глава 13

Глава 13. Издательство «Туз».


Контора-офис издательства «Туз» прижилась на базе «Культбыта», среди множества подобных баз, складов и МУПов на улице Шакальского. Пешкину не раз выговаривали за это название, а он смеялся, пояснял, что рядом есть Репродукторная, Чайболсана, что это не хуже, чем бесконечные Социалистические и Бронштейновские,  и черте знает какие, получившие эти обозначения по прихоти династии тупоголовых, обладающих словарным запасом в сто слов, где главными были и остаются: халява, дай, обсудим. Поэтому улицы, города, регионы, вовлеченные в эти лакейские выверты, получили приблудные и нелепые обозначения, пугая и путая не только экспедиторов и географов, но и пришельцев  иных миров, которые окучивают информационное пространство Земли.
В советские времена директора базы «Культбыт» по имени Хазрек, знал весь город. Хазрек мог часами вспоминать те чудесные годы всеобщего дефицита, когда через его скромную приемную, отделанную лакированной древесно-стружечной панелью, проходили секретари райкомов, директора, поэты.  И он, чтобы не обидеть отказом нужного человека, писал кладовщикам записки разноцветными ручками. Денег за услугу не брал. Только подарки, да и то не у всех, за что Хазрека уважали и терпеливо слушали длинные рассуждения  о всеобщем коммунистическом порядке.
Как только поставки телевизоров-холодильников-магнитол по разнарядкам прекратились, Хазрек в числе первых переделал базу в акционерное общество, записав на себя, на всякий случай, большую часть акций, остальные распределил твердой рукой среди бухгалтеров и товароведов.
Пешкин приехал в «Культбыт» по рекомендации  поэта Рысьева.  Когда вошел в кабинет, то Хазрек, отложив в сторону газету «Правда», поправил на груди внушительный набор орденских планок, спросил:
-- Директор элеватора твой родственник?.. Нет! А Пешкин, что в коммунхозе?
Он  долго расспрашивал о знакомых. Рассказал попутно о волжских чиновниках, с которыми много лет встречался на селекторных и прочих совещаниях, а к обеду вспомнил о своем аульском детстве. Когда узнал, что Пешкин бывал в его родном Кошехабле, так обрадовался, что  сам повел смотреть пустующий зал, предназначенный для собраний и торжественных мероприятий, где тепло, светло и стоит помещение всего двести рублей за метр.
-- А дешевле нельзя ли?
-- Хорошо. Тебе – сто пятьдесят, но не болтай об этом.
Пешкин быстро и аккуратно разгородил помещение гипсокартонном, за что заслужил похвалу Хазрека, и стал терпеливо обживать маленький кабинет с лаконичной табличкой  на  двери – Директор. И думать: как жить дальше? Точнее, как кормить свое семейство и тех трудоголиков, которым подарил надежду на небольшой, но стабильный заработок в это смутное время.
Книги народ, если и покупал, то про сексуальных маньяков и бандитов. Хорошо шли учебники. Пешкин в Москве попытался через Министерство зарекомендовать пару пособий по истории и географии, но получил жесткий отлуп. Намеки на то, что надо платить – понял, а как и кому он не знал, да и не умел, поэтому грустный, обескураженный вернулся домой.
Выпустил веселые детские книжки с картинками вместе с поэтом Семеновым, но и они легли мертвым грузом на складе, вымораживая остатки денег на лицевом счету издательства «Туз». Это  окончательно подорвало пешкинскую веру в просветительскую миссию провинциального издателя, который, кроме всего прочего, выплачивает девяносто процентов от прибыли государству. Но, если жаловался, то ему говорили: «Ну и дурак ты, Пешкин». Подразумевая, что остальные – умные, не платят.

Здорово, Саня! С праздником тебя светлой Пасхи!
С тех пор, как встретились в Переделкино, где я тебя бесцеремонно достал, ничего существенного не произошло. Даже напротив, настолько ничего, что боязно – ведь должно же произойти. Живу стремно и печально. Однако не без надежды на какие-то внезапные, а главное, радикальные перемены. А жизнь-то не стеклотара, ее на копейки не обменяешь. С тем, что нищим помирать придется, я уже смирился, а вот чегой-то не ймется.
