«…спесь, хват, сноровка, озорник, хлыщ, сумасброд,
посулы, плут, краснобай, обходительность, ветрогон,
кутила, ушлый, прохвост, щеголь, кураж,
лощёный, повеса, шалопай…»
Из записной книжки поэта
«Задержанная пояснила, что просто позабыла
своего четырёхлетнего ребёнка в тамбуре электрички.»
Из газеты
В окошке мобильника появилась комбинация цифр, а я этого не люблю. Анахроничная анонимность звонящего. Номер показался мне смутно знакомым, то ли из-за особого сочетания троечек, то ли из-за конвоя единиц в начале и в конце. Вообще-то, у меня в телефоне все имеют имена.
- Ты совсем забыл меня? – зазвенел голос. И я вспомнил её.
Ведь не так давно это было. Купе фирменного поезда, стук колёс, ползучая степь за пыльным стеклом, раздражение от скучной книжки, красивые кругленькие колени случайной соседки…
- Угостите даму сигаретой?
- Только если дама скажет своё имя.
Это я произнёс по привычке (и довольно вяло). У меня был творческий кризис, - в такое время я всем кажусь внутренне сосредоточенным, отвлечённым от жизни, будто некий богомольный аскет, а на самом деле, я испытываю озлобление, потерянность и тревогу, как только что завязавший пьяница.
Помнится, позднее она призналась, что именно моё искреннее безразличие к её красоте зацепило тщеславное женское сердце. Своё имя она назвала, вздёрнув подбородок, словно бросая мне перчатку. И мы пошли в тамбур…
- Нет, я не забыл тебя, э… - В памяти всплыли троечки и конвойные единицы.
- Небось, вспоминаешь, какая Вера? Эх, Гена, Гена, а какие слова мне говорил, - шутливо пожурила она меня.
Слова… Однажды в розовейшем детстве я листал какую-то книгу и встретил там слово «свирепый». Я спросил у бабушки и она пояснила значение этого слова. Тогда я ещё подумал, что настоящий злодей должен быть обязательно свирепым. Не «злым» (это собачье что-то), не «яростным», не «жестоким» («жесть», «стоки»), а именно СВИРЕПЫМ.
Я бы забыл о таком незначительном случае, но на следующий день моя учительница сказала о ком-то: «Ну это же надо, какое коварство!» Этого слова я тоже не знал, и мне представилась ведьма, которая что-то «ковала», «варила», и наконец, у неё образовалось ужасное оружие – острое и ядовитое. Одним словом – КОВАРНОЕ.
«Вот у меня уже два слова», - подытожил малыш, забираемый дядюшкой из школы. И я мысленно положил их «там, где мама». Я не знал, где мама, но я представлял себе некое Маленькое Место (не тесное, не узкое, и даже не «уютное», а именно – маленькое), я туда помещал всё, что мне дорого или то, что меня страшно заинтересовало. Там было сладко-тепло и пахло как-то вкусно-ласково. И там было очень хорошо!..
Так была зачата моя коллекция слов, о которой я расскажу чуть позже.
- Давай как-нибудь встретимся, - совершенно безнадёжным тоном предложила она. И, по-видимому, дабы не смущать меня моим же мучительно растерянным молчанием через несколько секунд добавила:
- Или, знаешь, - приходи ко мне на работу сегодня.
- На работу?
- Ты забыл даже, где я работаю? Ты же бывал у меня?
- А ты всё там же?
- Нет, я сделала головокружительную карьеру до замминистра образования и науки!
Её сарказм вывел меня из ступора.
- Прости, Вера, просто всё так неожиданно.
- Ты совсем, совсем забыл меня, - констатировала она. Да, да, именно констатировала. Это идиотское слово тут как нельзя лучше подходит. Мы скоро все так будем разговаривать. «Она констатировала, что её разлюбили.» Или – «Следует отметить, её формы уже не вызывают у него прежней реакции…»
Роман наш быстро исчерпался, я так и не увлёкся ею, как следует. Обстоятельства? Как уже говорилось выше, в день нашего железнодорожного знакомства я испытывал острый психологический дискомфорт. (Неужели ежедневное вдохновенное сочинительство вызывает такую зависимость, что очередной «простой» становится почти наркоманской ломкой?..)
А что было потом? Там, в прокуренном тамбуре и позже, в купе? Я всё делал автоматически – сыпал анекдотами, историями из жизни, - потому что так надо делать с девушкой, - смешил её всякими фокусами.
