Грусть на поверхности ладони
Вокруг клуба зажглись огни. Фильм, который там показывали в этот день, давно уже закончился, поэтому огни, которые были видны издалека, могли означать только одно: будут танцы. Поскольку в культурном заведении (кинотеатре “Сатурн”, как это официально называлось) подобных мероприятий просто не предполагалось, строилось здание, исключительно, как место показа кино и на большее распространение культуры было не рассчитано, танцы проводились возле кинотеатра, на асфальтовой площадке, служившей выездом большим грузовым машинам соседнего “ПАТО” (Производственного автотранспортного объединения). На время танцев выезд отменялся. Обычно мероприятие продолжалось около четырех часов вечеров двух выходных дней (с девяти вечера до часа ночи). Когда “обжиманцы” перерастали в обычные для этих мест разборки, заканчивали раньше положенного часа ночи.
Хочется посмотреть на эту сцену со стороны. Скорее всего это происходило примерно так... Сергей стоял всегда в сторонке, не собираясь участвовать в “дележе телок”, который был модным видом спорта у местных парней, поэтому всегда довольствовался тем, что плыло в руки само, если таковое оставалось. Вернее не в руки, плыло оно в постель, но это мелочи, по сравнению с мировой революцией! Его то ли за это, то ли еще за что немного недолюбливали, но не трогали. Тому было много причин. Его статус своего, местного, знакомого, хоть и странного типа работал, позволяя проходить по жизни, где-то там, в сторонке. Иногда всяческие знакомства много значат в таких заброшенных поселках.
Ольга стояла с другой стороны площадки относительно той, на которой стояла тень Сергея. Она как-то странно смотрела на толпу и зевала. Ориентировалась в пространстве девушка уже довольно вяло, поэтому едва не задела двух парней, когда вразвалочку отправилась в сторону Говорова. Ее, было, послали, но неожиданно рассмеялись и вернулись к своим делам. Идущая была довольно симпатичной девочкой. В свое время она неплохо котировалась, но потом упала в глазах общественности безудержными сексуальными опытами. Кажется вся деревня от мала до велика прошла через нее. На время завязав, девушка уехала в город, и устроилась там на работу. Но и там особенно не прижилась. После первого же сокрашения на фабрике, где она пыталась работать фасовщицей-упаковщицей, которые случились во времена смутные, перестроечные ей пришлось возвращаться назад в деревню.
Приехала блудная дочь из города быстро: упакованная и раскованная. Хотя куда больше того, что она позволяла себе до переезда в город. Теперь, правда, она ни с кем особенно не церемонилась и никому особенно не давалась. Если и были у нее мужики, то их явно никто не видел и ничего о них не знал. Посылала по матушке претендентов на ночь с ней Ольга активно, тем приходилось иуходить и искать дорогу к матушке, к которой она их посылала.
Ее рейтинг в местных глазах вновь немного вырос. Несколько раз ее даже звали замуж крутые женихи по местным меркам. Но они были такие страшные, Ольгу так тошнило от них, что осталось только вновь пуститься во все тяжкие, в который раз упав в глазах общественности. девушка....
Когда бредущая по музыкальным волнам добралась до моего месторасположения, до моих извилин дошло и понимание ее полного наплевательства на жизнь в данный момент. Именно такие эмоции демонстрировало появившееся лицо. Так бывает иногда, когда очень уж хочется наплевать, а еще лучше наблевать на существование. Именно в такой момент видение и решило выделить мое тело из общего ряда ожидающих своей участи объектов внимания.
К тому времени моя дырка от бублика, которую иногда называют душой, испытывала тоже ощущение полного “наблевательства” на момент существования. Совместно, наши сомнения, резко резонировали и неплохо смотрелись. Девушка потерлась “передними филейными частями”, то есть бедрами, о мои филейные части. Этот “лап” у нас “медляками” зовется! За время “медляка” экспериментаторша исследовала все мои филейные части, расположенные чуть пониже талии. Впрочем, мне тоже не оставалось ничего другого, кроме как последовать ее примеру и исследовать те же самые части пониже ее талии.
— Ты под сценой был? — спросила исследовательница просто так.
