Грань жизни
В каком-то безликом больничном коридоре, вернее даже тамбуре, начале длинного коридора, куда вход был для посетителей запрещен, я остался в ожидании пустых банок. Мать, лежавшая в отделении, просила меня дождаться тары для будущих съестных припасов: простокваши, сметаны, соленых огурцов. Как всегда хозяйственная и живая, она хотела проинструктировать меня о будущих передачах. Она еще не знала своего диагноза, она еще только смутно догадывалась о нем, твердя словно заведенная:
— А я еще пожить хотела!..
Не знал ее диагноза и я, и даже не мог предположить, что эта болезнь может когда-нибудь коснуться моей матери. Казалось, что она вечная, как вечен этот мир, как вечно ощущение пустоты, которое всегда вызывало во мне общение с женщиной, породившей меня, вкус горечи.
Врач, конечно же, не американец какой-то — русский до мозга костей. Поэтому настоящий диагноз он решил сообщить только родственникам. Так получилось, что на горизонте из родственников оказался только моя персона, остальные, в силу разных причин, в больнице не появлялись. Если бы знать почему, то смог бы рассказать об этом, но мне было просто неведомо. Просто пришлось выслушать страшный диагноз первому: "рак желудка последней стадии". Вот так... Как оказалось, лечили ее не от того — на самом деле у нее был цирроз печени крайней стадии. Кто бы мог подумать, что у нее будет именно это!.. Моя мать всегда отличалась трезвым отношением к жизни, больше рюмки никогда не пила, и, словно насмешка над ней — болезнь старых алкоголиков. Она словно забрала ее у отца, который не прочь был приложиться к рюмашке, а умер, позже, от сердечного приступа, весьма "благородной болезни", если бывают такие.
Врач ушел, а я все стоял, не зная как себя вести в такой ситуации. Кто испытал нечто подобное, тот поймет. Становится проблемой любое общение с родственником, особенно матерью, и все только потому, что ты знаешь нечто, а она только догадывается. Вот такая, получается, "гуманистская политика", которая прямой наводкой бьет в родственников, которые вынуждены притворяться, будто ничего не происходит, и без того испытывая не самые лучшие минуты в своей жизни. Мне это всегда и удавалось и никогда не удавалось. В тот момент я вообще не знал как поступить, как себя вести. Вполне естественно, что просто ушел. Потерянный, брел по старым улицам, и слезы катились не потому, что мне было плохо или страшно терять близкого человека — как ни прискорбно, но мать мне никогда не была особенно близка — просто потому, что кончилось время грез и наступило время слез. Это бывает в жизни, когда мечты уходят на второй план, какое бы место они ни занимали в твоей жизни, даже такие, какие были у меня — неясные, неконкретные, отсветы размытых красок. На первый план в таких случаях выходят размытые контуры старых улиц, знакомых деревянных домишек, редких еще машин. Это даже не слезы, это даже не тяжесть, которая может выдавить излишнюю влагу из организма, это предощущение слез, их нерожденная смерть. Так плачет пустота, которая не может плакать по-другому, потому как ей не за что зацепиться в пространстве души. Тогда я еще не понимал, но сейчас, когда рассказываю об этом, пришло осознание того, что вновь придется качать люльку самому и никакая тень не укроет меня от закатного неба приближающегося вечера, когда надо вновь ложиться спать наедине с самим собой и вновь раскачивать свою люльку. Слава Творцу, что она у меня была и есть, хвала Богу, который, возможно, все это создал, что он дал мне возможность устроить темный чулан для моей души, куда она могла спрятаться время от времени и не дать себя растерзать на небольшие кусочки.
Это тоже из моего детства...
Помню момент, когда мою мать перевезли после больницы домой. Это называется на циничном медицинском языке: “выписать умирать дома”. Тогда уже у нее начались сильные боли. Привыкшая сносить страдания молча, их на ее долю досталось выше крыши, она только сгибалась в позу эмбриона, схватившись за живот, и медленно или быстро раскачивалась, в зависимости от терпимости боли (если можно так выразиться!). У меня тогда, скорее всего, было очень тяжело на душе. Говорю: скорее всего, потому что не помню своих ощущений совершенно. Они словно стерлись из моей памяти, как ненужный файл стирается из компьютера. Помню мать горько огляделась вокруг и произнесла:
— Вот и я стала такая больная, кто же за мной ухаживать будет?
Возмутился до глубины души, но вслух только сказал:
— А я? Я же никуда не деваюсь!
Вообще-то фраза “ухаживать за смертельно больным до конца” на родном нашем языке, на который она под конец жизни перешла окончательно и бесповоротно, звучит дословно “убить больного”, то есть облегчить его страдания до самого ухода из этого грешного мира. Поэтому, когда в детстве моя мать говорила, если переводить дословно, “я убила своих отца и мать”, это не означало, что она именно это сделала. Это означало только то, что она была рядом с ними до самого их ухода в мир иной, облегчая по мере сил этот уход. Вот и мне предстояло облегчить, как могу, уход матери.
Было похоже на то, что врачей безболезненный переход моей матери волновал мало. Они ни разу за два с половиной месяца так и не появились в нашем доме, более того, даже обезболивающие уколы никто не делал, хотя на каждого онкобольного они положены по закону. Потом, позже, в районе разразился скандал по поводу незаконных махинаций с наркотическими лекарствами, но это было позже, а пока моя мать сильно страдала и таяла на моих глазах.
Совершенно не помню момента моего обращения к высшей силе. До этого я даже не думал о ее существовании, о существовании Иисуса Христа знал только из строк Александра Блока. Рядом с комсомолом и пионерией Христу не оставалось места!