С тех пор, как написал этот идиотский бабский роман ни строчки не могу из себя выдавить. Можно и второй роман нафигачить и детектив от меня в Москве ждут, а я гляжу в потолок и только пуще смурею. И ничего, ничего не пишется. Прямо кризис. Да ведь от чего тоска – платят сущие гроши. От того и руки за столом опускаются. Чуть было не устроился в местную газету. Какая-никакая зарплата. Однако взял тайм-аут. Если не напишу чего-нибудь за лето, придется идти на поденщину. Или уеду. Ну, прямо сумасшествие, что со мной творится. Но ты близко к сердцу не принимай, видно, депрессия переходного возраста.
Может быть,  в Переделкино вел себя так несуразно из-за того, что накипело в душе, да ведь не выскажешь. Я, кстати, от тебя до Калуги почти сутки добирался через все чапки по киевской дороге и разные приключения. Домой заявился в четвертом часу ночи или утра… Натурально – бес в ребро. Да еще это мое калужское затворничество, когда словом перемолвится не с кем душевно. Так что, извиняй, пожалуйста.
Дома все потихоньку. Ксенька учится, грубит отцу, посуду не моет, плохо поддается воспитанию или воспитатель хреновый. Лена меня не стремает – ждет, когда я сам к нормальной жизни вернусь. А, в общем-то, ждем лета. Всяко думаем о поездке на Волгу. Но нечего наперед загадывать.
Димка в расцвете лет занимается в Москве всякой театральной фигней и тем счастлив. К нам, собака, не приезжает. А мы по нему скучаем здесь, все равно, что тургеневские старички. Впрочем, дай ему Бог удачи.
Филов был у меня. Но как-то не душевно – навалом. Скорей и побольше выпить. Вечера четыре совместно мы провели, а так и не поговорили толком. Вон, как оно получается. Шурка то за работой, то под мамкиным присмотром в Челябе, по выпить и песням изголодался. Да и я за компанию, как жид какой-нибудь… Словом, не поговорили. А в Москву он приехали не за песнями, а привез новый роман про русского Дж. Бонда – Василия Брусилова. Что там написано – не знаю, и продал в издательство или нет, не ведаю.
У нас вот завтра Пасха, а погода смурная, солнце даже не выглядывает. Я  не помню такого. Готовимся с тещей к весенним полевым работам и это, представь, утешает.
Что еще? Да ведь чем больше напишу, тем гуще тоски нагоню. Потому заканчиваю. Но ведь бывает же счастье, а Сань? Или нет?
Я вот когда Михаила Тверского писал, был бодр и уверен. Что-то еще писать нужно, хоть оно и не нужно никому. Только не эту ****скую заказную муть.
Удачи тебе и чтоб не обманывали. И любили. Обнимаю. Х. В. До свидания.

В дни особенной грусти и печали, Пешкин спускался на первый этаж, где арендовали помещения братья-армяне, бойко торговавшие продуктами по оптовым ценам. Покупал по-свойски, без очереди, большой продуктовый набор, завидуя их бесшабашной веселости. Спрашивал: «Как же вы работаете без кассового аппарата?..  Что?! Нет даже расчетного счета в банке?» Они смеялись в ответ. Ашотик и Норик чудесно ладили со всеми, действуя, как и должны действовать те, кто приехал на временные заработки. Больше того, они насмехались над местными, которые имели склады, дома, серьезные связи, но не умели это все превращать в деньги.
Коньяк «Лезгинка» Пешкин обнаружил случайно. Запыленные и загаженные голубиным пометом ящики стояли у дальней стены склада, потому что коньяк, как и сухое вино Мерло, не пользовались у простых тружеников спросом.
Пешкин тут же на складе сорвал уже подзабытую закупорку-бескозырку с картонной прокладкой, пригубил из бутылки,  отмечая добрый вкус напитка с основой из настоящего виноградного спирта, в чем его в студенческие времена научил разбираться «ВэПэ». Купил сразу десять бутылок и пообещал выкупить целый ящик, как только появятся деньги.
-- Забирай сегодня. Деньги после отдашь, -- разрешил улыбчивый шустрый Ашот. Но Пешкин застеснялся, мало ли что. Отнекался.
В январе на базу приехали люди в камуфляже и в милицейско-штатском. Они пинками открывали двери в комнаты, требовали документы, вгоняли в ступор предприимчивых торгашей. Арендаторов выгнали на мороз с вещами. Базу «Культбыт» опечатали, обклеили. Даже Хазрека начальник налоговой полиции послал так далеко, что он, впервые за много лет, опустил кудлатую голову и молча прошагал к старенькой Волге.