— Под какой сценой? — не очень поняла моя возбужденная часть, которая еще мозгами зовется.
— В клубе.
— Нет, а что там что-то особенное есть? Прикол что ли какой?
— Угу... — ошалело посмотрела на меня она.
В следующий момент стало ясно, что игру эту должна была вести моя персона, а не ее скромная, можно сказать женская в некоторых исключительных местах.
— Ну, так пойдем, посмотрим... — предложил, сдуру, наивный я.
Возле маленькой дверцы, которая вела в подвал и была основательно снесена молодыми поколениями, которые жаждали прикоснуться к ценностям культуры, два пацана оправляли свои естественные надобности. Наше появление не помешало их увлекательному занятию, но и их занятие не помешало нам проникнуть в подвалы поселковой культуры.
— Хочешь? — спросила девушка на месте, проведя рукой по своей груди.
— По фигу! Давай лучше бухнем! — поставил я рядом с какими-то досками пакет, который мы захватили с собой.
Бутылка самогонки приятного, желтого цвета, была похожа на янтарную слезу меда.
— Это от лимонных корок! — гордо произнесла милая с видом заговорщицы.
— Понял, не дурак...
Не успел янтарь занять свое место в пластмассовых стаканчиках, как в поле зрения нарисовались те самые парни, которым их естественные надобности не мешают общительному характеру.
— Бухалово... — загорелись глаза у самого крайнего, — Серега, здорово. Что, бухаем?
— Очи протри... — иронично прокомментировали рядом со мной, уже успевшие выпить жидкость, которая плескалась в ее стакане.
Не воспользоваться этой заминкой и тоже, не долго думая, опрокинуть пластмассовый стаканчик, заминая проглоченное огурцом было бы преступлением против собственной натуры.
— Дай загасить вчерашнее!.. — просительно уставился на девушку крайний, которого Ваняткой кликали, — в трубах огонь, вода и медный перезвон!
— Это в каких трубах-то? — поинтересовались вполне резонно.
— Во всех без разбора! — хитро посмотрели в ответ.
Очень скоро вся янтарная жидкость была поглощена, и пока не просилась наружу, необходимо было завершать действо. Попросилась назад она только у меня, остальные, похоже, ждали продолжения веселья в подходящих для этого декорациях. У каждого декорации на уме были свои, поэтому Ольга подмигнула мне, давая понять, что пора сваливать.
— Может к Зеленому зайдем? У него, кажется, водка оставалась? — поинтересовалась она уже на пути к какому-то финишу, к которому мы отправились, проигнорировав потуги Ванятки раскрутить наши кошельки на новую порцию янтарной жидкости.
— А что, деньги, что ли, есть?
— Ну... — неопределенно промычала спутница.
— Он мне не продаст, он только знакомым продает...
— А я на что?
На столе, на котором были мисками с соленьями и кастрюлька с холодной картохой, встала бутылка “паленки”, и в стаканы полились новые порции “рая”. Рай был волшебный, но довольно поганого, в смысле вкуса, качества. Неожиданно, поймал себя на мысли о том, что умри я прямо теперь — это будет скорее освобождение, чем огорчение. Неважно, что там поджидает, после этого проходного акта нашей жизни, важно только сумрачное, поглощающее всякие чувства, осмеливающиеся появится в пространстве души, ощущение пустоты. Она не плачет, не рыдает, ничего не хочет, душа асексуальна, не жива, не страстна... Эта хренотень просто никакая...
Мысль я поймал вместе с очередной дозой обжигающей жидкости и посмотрел на сидевшую напротив меня, плывущую чью-то мечту, которая, зевнув, произнесла, растягивая слова:
— Может нам трахнутся для разнообразия?
— Можно и трахнутся... — передразнил ее, так же растянув слова.