Смех женщины в ответ на мужскую шутку – виртуальная репетиция ответного поцелуя. Младенец не понимает юмора, и даже комизма, - смехом он просто показывает, что ему «делают хорошо». Так что, женщина в такие моменты смеётся отнюдь не потому, что кавалер-шутник – гений остроумия.
Я фиксировал это всё, не без эгоистического удовольствия, но оставаясь внутри сирым художником, у которого до крови связаны руки.
Даже комплименты я делал автоматически. Я заметил, что у неё очень красивые брови (несколько широковатые, но безукоризненной формы) и что она сама знает об этом, - потому я отозвался об этой детали её милого лица дважды.
Ещё она как-то очень мелодично выговаривала звонкие согласные. Этого она не знала, и потому я сделал данный комплимент трижды. Кроме того, она читала мне стихи на французском языке. Но этим «достоинством» она так неэстетически бравировала, что я не отметил его ни разу. Только одобрительно хмыкал…
- Пожалуйста, приходи, я сегодня в ночную, - тихо прошелестело в трубке.
- Ночью? – ужаснулся я.
- Вечером. Ты же калитку помнишь позади здания? А тёте Катрусе я чекушку поставлю.
Не знаю, зачем подпаивать тётю Катрусю, которая меня полюбила с первого взгляда и только грозно спрашивала, не кашляю ли я, и мыл ли руки, - «адже тут малята навколо». Эта милейшая женщина всегда качала головой, глядя на меня, - то ли порицала мой пижонский вид, серьгу и хвост на затылке, то ли думала: «Ох, була б я молодша років десь на сорок!..» А может, и то, и другое вместе.
- Пожалуйста… - повторила Вера. – Мне очень плохо.
- Что-то случилось?
- Я же ни на что не претендую. Просто побудем вместе. А потом расстанемся и я больше никогда не позвоню. Можешь уже сейчас удалить моё имя из телефона, - добавила она в отчаянии.
Признаться, мне вся эта затея не показалась заманчивой. Во-первых, я планировал провести вечер несколько иначе, а во-вторых, именно тогда я начал делать первые наброски к поэме «Глаз» и работа очень захватила меня. Я запомнил этот факт, потому что, когда Вера после стольких месяцев, так сказать, разлуки позвонила мне, я как раз сочинял диалог одной дамочки и художника Геннадия в ресторане.
(В те времена я был очень самовлюблённым, и, не раздумывая, дал главному герою своё имя. Добавлю для читателя, что эту поэму я забросил почти на три года, даже забыл о ней начисто, и только сейчас к ней вернулся.)
Как трудно порой подобрать слова!.. А может, всё зависит от того, хотим ли мы этого? Богатейший русский язык конает как древний ящер, а мы и ухом не ведём, как говорится, не куём, не мелим.
Слова бывают «живые» - это те, которые мы часто используем. Я имею в виду не мат, и не житейские выражения, а те яркие слова, что приходят на ум, когда рассказываешь ребёнку сказку, или повествуешь об интересном путешествии друзьям.
Бывают слова «мёртвые». Вот открываю протопопа Аввакума, - есть у меня такая книжка, набожная и кровожадная, читать её совершенно невозможно, но я иногда пробую. Итак: гобзование, жупел, малакия, нежид, ослопье, стыр, убрус. Бесспорно, эти слова умерли для живой речи. Их знают только специалисты. На смену пришли – соответственно – изобилие, сера (или смола), разврат, гной, палки, спор, платок.
Но бывают ещё слова, которые мы понимаем, но практически никогда не используем. Они хранятся не в активной, а в пассивной памяти русскоговорящих людей, т.е. в таком себе тамбуре между «жизнью и смертью слов». Именно из них я стал создавать свою коллекцию, и она была (и остаётся) бесценным подспорьем в моей работе.
Но не мог же я всё это рассказывать Вере по телефону. Мне такое и в голову не пришло. О, эти колокольчики её согласных! Я снова вспомнил день нашего знакомства. Как выяснилось в разговоре, мы оба возвращались в родной город из гостей. На вокзале – обменялись телефонными номерами. И уже вечером она позвонила.
Мне в тот раз было чертовски тошно, безделье изнуряло меня, а попытки что-то писать заканчивались припадками ярости с рванием и жмаканием бумаги. Что поделать, даже когда Геннадий Петров наедине с собой, ему всё время кажется, что он герой фильма или романа, и потому поэт выделывает страшные и смешные вещи. Впрочем, боль и отчаяние – не игрушки.
