Детство.
Родился Сергей странным ребенком. Мать постоянно говорила ему, что очень молила провидение, дабы оно выправило ее малыша, превратив его в нормального парня, ничем не отличающегося от остальных. То ли провидение не услышало ее молитв, то ли молилась она плохо, но ничем не отличающегося парня не получилось, впрочем, не получилось и слишком выдающегося персонажа. Так, ни рыба ни мясо, ни Богу свечка, ни черту кочерга. Ну и фиг с ним, ему понравилось быть и так! Сергей решил, что он такой какой есть, и ничего с этим не поделаешь!
Новорожденного назвали Сережей в честь Сергея Мироновича Кирова, был такой позыв у его отчасти начитанного отца. Ладно еще не было какой-нибудь более серьезной проблемы (конфликта с матерью), иначе быть бы ему Федулом этаким и никаких тебе гвоздей! Родительница его хотела Константина в честь своего отца, но сходить в загс, в соседнюю деревню, было недосуг, поэтому туда добрался, по пьяни, только отец не слишком желанного ребенка, и назвал таки лишний рот как хотел, сообразуясь со своим позывом. Мальчишке потом рассказывали, что он долго пытался выговорить другое имя, но удалось выговорить только Серый, так появился Сергей. Может быть, это было его маленькой местью за ослушание матери. Он не хотел еще одного ребенка. Глядя на четверых, путающихся под ногами малышей, нетрудно понять его доводы, тем более дело происходило в глухой деревне в семье с одним кормильцем, то бишь моим отцом, который любил исчезать на "заработки" в просторах верхневолжских лесов. Специальность печника позволяла это делать. В это время его мать ходила по лесам — их-то было много вокруг, и собирала что придется: малину, грибы, орех лещины, чтобы потом продать и купить что-нибудь для своих многочисленных детей. Только после переезда в районый центр стало полегче — мать нашла постоянную работу.
Почти сразу после рождения ребетенка, ему было что-то около года, родители затеяли переезд. Было решено перевезти дом и поставить его на новом месте. Разумеется, его мать вновь была прорабом стройки, а он оставался в люльке в сарайчике. Ребенок еще не умел ходить, к тому же дитятя был очень слабеньким, и требовал к себе немного большего внимания, чем то, которое успевали ему уделить. Потом, вспоминая этот период, мать плакала, говоря: “Забегу покормить тебя, а ты жопку поднимаешь и раскачивашь люльку, и что-то мурлычешь себе под нос, напеваешь, себя укладываешь, расплачусь, покормлю тебя и снова за работу — дом ставить пока нет холодов!”. Очень смутно помнил этот период Сергей. Да кто-нибудь встречал человека, который помнит свое младенчество ясно и хорошо?! Единственное, что отлично запомнилось тогда его неофирмившемуся сознанию: он сам по себе, один, никого нет рядом.
Он часто вспоминал эпизод, который врезался ему в память: ему хотелось с чем-нибудь играть, как-то развивать себя, ему же, маленькому, тоже хотелось жить и познавать мир. Ничего интересного вокруг себя он не нашел, кроме тряпиц, которыми был накрыт. Схватив край тряпицы, скомкал ее в своих маленьких ручонках, представляя что это что-то новое. Не знакомая на ощупь и на вкус материя, а уже не материя вовсе, а целая огромная неведомая бяка, ну хоть какая-нибудь, которую еще не знаешь. Может быть, она может даже ожить, а вот возьмет, вдруг, и прыгнет, вот будет с кем поиграть!..
Конечно, малыш не знал тогда еще, что все надо непременно обозначать, он еще не дорос до объяснения другим, а ему совершенно точно было понятно, что это не материя пеленки, а новая, такая вся из себя бяка, которую, как-будто, и не знаешь вовсе.
Вот так понемногу мальчишка рос, но не говорил, и не ходил, даже не пытался еще долгих два года. Вполне возможно, что даже не думал об этом, ему и с его бяками было хорошо. Вечно так с этим миром: вытащит этот мир существо зачем-то на свет божий и сам не знает для чего человека вытащил?! Чтобы кто еще озадачился миром? Кто сказал, что аутизм это так уж и плохо? Но Сергей не был способен даже заболеть аутизмом, он очень хорошо воспринимал этот мир.
