Настоящая любовь
Частокол домов из красного кирпича, стены с причудливой кладкой, дико большие окна, похожие на фабричные... Толпа людей на остановке, среди которых не так просто затеряться. Это был именно тот редкий случай, когда толпа всего лишь фон, декорация... Картинка, представшая перед молодым человеком, сошедшим с троллейбуса, его заинтересовала, но не порадовала. Молодой человек подсластил впечатление от увиденного воспоминанием о поселке с вечной водонапорной башней изрисованной местной молодежью в цвета радуги. В “вечных” словах с грамматическими ошибками были излиты все невеликие чувства, которые обуревали “поросль”. Сошедший с троллейбуса и остановившийся под кроной небольшого деревца Сергей неожиданно для окружающих рассмеялся заливистым смехом. На него с прохладной ленцой оглянулось пара прохожих и, не найдя ничего стоящего внимания, они принялись рассматривать дорогу. Бабка посмотрела на него так, словно он ей был должен, по крайней мере, рубль в голодный год. Он в ответ только пожал плечами.
“Бабуля, дорогулечка моя, ты же все равно не поймешь чуйств, которые заставляют написать на водонапорной башне “Оля, я лублю тебя! Твой Вано”. И прочитать ответ, который ниписал кто-то ниже “Я тоже трахну тебя! Гриша за Олю”. Я тоже, если серьезно, не очень понимаю этих чуйств...” — подумал молодой человек, отсылая пламенный взгляд назад, пославшей его бабулечке.
Сигаретка дотлела, поэтому Говорову пришлось ринутся в паутину маленьких узеньких переулков и недоулиц с темными, разваливающимися памятниками архитектуры разбросанными среди толстенных деревьев и заболоченных ручейков. После долгих хождений он вышел к какому-то маленькому мостику, перекинутому через кувшинковый рай, в котором попадались и водные лилии. Промеж листьев, похожих на зеленные островки, чинно и важно плыла маленькая серенькая уточка, покрякивая на маленьких сереньких утят, наровивших тут же рассыпаться в кустиках камыша.
Наконец, миновав улицу Подпольщиков и переулок Большевиков, он попал в тупик Трудолюбия, где уткнулся в дом, на котором висела мемориальная доска, возвещавшая о том, что здесь выступала с пламенными речами Надежда Крупская перед партячейкой фабрики, корпуса которой до сих пор виднелись в конце тупика.
“Да, ты еще вспомнишь о своем вонючем поселке добром!” — прокомментировал сам себе он, едва взглянул на громадину в шесть этажей с огромными окнами из доброй половины которых выглядывали любопытствующие. “Выводок” черноволосых детишек путался возле скамейки, не давая спокойной жизни проходящим в подъезд. Они не были похожи на цыганят, но так же бегали шумною гурьбой.
Увидев незнакомого человека дети понеслись вокруг него, громко обсуждая его между собой. Они пытались даже пощупать его одежду, протягивали ручонки, надеясь на подарок, громко галдели на своем языке. Если бы Говоров не рыкнул на них, у него закружилась бы голова. Вынырнув из детского водоворота, Сергей попал под перекрестные взгляды нескольких женщин преклонных годов, сидевших возле подъезда. Рядом высилась полувтоптанная в грязь куча песка, этакая импровизированная песочница по-русски. Песок был высыпан частью на тратуар, а частью прямо на цветы клумбы, заботливо посаженной кем-то из жильцов. Посадивший цветы явно не был знаком с местными нравами, если решился на такой нормальный поступок.
Почувствовав себя под обстрелом взглядов бдительных ревнительниц общественного мнения, приехавший довольно фальшиво улыбнулся и проговорил: “Здрасте”. Никто ему не ответил, одарив его презрением. Впрочем, Сергей и сам почувствовал тоже самое к этим существам в ту же самую минуту, когда увидел их надменность и праведность. Не хватало только нимбов над головами, но даже если бы они были, он чувствовал бы тоже самое, только глубокое презрение. Его иногда охватывало такое чувство, когда он приходил в церковь. Глядя на злых ангелов, нарисованных на иконах, и довольно злого предводителя ангелов, презиравших его за слабость с вершины своей святости, он был уверен, что все чувства, которые вложены в линии изображений, всего лишь дело рук человеческих, не имеющие отношения к настоящей религии. Бросив взгляд на женщин, он вспомнил свои мысли по поводу нарисованных ангелов...