Я хотел извращённо предаваться этой своей муке, но вдруг подумал о том, что завтра будет ещё хуже, поди ещё попойка придёт в голову, - и согласился встретиться. Это, и правда, отвлекло меня. Она в меру умна и очень красива. Эти восхитительные брови, изогнутые чаячьим крылом! И мы стали встречаться… Потому что тот, первый наш вечер был диковатым, причудливым и по-звериному страстным…
При ближайшем общении она оказалась не такой, как я ожидал. Куда делась эта вызывающе независимая, остроумная и вспыльчивая девушка? Она была податлива, словно глина в руках гончара, но стихийно-угадлива, томна, но вдохновенна в этой почти сонливой неге…
Первый наш вечер был странным, как сон. Может быть, потому я так быстро всё забыл?
Что же сейчас делать? Я вспомнил, что расстались мы (роман наш продлился месяца два, или почти три) при очень безобразных обстоятельствах, ненормально расстались, и в лицо мне бросилась кровь.
Вот я сижу над компьютерной клавой, заваленной бумажками, сжимая во вспотевшей ладони плоскую говорящую коробочку. И боль этой коробочки проникает через тесный лаз уха прямо в мозг, прямо в мою ледяную душу… А в душе моей с треском и грохотом сталкиваются, расшибаясь, чудовищные торосы и распарывают обжигающе-холодный океан угловатые, гильйотинно сверкающие циклопы-айсберги.
Это – слова. Да-да, слова. Вот я, скосив глаза, и продолжая слушать мучительную трубку, вижу на своём столе небрежно сложенный вчетверо листок, на котором моим ужасным почерком размашисто написано: «смятение». Я снова представил себя героем драматической киноленты, даже вообразил, как камера берёт крупным планом этот залапанный мятый листик. СМЯТЕНИЕ. Вот, что я сейчас испытывал, слушая Веру.
(Там, правда, были ещё два слова написаны – «изувер» и «подранок». Но я мысленно вычистил их из кадра, ибо к делу они не относятся.)
Когда я учредил коллекцию, то перво-наперво завёл для неё красивый блокнотик. Потом он куда-то подевался. Потом опять нашёлся. Но пока я думал, что он утрачен (вспоминая: «бдение, выспренный, светоч, невидаль, пригожий, снадобье, чопорный, прядево, вычурный»), то выписывал слова, услышанные из аудио-книг на дисках или вычитанные в классике, на любые бумажки, попадавшие под руку.
Впрочем, когда я позже находил такой обрывок или книжную закладку, то на вытянутых руках нёс её на полку (где у меня «Житие протопопа Аввакума», Достоевский и Гомер) и бережно их там складывал. «Напутствие, радение, нечестие, оказия, неистовство, сумятица, узилище, наитие, инаковость…»
- …Вот, - закончила она. И, помолчав, словно пытаясь вспомнить, что же она наговорила коварно-невидимому собеседнику, добавила. – Почему ты молчишь?
- Я не молчу, - возразил я. И действительно, если я возразил, значит, я уже не молчу.
- Понимаешь… - сказала она характерным тоном – так говорят, когда ужасно важно продолжать разговор, но ты не только не знаешь, что сказать, но с ужасом чувствуешь, что придумать ничего не удастся – голова пуста, как высохший колодец.
Разумеется, снова повисла телефонная тишина.
Мучительно думая о её предложении, я вспомнил как приходил несколько раз в этот детский дом. Вспомнил лица детей. Они были такие доверчивые… Но, как бы… в кредит, что ли. Казалось, их глаза говорят: «Я доверяю тебе! Да-да! Но я не доверяю… Сделай так, чтоб мне не было страшно тебе доверять! Пожалуйста!.. Тогда я буду доверять тебе вечно.»
«Выброски,» - сказала тогда Вера с грустной улыбкой, поглаживая по бритой макушке сопливого карапуза с бельмом на глазу, который не отходил от неё не на шаг. (Своим здоровым глазом он смотрел на меня с ненавистью и отчаянием, - малыш понимал, что конкуренция ему не по силам.)
«Почему выброски?» – спросил я, тоже улыбаясь.
«Ну не выкидыши же. У них отняли детство, но жизнь сохранили.»
«Тотя Вега, а меня паук укусиу,» - неуверенно пожаловался злобный толстячок, сверкая на меня очень взрослым взглядом.