Но все когда-то находит свое оформление: жизнь маленького претендента на жизнь в мире, его детство тоже обязаны были найти свое оформление. Ему пришлось научится сначала ползать, а потом ходить, попутно учиться болтать. Сергей, может быть, пропустил самое интересное, потому как другие дети, его сверстники, к тому времени уже вовсю ходили и балаболили, а странный ребенок решил это сделать позже. Зато потом малыш пустился на исследование этого мира, то за матерью на работу увяжется, то в овраг умотает, то, вообще. на поезде, на соседнюю станцию уехал. Может быть маленькому человечку просто хотелось понять, что за бяки живут в такой огромной люльке, которая везде, почему они так ходят, почему они так ездят, почему вообще все. Почемучкание ко нему пришло вовремя, потому как физические недостатки не отражались на мозгах, может быть не отражались. Он вспоминал свой первый опыт, связанный с непонятным “нельзя”, которое невозможно было растолковать себе самому, объяснения взрослых были настолько туманные, что понять их маленькому ребенку было совершенно невозможно.
Они всей семьей сидели за столом, а по стене ползали две мухи. Одна из них взлетела и села на другую. Ребенок с непосредственностью самого детства сразу определил что происходит, крикнув: “Смотри, мама, две мухи е...тся!”. Малыш уже бегал на улице и разговаривал со своими сверстниками, поэтому нахватался терминов. Разумеется Его наказали, непонятно за что, но наказали. Тогда он понял, что существуют вещи, которые очень непонятные, но очень опасные для существования.
Взрослые часто ставили его в тупик. Главное воспоминание детства у Сергея было: сравнение его и соседского мальчишки, не по годам ответственного и взрослого. Всякий раз возникало это обидное: “Вон видишь, Слава уже за коровой ухаживает, а ты не можешь даже за собой убрать!”. Если эти слова были призваны пробудить во нем ответственность, то они явно не достигали своей цели. Наоборот, они показывали маленькому Сергею, уже отравленому одиночеством, как же он одинок и такой вот никчемный мальчишка. Он часто вспоминал, что в первый раз плакал, потом внутренне возмущался, потом переключил свое внимание, перестав обращаться со своими проблемами к единственному человеку, который, казалось, должен был понимать его, к своей матери. Так, маленький человек, очень рано, остался совсем один в этом далеко не самом благодушном мире, найдя доказательства своему младенческому ощущению. Потом это сыграет со ним свои злые шутки, а пока пятилетний мальчишка познал горечь одиночества. Это было странная изоляция — в семье заполненной под завязку людьми: его братьями, сестрой, родителями. Друзьям, которые появились у Сергея на улице, он не мог ничего рассказать, потому что не знал, что им вообще что-то личное можно рассказать. Да они и не знали таких проблем, вряд ли они смогли бы понять такого мальчишку. Они были окружены вниманием и заботой, во всяком случае Сергею именно так казалось. К слову, тот мальчик, которого ему ставили в пример, позже, в школе, очень сильно отстал, и его были вынуждены отправить в другую, специализированную школу. У матери, правда, нашлись другие примеры.
Главная неприятность его дошкольного детства была связана с прудом, который был расположен между двух деревень. Вернее, между поселком, где жила большая семья, и районым селом. Мальчишки районого села считали этот пруд своей вотчиной, а мальчишки нашего поселка своей. На этой почве происходили частые стычки “стенка на стенку” между двумя враждующими лагерями. Потом, чтобы не враждовать до крови, определили каждой группировке по берегу пруда, который можно было переплыть в пять минут.