Мы переместились на диван. Чужая мечта сняла кофточку и лифчик. На большее действо ее не хватило. Меня, вообще, хватило только на то, чтобы расстегнуть ширинку. Сделав это заранее, я полез к ее пышным верхним формам. Теплые груди медленно перекатывались по поверхности ладони. Они были похожи на шелк или атлас, бархатистые на ощупь. Но все эти эпитеты давно были осознаны этим миром, уже тогда, когда мой мир был с ней в первый раз. Девушка, похоже, тоже изучила все мои движения, поэтому даже не пыталась изобразить возбуждение. Обычно про такое действо говорят: “лежала и семечки грызла!”. Если бы были, погрызла семян для разнообразия, но так бедная наша действительность не предполагала искусного развития сюжета. Моя надежда была связанна с предметом, который реагировал вяло. Мой кусок плоти, вероятно, уже изучил все ее “извилины” и “трещинки” до последней степени и ему туда больше было не нужно! Вот так мы и трахались... Ольге это надоело порядком и ей осталось только вскрикнуть лениво (если так можно вскрикнуть):
— Нет, пойдем лучше выпьем! Водяра хотя бы разливается сама по себе, никаких поползновений делать не надо...
Я вытащил всего себя, который, довольно вяло, болтался в ней, и обтерся краем простыни. Увидев это, монашка стыдливо отвернулась и прошептала:
— Как тебе не стыдно, я, все же, девушка!
— И давно?
Она попыталась вкатить мне оплеуху, поэтому пришлось перехватить ей руку, и поцеловать конечность, покатываясь от смеха:
— Ах, сударыня, вы только посмотрите, как погода хороша, как никогда...
— Нет, лучше пошли пить...
Вот так они и усилились, наши посягательства на водяру!
— Не любишь ты меня! — томно посмотрела на меня сама любовь, — не любишь...
— Ты ничего не понимаешь, я тебя очень “любишь”, всей своей дыркой от бублика, которая у меня душой зовется!
— Может мне замуж выйти? Стану приличной матроной, матерью семейства...
— И тебя будет “матерью” твой чумазый тракторист! Приятная перспектива, ничего не скажешь!
— А что еще делать? Только с трактористом по матери... Вот ты не колхозник! Возьмешь меня в жены? — рассмеялось светлое будущее, глядя мне в глаза, — вот поспорим, что не возьмешь!
— А что будет, если я выиграю?
— Сыграем на интерес! Все равно у меня миллиона нет...
— Давай, поспорим... — равнодушно произнес почему-то я и мгновенно забыл об этом.
Со дня шутки, которую мы сотворили с Ольгой по пьяной лавочке, прошло не больше недели, и она уже, довольно прочно забылась, выветрившись из наших мозгов. Разумеется, только поврежденный в уме человек может помнить, что по “радужной перспективе” пообещал кому-то жениться. А если бы мой пьяный разум, подверженный симптомами белой горячки, хомяку какому-нибудь обещал жениться?!
Каково же было мое удивление, когда однажды на пороге дома, где имеет честь обитать моя телесная оболочка, появилась приятельница по бутылке и громогласно объявила, что родители ждут меня на “запой” вместе с моим отцом. Родитель мой, к тому времени, жил в каком-то своем времени в шалашике, на сенокосе. Потерянный, он словно жил и не жил одновременно, так сильно переживал потерю своей опоры в лице моей матери. Но об этом позже. Пока же будущая моя вторая половинка завалилась ко мне в комнату и предлагала взять “под мышку” отца и идти с ним к ее родителям, которые очень, видишь ли, хотят обговорить с моими родственниками детали будущего торжества.
— Ты это серьезно? — попытался вразумить доводами, намекая на шуточность обещания, но взглянув на нее, добавил, — и что, большое торжество намечается у нас с тобой!?
— Мои родители решили, что устроим небольшую вечеринку для своих...
— Хорошо... — довольно равнодушно пожал плечами будущий муж, потому как мне было все равно. Предлагаемое предполагало хоть какой-нибудь драйв, хоть какое-нибудь движение, а в последнее время мое существо плохо предполагало эти самые штуки в своей жизни.
Отца, в полях, мы не нашли, поэтому мне пришлось нанести визит в дом родителей невесты с братом, который заглянул “на огонек” с бутылкой и, прознав про такое дело, решил присоседиться к нам вместе с бутылкой.
С родителями невесты я был знаком, разумеется, здоровался при встрече, не в Москве, все же, жили, но чтобы так близко родниться! Это было впервые для моего жизненного пути.