«В Украине пауки не кусаются,» - назидательно и, пожалуй, патриотично заметила Вера и полезла рукой в карман халата…
О, нет. Моя женщина не протянула дитяте конфетку. Она решительно ликвидировала масштабную бульбу у него под носом.
Позже, когда я опять увлёкся своей коллекцией, мне вспоминался этот неологизм: «выброски». Да, они выброски – эти замечательные русские слова, вовсе не анахроничные, их все понимают, некоторые из современных писателей даже иногда используют. Но время их уходит. Почему? Я не хочу так!
«Пичуга, проныра, кутерьма, баламут, егоза, плутишка, превратность, озорник…»
Когда я нашёл (ура!) свой красивый блокнотик, то выписал всё из него (а так же из всех своих бумажек, которые скопились под обиженно матюгающимся Аввакумом) в большую тетрадь.
Я не только не делаю из этого секрета, но готов на весь Рунет орать как резаный: «Храните эти слова, люди!!! Используйте их в живой речи! Не мертвецов воскрешать призывает Геннадий Петров. Перечитывайте эти слова (если вы автор – то ежедневно, в метро, маршрутке, на остановке), чтобы они вышли из тюрьмы пассивной памяти вашей, и ложились на язык сами, дабы использование их было естественным, приятным и живым!»
«Может, кто-то вспомнит этих шалунишек,» - устало зевнув, сказала в тот вечер Вера. И придумала прилипчивому сопляку какое-то интересное задание (уже не помню), так что он куда-то, азартно колыхаясь, ускакал.
Да… Скверно мы расстались. Неужели после того, что я сделал, она продолжала любить меня?
А произошло всё так. Мы с Верой отправились в театр. Уже не помню, что мы смотрели. В антракте мы с ней вышли в буфет и я взял два стаканчика сухого вина. И вдруг – я увидел Первую Женщину.
Она почти не изменилась, та же смугловатая кожа, мальчишеская стрижка, немного нервные движения. Она смотрела на меня неподвижно. Она словно забыла о своей собеседнице, которая тараторила без умолку. Этот взгляд парализовал меня… Я бы не смог оторваться от него, если бы вовремя не подумал, что Вера может что-то заметить.
Когда мы вернулись в зал, я выждал несколько минут и прошептал Вере, что мне нужно отлучится. (Вера кивнула, ей нравился спектакль.) Как я и ожидал, всем своим телом чувствовал, Первая Женщина ждала меня. Почему такое нетерпение и безумие? Наверное, мы оба понимали, что формат «давай созвонимся!», который и так не работает в большинстве случаев, здесь категорически не применим, - жизнь разбросала нас. Не записочки же тайком передавать. Или сейчас, или никогда.
И мы быстро ушли из театра. Чтобы всё равно расстаться на следующее утро навсегда… А Вера осталась.
Потом у нас с Верой был всего один телефонный разговор, я нагородил какой-то смехотворной чуши в своё оправдание и она бросила трубку. Мне было стыдно, но я быстро всё забыл. Кто бы мог подумать, что она опять позвонит, спустя такой срок!..
Помнится, сижу как-то над своей тетрадью, читаю эти столбцы («неурядица, постылый, блекот, околесица, шалый, промельк…»), а у самого такие мрачные мысли.
«Неужели меня так бесит окружающее мировое зло, в такое отчаяние повергает, что я уже не способен на простое человеческое сочувствие? – гордясь этой тонкой рефлексией, думал поэт. – И вот я занимаюсь технологиями, обращён в себя, могу всплакнуть, конечно, но в целом…»
- Я сейчас пойду к тёте Катрусе, ладно? – совсем уже униженно попросилась Вера. – Чекушка у меня…
Мне стало стыдно за неё, и за себя, и от этого я пришёл в тихую ярость.
- Прости меня, Вера. Не смогу. Я… это… сейчас тебе объясню…
Но трубка угасла.
«…фигляр, плюгавый, проныра, бесчинство, хапуга, лиходей, тщедушный, скупердяй, пролаза, вероломство, постылый, горемыка, поруганье, спесивый, прощелыга, чванливый, скопидом, словеса…»
Словеса…
P.S.: Мне не раз говорили, - и не беспочвенно, - что я «агрессивно откровенен» и что я «нравственный эксгибиционист». Более того, - что я подвергаю риску репутацию других людей. Потому я писал эту статью осторожно. Всё, что касается моей личной жизни здесь – это совмещение четырёх разных историй, так что сие можно назвать – «по мотивам».