Мне не спалось опять. Тревожно,
Хоть за окном и тишина...
Мне вдруг представилось возможным
Забыть, что кончилась война.
Забыть тот свист, дерущий душу,
Из прошлого...Подранков - влет...
Тогда был смел, теперь вот трушу,
Хоть знаю точно: не убьет...
(не известен)
Бают будто бы из всего разнообразия земных птиц, так поражающих людей своим изяществом, Творец придал некоторым из них такие качества, что нам грешным следует иногда задуматься.
Когда до восхода еще далеко, сонный восток еще бледен и лишь слегка начинает румянится пурпуром, аки щечки монахини от волнующей греховной мысли, один лишь нетерпеливый козодой рискнет подать свой голос до рассвета.
Крайне неприметна с виду сия черноклювая птичка со странным названием «козодой». Верхнее оперение - буровато-серого окраса, с многочисленными поперечными пестрянками и полосками рыжеватого, каштанового и чёрного цветов. Брюшко буровато-охристое, с рисунком из мелких более тёмных поперечных полосок. Под глазиком развита ярко выраженная белая полоска. По бокам горлышка имеются небольшие пятнышки - чисто-белые у самца и рыжие у самки. Кроме того, у самца развиты белые пятна на концах крыльев и по углам внешних рулевых, однако в остальном оба пола очень похожи друг на друга.
Очевидно, в наказание за его нетерпение, Господь наделил козодоя своеобразным пением, непохожим на голоса других птиц и хорошо слышном на расстоянии прицельной дальности калаша.
Поёт самец, обычно сидя на суку сухостойного дерева на окраине лесной поляны, или просеки. Его песнь - сухая монотонная трель: «рь-рь-рь-рь-рь», чем-то напоминает урчание озерных лягушек, или, скорее, тарахтение небольшого мопеда, только более громкая.
Ты на посту, ты не спишь в предрассветный час, вслушиваясь в земные звуки монотонной трели козодоя и думы твои, и чаяния - об уютном домашнем очажке…
- Рота, подъем! Быстро всем поссать и построиться повзводно. Пять минут. Время пошло! – жестко звучит команда дежурного.
Еще тьма на востоке, как дымящийся кофе глиссе, в который не подмешено пока ни единой порции нежно-белого пломбира, а тишину ночного привала уже уродуют рычания стартеров и чихающие всхлипы холодных и сонных моторов. Нехотя просыпаются движки, заводят свою заунывную мелодию в едком чаду дизеля Камазов и Уралов. То тут, то там, рядом с броней, похожей на туши спящих моржей запылали костерки. Сонная и помятая от «мягкого и уютного» ложа в десантах брони, или кабинах машин махра, повинуясь долгу и присяге, зажигала свои солдатские походные очажки, слегка наполнив пустые консервные банки из-под каши соляром.
Всполохи синеватых язычков пламени выхватывали из темноты чумазые моськи заспанных бойцов. Движения их медленны, чем-то напоминающие движения озябших комодских варанов, остывших за ночь без проявления ночной активности где-нибудь на островах Индонезии. Бойцы кипятят воду для чая, разогревают свой «сухой» завтрак, одновременно, продирая сонные глаза, пытаются вырваться из липких лап сна.
Безделье на солдата действует разлагающе, безделье гнобит тело и дух. Кабы не дела ратные, совсем бы оскотинились и телом и моралью. На войне одна забота у солдата – выжить, излишней она не бывает. Как говаривал Уильям, понимаешь, наш Шекспир: Излишняя забота - такое же проклятье стариков, как беззаботность – горе молодежи.
Очевидно, наши «отцы народов», помня классика, и «отгораживают» нашу молодежь от такого горя, вот уже которое десятилетие…
Итак, безделье для махры - ничего хорошего не сулит. Вот и греются до сих пор от костра войны служивые. Им бы тепло да человечность черпать из писем, что из дому приходили. Но редки обычно визиты почтаря-вертолета. Мало этот почтарь весточек с родины приносит. Добро то ведрами лакать можно, а ложка дегтя-зла? Она подобна вирусу, эпидемии. Нормального парня тот вирус в лучшем случае в скотину превращает. А в худшем?