Стол ломился от всякого рода снеди. Важные дела всегда обсуждаются за столом, поэтому мы с братом успели вовремя. Все важное можно было обсудить, обглодать, обмозговать под чистейшую напевность наших речей. Бутылка, принесенная нами, укочевала куда-то вдаль. Ее место занял графин с чистейшим нектаром, похожим на янтарь.
— Так сколько будет с вашей стороны? — задала вопрос моя будущая родственница.
Подсчитать всех никак не удавалось, поэтому пришлось сказать от потолка:
— Человек десять, если просто вечер устраивать!
— Ну да, и от нас пятнадцать! Не вечер получается, а бесплатная кормежка двадцати пяти рыл! — взвыла моя подружка, — мама, давай мы лучше на Канары съездим на эти деньги. Хоть мир посмотрим! Это же наша свадьба!
— А как же тетя Галя, дядя Ваня, они же обидятся!
— А на бесплатную столовую они не обидятся! Ну, разумеется...
— Может ты еще и без платья белого собралась замуж выходить? И без машин, без фотографа? — вспылила мамаша.
— Для понта что ли? — искренне посмотрела на нее ее собственная дочь, желающая поменять статус.
— Молчи, мы сами договоримся! Что вы берете на себя? — обратилась она ко мне.
— Жену! — пошутил я, но кажется неудачно, поэтому умолк.
Организационная активистка переметнулась к моему брату, не надеясь больше на разумную искру в наших непросветленных истинным размахом планов головах. Брат пребывал в полном радужном настроении. В таком настроении ему даже собственная жена казалась супермоделью, завоевавшей вчера титул “Мисс Вселенная”. На все организационные предложения он исправно кивал головой, время от времени прерывая этот увлекательный процесс дегустацией янтарной жидкости. Наконец моя будущая родственница поняла, с кем имеет дело, и, если бы у нее не хватило тактичности и деликатности, она бы блаженно заорала:
— Саботажники, пьянь, и за кого моя дочка выходит замуж, за таких уродов!
Но женщина нам попалась тактичная, только покривила губки и замолчала, наблюдая, как исчезает янтарная жидкость в наших устах. Ее муж нисколько не отставал от нас и, вскоре, потребовал вторую бутылку янтаря, чем окончательно добил свою половину, жаждавшую отхлебнуть жидкости не меньше него.
Вот так бесславно закончился наш “запой”, полным и бесповоротным запоем.
Уже вечером, когда мы вышли на улицу, к нам подскочила одна и соседок и в нетерпении спросила:
— Ну, как, договорились?
— В услугах рекламного агентства “Одна баба сказала” мы не нуждаемся! — осадил ее я, на что ей совершенно нечего было сказать.
Кое-как сошлись на своих представлениях о маленькой вечеринке по поводу нашего торжества на следующий день, во время “ответного визита” уважаемых гостей. Все доводы типа: “тетя Катя обидится, дядя Ваня не простит” ушли в прошлое. На повестке дня были организационные вопросы, которые благополучно возложили на инициативных сограждан. Таких людей со стороны невесты нашлось больше, чем с моей, поэтому, вполне естественно, инициатива перешла к матери Ольги.
Я почти не вмешивался в ход событий, которые затрагивали мою судьбу. Толи судьба меня не затрагивала, толи действо казалось проходным, мне было просто и хорошо при любом раскладе будущего. Напоминая растение, мое существо двигалось по дням, составлявшим жизнь, и было озабоченно только повседневностью. Иногда, то же самое существо, зажигало лампадку возле бумажных ликов, оставшихся после моей матери в красном углу нашего обширного дома, и просто разговаривало с Высшим вариантом жизни. В ответ до меня доносилось лишь скупое молчание, пронизанное, пропитанное, какой-то тяжелой для моего сердца энергией, воспринять которую, моя душа была не в состоянии. Именно так решили назначить дату моего бракосочетания, которая должна была состояться через две недели.
Вечером, перед торжеством, мы сидели на лавочке перед моим домом, и пили с Ольгой самогонку. Закусывали какими-то плохо просоленными огурцами. Невеста мечтательно смотрела на звезды, которые почти двоились в ее глазах, и произнесла как-то грустно:
— Вот, женимся, дом себе подыщем, у нас детки пойдут и все, превращусь я в тетку с базара, тащить буду и детей и тебя и все на свете!.. Перспективка, блин!
