Садик напротив вечности

               
               
      Приезжали дети с внуками, и домик Говора с садиком сразу же переходил из изумрудного затишья к веселому звонкому ужасу. Дети были еще молоды. Внуки малыми. О трудностях бытия думать здесь никому не хотелось. Каждый из присутствующих привык рассчитывать только на себя. Явной похвальбы избегали – только немного для общего чудачества! Поэтому повышенных недобрых тонов соседи никогда не слышали и считали эту семью удачливой и счастливой. Впрочем, зависти к хозяину не было. Человеком он слыл не простым. Опровергая прозвище, долгими разговорами с посторонними не увлекался. Друзей не имел. Не тот уже был возраст.

      Появился он здесь недавно. Купил домик после какого-то случая и преждевременного выхода на пенсию. Летом ухаживал за садом и грядками. В остальное время что-нибудь мастерил, столярничал – тени скуки на лице никому не показывал. Но люди отмечали, что делал он все очень замедленно, вроде как мысли его были постоянно о чем-то другом. По-настоящему оживал только в эти наезды веселых и молодых, когда долго из сада слышалась музыка и по вечерам устраивались небольшие, но шумные для тихого места  фейерверки. Домик находился на окраине деревни, где улица была уже односторонней, а напротив плавно скатывалось бескрайнее поле к дальней речке, прятавшейся в прибрежных голубоватых кустарниках.

      Со стороны деревни у Говора в соседях жили Ивантей с Бабулькой – два аккуратных крепких пенечка в возрасте, голосисто и цветасто отвешивавшие друг другу поклоны, передвигавшиеся по участку будто на колесиках и загадывавшие на будущее еще многое. От них он перенимал огородные знания с хитростями и порядок. Последнее было близко ему и самому во всем. Со стариком у заборчика заговаривал не без удовольствия, улыбаясь только на его наследие – быть хмурым. Но беседы их никогда не затягивались – жена не терпела пустого времяпровождения мужа. И, несмотря на это, соблазнял на грех старшего соседа.

      - Я вот вроде все по Бабулькиному наставлению делаю, только на вашу зелень все равно смотреть веселее. 

      - Не накаркай и себе жизнь с колдуньей! И не делай вид, что не слышишь, как колдует, будто команды отдает, – а вот замри в нужных ей пропорциях, и при этом шевелиться не забывай! И ты думаешь это только на грядках она так? Да в неудобные позы ставит тебя во всем! И всякие абрикосовые привилегии – чаще всего уже к огорчению только. Бывает, снится такая радость!.. И вдруг заранее чувствуешь, чем оборвется все – проснись, тепленький одуванчик – росу проспать хочешь? Вот почему бы и не проспать разок? И ведь знает, как несправедлива сейчас, но не в силах себя осадить. Только слышишь уже поближе – ну-ка, ну-ка, для бодрости выразись посильнее, и можно вслух! И зачем это ей – скажи? Чтобы потом этим «вслухом» тебя же и погоняла целый день? А сама улыбается, и салфеточку уже припасла. Ну не сволочь – скажи? Прости господи!

      - Ах, вот оно чем у вас влага дополняется?

      - Шути и ты над стариком, гримасничай! Но не обижайся, когда и тебе что-нибудь припомню.
 
      - А ты бы, угадал добрую минутку, и объяснил ей, что не всегда она права.

      - Ну, вроде бы взрослый человек, а что говоришь? Тоже из меня бубенчик для носорога хочешь сделать? Ты очочки розовые, бывает, снимай, голова сам себе безухая!
И Говор махал рукой, отходя от заборчика, будто ожидая чего-то уже с неба безоблачного и светлого. А сзади слышался уже голос Бабульки:

      - И долго я тебя врун-дальнобойщик ждать буду?

      Но Ивантей не спешил на зов. Он с сожалением смотрел, как чужая свобода удалялась по серым плиткам дорожки вдоль яблонек за соцветия укропа.

      - В магазин пойду. Вам захватить ничего не надо?

      Спрашивал растревоженного соседа – так, чтобы сохранить уважение, зная, что Бабулька ходит за покупками только сама. И не дожидаясь ответа, уходил к калитке, часто поглядывая в сторону буйства цветов других соседей. Там жила семья моложе его – люди бесхитростные, симпатичные и добрые. Но муж часто срывался и запивал. Поэтому постоянного заработка не имел. По этой причине дочку забрала к себе мать, жившая где-то далеко и надежно. С ними он через забор не разговаривал. К забору никто не подходил. Сосед был беспомощен даже на слова, никогда не снимая с лица признания виновности. Хотя не слышал, чтобы жена его чем-то укоряла вне дома. С ней, с приятной женщиной в наилучшем ее возрасте, он беседовал за забором на лавочке, любуясь и дыша необъятным простором, который он называл Вечностью.

