Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
http://www.proza.ru/2010/01/15/114
http://www.proza.ru/2010/01/16/328
http://proza.ru/2010/01/17/130
http://proza.ru/2010/01/17/1543
http://proza.ru/2010/01/19/104
http://www.proza.ru/2010/01/20/116
http://www.proza.ru/2010/01/22/64
http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
http://www.proza.ru/2010/01/24/89
http://www.proza.ru/2010/01/25/69
http://www.proza.ru/2010/01/27/232
http://www.proza.ru/2010/01/28/174
http://www.proza.ru/2010/01/28/1193
http://www.proza.ru/2010/01/29/1212
http://www.proza.ru/2010/01/30/1370
8
Ничего, ничего не вернулось, никакая волшебная палочка не перекинула календарь назад. «Ход вещей обратного не знает хода». Всё зависло в безвременье, в неопределённости, так любезной ему и так ненавистной ей. Ненавистной, ибо порождала двусмысленность, обесценивала любой момент жизни, заставляя изводиться в мешающих жить сомнениях, взвешивать на мелочных аптекарских весах каждый жест, каждое слово – как поступать, как делать, совершать что-либо, если не знаешь, имеет ли это смысл, хоть какой-нибудь смысл… Словно уселись они в вокзальном зале ожидания, когда ничем не займёшься всерьёз: только примешься за что-то, а тут и конец ожиданию, поезд подали, всё бросай, подхватывай узлы и котомки, беги, суетись, устраивайся.
Внешне ровным счётом ничего не изменилось: обеды, походы в магазины, хлопоты с вызовом водопроводчика для ремонта хлипкого смесителя в ванной, новости из телевизора, разговоры о бытовых мелочах. Разве что традиционный чмок при прощании и встрече был молча отменён – он потянулся было привычно, но Лариса чуть заметно отпрянула, и Володя застыл на полдороге, а потом уже и попыток не повторял… Если раньше эти житейские пустяки были внешним выражением их единства, слитности, то теперь они сделались пустой оболочкой, под которой не было ничего. Фикция, обман, иллюзия, декорация. Совместное существование в доме превратилось в непрерывный театральный спектакль, где каждый старательно отыгрывал свою роль, и упаси боже от импровизаций и не входящих в ритуал разговоров. Каждый день и каждый час такой жизни держал Ларису в напряжении, давался с огромным трудом, и она с облегчением закрывала за ним дверь, когда он уходил на службу.
В выходные поехали на дачу – «на консервацию», сказала Лариса. Погода стояла сухая, довольно тёплая для осени, вовсю распушились оранжевые шары бархатцев, ещё бы ездить и ездить, но она настояла: окна закрыть щитами, Данин велосипед доставить в город, укрыть сеткой прудик, вылить воду из бочек… Володя хотел было пилить-колоть дрова, подсохшие за лето, но Лариса без объяснений хмуро махнула рукой: не надо… Этими дровами нужно будет топить только на следующий год, но кто скажет, что случится к следующему году? На следующий год он, возможно, будет пилить другие дрова, где-нибудь на другой даче. А эти – Даня напилит и наколет… Володя ушёл к хозяйственному кострищу, жёг там листья, ветки и разный растительный хлам, часами стоял, опираясь на длинную палку, глядел на огонь. Лариса посматривала из окна – решает… Привыкает. Пусть. Кончился сезон, кончился год, кончилась прежняя жизнь. Кончилось всё.
Лариса разбирала по возвращении дачные сумки, когда раздался телефонный звонок. Володя взял трубку, после первых же слов ушёл с ней в комнату, и Лариса почуяла: это ОНА звонит. Побыстрее укрылась в ванной, замочила на стирку дачные одёжки – не слушать, не слышать.