Сергею было шесть лет, когда он, отправившись на пруд, оказался на том его берегу, не на стороне наших, поселковых, а на стороне районных. Уже искупавшегося и выскочившего из воды чуть обсохнуть, мальчишку нашли двое мальчишек лет по десять-одиннадцать. Они казались себе взрослыми, особенно в сравнении со ним, маленьким шестилетним карапузом, поэтому ограничили свою науку парой тумаков по загривку. Так маленькому исследователю впервые дали понять, что человек не совсем свободен в своих передвижениях по этому миру.
С этим прудом было связана и странность, которую ему продемонстрировали взрослые. Шестнадцатилетние мальчишке тогда казались очень взрослыми. Сидел он рядом с кустами ивы, которыми заросли берега пруда. Его дух созерцал мир только что искупавшись в холодной еще воде, поэтому, клацая зубами, кутал тело в небольшую маечку, в которой то бегало по улице. Обычно, в это время, он уже бегал босой, поэтому ему летом не требовалось никакой обуви. Он помнил, как начиная с конца апреля, когда с удовольствием скидывал ненавистные сапоги, вплоть до начала октября его огрубевшая кожа на ногах была единственной обувью, которую признавали мальчешьи ступни. Так было и в то время, когда его дух предавался нирване возле зарослей пруда. Он вспоминал, что чесал пятку, в которую угодила очередная колючка, пробившая кожу, и сильно мешавшая в его поисках нирваны. Колючки поменьше были не страшны, его кожа на ногах напоминала резину, а эта была от колючего шиповника, к которому ноги еще не привыкли. Так и сидел, наблюдая за миром, за плеском тихих волн пруда, притаившись, не вмешиваясь в этот особенный мир, пока не услышал треск за спиной. Вскоре треск прекратился, и послышались шорохи возни. Любопытство во мальчишке взяло верх, поэтому его голова сама потянулась к прогалу в кустарнике, в который можно было увидеть то, что происходило за плотными ветвями. Увиденное заинтересовало невинного малыша своей нелепостью. Парнишка лет шестнадцати, белобрысый и коренастый, лежа на каком-то розовом покрывале, обнимался с девицей, которой наверняка, было не больше чем ему. Девица с опытностью бывалой лезла парню в брюки. При этих воспоминаниях, он отчетливо представлял свое удивление: “зачем она это делает?”. Не смейтесь над его удивлением, это теперь нам все ясно, а шестилетнему мальчишке это было абсолютно непонятно. Но то, что произошло дальше, удивило еще больше. Парень почему-то перевернулся прямо на девицу и начал дрыгать задницей. Малышу это движение показалось таким смешным, что он, еле сдерживаясь от смеха, помчался прочь, боясь, что поймают и надерут уши.
Главная его радость дошкольного детства: брат продал ему свои машинки. У него появились бяки, которые были у всех, бяки, похожие на те, которыми владели многие дети. Гордость распирала мальчишку, ему даже не жалко было рубля, он получил за него целый мир детства и сразу!
Мир у него украли! Дня через три он не обнаружил ни одной машинки в своем секретном месте... Стало понятно, что чужой мир детства нельзя купить, даже за рубль, приходится довольствоваться своими бяками, которые у тебя невозможно украсть.
Первые игрушки у него появились где-то в лет двенадцать, когда они ему окончательно стали не нужны. Он не мог вспомнить ни одной игрушки из своего детства, которую мог бы назвать любимой, не мог он вспомнить вообще ни одной игрушки. Мальчишке приходилось довольствоваться своими игрушками, которые он находил по дороге куда-нибудь в секретное детское место — палками, стекляшками, пуговками...
Почему в жизни все приходит так поздно, когда уже совсем ничего не нужно, или слишком рано, когда еще не нужно!
Он рассказал, что его то ли пытались сдать в детский сад, то ли просто привели к медсестре, где было очень много детей, и все они незнакомые. Он точно помнил, что они были детсадовские. Подошел к одному из них и протянул ему руку. Тот, вероятно испугавшись, заорал будто его режут, а ему влетело от матери. Было сказано, что поскольку ее сын не может вести себя как нужно, его оставят дома. В наказание его оставили одного на улице. “Очень мне был нужен этот непонятный детский сад, где все орут, как недорезанные и даже здороваться не умеют!” — подумал он тогда, и ничуть не расстроился, тем более его приятели в детский сад тоже не ходили, поэтому он ему, действительно, не был нужен. Он был нужен его маме, которая беспокоилась обо нем, но даже в детский сад тогда были очереди — не каждый ребенок мог попасть в него, тем более единственный детский сад на весь довольно большой поселок, который был ведомственным, а какое ведомство захочет связываться не со “своими” детьми! Как будто были чужие, не советские дети!