Брат Сергея жил на втором этаже, в угловой комнатушке с тремя окнами и семнадцатью полезными, то есть жилыми, квадратными метрами. Окна выходили на восток и юг, поэтому комнаты были довольно светлыми. Во всяком случае брат отзывался именно так. Когда они поели, попили чай и обсудили все новости, которые произошли в поселке, оказалось, что говорить больше не о чем. Стас резко засобирался к своей девице, с которой жил последнее время.
Стас приходился Сергею двоюродным братом. Его родители жили в центре, но недолюбливали сына по разным причинам. Его мать вообще не любила детей как таковых. Похоронив одного из двух сыновей, покончившего собой во время наркотической ломки, она совершенно спокойно заявила оставшемуся Стасу: “Надеюсь ты сделаешь тоже самое!”. Стас за словом в карман не полез и язвительно произнес:
— Не дождешься мамочка, лучше я отравлю вас с папочкой!
Слова эти произвели на мамочку угнетающее впечатление. В ее душе, в ней самой родилось сомнение. Она и раньше не доверяла никому, а теперь была просто поглощена депрессивной паронаидальной лихорадкой, которая целиком была направлена на оставшегося сына...
Отец Стаса был человек не от мира сего. Он не замечал ни жены, ни детей, ни сотрудников отдела, где работал. Совершенно ровный и спокойный человек. Казалось, что ничто не способно его вывести из состояния сонного анабиоза, во всяком случае сам Стас не смог найти средство. Но даже сонный папочка заметил состояние мамочки, поэтому решил отправить сыночка от греха подальше.
“От греха подальше” оказалось той самой комнатой, где его поселил отец, снабдив на первое время приличной суммой и запретив даже проходит мимо родительского подъезда. Стас понял, что отец между ним и его мамочкой выбрал мамочку и с его выбором невозможно было бороться. Ему совсем не хотелось бороться ни с отцом, ни с мамочкой, он остался даже благодарен им за возможность построить свою жизнь самостоятельно, совершенно забыв о существовании родителей. Стас даже не пригласил их на свою регистрацию с девицей.
Все это мало касалось Сергея, поэтому он сонно посапывал, пока брат не обратился к нему с вопросом, имевшим значение для его жизни:
— Зачем тебе снимать у чужих людей, можешь жить здесь, и платить мне немного...
— А ты где будешь жить?
— У Светки...
— Это было бы классно! — только и произнес Сергей, не ожидавший такого удачного разрешения своих проблем.
Сергей уже несколько месяцев жил в большом красном доме в угловой комнате. Если бы кто-нибудь раньше ему сказал, что он будет просыпаться и смотреть на заросшую пойму реки с бесконечными зарослями ивняка на берегах, то он скорее представил бы себя в деревне. Но он жил в городе. Об этом ему напоминало все окружающее пространство. Время от времени коммунальные склоки вовлекали его в свои орбиты, неожиданные развлечения манили неоновыми огнями, безумные цены, которые трудно было представить в поселке, пугали своими нулями...
Почему-то парень в этом море светлых удовольствий оставался одиноким островком, не покоренным диким ритмом машины развлечений, он не желал погружаться в этот безбрежный океан. В нем жила твердая жилка, которую он впитал с молоком матери, жилка разумности во всем, даже если дело касалось развлечений.
Соседи по корридору начали уже коситься на тихую и незаметную фигуру парня, не понимая причин тихой и размеренной жизни, которую он пытался вести. То ли дело его сосед по квартире Толик, каморка которого располагалась напротив комнаты Сергея! Там и музыка звучала в тихие ночные часы и пьяные голоса разносились по всему дому до утра. Девицы проходили через эту комнатушку гурьбой. Милиция пару раз навещала Толика согласно звонкам соседей, но все обходилось, сосед как-то умел отмазаться от них. Его жизнь была прозрачна, как капля самогона. Насчет Сергея соседи шептались в спину:
— Мутный он что-то, навеное задумал чего-то!