      - Здесь люди жили и до нас. И после нас будут жить. Я думаю здесь нельзя не жить! И все любовались, и еще будут любоваться этим полем и этим небом. А главное пространством с зовущими далями. И вроде бы ничего особенного. А как завораживает! Привыкнуть к этому невозможно! Так завораживать может только Вечность.

      - А что это такое?

      - Так это основа и первопричина любой жизни. Наши души вышли из нее – в нее и уйдут. Где-то слышал – безжизненное космическое пространство. Но если ты видишь его, значит оно уже не безжизненное. Жизнь есть всегда – просто мы ее не всегда понимаем, любим, уважаем, ценим. Здесь нам счастливым предоставлена удивительная возможность еще и разговаривать с нею, и как бы смотреть друг другу в глаза.

      - А мой меланхолик не любит жизнь.

      - Но когда-то же он любил ее? Иначе, как бы вы встретились?

      - Наверное. Только теперь кажется, было это совсем недолго. Сначала позвал в жизнь, и потом испугался ее. Все правильно, счастье, как и мед, испортить легко. Девочку родили. А она неудачная получилась. Так бывает, когда многого еще не знаешь и подсказать об опасности некому. И тогда у него одна любовь осталась – к змею зеленому и беспощадному. Прихожу однажды, а он по полу ползает – в углы заглядывает. Спрашиваю – ищешь что? А он мне – никогда не видел тени под шкафом. Бабушка, его мать, забрала внучку, чтобы он над ней и над собой ничего не сделал. Вроде как от постоянного суда избавила. Да он и в таком состоянии не был способен даже на единственный взрыв. Однажды гадостью сжег внутренности – три часа лезвиями спасали. Потом три дня ревела возле реанимации. Наконец кое-как отлучили от кафеля. Много чего из него повыкидывали – а змей в нем так и остался. Живут с ним тихо – и умрут вместе тихо. Он меня даже трезвый не замечает. Хотя случается, чего-то начинает делать.  Сам – без подсказок. Но это уже по привычке – жить. Не смущает – не званное чистосердечие?

      - Не смущает. Ну, а жизнь у тебя для себя – осталась, или она только для других уже? Даже самое плохое, даже страдания – это жизнь, которой нужно удивляться, и находить мужество быть ей благодарной даже за это. Вот только привыкать к этому - не нужно. Привыкать к жизни – не нужно! Ты молодая, красивая, интересная! Уходи от него. А то и рассказываешь все больше о нем – о себе будто еще страшнее.

      - Спасибо. Не подскажешь – куда? Не зовет никто. Хотя правильно, возможно и заразилась беспомощностью.

      - Иди ко мне.

      - Чайничек вскипятить? Разве так зовут?

      - Можно и так. Приходи сначала чайничек вскипятить. А обглядишься, решишься, и останешься.

      - И как я буду жить с ним рядом?

      - Да ничего страшного, если жалко – ходи, присматривай. Не понравится – всегда вернуться можешь.

      - А я не чувствую здесь никакой Вечности. Но полета хочется!

      - Любви тебе хочется! Страстью обделена была. Вот и просятся в глаза иголки. И смущает тебя мое спокойствие.

      - Так сам не испугаешься страсти?

      - А чтобы одолеть страх, займу у тебя желаний молодости.

      - Вот только даже не знаю о тебе ничего. Расскажи что-нибудь.

      - Я и забыл совсем, что нужно обманывать, приманивать уточку –  нахваливать себя!

      - Зачем?

      - Одним хочется быть царевичами – другим сказки слушать приятнее.

      - Так сам потом путаться начнешь?