Очень мало он вспоминал отца. Его почти не было в жизни маленького мальчишки, в его детстве. Хотя, номинально был. Единственное, что он помнил — вечные пьяные дебоши, которые он время от времени устраивал матери, попрекая ее всеми грехами, которыми можно попрекнуть женщину. Его папа до конца жизни считал одного из детей не своим ребенком, и, может быть, даже умер с этой мыслью. Бог хранил Сергея, “ребенком под подозрением” оказался не он, а его брат, который на четыре года был старше него. Отец сторонился этого ребетенка, а маленького не замечал, вероятно, за компанию. Он любил их родную сестричку. В доме постоянно было слышно “Маришка, Маришечка, Марисулечка”. Это сколько себя помнил младшенький. Что было до него, он не мог судить.
При этих словах в его голову всегда приходила мысль: “Ну конечно, я же не твоя Маришечка-шишечка!”. Это было похоже на продолжение бойкота, который ему объявили как-то в детстве. Малышу было около шести, его друзьям немногим больше. Только один из них был на год старше Сергея. Он не смог припомнить уж за какую провинность они решили объявить ему бойкот. Если бы это хоть немного расстроило! Так ведь нет же: к бойкотам, вполне может быть, он уже привык! Тогда отверженный, особенно не настаивая, развернулся и пошел играть к девчонкам. Его друзья ходили рядом и пытались привлечь внимание отверженного к его положению среди них, то бишь к этому самому бойкоту. Мальчишке это было совершенно неинтересно, гораздо интереснее оказались те игры, которые предложили девчонки. Он вспоминал, что друзья тогда плюнули и ушли, а он впервые увидел голую девочку, понял что у нее нет такого маленького отростка, какой был у него. Из глубины лет всплыло даже ее имя. Она была москвичка одного возраста со ним, приехавшая на лето в деревню.
Его друзьям бойкот скоро надоел: зачем бойкотировать того, кому от этого ни жарко, ни холодно, а даже еще веселее, и они “милостиво” разрешили своему приятелю к ним присоединиться. На их удивление, он не очень-то спешил это сделать, у меня появилось первое чувство. Может быть, его, замкнутого в себе ребенка, который к тому же не производил впечатление замкнутого, поразила откровенность, с которой девочка Оля доверилась ему, позволила ощупать себя “там”. Когда появилось это двойное дно, он уже и не смог бы припомнить. Может быть, когда раскачивал в одиночестве свою люльку, напевая себе самому колыбельную, может быть, чуть позже, но то, что двойное дно уже было, в этом у него не было никаких сомнений. Малыш же понимал, что о происходившем между ним и Ольгой лучше молчать даже с лучшими друзьями, тем более среди них был мальчишка, сын родственников, у которых остановилась москвичка. Сашка потом поколотил его и столкнул в овраг, обидевшись, что внимание девчонки сосредоточилось на неказистом приятеле, а не на нем. Ничего особенного в полете не он заметил, да и приземлился на довольно мягкую россыпь глиняной крошки, только почувствовал обиду третьего лишнего, своего приятеля, на собственной шкуре.
