Родители
Его родители прошли в свое время все прелести "поволжского голода", который разразился в двадцатые-тридцатые годы, поэтому страх перед ним невозможно было вытравить ничем. Мать часто вспоминала своих малолетних сестер, которые жевали лебеду и умирали от несварения желудков.
Она была старшим ребенком, поэтому могла ходить на поденную работу, за которую полагалось чашка жидкой пищи. Ничего невозможно было принести домой, где тихо угасали маленькие сестры. Много ли могла наработать маленькая десятилетняя девочка и ее семилетняя сестра, которую тоже водили на сельскую “халтуру”, история умалчивает, но благодаря работе они выжили, вставая вместе с отцом на длинющие грядки и, стараясь не отставать от колхозников. Последние смотрели на них с некоторой, гремучей смесью жалости и презрения, считалось, что мои родные были отщепенцами. Хотя, какие уж там отщепенцы из маленьких девочек, или из отца такого большого семейства?
Дед Сергея был единоличником. Отец его, прадед Говорова, был в свое время лавочником, он держал одну из немногих торговых точек, которые были в деревне. Ее потом “национализировали”. Приехал шустрый рабочий из города и переделал ее в свое жилище и сельсовет в одном флаконе. Поскольку прадед был уважаемым в селе человеком, с большим авторитетом, с репутацией бескорыстного помощника и спасителя (в Христа верил, что поделаешь!) расстрелять просто так его не смогли, поэтому просто выгнали вон из дома вместе с детьми, с больной женой, с бедными родственниками. Большая семья нашла приют в заброшенном амбаре на краю деревни, и никто не умер от голода только по причине людской доброты и памяти. По ночам к ним пробирались, чаще всего мелкие жители деревни, и приносили еду, питье, одежду. Вот так к ним вернулось то, что они посеяли вокруг себя.
Дед в силу своих религиозных убеждений — в Христа верил, не вступал в колхоз, считая причастность к этому “новому” порядку грязным делом. Только поэтому его хозяйство не раз "раскулачивали", забирая последнюю коровенку и свиньюшку. Маленькие глазенки шестерых девочек со слезами в уголках глаз не очень трогали колхозников, которые в свое время были голодранцами и теперь смогли отыграться на том, кому завидовали. Девкам, к тому же, даже земельного надела не полагалось, поэтому и жили на то, что давал в качестве урожая маленький клочок отцовского надела. Из шестерых девочек выжило только три сестры, остальные три погибли, не дождавшись лучших времен. Маленький грабеж, возведенный в государственную политику. Вот такая вера была у деда в Христа, ради нее он не жалел даже своего живота и животов своих деток! Мать рассказывала, как огромный детина, на котором можно было пахать, тот самый рабочий из города, вошел в их маленькую избу и отодвинул ногой маленькую Полинку, пытавшуюся ползать по полу, гнушаясь даже запачкать об нее руки. Остальные колхозники, которые пришли вместе с ним, прятались за его широкой спиной, не поднимая глаз на моего деда. Они-то понимали, что творят что-то не то, тем более были хоть и дальними, но все же родственниками деда. Большой парень по-хозяйски сел на стул и принялся убеждать “кулаков” добровольно сдать хлеб и скотину в пользу великого коллективного движения пролетарского государства.
— А мы разве воры какие? — скромно спросила моя бабка, укачивая самую маленькую свою деточку.
— Вы — кулаки, кровопийцы на теле трудового народа! — принялся убеждать ее детина.
— А разве мы не трудимся? Разве мы не трудовой народ? — так же наивно спросила бабка Онисия.
— Вы не в сельсовет на пролетарское просвещение ходите, а в церковь, которую давно уже пора ликвидировать, чтобы опиум народу не несла!
— А чем вера в Ленина отличается от веры в Христа? — так же наивно спросила бабка, дед даже цыкнул на нее, чтобы не усугубляла положения.