      - Все верно. Давно не врал и теперь отвык. Тебя же больше жена интересует: Надежда, Наденька, Надюшка? Работали вместе. Приглянулись друг другу, и сошлись. Тогда уже жили гражданскими браками, но были они еще не в почете. Квартирку к тому времени нажил свою. Скоро подошло время появиться  старшему Говорунчику. Оформили отношения, как положено, с рождением младшего. Свадьбу закатили веселую и шумную. Была в основном молодежь – друзья! Но когда кто-то преподнес огромный яркий букет без зелени – насторожились. Пошел нехороший шепоток – зелень расстелют после. Если опасения не сбываются – это глупости были. А когда что-то все-таки раз за разом происходит – получается, что виновата примета. Узаконенная жена детей растила – я зарабатывал. Когда сынишек в садик определили, она хотела  рвануться тоже за деньжатами. А я остановил – будь хозяйкой в доме и женой желанной! И никогда не забывай об этом! То есть сам свободным временем и спровоцировал к соблазнам женщину. Да и возвращался домой поздно, постоянно уставшим и часто раздраженным. Даже в то воскресное утро ворчал - зацветает черемуха, начинается похолодание и… зубная боль. А вы подарки, фонтаны!.. Вот так узнал об изменах – и выгнал. Желания говорить много, не было. Впрочем, без нормальных семейных желаний обходился уже и до этого. Детей оставил себе. Некуда ей было с ними идти! Решили – так будет ребятам лучше. Потом много раз находили время поговорить. Просила встретиться всегда она. Ехал на встречу с намерением забыть все и простить, признавая и свою вину. А смотрел ей в глаза, и говорил совсем другие слова – мне без тебя спокойнее. Говорил неправду. Только она почему-то верила. Думаю, со временем у нас появлялось все больше причин для этого. Причина может быть главной, но единственной – никогда!

     - Значит, и ты слаб – только убеждаешь себя, что сильный! Люди часто принимают гордость за силу. И умение жить одному – путает их.

     - И это тоже неправда – гордости между нами не было никогда.  Я видел в ее глазах блеск, не излучавшийся  раньше,  понятный каждому мужчине! От него уже невозможно избавиться – так мне признавались другие женщины. Теперь живем вдвоем с паучком-инвалидом – с одной стороны у него не хватает двух лапок. Может и это моя вина – случайно как-нибудь отдавил.

     - А как же Лукойл?

     - Много ты его видишь? Он свободен. У собаки собачья жизнь. В гостях где-нибудь у подруги. Или с мальчишками на реке. Забежит, если голоден будет. И подозреваю, что старший Говорунчик щеночка от матери привез. Она в этой фирме теперь работает. Вот и нет у бегуна привязанности к дому.

     - Значит, детей не отлучал от матери?

     - Из-за злости – нет. Но по-разному получалось – могли и подолгу не видеться. Люди современность ругают. А современные дети многое раньше нас начинают понимать.

     - Все правильно. Это уже больше их жизнь и она им ближе. А в твоем голосе прозвучала и нотка ревности. Ты, наверное, любишь себя очень?

     - Про очень – не знаю. Но уважать себя надо.

     -  Дети приезжают, случается, и с друзьями. Но в городе много веселых мест?

     - Не веселья людям не хватает, а торжественности. Настоящей, неподдельной! Пока есть в них уважение – приезжать будут. Можно было бы сказать, уважение и традиции, вошедшие в них с молоком матери. Но у матерей теперь нет молока.

     - И ты о грустном. И у тебя тоже так – жил, жил, а потом вдруг и не жил вроде?

     - О себе так не скажу. Много было, и есть хорошего. Мои дети и внуки бывает, всю округу тревожат радостью!

     - Я видела это много раз. Твоя радость переполнялась детьми. Но тебя в их радости совсем немного. Или ты находишься где-то рядом. Поэтому тебе с ними всегда неуютно. И ты возвращаешься в детство с внуками.

     - А разве мы были не такими? Говорят – все повторяется. Кому посчастливится – повторяется. Но в повторении мы не видим главного своего времени – своих друзей. Или хотя бы тех, кто нас действительно хотел понять. Жизнь – это череда предательств. Мы меняем друзей на женщин. Женщины меняют нас на детей и внуков. Дети и внуки – на своих друзей. Приходи ко мне. Мне менять тебя уже будет не на кого.

     - А мне?

     - Случится – для кого-то это будет не в первый раз.
 
     - Ты знаешь, я стала бояться здесь туманов и красных закатов. Прошлым летом  проснулась как-то рано. За окошком теплая белая пелена шевелится. Мужа уже не было. Калитка скрипнула. Урча молчал. Я его никогда с цепи не спускаю. Семку боюсь, загрызет. В запое он его ненавидит хуже чужого. Вышла на улицу, подошла к забору. Вроде кто-то мелькнул в поле. Кольнуло в груди. Затревожилась. Как была в тапочках, и пошла дальше. Вдоль тропы с травы действительно основная тяжесть росы сброшена. Зябко стало. А звать не стала – он все равно бы не отозвался. И тогда почти побежала за ним – новой беды боялась. У кустарников услышала женский смех на речке. И  полегчать должно было. Да не в то утро. Откуда эта глупая озабоченность еще взялась? И сейчас не пойму – с чего вдруг? Прокралась сквозь кусты, выглянула – а там Бабулька с Ивантеем забавляются. Я же про них думала – у них там даже черти не смеются! Пригляделась, из кустов почти вышла, – так они и не старые вовсе – омолодились! И как еще любят друг друга! Мне бы в ручку рассмеяться, а я едва сдержалась – не закричала. Страшно почему-то сделалось. Бросилась из кустов полем наверх! Туман, конечно, густой и будто живой был. Так бы все и решила потом. Но дома мой за столом уже похмелялся. Кричу – где взял? Отвечает – сама знаешь, кто раньше всех встает. А волосики на нем реденькие, седые. И сразу снова представила, на ком его каракуль видела.