- Володя, – голос Аллы в трубке, отделённый от неё самой, ярче, острее являл все оттенки, интонации, полутона смыслов и прямо-таки пульсировал энергией уверенной радости, – мне сказали, что ты на даче… (кто сказал? Твой сын, конечно. Но твоего сына от ЭТОЙ мы упоминать не станем, это прошлое, с которым нужно всего лишь мириться и допускать в новую жизнь небольшими, приличными, разумными порциями. На даче, ЕЁ даче, ты был с НЕЙ, конечно. Но это уже неважно, это только шлейф, дымный, смрадный шлейф от прежнего. Она решила попользоваться тобою напоследок, взвалить на тебя все пошлые мелочи своего ничтожного, низменного существования – цепкая кошачья повадка! ОНА недостойна и упоминания. Её просто нет, её больше нет! Она проиграла. Тебя ждёт другая жизнь, другие заботы!) Когда ты сможешь подойти ко мне? У меня для тебя сюрприз!
- Какой сюрприз? – Он вдруг понял, что реальная Алла за последнее время успела отдалиться от него, существовала в виде некой абстрактной идеи, хоть и обдумываемой непрестанно, и к её внезапной материализации Володя чувствовал себя несколько не готовым.
- Приятный, – многозначительно засмеялась Алла.
- Уже легче… А всё-таки? Я как-то не очень люблю сюрпризы, – он попытался настроиться на её волну и не столько испытал, сколько изобразил радостную заинтересованность.
- Скажу – и это уже не будет сюрпризом! Впрочем, ладно, уж так и быть. Имею честь и удовольствие поздравить вас, Владимир Петрович… с чем? ну, догадайся, Володя, с чем? – резвилась Алла.
- Понятия не имею… даже не догадываюсь, – растерянно тянул он, думая – не слышит ли этот разговор Лариса. Чёрт побери, что она имеет в виду? Ведь не может же быть… так быстро… впрочем, сейчас есть тесты всякие… И зачем она звонит по городскому, а не на мобильный? «Мне сказали, что ты на даче» – значит, она говорила с Даней… Вот это совершенно не нужно! А сейчас? Трубку могла взять Лариса… Что это она так уверена в себе? В том, что её «сюрприз» будет для него приятным? Почему это она не считается с его обстоятельствами, с его жизнью? Что за срочность такая? Что могло произойти – уж такого однозначно «приятного» в его теперешней жизни, этой приятности напрочь лишившейся? Он измучен и истерзан, а она просто-таки лопается от довольства…
- Поздравляя-а-аю вас, Владимир Петро-о-ович… – Алла шутливо растянула слова, в её голосе звенело торжество.
Долго она будет измываться? Водит, как телкА на верёвочке… Кто ей дал право? Володя почувствовал капли холодного пота на лбу и вскипающее негодование.
- … с первой публикацией!
Воцарилась настолько долгая пауза, что Алла забеспокоилась.
- Володя, ты слышал? Ты понял меня? С первой публикацией!
- С какой ещё… публикацией? – растерянно спросил он севшим голосом. Что за чепуха? Чего она так ликует?
Алла засмеялась. Сюрприз удался! Его изумление стоило тех жертв, которые ей пришлось принести ради этого события: лихорадочные переговоры с редакторами и издателями, неотступно-убеждающие просьбы, горячие уверения, снятие из альманаха, уже свёрстанного и отправленного в набор, части её собственных стихов и некоторая денежная сумма.
- А вот за подробностями уж пожалуйте, Владимир Петрович, в известную вам скромную обитель…
- Ты пристроила куда-то мои стихи?
- Вот именно, вот именно!
- Куда? В «Красную строку»?
- Да! Помнишь, я говорила тебе, что должен выйти очередной номер с тематической подборкой к юбилею города? Кое-что из твоего пришлось весьма к случаю…
- Как неожиданно… и скоро, – неопределённо затуманился Володя. – Что ж, спасибо за хлопоты…
- Я жду тебя завтра! Ты сможешь?
Договорившись и дав отбой, он, зачем-то стоявший весь разговор, почти повалился в кресло. Вот дура… Ну и стресс она ему устроила. И из-за чего?! Что она там могла им дать «юбилейного»? Не больше пары стихотворений… Совсем не повод для бурных радостей, нечего бить в колокола и трубить в трубы… Странно.
Когда он вышел положить трубку на базу, Лариса даже не взглянула на него. Не спрашивать, не спрашивать! Она стиснула зубы. Володя сам, помедлив, доложил с виноватым видом:
- Это звонила Алла… Комаровская, – добавил он, решив, что просто «Алла» прозвучит слишком интимно и оскорбительно для Ларисы.