— А чего тогда затеяла все это?
— А фиг его знает, погулять охота на настоящей свадьбе...
— Не в качестве невесты же! И потом... Какие, на фиг, дети? Ты что охренела что ли? У меня же того, детский, мать его, церебральный был! Представляешь, какие дети у нас с тобой могут пойти... Не хватает нашей стране уродов с плохой генетикой. Это надо точно выяснить, на фиг, чтобы потом локти не кусать... — офигел я немного от своего же открытия.
Невестушка внимательно выслушала меня и удивленно, а, может быть, заинтересованно посмотрела на меня. Спустя несколько минут она, почти окончательно протрезвев и отчаянно икая, рассмеялась мне прямо в лицо:
— Волков бояться в лес не ходить! Я тоже, как видишь, не ангел... И, вообще, пошутила я насчет поженилок, проверить тебя на вшивость хотела...
— Ну, ты и загнула! А мамочка твоя ничего, поверила даже. — Удивленно оглянулся я на нее и заглотал прямо из горлышка, чтобы не окосеть окончательно.
— А что, я могу, я такая! Давай вот прямо сейчас поедем куда-нибудь далеко, далеко, чтоб все это в жопу провалилось!
— Поехали... — Равнодушно восприняло очередной пассаж мое равнодушие.
И мы уехали. В Москву. Просто так, послав работу и всю свадьбу вместе со всей кодлой, которая пытается убедить человека, что они имеют какое-то отношение к его жизни, называя себя родственниками. Не знаю, может быть, эта кодла устроила свадьбу без нас, фиг его знает...
Все это происходило через полгода после смерти моей матери.
Пил я по черному. Начинал пить в одной деревне, просыпался в другой. Начинал целовать одну бабу, пытаясь выпить с ней на “брудершафт”, просыпался с другой. Это продолжалось около месяца. Неожиданно все будто отрезало — больше пить мой организм просто не мог, поэтому среагировал нормальным образом: заблокировал желание. Работу у меня отняли за два месяца до этого. Не прошел медицинскую комиссию. Тогда я смотрел на врачей, как глядит кролик на удава, поэтому мои жалкие протесты потонули в железобетонной уверенности нервопатологини, но не хочу винить ее в этом. В тот период был спущен негластный приказ о вычищении рядов сотрудников славной железной дороги от всякого рода добросовестных работников с любыми болезнями. Приказ был негластным, но исполнялся строго. Я узнал о гумманисткой политике начальства стальных магистралей позже, и это не добавило мне оптимизма. Но это произошло спустя время. А в тот период, после пянства, у меня начались психологические ломки — самые неприятные в таких случаях, именно те, которых не выдерживают. Но даже они прошли, оставив после себя лишь легкое дрожание пустого эфира...
Мы жили с отцом вдвоем уже несколько месяцев после смерти моей матери. Он жил в нескольких измерениях. По крайней мере в двух из них его душа обитала каждый день. Первые картинки символизировали прошлое, которое вспоминалось сквозь розовый туман. События описываемого поворота жизни, рождали в душе реакции, которые были далеки от адекватности. Папа был похож на заведенную куклу, которая механически движется по времени и по пространству пока не кончится завод. Мы все так же держали кучу скотины: корову, бычков, свиней, кур — мать никогда не давала расслабится в этом отношении, но понемногу рать домашней живности редела в своих рядах.
Какие бы переживания не были у человека, но если на дворе кричит некормленная корова или визжат свиньи, ему приходится вставать и выполнять заученную работу, которая не позволяет переживаниям поглотить все время, отпущенное душе. Это станок может подождать, живая тварь ждать не может и не любит — иначе она может испортится напрочь, то есть сдохнуть. Но одновременно прикосновение к природе, ответственность за порученные судьбой жизни (пусть даже будущих кусков мяса) рассеивает боль, делая ее одной из примет существования. К черте человеческой жизни, каковой становится боль по безвозвратно потерянному, начинаешь относится так же просто и естественно, как и к тому факту, что бегает по двору стайка жизней, которая рано или поздно попадет к тебе на стол в качестве рагу или котлеты. В этом нет ничего страшного если к этому не прилагается лицемерие, начинающее стыдливо прятать глаза и выворачивать смысл происходящего на изнанку.