Не ищите красивостей у лика войны. Там все глупо и противоестественно человеческой натуре...
Первый твой бой… Ты помнишь первый свой страх? Настоящий животный страх твоего естества, когда в непривыкшее, не перестроившееся твое сознание ощущением липкого холодного пота, обонянием зловония разлагающейся плоти вплетался могильный холод…
Могильный холод пробирающий до мурашек, до костей, до блевоты, до пьяного беспамятства... В те первые дни тщетны попытки вытравить его, этот холод, ни забытьем, ни спиртягой, ни молитвой. Ты помнишь свою готовность уйти из бытия в те первые дни? Отчаяние и крик измученной души: «Да пусть наконец-то выдадут мне ордер на этот «дом», обшитый цементными швами, побеленный известью, обрамленный цветами, укрытый венками и крест на крест политый водярой третьего тоста! Пусть дадут мне эту сраную бумажку на этот «дом», пусть покажут мне вход туда, где должно покоиться мое тело, мой прах, мои останки, захороненные по вере моей, согласно обычаям этой веры. Пусть живые осенят себя крестом над этой моею могилой, где нет меня сегодня! Только бы не изводил и не сушил мое сознание этот животный страх!»
«Где нет меня сегодня…» Нет тебя сегодня там! Повезло ли тебе? Ты здесь, вернувшись оттуда, сменив свои доспехи на непривычно легкую «гражданку», отстав от мира и суеты цивилизации на целую войну.
Зверюга – зверюгой… Твои руки еще пахнут вороненым металлом, в глубоких морщинах в уголках глаз еще не вытравилась скорбь, в уголках рта еще таится ярость, в искореженной душе еще клубится вирус…
***
Что-то зацепило тебя в Её чертах, в Её глазах, что-то неистово потянуло тебя к Её губам, к Её улыбке, голосу, смеху, похожему на надрывный звон капели в ответ на шутки солнышка.
Что-то потянуло к Ее аромату, похожему на аромат звезды в лучах твоих тревожных рассветов, на вкус апельсина, танцующий под трель серебряной луны, на отражение кузнечика в росинке, повисшей на лепестке майского колокольчика, на шум ветерка, заблудившегося в гриве единорога. Откуда тебе знать, матерому волчаре, что в аромат Её прекрасного тела вплетены нотки от Versace?
Вы оба потянулись друг к другу в соответствии с законами притяжения разноименных зарядов, вопреки законам человеческой морали, благодаря пронзительному одиночеству уставших сердец.
Ты мял Её податливое тело, зарывшись лицом в Её волосы, ты неистово целовал Её разгоряченные щеки, восхитительные губы, жадно впитывая всем своим телом и душой давно забытые ощущения легкости, счастья от того, что тебя понимают, что ты понимаешь, что вам обоим хорошо.
Она отвечала взаимностью, Она не могла иначе, Она дрожала в твоих объятиях, Она сходила с ума, выражая свой восторг, свой трепет нежной лани в легких стонах выдоха. Она прижималась к тебе, неистово ласкала маленькой ладошкой твою напрягшуюся спину, Она хватала губами твои губы, Она запрокидывала свою красивую головку, прикрыв в блаженстве глазки, Она растворялась в тебе и теряла сознание от предвкушения близости…
Легкий вскрик и судороги пронзили ее тело, когда потеряв контроль, нежность в тебе трансформировалась в жесткость, граничившую с насилием…
Ты помнишь первый ваш рассвет? Первый рассвет после бессонной и сладкой ночи, когда обессиленные страстью и любовью вы лежали нагие на смятом ложе, прижавшись, друг к другу и обвившись конечностями в блаженной дреме.
«Рь-рь-рь-рь-рь» - тихо пророкотало в лунной ночи за сонным окном и до боли знакомый тебе звук вдруг нарушил тишину, нарушил Ваш сладостный предутренний покой.
- Что это? – слегка вздрогнув, прошептала Она, приподняв с твоего плеча свою прелестную головку.
Ты, поцеловав ее в лобик и в губки, слегка улыбнувшись, успокоил ее:
- Спи, любимая, то токует глупый козодой…