Арендаторы решили, что виной всему Ашот с Нориком, что теперь им конец. Но через неделю у ангара с продуктами снова стояли в очередь машины. Не стало только коньяка «Лезгинка», налоговики его оценили и конфисковали вместе с коробками сигарет и ГОСТовской тушенки, завезенной из стратегических запасов  страны. А Норика, как старшего брата, официально оштрафовали на тысячу рублей, за незаконную предпринимательскую деятельность.
Сюда на Шакальскую приехал давний  знакомый Виктор Шренц. Выложил на стол перед Пешкиным папку с документами. Бумажки пронумерованные и сшитые суровой тесьмой были написаны на плохой разномастной бумаге, вплоть до оберточной и топорщились в разные стороны, как и сам Шренц.
-- Сделай для газеты статью, -- попросил Шренц с искренней верой в печатное слово. Стал торопливо объяснять, как разоряют прилюдно его трест, а он не может добиться правды.
В бравурные годы  строительства канала ВолгоДонпереброска Шренц командовал мехкалонной, выступал бойко на партхозактивах, приветствуя перестройку, а в дни торжеств и банкетов пил водку стаканами и никогда не пьянел до конца. Удивил он однажды тем, что в утлый вагончик комсомольского штаба ударной стройки принес не вино, а подборку стихов. Сентиментальных, корявых, но искренних, что  порадовало Пешкина. Позже Лещев отредактировал и тиснул пару опусов в журнале «Нива», за что Шренц утомительно долго благодарил  и даже организовал небольшое застолье в кафе «Маячок».
И вот снова он – двухметровый, рукастый – топчется у стола и повторяет раз за разом, вперебивку к рассуждениям о неметчине, куда давно подались его ближние и дальние родственники: «Я все равно добьюсь правды!»
Пешкин бросил спасательный круг с циничным, окстись, Виктор, разве можно у нас искать правду. А он продолжал давить своим: напиши. И вместо того, чтобы договариваться с Тверью о поставке писче-бумажной продукции, на которую от безысходности переориентировал Пешкин издательство, ему пришлось слушать историю, как предельно честно Шренц акционировал трест, забрав себе лишь пять процентов от общего пакета, а все остальное дотошно распределил между людьми. Даже профсоюзному прихлебале Клещеву отмерил положенный пай.
-- А этот сученыш, отработавший в тресте полгода, замутил работяг. Басни рассказывал,  что их обобрали, что Шренц мало платит, а если выберут Председателем Правления его – Клещева, он поднимет зарплату  в два раза. И ведь выбрали!  Клещ вскоре большую часть народа уволил… Представляешь, кран «Като» продал по цене металлолома! И ни налогов, ни за электричество, землю, воду – не платит. Ком растет вместе со штрафами, превращается в миллионы.
Все банально, просто и нагло, а Шренц продолжает твердить: так нельзя!  Его странную сентиментальность не сгубил холод Красноярского края, куда отец с матерью были выброшены из обжитого  Камышина, и где он родился в длинном щитовом бараке. Ни политика неугомонного красавца Эльцина, выкинувшего хамский жест в сторону немцев Поволжья, когда они с привычной покорностью стали просить об автономии на саратовских землях  вместе с городом Энгельсом, вместо того, чтобы придти по-человечески с подарками к Балабайсу и все разом решить.
-- Что ж ты не уехал в Германию с семьей?
-- Так не впускают меня, как бывшего коммуниста и управленца. Третий год в посольстве документы мурыжат… Впрочем, хватит о грустном, поехали обедать.
Поесть Шренц любил еще больше, чем выпить, поэтому выбрал маленькое кафе на набережной, где подавали кипящее мясо по-грузински на керамических сковородках, готовили настоящий хачапури  по-абхазски с жидким яичным желтком в серединке, а постоянных  клиентов баловали чачей крепостью градусов под шестьдесят. Пешкин слушал, не перебивая, но внутренний  протест разрастался и разрастался. В областных газетах, скупленных полностью династией яйцеголовых, ничего напечатать нельзя, а в федеральных свои темные игры с приватизацией,  в них на вопли и крики изнасилованных директоров никто давно не обращает внимания.
После второй, а может третьей бутылки, Пешкин подавил внутренний протест, и решил, что попробует сделать очерк для «Литгазеты», если удастся узнать, кто крышует Клещева. «Имеются же у него приятели, порученцы?» – храбрился он, подстегнутый светлой  идеей победы добра.
Договорились утром встретиться на «Культбыте», чтобы поехать в трест «Водремстрой» и все осмотреть. Но у входа на базу вновь дежурил милицейский кордон.