— Она самая правдивая, это вам не ваш опиум, который попы вам дают! Но мне некогда дискутировать с вами, мне еще два дома надо обойти. Скажите прямо, будете сдавать хлеб и скотину, или нет?
— Какой хлеб? Тот, который не уродился? — удивленно спросил дед, не очень понимая, о чем идет речь.
— Тот хлеб, который вы в своих закромах прячете, в то время, когда тысячи советских колхозников голодают! — убежденно проговорил детина.
— Что мне сказать, если найдете, то он ваш будет! Я же не видел у себя хлеба! Сам перебиваюсь как могу! — развел руками дед.
Хлеб, как ни искали, заглядывая даже в люльки девочек, так и не нашли. Может оттого, что его просто не было? Нашли коровенку и свиньюшку, худую, как вечерняя тень, кроме травы и свеклы иного угощения не знавшую.
Позже, детина этот сорвался с купола церкви, когда полез срубать крест с самой его макушки.
Война застала маленькую семью в деревеньке, в которой когда-то прижился их пращур, и в которой все жители были так или иначе им сродными. И дед, и бабка, и девки пошли на работу в колхоз в первые же дни лихолетия, потому что стало не до веры — была война.
После войны в положении семьи мало что изменилось, разве что они всей семьей перебрались в Тверскую область, на бедную, не родящую землю.
От безысходности его мать прибавила себе два года, так как, хоть и была маленького роста, под грузом пережитого выглядела старше своих лет, и завербовалась сразу после войны на восстановление ДнепроГЭСа. Каким путем она получила паспорт в сельсовете история умалчивает (тогда паспорта колхозникам не выдавали — было распоряжение оставлять колхозников в колхозах, хотят они того или нет, парням было полегче — они после армии с документами на руках оказывались, а девушкам было очень трудно уехать), но одно известно совершенно точно: она не поступилась своей совестью и честью. ДнепроГЭС оставил на память многочисленные грыжи, которыми она потом мучалась всю свою жизнь. Но мать не вспоминала огромные камни, которые им приходилось переворачивать (молодым девахам, которым еще предстояло стать матерями), она вспоминала лихих подростков, которые торопились стать мужчинами, которые в шестнадцать уже были готовыми мужиками, вполне пригодными для любви. Жизнь заменяла пустующие вакансии тем, что было в наличии. Как говорит одна из пословиц "Свято место пусто не бывает!". Вот такая романтическая юность выпала моей матери: подруги, которым как и ей двадцать или чуть-чуть за двадцать и кавалеры шестнадцати- семнадцати лет. Сейчас таких кавалеров девахи двадцати и чуть более лет справедливо считают детьми, но тогда взрослели рано, прямо по ходу войны.
Романтическая юность, прошедшая среди камней разгромленного ДнепроГЭСа, плавно переместила мою мать на Магнитку, которая достраивала свое производство по выплавке чугуна. Романтическая юность, танцы в клубе, где кавалерам семнадцать-восемнадцать лет, а девушкам все так же за двадцать, она вспоминала ее с особым блеском в глазах, с озорным огоньком, который возникал по мере возникновения картин прошлого. За ней напропалую ухаживало около пяти кавалеров, каждый из которых был готов связать с нею жизнь. Но... кавалерам необходимо было собираться в армию, а три года — это было слишком много для его матери, которой необходимо выходить замуж, она не хотела становиться старой девой. Может быть еще и потому выбор пал на моего отца, который из-за слабого зрения не подлежал призыву.