- Не-у-же-ли? – отчеканила иронически Лариса. – Вот радость… И что ей нужно?
- Говорит, что мои стихи напечатали… В «Красной строке», – примирительно-небрежно, словно не замечая Ларисиной иронии, сообщил он.
Лариса молчала, и, потоптавшись немного, он скрылся в комнате. Так и будет теперь докладывать ей обо всех своих контактах с НЕЙ? Держать её в курсе… Станем делать вид, что ничего нет, кроме деловых поводов? Жена должна простодушно радоваться его успехам, устроенным ЕЮ? Нет уж, дудки, провались она, эта «Красная-прекрасная строка», с его стихами вместе…
Зайдя в комнату, она увидела, что он разложил на столе альманах и листки со стихами, просматривает.
- Вот смотрю, что они могли выбрать… У них тематический выпуск к юбилею города…
- Ты и не знаешь, что они взяли? А сама публикация где? Авторский экземпляр тебе дадут? – Лариса решила не демонстрировать столь явно свою враждебность. Может, действительно, самоотверженно порадоваться за него?
- Экземпляр у Аллы. Завтра подойду к ней забрать.
- Ах вот как. Замечательно…
Прекрасный, несокрушимый повод для встреч. Крыть нечем, возражать нечего.
Володя сел на диван с альманахом в руках.
- А ты видела здесь её стихи?
- Видела.
- Ну и что ты скажешь? Как твоё мнение?
- Никак.
- Тебе не нравится? У неё есть неплохие строчки… Вот это, например…
Он стал читать, и каждое слово, бессмысленное, нелепое, ни с чем не соединенное, кроме бессильного Ларисиного негодования, ударяло в Ларису – словно её осыпали, расстреливали сухим горохом, и каждая горошина больно била по живому. Что это он делает, бесстыжий, бессовестный человек? Вздумал читать жене стихи любовницы и рассчитывает на спокойное, невозмутимое обсуждение? Она подавила в себе желание броситься к нему, вырвать из его рук этот талмуд, обрушить на его голову, завопить дурным голосом и рвать, рвать в клочки бумагу с этими несносными словами, ЕЁ словами.
В настоящий капкан она угодила! Потребовать, чтобы он никогда даже имени её не упоминал? чтобы она не смела никогда, ни по какому поводу, звонить сюда? Не желаю ничего знать о ваших воркованиях на любую тему? о ваших встречах и содержании этих встреч? После такого ультиматума останется только расстаться. Или согласиться на то, что у него будет своя, закрытая от неё жизнь, куда она добровольно не будет иметь хода, а значит, и возможности влиять на эту его жизнь? Жить вслепую? Отдать на откуп Комаровской его внутренние метания, сомнения, мечты и остаться для него «товарищем по быту»? Это не устроит ни её, ни Комаровскую, которая не замедлить забрать себе всего его, целиком. Быт она и сама ему прекрасно организует.
Тогда как? Стать его конфидентом? Обсуждать с ним её и его вирши? Выслушивать его отчёты об их встречах? «Держать руку на пульсе…» Отправлять его на очередное свидание с ней, следя, чтобы почистил ботинки, побрился, вручать ему свежую рубашку, спрашивая, во сколько вернётся… ха-ха-ха…
Нет, спасибо! Она не настолько холодна, не настолько равнодушна к нему! Господи! Совсем, совсем не равнодушна!
- Володя, – прервала она его, – не надо, не читай. Это бессмысленно. Я не могу быть объективной. Даже будь она самой Ахматовой – мне ненавистно каждое её слово, любое слово. Ты слишком многого от меня хочешь. Подвижничества какого-то. Самоотречения. Ты меня терзаешь…
Она резко развернулась и поскорее вышла, боясь сорваться.