Помню только волну, которая вынесла меня в период этих двух с половиной месяцев прямо к высшей силе, прямо к Создателю. Молил я его, разумеется, об участи матери, о помощи ей в ее немощи, об облегчении ее участи небесной, о прощении всех прегрешений. Не знаю, насколько помогли мои обращения к Создателю ей, но они очень помогли мне, что-то в голове моей сложилось в единую и неделимую картину, вся моя прожитая жизнь из кусочков разных событий сложилась в единую цепочку, оказалась подчиненной единому плану, единой цели. Так я пришел к Христу, во имя которого и появился на свет. Если бы моя мать не была верующей, то мне не пришлось бы бросить свой первый взгляд на этот мир, не смотрел бы на него и поныне, меня просто выскребли бы как кусок ненужной плоти! Не берусь судить, что было бы лучше, а что хуже, потому как считаю, что просто смотреть на этот чудный и чудной мир великое счастье и награда, не говоря уж о возможности что-то делать, говорить, писать хотя бы эти строки!
В окошко поскреблись птички, я выглянул в окно и увидел двух синичек, которые стучали клювиками. Это примета! Моя мать лежит в соседней комнате. Подруга, навестившая ее, всплеснула руками, уже на пороге, собираясь уходить:
— Боже мой, она уже уходит!
Помню какие-то рассказы матери о давно ушедших из этой жизни людях, которые навещали ее, зазывая с собой, о больших деньгах, во время которых ей не хотелось бы жить (шел к концу 91 год, тогда мы еще не знали, что скоро инфляция поскачет словно взбесившаяся лошадь, и на банкнотах нули будут множиться с огромной скоростью), о будущих внуках и внучках, о новоделах церквей, которых будет много, но будет мало в них Духа Святого. Казалось, что она побывала в будущем и все про всех знает.
Пьяный брат приперся во время болезни матери и, опуская глаза, тихо сел возле кровати. Она устало подняла глаза и слабенько сказала:
— Что же ты, Вася, опять напился... — и замолчала, сраженная усилием, которое пришлось приложить для оформления этих слов.
Вася плохо соображал. Не уверен, что он вообще видел свою родную мать сквозь туман, который навевала на него водка. Это была последняя встреча брата с матерью. Потом на похоронах он плакал, совершенно искренне. Тогда плакали все, и все это делали очень искренне. Мне единственному убиваться вовсе не хотелось. Я уже перебрал все плохое, что со мной произошло, но... Только две одинокие слезинки скатились по моему лицу, насильно выдавленные из организма.
Второй брат пришел трезвым, побыл пятнадцать минут, помолчал, и гордо ушел. Как же! Сын сделал доброе дело! Потом он тоже плакал, переживая большую утрату искренне!
Приезжала сестра, но больше нескольких недель выдержать не смогла, сославшись на неотложные дела, укатила назад, в город. У нее была истерика во время похорон...
В тот вечер к нам пришла ночевать одна из снох. Брат лежал в это время в больнице по поводу болезни почек, поэтому она ночевала с нами.
Я спал в соседней комнате, но что-то словно поставило меня на ноги. Бросившись со всех ног к кровати, застал тихую агонию. Мать пыталась что-то сказать. То, что понял, если разобрал ее слова правильно, я сохраню навечно в своей душе. От бессилия помочь, что-то изменить, помню схватил ее руку и держал до того момента, когда едва заметным образом произошло какое-то изменение в теплоте кожи. Стало понятно, что все произошло, но для убедительности разбудил сноху. Она только подтвердила мои предположения. Так моя мать ушла, тихо и незаметно, как и жила, с болью, с которой шла по судьбе всю свою жизнь...
Было удивление тогда и позже во время похорон, почему же Я НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВУЮ, почему же НЕ ТЕРЯЮ НИЧЕГО ДОРОГОГО, почему же МЕНЯ ЭТО НЕ КАСАЕТСЯ? Может быть, потому, что был как-то воспитан, мне пришлось совершить усилие над собой и выдавить таки слезки. Хотя кому они были нужны, эти слезки, мне для отмаза разве...
Мы собрались на сороковой день после ухода матери в комнате. Все братья с женами и детьми и отец. Ждали знака. Есть такое поверие, что человек, окончательно уходя из дома на сороковой день, обязательно подает какой-то знак. В зависимости от того, как его проводили в последний путь, этот знак может быть и сердитым и тихим, благодарным. К примеру, если покойник постучит грозно, это могло означать, что ему не понравилась реакция родственников, их поведение, а если тихо и весело подмигнет электричеством или смахнет какой-нибудь листочек, то поведение родственников ему понравилось. Поэтому мы и сидели в маленькой комнатушке и ждали ухода нашей матери по дальней дороге, прочь от наших мест. Все уже засыпали от усталости, когда это произошло. Лампочка явственно потухла и зажглась три раза. Гасла она на несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы понять знак поданный ушедшей матерью, если это были не перебои электричества. Все дружно воскликнули:
— До свидания, мама!..
Радостное оживление охватило всех присутствовавших. Все поняли знак, как признак одобрения матерью действий всех родственников. Всех родственников?.. Мне было совершенно наплевать, как отнеслась к моим действиям мать, потому что пропасть разделявшая нас при жизни, нашла свое оформление, и теперь нас действительно разделяла пропасть, но уже метафизическая. Такую пропасть преодолеть не так-то просто. Да и нужно ли это? Кто ответит? Прощай, мама... Как же я тебя, все таки, любил!