     - Ну, побаловались маленько и вернули каракуль.

     - Все равно уже с проседью.

     - А закат тебя тоже там испугал? Увидела за речкой в багрянце тропу вверх и сады наши?..

     - Я подожду рассказывать, что увидела на закате. Не все сразу. Сразу что-то может и лишним показаться. Расскажи мне такое ты – я бы тебе тоже не поверила.

     - Хорошо. Подождем. Услышим как-нибудь. Нам теперь спешить некуда.

     - Не знаю, не знаю. А почему твои меня Инна Сина зовут?

     - Ты похожа на ясельную воспитательницу внучонка Санька – Нину Васильевну. И долго он ее так звал. Вот и за тобой это прозвище закрепилось.
 

     Дети приехали, как и всегда неожиданно со своими продуктами и гостями. Но на этот раз отец встречал их слегка ошалевшим с растерянным напряжением в глазах. Участвовать в приготовлении праздника не стал – удалился с внуками в дальний угол сада, где были построены крохотные укрытия, и имелась песочница.  Но и эти сорванцы заметили повышенную нервозность деда.

     За столом занял свое почетное место. Но на этот раз первого торжественного слова ему не дали. Встал старший Говорунчик, и поздравил «молодых» с юбилеем. При этом он почувствовал на руке неожиданную опустившуюся теплоту жены, сидевшей непривычно близко. И не избавился от этой нежности, не отстранился. Хотя так и не взглянул на нее по-доброму, не ответил ни на единый ее вопрос. Потом, когда гости развеселились и в саду зажглись лампочки, тихо исчез.

     Веранда Инны Сины располагалась с другой стороны дома, и из его сада можно было увидеть только свет, выпадавший из нее. Соседка будто ждала его, сидя за столом. И он пришел вовремя – только что поспел маленький самоварчик. Улыбалась ему с радушием – хотя и заметила необычную напряженность в движениях и неудовольствие на лице. Но ненужных вопросов не задавала – говорила о погоде, о деревенских новостях, о том, что собирается все-таки съездить проведать девочку, как пропьется папа. Он кивал головой, ни о чем своем не говорил.

     Надежда вошла тихо. От неожиданности Инна Сина вздрогнула, поздоровалась, и растерянно посмотрела в окно на свирепого Урча, почему-то молчавшего. А он и, не оборачиваясь, понял, кто стоит за спиной. Встал и направился к выходу, буркнув жене: «Идем». Хозяйка ожидала какого-нибудь интереса  к себе гостьи, и не удостоилась его. Серые надменные глазищи, вроде как здесь и не заметили никого. Это было, пожалуй, самым обидным. И выглянувший язычок, тут же почувствовал холод и белизну губ.
А ночью взревели машины, и гости уехали. Раньше так не бывало. Свет в саду и в доме горел до утра. А рано утром встревожил лаем Лукойл. Забеспокоилась и она. Пошла посмотреть. Впустила гуляку в садик. Вошла осторожно сама. И по раскрытой двери в доме и неубранному столу, почему-то поняла, что хозяев здесь больше нет. Вцепившись в сетку забора, с ужасными глазами на нее смотрел Ивантей. Озадаченным выходил уже из дома и Лукойл. Поводив носом у стола, попытался по-хозяйски тявкнуть на соседа. И тут же осекся от своей безрассудности и горя в голосе знакомого человека.

     - Уехали. И его забрали. Только дом не разорили. Как думаешь – сбежит?

     Сморщив гримасочкой личико, она пожала плечами. Увидела на столе денежку – и едва не взорвалась от новой обиды! Но денежка оказалась игрушечной, детской обманкой купленной в ларечке.
 
     После, когда уже прибралась в саду и в доме, вышла за калитку, и перед тем как опуститься на лавочку, глядя в поле, впервые в жизни перекрестилась:

     - Спасибо тебе, Господи!




               
 Из книги Садик напротив Вечности  2009год