Позже мать вспоминала мальчика, ставшего офицером. Его звали Владислав. Ему было семнадцать, когда он влюбился в мою маму, которой к тому времени исполнилось двадцать четыре. Владислав, после окончания ФЗО (фабрично-заводское обучение), работал в горячем цеху Магнитогорского металлургического комбината и вечерне обучался в школе. Как у него хватало времени еще прибегать к общежитию матери и приносить скромные букетики цветов, зазывая свою возлюбленную на танцы, известно одному ему. Из рассказов о прогулках с этим поклонником Сергей черпал информацию о планировке тогдашнего Магнитогорска. Они успели побывать везде, прежде чем настала пора Владиславу идти в армию. Мать часто расказывала о сцене прощания, произошедшей у них под Лениным на площади, где он стоял. Почему именно под Лениным мне было непонятно, но может быть это было самое романтичное место для свиданий пролетарской молодежи. Будто пронзив года, он видел свою молодую маму, стоящую в легком крепдешиновом платье рядом с молодым парнем с натруженными руками и легкими, как сам ветер, соломеного цвета кудрями, их последнюю встречу. Его мать это знала точно, а Владик не был еще в этом уверен, поэтому он тогда спросил ее:
— Ждать будешь? Отслужу в армии и найду тебя!
— Что ты, Владик, кому я тогда нужна буду? Это тебе сейчас романтика, а через три года романтика убежит, и что буду делать?!
Может быть они произносили другие слова, не такие правильные, но смысл встречи был такой. Моя мать не хотела обязательств, а Владислав не хотел возвращаться без обязательств с ее стороны. На том и порешили.
Отец, к тому времени, окончил фабрично-заводское училище и работал на соседнем с матерью заводе, жил в соседнем общежитии. В одной комнате с ним жил шальной парень, который был не прочь пожить на широкую ногу за чужой счет. К отцу это не относилось, поскольку у отца не было даже костюма, чтобы сходить к матери на свидание. Ему нравилась эта крепко скроенная деваха со смеющимися глазами, но ему было страшно даже подойти к ней. Если бы не шальной Генка, который несмотря ни на что дружил с моим будущим отцом, встреча никогда бы не состоялась. Для того, чтобы организовать встречу, Генка стащил где-то костюм, он не признавал социалистическое право трудящихся на минимальную собственность, поэтому позаимствовал у какого-то торгового работника “лишнюю” одежду...
Отец Сергея рано потерял свою мать. Ему было только шесть лет, когда она покинула их с сестренкой, отправившись в мир, недоступный пониманию смертных. Отец маленького сироты крепко выпивал. Пьяный он гонял детей. По мере сил, тем не менее, поднимал их на ноги, зарабатывая что-то "калымом", то есть приработками. В колхозе заработать что-то было невозможно. Однажды пьяный отдал Богу душу, оставив десятилетнего Колю и пятилетнюю Лену на произвол их сиротской судьбы и подарив им сводную сестренку от другой женщины. Детство кончилось — пришлось вставать во главе их маленькой семьи. Война застала мальчишку на водовозе, на котором он развозил воду по полевым станам и дальним фермам. Война пересадила водовоза на "хлебные" маршруты. Даже, если представить картинку: мужичок с ноготок во главе обоза, груженого хлебом (это во время голодного военного времени), едет по лесу, не зная за каким поворотом его встретят изголодавшие люди, становится не по себе. Каково же было маленькому, в принципе, мальчику, который знал, что если он не довезет хлеб, то получит лагерный срок или того хуже — пулю. Все мысли, по рассказам самого отца, у него носились вокруг маленькой Лены, хрупкого, болезненного существа, которое оказалось на его руках. Только эти мысли придавали сил и смелости, согревали в ближайших стогах, в которых приходилось ночевать, если его заставала ночь.
Однажды он проснулся от шумного дыхания, которое раздавалось рядом с его ухом. Хлебовоз очень испугался, но постарался, не делая лишних движений, медленно открыть глаза. Увидев хищную волчью морду на собой, он не удивился, его удивило то обстоятельство, что волк до сих пор не тронул его, словно кто-то простер над ним свой покров и защитил его. Может, у волков тоже есть сердце, поэтому зверь просто пожалел его, а, может быть, высшая сила постановила появиться на свет мне, но хищники ушли, а отец впервые столкнулся с высшей силой, которая еще не раз вмешается в его жизнь...