Олечка проявляла ко нему трогательную заботу, она плела веночки из цветов и украшала его голову. Они часто играли в дом. У них даже была своя спальня. Они и поссорились из-за этой игры. Однажды “муж” изобразил себя пьяного и принялся орать на нее и крушить все в “нашем доме”, иного сценария семейных отношений он не помнил, даже не знал, что может быть немного иначе. Ольга восприняла игру всерьез и обиделась, а вскоре уехала с родителями домой, в Москву. А может быть “жена” шестым чувством поняла, что иного развития отношений не намечается, только по пьяной формуле “иди к черту — прости”, и ей этого оказалось не нужно. Девчушка уже вела себя по-настоящему, как ведет себя юная женщина, она знала свое место под солнцем, только не было еще лоска и маленьких хитростей, не было взрослости в ее суждениях. Что вы хотите, речь идет о шестилетней девочке! Малышу пришлось возвращаться к друзьям, которых он забросил на время своего “романа”. “Семейная жизнь” ему тоже не пришлась по вкусу.
Волна, вынесшая нашего героя к высшей силе, проявившая ему свое безусловное существование, была похожа на переживания, посещавшие парня в его прошлой жизни на тот период всего лишь два раза. О первом, почти мистическом, опыте, он помнил лишь ощущение черной волны, переворачивающей его изнутри. Все что там было накоплено, все светлое что было на сердце, померкло под натиском черной тучи. Было это в период первого убийства маленькго мальчишки, эпизоды которого долго потом не давали ему покоя.
Перед вторым классом, летом, кошка, которая жила в их доме, окотилась тремя котятами. Мать, совершенно не задумываясь, бросила фразу, что неплохо было бы от них избавиться и пошла заниматься своими делами. Для малыша, заброшенного ребенка, случайные слова матери тогда стали планом к действию.
Он вспоминал причины, побудившие безрассудно взяться за исполнение пожелания матери. Первая причина была в доверии, испытываемое ко всему, что говорила его мать, вторая причина заключалась в том, что очень уж хотелось привлечь ее внимание к своей значимости и умению. Мальчишка настолько истосковался по какой-нибудь похвале матери, какой-нибудь положительной “отметке”, которую не получал никогда до того дня, что решительно пошел на убийство. Вспоминая тот момент, он отчетливо понимал, что даже не терзался сомнениями, прибил их каменными, железобетонными доводами — мать всегда права.
Вырыть ямку на пустыре и закопать пищавших котят в землю оказалось делом не сложным. Когда возникал этот ужасный писк умирающей жизни из-под земли, ему становится не по себе, словно оперному Грозному, пред которым проносились “кровавые мальчики”. Даже сейчас, уже взрослый Сергей, вспоминая этот поступок, холодел от ужаса и стыда, какого-то внеземного, вселенского ужаса и стыда, словно преисподняя дышит ему в затылок. Но тогда к его макушке словно прилила эйфория. Слабенький, негодный, по мнению целого мира, мальчишка тоже оказался сильнее кого-то, тоже смог сломать кому-то хрупкую шею, закопать живьем. Адреналин, кипевший в крови, распирал мальчишку, казалось, еще немного и его грудь лопнет от важности. Это было таким новым для него чувством, что ему не сразу удалось распознать и понять его.
Маленький мальчишка тогда так и не дождался похвалы, все было воспринято как само собой разумеющееся! Но свой ужас он пережил зря, продал часть своей души задаром!
После того, как тогда, в те далекие дни, он, умевший уже сопоставлять одно с другим, осознал, что же произошло, его состояние было похоже на перманентную истерику, которая к тому же задавливается хорошими словами и поведением. К тому же, не понимание настигло его, не понимание вины, которую он мог иметь перед эти миром. Ему хотелось знать: почему ему так плохо, если он поступил хорошо? Но ему никто не хотел этого объяснять.
Если он и был готов в своей жизни кого-то убить, то это было именно тогда — не задумываясь мальчишка передушил бы всех, кто попался бы у него на пути. Маленький человечик смог пока задушить прежде всего свое желание, уже не надеясь на одобрение со стороны своей матери. Его внутренее “я” начало приучать себя к мысли, что ее просто не существует в его душе. Нет такой человек есть, он ходит, говорит, даже считается ему самым близким человеком, обеспечивает маленькую жизнь нужными вещами, но одновременно его просто нет. Сергею еще предстояло познать двойственную природу некоторых вещей, что поделать: началось это познание с отношения к собственной матери.