Иногда, вечерами, растопив большую печь, которая поддерживала градус в самодельной, отопительной системе дома, отец сидел и молча смотрел на огонь, потягивая свою самокрутку. На дворе был май, но он не мог согреться в осиротевшем доме, который сразу стал пустым и разбитым. Ему самому приходилось заниматься большим хозяйством, не видя, не ощущая большой необходимости в этом. В его самокрутках был самосад — отец учился его выращивать несколько лет, пока ему это не удалось. Магазинные сигареты ему казались слишком крепкими. Может это так и было — для его изношенных хроническим бронхитом легких курить, вообще, было вредно, тем более сено, которое обычно собирают для дешевых марок отечественных сигарет. Обычно он выпивал кружку чефира и стакан самогонки, которую гнал сам — больше было некому. Этого ему хватало — его организм, вообще, был очень слаб в последнее время. Тема, вокруг которой начинался разговор, всегда была одна и та же: он говорил о смерти и своем ожидании ее. Ругал иногда свою половину, которая рано оставила его на Земле совсем одного.
— Я не хочу жить... — говаривал он в тот период в пустоту, поскольку я не знал, как на это реагировать.
Не хотелось банального “надо”. Как сказать это родному человеку, который остался без своей опоры, “без бабки” с которой прожил добрых тридцать с лишним лет, если он уже врос в ее жизнь всеми своими помыслами, свой жизнью и не представлял себе иного развития событий? Как объяснить, что самая большая детская неожиданность на свете — смерть, которую невозможно приблизить или отдалить только своим отношением к ней...
Отец не ждал ответов, просто призывал меня в молчаливые свидетели. Молчание повисало надолго над комнатушкой. Не хотелось перечить ему, да и ничем невозможно ответить потерянности, тоске по ушедшему человеку, по потерянной привязанности, кроме молчания. Обычно я смотрел в такие минуты на далекие, похожие на маленькие шарики, огоньки железнодорожной станции. Ни одной мысли не возникало у меня в голове, ни одна эмоция не скользила волной по моей душе. На сердце было тихо и торжественно. Бывает иногда по утрам такая звенящая тишина, когда любой шорох усиливается воздухом и слышится раскатами грома. Именно такая тишина висела грязной занавеской в минуты напряженного, отцовского размышления над дальнейшим периодом жизни. Казалось, что все мысли, которые возникали в его хмельной голове, усиливались многократно. Но это только казалось...
Иногда казалось, что он уже не живет, что отец просто умер вместе с матерью, и больше не живет, а просто движется куда-то по пространственному горю, свалившемуся на него, как сваливается кромешная ночь. Именно пространственным, прячущимся во всех углах, по всему периметру его взгляда, горем существовал его усталый организм, его мозг. Я и сам устал наблюдать за агонией его внутренней жизни, которая по капле покидала его совсем, не оставляя физическому существованию ни единой тени смысла и оправдания.
Этот день не предвещал ничего необычного. Солнечный, полный буйства весенних цветов. Кусты сирени, которая росла возле дома, склоняясь на уличной лавкой возле калитки (калитка это та же подъездная дверь в деревенском доме, поэтому вполне естественно, что скамеечка находилась именно возле нее), буйствовали ароматом и пышными гроздьями цветов. Рядом, полная белых корзинок особенного оттенка, покачивалась крона рябины, чуть дальше дрожали на легком ветру белые лепестки цветов яблонь, вишен, слив. Даже смородина цвела своими невзрачными цветами. Пахло жасмином и черемухой. Завершалась картинка весеннего полисадника пучками ирисов, тюльпанов, нарцисов, которые тоже цвели.
Мне было все равно. Я сломал пару веток, когда проходил мимо буйноцветущих растений и, бросив их, растоптал. Пусто и холодно было не только отцу, но и мне. День клонился к закату. Солнце уже шипело за дальним сиреневым горизонтом. В кладовке, на глаза попалась бутыль с какой-то гадостью. Мне хотелось найти лопату, а нашел бутыль с мором. Пусто и холодно было...