9
Мать рассказывала ему то, чего он помнить не мог по малолетству… До Нового года час, Володе полтора годика; отец, празднично одетый, в лучшем костюме, облитый половиной флакона ядовито-зелёного «Шипра», цинично посмеиваясь, собирается уйти из дома – провести эту новогоднюю ночь с очередной пассией. «А я молчу, жду, когда наведёт полный марафет, делаю вид, что смирилась, – упивалась воспоминаниями мать, – а сама наготове, сторожу каждое его движение; под твоей кроваткой твой горшочек ночной, полный, два дня копила, своё добавила, – мать довольно смеётся. – И только он за ручку двери взялся – я горшок выхватываю, крышку сбросила, к нему подскочила и – на голову ему весь горшок! и какашки ему в рот, в рот пихаю, и размазываю по рубашке белой, по галстуку шёлковому! Вот тебе, вот! На крики соседи сбежались, я дверь распахнула в коридор, его вытолкнула: вот, смотрите, люди добрые, соседи дорогие, каков муженёк у меня! к шлюхе своей намылился! Стоит, весь в дерьме и ссанье! вот он кто сам – дерьмо и ссаньё! В тычки его на лестницу вывалила, пальто следом кинула, коробку конфет, что он ей приготовил, растоптала ногами и туда же швырнула! Дверь захлопнула, и на засов! Иди теперь к своей потаскухе! Пусть она тебя оближет! порадуйтесь праздничку!»
Володя шёл к Алле, и шаг его был тяжёл и неуверен. Исчезли, улетучились куда-то прежние радость и вдохновение. Отчего это? Он честен. Почти… Лариса знает. Пусть и не давала она согласия и… и разрешения, что ли… но и не накидывала цепей, не ложилась на пороге: «только через мой труп», как делывала его мать. Лариса отпустила… Не надо озираться по сторонам, опасаясь нежелательной встречи со знакомыми. Да он и прежде не озирался, наоборот – по сторонам не глядел, однако мысль, что кто-то будет ЗНАТЬ, была ему неприятна. И теперь – ощущения свободы нет… Теперь он словно ОБЯЗАН совершить этот маршрут, от одной женщины к другой. Сбеги он сейчас в парк, в лес, к морю – потом придётся всё равно объясняться, да не в одном месте, а в обоих, да ещё и не поверят... Неужели свобода может быть только тайной? Какая это свобода – тайная?! В отведённых рамках… Он попросил Ларису никому ничего не говорить. «Кому я скажу? Что именно? Зачем? – удивилась она. А потом прибавила, подумав: – Надо жить так, чтобы не бояться огласки». Глупости какие. Что значит – не бояться огласки? Не боятся огласки только в «свободном Амстердаме», где на окнах нет штор, где всё можно и ничто не возбраняется по причине принципиального отсутствия стыда. Вернее, провозглашённой необходимости его отсутствия. Но человеку свойственен стыд; человеку НУЖНО иметь свои тайные, недоступные никому уголки души и жизни – может быть, в этом и есть свобода?
Володя увидел перед собой цветочный павильончик. Он обещал Алле цветы вместо нелепой гречи… А сейчас цветы тем более будут уместны – в благодарность за её заботы о его стихах. Он рассеянно оглядел кудрявое и пёстрое цветочное изобилие. Красоты в этой мешанине не было, на его взгляд, никакой… Кроме роз и названия-то ни одного не знает.
- Вам помочь? – без промедления сунулась к нему продавщица.
Володя неопределённо помычал, не глядя на неё.
- Прекрасные розы, свежие…вот, смотрите, кроме красных, есть тёмные, бордовые… ну просто бархат. Для официальных случаев неплохо… Или вот такие, на коротких стеблях, но очень пышные… смотрите, как раскрылись… розовые, персиковые… молодой девушке хорошо… Вам женщине? какого возраста?
Володя пожал плечами:
- Возраста? нормального возраста… среднего.
Продавщица понимающе улыбнулась и с видом заговорщика понизила голос:
- Вам надо купить красные. Вот эти, на длинных стеблях. Роскошные! Красный – цвет любви и страсти. Ваша дама будет довольна. Королевский цветок!
Володя отшатнулся от назойливой цветочницы. «Я ожидала цветы». Цвет страсти… Они загоняют его в угол. Нет! – решил он с внезапным раздражением. Не будет никаких цветов!