-- Ограбили! – повторялось на разные лады. Были известны некоторые подробности. Воры поднялись по пожарной лестнице, выдавили оконный кондиционер и влезли через дыру в помещение издательства «Туз». Прошлись по всем кабинетам, вскрывая двери и сейфы.
Пешкину стало худо, как  бывает худо с недельного перепоя. В маленьком сейфе, закрепленном на стене, хранилась зарплата сотрудников и вся наличность, приготовленная для поездки на Выборгский ЦБК. И последняя, непочатая бутылка «Лезгинки», на которую он в это хмарное сентябрьское утро очень рассчитывал.
Через пару часов арендаторов запустили в разоренное нутро трехэтажной конторы. Грабители легко вскрывали толстостенные сейфы отмычками, а те, что попроще, ломами. Издательский сейф обнаружили в дальнем конце коридора. Простодушный цифровой замок, сработанный умельцами оборонного предприятия, они вскрыть не сумели и, похоже, хотели утащить сейф с собой, но что-то в последний момент их спугнуло.
Уцелел даже коньяк, зажатый меж папок с учредительными документами. Среди общего хаоса и разорения, учиненного грабителями в темноте, бутылку тут же распечатали. Щренц пригубил из стакана, но оценить выдержанный коньяк не сумел. «Мне бы лучше водочки». Когда похмельный синдром отпустил, стал рассказывать, как в советские времена, обменял в Ростове машину половой доски на шампанское. «Дефицит страшный! Гости из управления или комиссия, мне тут же несут десяток бутылок. Вроде пустяк, а сколько добрых дел удалось через это решить. Оборудование для столовой, мебель в контору…» Он тут же осекся, ощутив нелепость этих воспоминаний, когда из родного кабинета в конторе  вынесли даже кресла и холодильник.
Шренц водил по огороженной территории треста «Водремстрой», рассказывал, что здесь  недавно зеленели газоны и клумбы с цветочками, гудел растворобетонный  узел, работали механические мастерские, столярный цех, котельная.  Теперь повсюду зияли дыры выломанных окон и дверей. Возле гаража ржавели на подставках разграбленные грузовики. Один из уцелевших бульдозеров таскал дорожные плиты, выдернутые краном из разгрузочной площадки. На торцевой стене склада чернела рукотворная надпись: «Фашисту капут!»
Десятка полтора слесарей и водителей окружили Шренца.
-- Нам полгода зарплату не выдают!
-- А конторские крысы даже премиальные получили. Вы все там заодно! Отдавай наши деньги.
Шранц рванул на себя одного из водителей так, что посыпались пуговицы со спецовки. Закричал матерно:
-- Ты, Петров, бензин воровал, а я простил, когда ты с женой плакал навзрыд у меня в кабинете! Ключи вручил от новой квартиры. А ты, падла, народ подбивал голосовать за Клещева. Иди к нему за деньгами! Вместе с Коляном дружком своим, который Кировец угнал и во дворе держит.
Мужики, готовые кинуться в драку, разом притихли. Вперед выдвинулся малорослый крепыш с тюремными наколками на левой руке. Кривя лицо, как от зубной боли, пробурчал негромко, прости, дураков нас, Виктор Петрович. Бараны! Давай заново изберем тебя председателем?
-- Поздно, Василий, поздно! Чем работать? Все растащил Клещев. Долгов повесил на трест больше десяти миллионов.
Развернулся и пошел к зданию конторы, где у окна маячил бывший профорг, ставший в одночасье Председателем акционерного общества «Водремстрой».  В папке у Шренца лежала повестка с вызовом в районный суд на имя Клещева, куда являться тот категорически не желал. А  начальник райотдела милиции признался, что помочь, вряд ли, сможет.
Клещев смотрел через стекло на своего бывшего начальника, заранее представляя, как тот начнет качать права, требовать отчет, годовой  баланс. Показывать письма в прокуратуру, а он скажет ему с холодной усмешкой: «Да пиши, Виктор Петрович, хоть президенту!» Правда, опасался, что после таких слов Шренц может дать оплеуху, как влепил ее однажды пьяному завгару, поэтому приготовил газовый револьвер. Сначала сунул его в брючный карман, где он оттопыривался, бил неприятно по ляжке. Переложил в верхний ящик стола. Пару раз быстро выхватил, направляя ствол в сторону двери: «Документы,  господин Шренц, захотел? А это вот видел!»
Баланс, составленный главным бухгалтером, заранее увез из конторы и сжег вместе с  множеством других документов, накопившихся за последние годы у Шренца. По принципу: на – «нет» и суда нет. Тем более, что начальник городской милиции Дегтев,  когда первый раз принес деньги, полученные  от продажи тракторов и КАМАЗов, сказал с нарочитой веселостью: «Не ссы, Игорь Клещев. Действуй смело. Прикрою».