Мои руки потянулись к мору. Повертев ее в руках, я открутил крышку и поднес ее к носу. Пахнуло какой-то резкой гадостью. Мое лицо инстинктивно отшатнулось, но вновь потащило с удвоенной силой к запаху жидкости. Почему-то пришло на ум воспоминание о Боге: “Господи, прости если захочешь, я не умею себя прощать!”. Пустые, ничего не значащие слова, но именно после них мне почему-то отхлебнулась половина бутылки. Не было даже больно, было немного даже весело. Чуточку повело, безболезненно потащило куда-то вдаль. Сноха, которая появилась на горизонте, уже двоилась. Потом... пустота приняла и ласково обняла за плечи. Стало тепло и только после этого вовсе ничего не стало...
Мое сознание очнулось и улыбнулось миру, словно ничего не произошло, обнаруживая себя в кровати, в какой-то пустой комнатушке. Голые стены, голые углы. Хотелось вскричать: “За что вновь сюда! Скажи мне, провидение!”, но не вскричалось, даже подумалось об этом с трудом. Я лежал, придавленный торжественной тяжестью, ароматом запретного плода, к которому ненароком прикоснулся. Это было похоже на непосильную чистоту, святость и свет, рядом с которыми теряешься, исчезаешь, начинаешь замечать, что это невозможно выдержать. Избавится от этого ощущения можно двумя способами: либо стать подобным лучу, либо начать бороться и рассеивать свет луча в полутьме подсмыслов, подмыслей. Стало понятно почему неокрепшие души сами себя судят и назначают наказание — это же как ренген, высвечивает все темные закоулочки твоего существа.
Неожиданно мне захотелось по надобности. Спокойно, как привык уже много лет, я встал и пошел в поисках подходящей комнатки.
За столом спала сестра. Я тронул ее за плечо и хотел уже спросить о месте назначения, только вдруг она вскричала и начала божиться. Пришлось рассмеяться и повторить свой вопрос:
— Так где у вас тут туалет?
— А мне сказали что ты умер! — сплюнула медсестра, которая училась в той же самой школе, что и я, только годом позже, — веселый покойник! Это там... — неопределенно показала она в другую сторону и прикорнула вновь, — ходят тут, всякие, пугают только... — пробормотала девушка в белом чепчике.
Токсикология областной больницы располагалась на восьмом этаже. Окна были забраны решетками, а внизу ходили маленькие люди, казавшиеся игрушками. Я лежал, бесмысслено разглядывая проходящих людей и не реагировал ни на какие попытки вовлечь меня в разговор. Мужик, выпивший случайно уксуса, рассказывал о своих машинах, марки которых казались мне извлеченными из титров иностранного фильма. Стараясь впечатлить аудиторию, он смаковал подробности последней аварии.
Смазливый какой-то внеземной красотой парень болтал об эстрадных музыкантах. У него были соломенные кудри, огромные голубые глаза и пухлые, чувственные губы. Все это довершалось прекрасной матовой, без единого намека на прыщи, кожей лица и правильными его формами. Фигура у него была классная, ничего лишнего, все в меру, все для секса, такая, какую представляет на себе во сне любая истосковавшаяся по сексу женщина.
Его запихали сюда из-за глюков, которые появились у него в связи с его увлечением таблетками. Рассказывал о своих подружках, о сексуальных подвигах и неудачах: у него было очень толстое естество, поэтому приходилось довольствоваться тем, что было. Он показывал фотографию того, что было. Снимок парочки на фоне Красной площади. Брежневские брови в половину лба его подруги особенно выделялись, но и вытянутое, как у кролика, лицо, редкие волосы тоже были редкого очарования. Да, красавица. Меня аж в жар бросило, едва видение такого, живого посетило мои извилины. Красавец и уродище Если бы он не сказал о своей проблеме, а просто показал фото, можно было бы подумать, что парень сошел с ума или влюбился. Но все иногда проще, чем кажется.
Ангельские “откровения” ложились на душу еще хуже, чем рассуждения о заграничных машинах, поэтому мне пришлось уткнуться лицом в стенку и попытаться заснуть.