«Жмот», – с презрением заключила разочарованная продавщица, глядя ему вслед.
Алла распахнула ему дверь сияющая. Кажется, она собиралась одарить его поцелуем в губы, но он не сделал ответного движения, промешкал долю секунды, нагнулся поставить сумку, и поцелуй не состоялся… Повторилась нелепая пантомима с обувью, добавившая Володе ещё каплю раздражения и невнятного протеста. От серьёзной трапезы он отказался – «только чашку чая». Градус Аллиной радости упал, она ощутила смутное беспокойство.
- Что-нибудь не так? – она заглянула ему в глаза, заботливо поправляя воротничок его рубашки. Он уже хорошо знал этот её почти бессознательный жест, и впервые этот жест ему совсем не понравился.
- Нет, всё в порядке, – он поднял брови: не понимаю, о чём ты.
Это ОНА, с ненавистью подумала Алла. Рыжая дрянь. Это она его изводит – так, что у него нет сил радоваться.
- Она знает? – сузив глаза, Алла смотрела ему прямо в лицо.
- Нет, – он мотнул головой и увёл глаза в сторону.
А пора бы ей и знать, с ожесточением подумала Алла. Но ничего, всё ещё впереди, не надо портить ему праздник.
- Володя, твоё вступление на литературную тропу нужно непременно отметить рюмочкой хорошего вина.
Володя открыл было рот, но она замахала рукой:
- Нет-нет, не волнуйся, я и об этом подумала. Предусмотрела, что ты рассеян и недогадлив, увы! Вот, рекомендую – отличное французское вино, красное полусухое.
Она показала ему тёмную бутылку в розоватых разводах.
- Ты не знаешь французского? Я тебе прочту – здесь написано: флёр-д-амур. Цветок любви.
И это тоже неприятно кольнуло Володю. И это пошлое название, и сама эта бутылка, появившаяся здесь укором ему, и её снисходительное «рассеян и недогадлив», и это «вступление на тропу»… Разве сам факт существования его стихов, пусть нигде и никогда не публиковавшихся, не есть свидетельство того, что он уже давненько идёт по этой тропе? Что может изменить в его движении по этой тропе две, три, десять публикаций? Вино и в самом деле было недурно, хотя он и не разбирался в винах – густо-вишнёвого цвета, ароматное.
- С почином! – Алла чокнулась с ним, хрустальный звук выстрелил и сверкнул фейерверком.
- Алла, вино замечательное… да по чину ли честь? Не пора ли уже взглянуть…
- Конечно, конечно! – Алла поставила рюмку, достала с полки толстый том и торжественно вручила ему. – Вот, смотри… это моё… а на следующей странице… оп! Владимир Никитин! Собственной персоной! – она взмахнула рукой на манер циркового конферансье, объявляющего новый иллюзион, и радостно засмеялась.
Володя не спешил вторить её радости. Он смотрел на глянцевую страницу с тремя своими стихотворениями под собственным портретом – со странным чувством и замешательством. Отчуждённо. Не узнавал собственных строк. Не помнил их. Если бы ему сказали, что это чужие стихи, он бы и не удивился. Зачем они здесь? Ради чего?
- А откуда фотография? Что-то я здесь больно молод…
- Секрет! Да нет, шучу, не пугайся. Я наведалась в кадры. Это из твоего личного дела. Я отсканировала и сбросила на флэш.
Эта давняя фотография усиливала странное чувство нелепости, неуместности этой глянцевой страницы. Не только слов, он и лица своего не узнавал. Ему чудилось, что над ним совершили некое насилие – поймали его мимолётную тень, схватили её, заарканили, причесали, пригладили, отшлифовали, покрыли намертво лаком и теперь уверяют, что это – он.
- Что с тобой? Ты чем-то недоволен? – Алла села с ним рядом.
- Не знаю… Мне почему-то кажется, что это не имеет ко мне никакого отношения… И стихи-то эти мои отнюдь не лучшие. Может, их и вовсе не стоило «являть миру». Постой… что такое? Да они порезали!.. и вот здесь… зачем они это заменили?