Бабушки на скамейке презрительно оглядывали его шуплую фигуру, качали головами на его странные движения, на непроизвольные покачивания головы, на странные движения рук, на небольшое прихрамывание во время ходьбы. Кондукторши в общественном траспорте искали в его лице криминал всякий раз, когда он показывал им удостоверение бесплатного проезда, крича на весь троллейбус или трамвай:
— Такой молодой а уже врун, ну какой ты на фиг инвалид, на тебе же можно пахать без остановки по двое суток!
Дворовые парни, завидев новое чудо, которое ходило по двору, подловили его в скверике и приставив к его горлу нож, допытывались:
— Ты придурок, да? Ну говори, недоносок...
Он только отрицательно мотал головой, поскольку не мог говорить из-за приставленного ножа и лап какго-то, похожего на гориллу, большого и липкого парня.
Жизнь не принесла Сергею ничего нового, поэтому он не обращал внимания на эти маленькие неудобства, которые ему были знакомы еще по поселку, из которого он уехал. Вывод напрашивался сам собой: люди ничем не отличаются друг от друга. И в деревне и в городе жили одинаково дикие люди, жаждающие самоутверждения за счет откровенно слабых существ (хотя кому нравится такое самоутверждение?). В городе дикие люди были более изощренные, вероятно сказалась цивилизация.
Он и сам становился нелюдимым и диким. Иногда проходили целые недели, а он ни с кем не перебрасывался ни словом. На работе, в часы перерыва он сидел в своей дворницкой и думал о чем-то. Вид у него при этом становился потусторонний и неземной. Может быть он ни о чем не думал, доподлино проверить его чувство не представляется возможным.
Как-то незаметно, вместе с утренним солнцем, вошла в его жизнь любовь, полноводная и тяжелая, большая. Лидка жила в соседнем доме, курсируя всякий раз мимо окон дворницкой. У Лидки были изящные, с чуточку вздернутыми сосками груди и очаровательные пухлые губки, на которых вечно блестела ярко-малиновая помада. Сергей зарекся было смотреть на посмеивающуюся особь женского пола, но как бы он не отводил глаза, не было такой силы во Вселенной, которая смогла бы лишить его случайного взгляда в сторону окна. Лидка давно поняла, что блаженный неровно дышит по отношению к ней, поэтому, всякий раз проходя мимо его окон, прижималась к стеклу, складывая губки и оставляя след на стекле из своей ярко-малиновой помады. Сергей в такие минуты всегда думал о нелепости посетившего его чувства.
Лидка была всегда окружена воздыхателями, но никому не давала повода приблизится к себе ближе простых дружеских приветствий. Возле дедушки Ленина, маленького, сморщенного памятника, голова которого давно уже побелела от возлияний птиц мира, то есть голубей, где они всегда собирались, она старалась быть ровной со всеми.
Памятник этот стоял посреди запущенного скверика, напротив спортивного клуба. Деревья, составлявшие скрверик, давно поменяли первоначальный состав, и теперь здесь росли все больше деревья-сорняки: так называемый “американский клен” и похожая на него порода. В отличии от нормального клена с пятипалыми листьями, “американский” имел другую форму листьев, мог произрастать где угодно, не требуя к себе никакого внимания, кроме покоя. Чуточку позже от памятника отпилили руку и голову и снесли все это в “Вторсырье”, получив, вероятно, достаточные деньги на очередную бутылку.
Вот и теперь на парапете памятника собрались несколько парней и девчонок. Все они учились вместе с Лидкой в соседнем “технологическом колледже”, именно так теперь обозвали нормальный совковый техникум. Невдалеке парни из спортивного клуба усиленно бегали по дорожкам скверика, сдавая какие-то нормативы. Беговая дистанция была проложена так, что парням приходилась два раза пробегать мимо памятника, возле которого Лидка и компания распивали пиво. Разумеется, пьющие пиво не упускали шанса поиздевать над бегущими. Это был последний раз, когда Сергей видел девушку, сидевшую на парапете и пьющую пиво из полуторалитровой бутылки, живой.
