Тогда, остановив машину, приятель, открыв дверцу, крикнул мне: «К матери?», и я поспешно ответил ему: «Да!». Потом он, конечно же, извинился: «Забыл». Хотя и я, сын, на какой-то момент, тоже забыл, что ее уже нет среди нас. И ехал теперь не к ней, а только туда, где родился и вырос. Позже, что-то подобное повторялось еще не раз. И я все никак не мог привыкнуть, что больше не увижу ее ни радостной, ни раздраженной. Даже и после похорон, на которых сам же за всем наблюдал и хлопотал, видел выкопанную могилку, целовал холодные губы, и уже на холмике с венками поминали медом и водкой, забывался, и отвечал: «Да, к матери». А, опомнившись, все равно чувствовал какую-то несправедливость, будто бросила нас малых по какой-то своей нужде в беспомощности и неразумности. И жить, как дальше не ведаем, не понимаем. Хотя давно жили с сестрами своими семьями, и поднимались уже свои дети. И даже свою правнучку все-таки успела она подержать на руках. А все равно не мог свыкнуться с мыслью, что больше не отругает, просто так, ни за что, для порядка и уважения, и не похвалит, все вот так же совсем неожиданно, за что и хвалить вроде не принято. Трудно с этим свыкаться, когда она уже не откроет дверь с обеспокоенной радостью – сын приехал – проведать ее или что-то случилось, и не обратится в твои глаза по родному тревожно знакомыми с детства блестками – как вы там? И не обидится больше тихо на сухость мужчины, уставшего будто сегодня от недальней дороги или будничной жизни. И не наполнится кухня ворчанием: «Что один?.. Почему не приехали?..», скрыть уже не пытаясь, как теперь тяжело и что снова болело в боку. А опять же: «Что один?.. Почему не приехали?.. Да звонила! Да что звонить?.. Телефоны и есть телефоны. Вот приехал – и вижу все – и о чем никогда не спросишь. Ты рассказывай – я пойму. Не пойму – додумаю ночью». Нет, не спросит уже ни о чем. И однажды – не забуду – привыкну.