- Володя, это редакторская правка. Это только матёрые мэтры – хорошо сказано – «матёрые мэтры», а? – имеют возможность капризничать из-за каждой запятой.
- Да нет, – Володя оттолкнул том, – при чём здесь мэтры и не-мэтры? Разве редакторская правка не должна быть согласована с автором? Может быть, мне дорого вот именно это пропущенное слово или даже запятая? Почему кто-то за меня решил, как это должно быть написано? Этот вычищенный текст, тем более, стихотворный – уже не мой! А заявлен как мой, и это неправда. Враньё!
Алла встала и подошла к окну. Эти его капризы – полная неожиданность для неё. Что происходит? Она прыгает тут вокруг него со своими поздравлениями, а он недовольно кривит губы, даже не задумываясь о том, чего ей стоило появление этой публикации! Того и гляди, раскричится на неё за свой порезанный текст.
- Володя, можешь считать, если тебе угодно, что это моя вина, – Алла больше не улыбалась. – Я отдала твои тексты, даже не поднимая вопрос об их обязательной неприкосновенности. Я полагала, да и сейчас так думаю, что это не столь важно.
- А что же тогда важно? – в его голосе нарастало возмущение.
- Сам факт публикации. Неужели тебе не понятно?
- Нет. Мне это не понятно. – Он упрямо наклонил голову. – Как факт публикации может быть важнее того, что вот эти слова представлены моими?
- Ты так говоришь об этом, словно тебя оболгали в жёлтой прессе беспардонные газетчики и приписали тебе чудовищные грязные измышления. Ведь речь всего-навсего о том, что пара неудачных слов заменена на другие. Зачем такой максимализм?
- Да почему кто-то, мне неизвестный, судит – удачные они или нет? Пусть неудачные, но мои!
- Ну что же, – после паузы холодно произнесла Алла, – приношу тебе свои извинения. Я вижу, что мой сюрприз совершенно не удался.
Володя смешался.
- Алла, ты не так меня поняла. Извини мою запальчивость. Я очень тебе благодарен за хлопоты… Если бы ты не взялась за это, я, наверное, никогда не довёл бы дело до печати.
Она немного смягчилась. Сколько в нём гордыни, и как он нерасчётлив и неосторожен! Если бы на её месте был кто-то другой…
- Пойми, сейчас тебе не приходится выбирать. Пока. Тут главное – начать. В последующих публикациях ты уже сможешь позиционировать себя как автор, имеющий за плечами то-то и то-то. А потом придёт время и для проявления амбиций, когда ты станешь диктовать условия, а не редакторы.
- Амбиции… – медленно повторил Володя. – Ты знаешь, может быть, я чего-то не понимаю, но мне кажется, что это не про меня. У меня нет амбиций. Я никому не хочу «диктовать условия». Я просто хочу уберечь своё… уберечь от искажений.
- Амбиции, Володя, НАДО иметь, – назидательно отчеканила Алла.
Володя пожал плечами:
- Может быть, я отстал от жизни, но я всегда воспринимал «амбиции» как слово с чётким негативным оттенком.
- Да пожалуй, что и отстал, Володя. Разве ты не слышал, как первые люди государства с самых высоких трибун говорят сегодня: «у России должны быть амбициозные планы». Не думаешь же ты, что спичрайтеры первых лиц пользуются этим словом в негативном смысле? Сейчас сказать «амбициозный» – значит похвалить, а не обругать.
- Вот как? – хмыкнул Володя. – Алла, у тебя есть толковый словарь?
- Толковый? – растерялась Алла. – Есть Даль сокращённый…
- Прекрасно! А поновее?
- Поновее только словарь иностранный слов…
- Неси! Давай выясним этот тёмный вопрос. Кстати, слово явно французское… Французский словарь есть?
- Есть! Тогда уж и английский – аmbition!
- Отлично! Подать его сюда!
Алла бросилась рыскать по книжным полкам и стеллажам, Володя нетерпеливо листал доставаемые словари, выписывал на листок добычу.
- Послушай, – кричала Алла из коридора, вознесённая стремянкой к верхним полкам – как тебе это понравится: ambitionner – домогаться, пламенно желать!