Познакомился с ним через подругу жены, сумевшую закрутить с ним любовный роман, о чем она, не церемонясь, рассказывала, как о геройском поступке и о самом полковнике Дегтеве, имевшем актерскую внешность, красавицу жену, отличную память, но главное -- сильного покровителя в Москве, поэтому он деньги собирал с предприятий безбоязненно, и даже говорил не раз с твердой уверенностью, что так было и будет всегда. Но Клещев не был наивен, понимал, что  на дегтевский болт может наскочить контргайка. Особенно после случая с новым Мерседесом полковника, который угнали прямо из гаража, как поговаривали, в отместку за угрозы в адрес местного вора в законе Кубанца. Неделю личный состав управления рыл и копал, но машина бесследно исчезла  на просторах огромной страны.
После этого случая, Клещев заторопился с распродажей техники, а чтоб оттянуть время, согласился даже на внеочередное собрание акционеров.
На втором этаже двери пестрели табличками «главный инженер», «главный механик», «ПТО», но кабинеты пустовали, усыпанные бумажным хламом приказов и распоряжений, еще недавно казавшихся жизненно важными, обязательными, и разом ставшими ненужными никому, как и весь строительный трест с множеством работяг и управленцев. В этом было что-то кладбищенское.
 Пешкин затосковал, слушая спор Шренца с Клещевым, готовый превратиться в потасовку, но не вмешивался. Решил для себя, что описывать эту разруху, развал и рвать сердце -- бессмысленно, надо спасать свое издательство, пока оно не превратилось в пустышку, каких много возникает и умирает повсюду вместе с надеждой на  быстрое обогащение.

Здравствуй, Саня! Может, я  огорчил тебя предыдущим письмом, но и ты меня своим, честно сказать, не порадовал. Чегой-то, брат, ты тоже хандришь. В этом мире  много чего есть хренового, да ведь другого-то, во всяком случае, такого, где можно выпить-закусить и повеселиться, вовсе нет и не будет. Вот, что интересно. Так что не хандри. А коль взгрустнется, как говорится, « откупори шампанского бутылку, иль перечти…»
У меня теперь все хорошо. Вышел из больнички наколотый шприцами и капельницами, почти, как молодой. Конечно, много есть способов сохранять здоровье, но есть некоторые вещи, которые штопке не поддаются. Ладно, дошкандыбаю столько, сколько мне Бог отпустит. Но и, конечно, гневить его более не стану разными несуразностями.
Ныне вот Лена приехала из столицы. Ездила туда Димку навестить, заложить последнее золотишко в местном ломбарде. Да заодно простилась с Валей Хамзиной, которая в декабре отбывает на жительство в г. Майями, штат Флорида. Привезла кучу тряпок и новостей. Новости разные. Про Мишку, как он там, в Америке обживался, расскажу при случае. Жалко его бедолагу. А хорошая та, что отыскала там Леху Золова. У него все хорошо. Они с Надей на старости лет зафигачили дочку. Леха по этому поводу счастлив. Работает где-то при церкви.
А более хорошего мало. «Армада» моя хоть и работает покуда, но чувствую, дышит на ладан. Дмитрия все же обещают выпустить в конце декабря. Но тиражи упали катастрофически. Тираж всего двенадцать тысяч. Эта новость, признаться, выбила из под меня табурет. Получу я за него не то, чтобы мало, а почти ничего, тысяч пять советских дензнаков.  Представь мое обиженное лицо и ты все поймешь. Поэтому я со всем мыслимым усердием фигачу женский роман. Дрянь и мура страшная. Но за нее тысяч пять еще выбью… А дальше надо думать! Мне хотелось дописать про тверских князей, все-таки трилогия, но больно уж накладно за такие гроши.
А женский роман тем хорош, что гонишь его без всякого смысла, то-сё, «жабо на отлете», хотя и с ним можно пролететь, как фанера…
У сына моего все нормально, а тот хмырь, который тебе не понравился, когда ты его навещал, от Митьки съехал. Он живет теперь один, как король. А главное нравится ему в Москве. И учиться нравится, вот что важно.
Ладно, Саня, лист кончается, а на второй у меня дыхалки не хватит, потому как в письме много не скажешь. Письмо и не должно быть обо всем – чать не роман, а всего лишь мгновенный отпечаток души. Так что обнимаю тебя, Андрей.