Так продолжалось около месяца: уколы, откровения, перекуры, маленькие люди под окнами. Мир был, вообще, маленьким тогда и смешным. Только смеяться на него можно было сквозь слезы.
Я напился вдрызг. Так иногда бывает с людьми — напиваются вдрызг. Шел по пристанционной платформе мурлыкал себе под нос песенку. А что еще было делать? Мимо проносились машинисты со своими пассажирами. Мчались тени со своими жизнями, соплями, страстями, детьми, и мне было плевать на их повороты — они неслись мимо! Ехали большие, груженные всякой всячиной вагоны, плыли облака, пролетали самолеты, падали мимо меня первые звезды. Надо было загадать желание, но мне тогда было не до него, и если оно и было, то единственное: дойти до дома. Они появились из-за угла вокзала. Подошли, прикололись... Парни были не местные, транзитные — я понял это потом. Пока же мне хотелось избежать не обещавшей ничего хорошего встречи. Не удалось.
— Дай закурить... Что такое дерьмо даешь!..
Пришлось махаться. Силы были не равными: мой, страдавший недавно романтикой и надвигающимся похмельем, организм и их кулаки сильные и злые. Меня свалили на землю. Я упал на спину и на мгновение потерял сознание. Я лежал ногами к железной, декоративной решетке, которая опоясывала здание. Когда моя голова вернула себе статус кво, живот сигнализировал о живом предмете, сидевшем на нем. Открыл глаз и увидел лицо парня, который с самым серьезным видом, полном напряжения, обыскивал мои карманы. Все было нормально (может парням доехать до дома было не на что) если бы не обстоятельство, которое не давало мне покоя: кожа моего живота явственно чувствовала его напряженное достоинство. Мне это точно не нравилось, поэтому пришлось решить, что с меня хватит, край, необходимо что-то уже делать. Мой мозг непроизвольно обратился к тому, к кому мне можно было всегда обратится, со словами просьбы. Я напрягся и решился на рывок вперед, сбрасывая с себя “седока”. Хмель, к тому времени, окончательно испарился под воздействием более сильных эмоций, хотя, все равно не знаю откуда у меня взялись силы.
От неожиданности парень полетел назад спиной на решетку. Я встал и отпрыгнул в сторону, увеличив скорость полета парня толчком. Послышался характерный хруст, непонятно откуда возникший. Как оказалось, это хрустнула его затылочная кость, встретившись с металлом решетки. Вскоре из под него показалась кровь. Видя такое дело, двое его приятелей бросились врасыпную. Мне, собственно, тоже не слишком улыбалось становится невольным убивцем, но черная волна меня не посетила, зато посетила мысль о полной справедливости данного исхода дела.
Это произошло уже дома, куда я отправился незамедлительно, чтобы хлебнуть стакан горькой жидкости и снять тем самым напряжение, сводившее мускулы.
Происшествием никто особенно не заинтересовался. Хотя повздыхали немного — не каждый день в маленьком поселке находят трупы чужаков, и успокоились. Мало ли что могло произойти. Убийство никто, в том числе милиция предположить не могли, даже если пытались проверять эту версию. Нород в таких поселках, обычно, до жути любопытный, все наровятся от деревенской скуки по стезе мисс Марпл пойти... Милиция, по роду своей службы, поспрашивала близживущих на предмет странных событий, на том и ограничилась, поскольку экспертиза не нашла признаков насильственной смерти: тело так и лежало на том месте, где его оставили мы.
Мне тоже пришлось сказать, что ничего такого я не знаю, не помню, и, вообще, так хотелось сказать, что все это было в прошлой жизни, а не в той, которая началась нежданно во мне. Я вновь вылез из старой кожи, оставив ее болтаться на ветках старого тополя, посаженного в честь меня — ребенка. Если человек ни разу не умирал немного для самого себя, забирая все только хорошее, и оставляя все плохое и неудобное, то, может быть, он просто не жил? Как он сможет доказать, что он действительно жил?
Через месяц я побросал вещички в чемодан и уехал в никуда, просто так, для того, чтобы похоронить старую жизнь в пристанционном поселке, где прошла моя юность, та юность, которая прошла мимо него...