- Это откуда такая диковина – «пламенно желать»?
- Словарь Яковлева, Киев, тыща девятьсот пятнадцатый год!
- А Москва в тыща девятьсот сорок девятом, сталинском, утверждает: спесь, чванство, – обменивались они находками. Стол загромождался всё новыми книгами, вызволенными из пыльного плена дальних полок. Наконец, все источники информации были исследованы.
- Итак, – Володя бросил карандаш, – подведём итоги. В нашем распоряжении словари от далевского, тыща девятьсот третьего года, до свеженького, путинских лет. Картина складывается любопытная… На протяжении всего двадцатого столетия в русском языке – в русском! о других пока не говорим! – это слово употребляется в отчётливо негативном духе…
- Ну почему же, – возразила Алла, – а Даль? Смотри, он пишет: «чувство чести, благородства».
- Прояви научную добросовестность, Аллочка, не усекай источник. «Честью» Даль только начинает, а заканчивает «чванством». Да и не припомню я в русской классике, чтобы «благородство» было приравнено к «амбиции». Это уж Даль хватил! Подцепил у каких-то заядлых русских галломанов. Такое толкование можно счесть не совсем корректным и курьёзным. Я полагаю, что все описания смысла этой самой «амбиции» можно расположить так… в приблизительном порядке возрастания отрицательности коннотаций: ЧЕСТОЛЮБИЕ, САМОЛЮБИЕ, СЕБЯЛЮБИЕ, ТЩЕСЛАВИЕ, САМОМНЕНИЕ, ВЛАСТОЛЮБИЕ, СПЕСЬ, ЧВАНСТВО. Бр-р. Хорош набор?
Алла неопределённо повела бровью.
- И это ещё не всё, – продолжал Володя, – плюс к тому: ЖАЖДА НАГРАД, ПОЧЕСТЕЙ, ВНЕШНИХ ЗНАКОВ УВАЖЕНИЯ. Ты не согласишься со мной, что всё это укладывается в старое доброе русское – ГОРДЫНЯ?
- Пожалуй, – согласилась Алла, – но ведь исходное-то, у французов, ambitionner – СТРЕМИТЬСЯ, ДОБИВАТЬСЯ. Вот, словарь 1970 года. Прекрасные понятия, достойные всяческого уважения.
- Так то во французском и оставалось. А в русском эта французятина – «амбиции» – употреблялась без всякого одобрения.
- Я думаю, что теперь это уже архаика.
- Именно, Алла, именно. Новый век, даже тысячелетие новое, новые нравы. «У России должны быть амбициозные планы»… Ведь странно было бы думать, что из Кремля на весь мир брякнули, что Россия должна быть спесивой, чванливой, тщеславной, жаждущей власти…
Они оба рассмеялись, представив себе подобную недипломатичную речь кремлёвских деятелей.
- Хотя, по сути, - задумчиво продолжал Володя, – именно это они и хотели бы сказать… Надо думать, кремлёвские спичрайтеры уже сбросили со счетов моё поколение. Они ориентируются на молодёжь, которая затащила в русский язык из французского и английского такой оттенок смысла в этом слове, который два столетия был ей чужд: СТРЕМЛЕНИЯ, ПРИТЯЗАНИЯ. Так что в лингвистическом смысле мы с тобой, Алла, оба правы. Просто по-разному воспринимаем это слово: ты – по-новому, а я по-старому…
Они помолчали, не глядя друг на друга.
- Да, забавно, забавно, – снова заговорил Володя. – Вот как язык фиксирует разницу мироощущений, как теперь принято говорить – менталитетов… То, что для западного человека – похвальная созидательная активность, для русского – предосудительная гордыня и пустая, тщетная суета…
- Так значит, – Алла положила ладонь на его рукав и поглядела ему в лицо, – ты ничего не «желаешь пламенно»?
Он молчал долго, и с каждой секундой этого молчания напряжённо ожидаемый ею ответ становился всё весомее. Наконец, он поднял голову и спокойно сказал:
- Нет. Ничего. У меня всё есть.
(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/02/01/1182)