Генка, организовавший встречу для совместного распития чая моих будущих родителей, и даже натянувший собственный, экспропрированный пиджак на отца, быстро исчез из поля зрения, согласуясь своей доле третьего лишнего. Оставленная пара долго молчала, приглядываясь друг к другу, отыскивая знаки судьбы, которые они не могли не заметить. Мать потом рассказывала об этих знаках, как о своих переживаний. Ее посетила смесь жалости и очарования, которую вполне можно было принять за любовь. Отец же, скупой на слова, выразился проще: "Меня завела эта девка!". Вот так сложилась пара, мои будущие родители.
Из Магнитогорска они быстро уехали, не успев получить даже квартиры. Время было грозовое, пятидесятые годы прошлого века. Америка бряцала ядерной бомбой, наши не отставали, назревал Карибский кризис, а Магнитогорск входил в число городов, подлежавших уничтожению в первую очередь как стратегический город советской металлургической промышленности. Мама, уже беременная к тому времени первенцем, решила, что безопаснее будет жить в деревне, да и старенькие родители требовали ухода и заботы. Так они и перебрались в одну из деревенек Тверской области ( жизнь забросила туда родителей матери Сергея неожиданно даже для них самих), где один за другим появились шестеро детей, в том числе и он, самый последний в “очереди” на жизнь. Один, правда, вышел из “очереди” после нескольких дней жизни, это был его маленький братик, названный в честь отца Колей. Он потом вспоминал его, испытывая какое-то чувство вины перед нерожденной душой.
Когда его мать “залетела”, и он начал предъявлять права на жизнь, то все родственники во главе с отцом уговаривали ее сделать аборт. Мать решила, что она истинная христианка, а потому не будет уничтожать свое собственное дитя и родит его несмотря ни на что, хотя даже врачи предупреждали ее о возможных неблагоприятных последствиях прежде всего для ребенка. Потом ее подвиг стал общим местом в их с матерью спорах и железным аргументом правоты. Железным он был для нее, Сергея же этот аргумент никак не убеждал, поскольку его вытащили на этот свет без его малейшего желания, и он же должен быть благодарен! Никогда он не мог понять этой странной логики взрослых (или это логика Высших сил?), озабоченных своими проблемами.
Когда ребенок все же родился, то принес матери много болезней — изношенный организм и возраст дали о себе знать. По ее словам, у нее даже ноги почернели от какого-то внутреннего кровотечения. Она долго отходила после родов, а маленького младенца родственники хотели забрать на воспитание, поскольку в доме уже было четверо полуголодных ртов. Мать крохи заявила тогда родственникам: “А что же он скажет мне, когда вырастет: всех смогла поднять, а меня не смогла!”, и оставила маляша в семье.
Осенью, во время пребывания Сергея в утробе матери, у нее друг за другом умерли родители, сначала бабка, простудившаяся в лесу, куда пошла в поисках заблудшей коровы, а потом и дед. Произошло это в ноябре и декабре, ровно месяц отделил два ухода из жизни, и ровно два месяца отделило эти события от его появления на свет. Может быть, переживания матери отразились и на маленькой жизни, поэтому младенец решил стать живым портретом своего умершего деда. Позже мать не раз поминала ему это, что ей даже фотографии не надо, посмотрит на своего младшенького и сразу своего деда вспоминает.
Чуть раньше у семьи, где суждено было появиться Сергею, сгорел дом. Один из братьев игрался возле печки и решил посмотреть, как горит солома, на которой сидит гусыня. Гусыня, разумеется, сидела на яйцах, а под яйцами была очень сухая солома. Горела солома очень даже хорошо, гусыня не поняла в чем дело, поэтому так и погибла в огне вместе с яйцами, будущими гусятами.
Принялись возводить новый дом. Мать всегда исполняла роль прораба этой семьи, поэтому она была на передовых рубежах, пока будущий сын не слишком докучал ей из утробы. Докучал, скорее всего, он часто, но под чутким руководством новое жилище все же поставили за лето...