“Почему?” — вопрошал себя Сергей. Ему было наплевать на всех! Ему было наплевать даже на самого себя, на сменявшееся время года. Горе затопило жизнь. Так бывает, иногда... Если искренне веришь о что-то, веришь в спасительную животворность реальности всегда бывает именно так и никак не иначе...
Сергей шел по закоулкам, по пустырям посреди которых торчали остовы порушенных зданий общественных заведений. Пейзаж был уныл, как уныла была жизнь без мечты. Хотелось впиться в кожу, ласкать волосы своей мечты, но не было больше облаков на небе, которые могли бы воплотиться в реальную картинку, не было больше солнечного света, который мог бы связать, сшить все молекулы и атомы, чтобы мечта обрела реальность, не было уже больше самого главного слова.
Потерянный ходил мечтатель по окрестностям и весь его мозг кричал: “ПОЧЕМУ Я ТЕРЯЮ ВСЕ!? ПОЧЕМУ Я ТЕРЯЮ МЕЧТУ!?”. Услужливая тоска уже приготовила ответ: “Мечта была не твоя, она стала твоей только после своей смерти. Кому на фиг нужна мертвая смерть, совсем мертвая, без будущей надежды на возрождения, которую впаривает Бог?!”. “Мне...” — провыл мечтатель и вышел на берег реки.
Сергей присел на бугорок существуя в двух измерениях одновременно. Он испытывал боль в сердце и одновременно наблюдал за собой, испытывающим боль. Парень даже не пытался что-то предпринять, он просто шел отдав себя без остатка волне, которая несла его навстечу чему-то непознаному, чему-то совершенному...
В двоницкой, тесном закуточке, где лежали метлы и лопаты, он сел возле груды инструмента и развернул свое богатство: маленький листочек с написанными девичьими руками буковками. Буквы касались пальцев, выпрыгивая со страницы словно живые, ощущалась упругая кожа каждой буковки, каждый бугорочек ее тела. Страница оживала, а вместе с ней оживала мечта, которая плыла навстречу захламленной реке, прямо на берег поросший ивняком. Посреди торжества природы вырастали стены, поверхность которых была похожа на человеческую кожу, открывались окна, похожие на человеческие глаза, спадали волосы золотой волной, образуя купол. Сооружение раскрывалось Солнцу, оно дышало его лучами, оно летело по его лучам навстречу таинственному незнакомцу, который обещал обязательно быть, который просил всего лишь любить... Но незнакомец не появлялся. Из окон уже лились слезы, а золотые волосы висели стружкой вдоль купола. Алые губы ворот раскрывались и извергали единственно возможное: “Я хочу живой Любви, я хочу любить...”. Это кричащее здание, удивительно похожее на Лидку, манило первозданностью, осеняло ветерком, который был напоен запахом освежающего ладана и утренней прохлады.
Сергей шагнул в лоно манящей свежести и пропал. На него обрушился свод жарких стен и удушающая теснота купола. Она растворила его, низведя все его существование до строчки в медицинском протоколе. Навстречу шла смеющаяся Лидка и кричала корчащемуся в безмерных конвульсиях парню:
— Ты разве не знал, что настоящая любовь всегда убивает, чтобы воскресить для себя. Иначе как ты собирался воскреснуть?
— Я не хотел воскресать, я хотел просто жить!
— Зачем ты тогда захотел настоящей любви? Разве можно прикоснуться к ней в мире, где она больше не живет, где она убитая, а ее трупу посвящают рулады все кому не лень?
— Любовь, она во мне...
— В тебе много всего постороннего, найдется ли там любовь неизвестно, а я уже настоящая, я уже лечу по маленьким лучам прямо навстречу большому Храму счастья, со мной можно лететь только став настоящим...
— А как это?
— Просто. Выбрось все, что не любовь, не твоя любовь и придет настоящее, приду я и мы по рукавам радуги побежим навстечу нашей планете.
— А если ничего не останется?
— А разве что-то осталось? Решайся и заболей солнцем, заболей ветром, заболей мечтой. Это не модно, это некрасиво, это не практично, но в этом есть настоящее. В пласмассовых джунглях тебя ничто не спасет, только настоящее, запрятанное в тебе самом.
Осталось только одно: поверить и простить... Сергей стал строчкой в медицинском протоколе и настоящим...