ИВАН МАЗИЛИН - ПРЕВОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ "ПЕРВЫЙ СНЕГ" ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Глава из романа «Дом Романовых»
Первый снег
Желтоватый потолок, в пятнах протечки по углам, краска кое-где висит лохмотьями. Проснувшись разом и вдруг, долго смотрел, пытаясь понять, что же происходит. Потом обвел глазами комнату. Чисто, аккуратно, все на своих местах. Что же происходит? Посмотрел в окно.
За окном ветка тополя с несколькими ржавыми листочками покрыта густым слоем инея, на котором солнце играет, слепит глаза.
Ничего не снилось! Впервые за… сколько же времени прошло? И не мучают боли в ногах. И голова впервые ясная, холодная, как эта ветка за окном.
Вспомнил, как привела его в эту комнату… как же ее зовут? Кажется, Аня. Где она? Наверно… ну да, она же проводницей, верно в рейсе.
Поднялся и сел на кровати. Долго сидел и совершенно беспричинно улыбаясь. Пол деревянный приятно холодил ноги. Рядом на спинке стула одежда, джинсы старенькие и синяя рубашка. А форма где?
Встал, прошелся по комнате в одних трусах. Заглянул в шифоньер старенький. Вот и форма. И все, что было в карманах, тоже на месте. Взял со стола сигарету, закурил. Потом подошел к окну, дотянулся до форточки и открыл. И от снега, плотным, пушистым слоем укрывшего землю в небольшом палисаднике под окном, от звуков недалеко пробежавшей электрички, от карканья вороньего, от слепящего солнца, застучало глухо в груди, и вспомнил все, почти все.
Хирурга госпитального Афанасия, что поднял его, заставляя ходить через силу и когда уж совсем невмоготу, то еще минут пять. Аню, что пригрела его где-то в дороге и приютила. И даже ночные кошмары, когда просыпаешься от собственного крика и боли, и тут же натыкаешься на теплое, мягкое, женское. И прижимает тебя к груди и как маленького нянькает, пытаясь успокоить. И слезы горячие каплями на своем лице, пока не забудешься под утро тяжелым сном. И хождения по Москве с утра и до позднего вечера, из конца в конец, вдоль и поперек по улицам и переулкам, по дворам и пустырям, не разбирая дорог… только идти, идти, идти. Пока от боли в ногах искры из глаз и пот холодный по спине. Потом, совсем неважно где, долго сидеть, тупо глядя в землю себе под ноги. И уже в полной темноте, каким-то звериным нюхом, находить дорогу к этой двухэтажной деревянной развалюхе, затерявшейся между заборов, гаражей и заброшенных котлованов где-то недалеко от Савеловского вокзала, поделенной на коммуналки, теперь всеми забытой, вместе со всеми его немногочисленными жильцами.
Про войну и вспоминать нечего, она жива и так - постоянными кошмарами ночными и болью, напоминает о себе. Только вот сегодня чуть-чуть отодвинулась в сторонку, освободив место этому первому морозному утру, заиндевелому тополю, пороше снежной небольшой, даже не прикрывшей траву, дымку от сигареты забытой в руке, что тонкой струйкой стелется по окну и улетает в форточку.
Как был босиком, прошел в туалет, испугав невзначай выходившую оттуда толстую старуху, которая очень даже проворно для своих лет шмыгнула мимо него на кухню. Потом, пока наливал в чайник воду из-под крана, она молча стояла посреди большой кухни, сложив руки на животе и поджав губы, наблюдала исподлобья за его действиями.
В комнате включил электрический чайник, в холодильнике обнаружил сыр, масло, на полке батон хлеба и банку растворимого кофе. Позавтракал неспешно, и долго сидел за столом, вытянув вперед по столу руки.
Надо жить дальше. Как и зачем – не важно. Надо, и все тут, какие еще могут быть соображения, когда тебе только двадцать два с небольшим, позади страшное, впереди неизвестно что. Надо жить.
Дверь открывается настежь, сразу холодок по полу. Входит мужик в ватнике промасленном лет под тридцать. Ниже среднего, худощав, небрит, может неделю. От него пахнет битумом, соляркой и перегаром. Даже не повернулся к нему, только чуть напряглось лицо.
Скинул ватник у порога, прошелся по-хозяйски по комнате, стул ногой двинул и сел спиной к окну. И зависла пауза настороженная. Потом достал из помятой пачки «Ява» сигарету, отломил фильтр и, бросив в пепельницу, потянулся за зажигалкой, что посреди стола лежит. Только другая рука на секунду раньше легла на нее, закрыла. Криво ухмыльнулся, свою зажигалку достал,
-Ты кто? – и без ответа повис вопрос. Только взгляд внимательный, но спокойный, не агрессивный.
-Ладно, поставим вопрос иначе, надолго парень приклеился? Долго еще будешь тут без меня Нюрку, женку мою пользовать? Ты что, контуженый, глухой, что ли? Не смотри на комплекцию, могу и по рыльнику пройтись, с другой стороны харю тебе раскрашу для симметрии.
Только было начал солдат движение на подъем, на попятный пошел мужик, вычислил мгновенно, что дело может плохо для него кончиться.
-Сиди, давай. Это я так, к сведению. Вообще, хрен с вами, живите, трахайтесь, как хотите. Нюрка… она ничего, ладная, еще найду. Только… - замялся вдруг и совсем скис. Как опытный попрошайка занюнил.
-Тыщонку или две не подкинешь? Больше и не надо. Понимаешь, не хватает. И не приду больше, будь спок. Должен понять - душа горит.
Молча встал. Из шифоньера, из гимнастерки достал бумажник. Почти не глядя, достал стольник зеленый и кинул на стол.
Увидел форму мужик и завял еще больше
-Ты что, дембель, что ли? А чего ж молчал? Мы сейчас по этому поводу - потянулся через стол и зажал банкноту в грязном кулаке, заюлил. – Это мы мигом. Ты что потребляешь?
Но увидел, что дверь уже для него открыта, и ватник от пинка «отдыхает» в коридоре,
-Так бы сразу и сказал. Понял, понял и ухожу. А у бакса курс сейчас какой, не в курсе?
Бочком протиснулся в дверь и прикрыл за собой тихо. Только, видно уже в прихожей, матюгнулся пятиэтажно, зло, с вывертом и дверью входной грохнул.
Не торопясь, достал форму, оделся, берет на затылок, еще раз просмотрел документы, вышел на улицу. Солнце октябрьское последнее тепло отдает, жует и превращает в лужи первый снежок. Пахнет арбузами, что последними небольшими горками лежат в палатках, под присмотром.
Нет, видно еще долго будет сводить скулы от вида «лиц кавказской национальности». Прошел несколько сот метров, по дворам. Мимо ржавых жестяных гаражей и новеньких «ракушек» с номерами, вышел на широкую улицу и сразу попал в круговорот людского потока идущего с электрички. И вместе с толпой спешащих на работу людей, а точнее, захваченный движением этого потока, спустился в метро – первый раз в жизни.
***
Обманчиво солнце в конце октября. На выходе из метро, на «Чеховской», встретили его порывы ветра, набежавшие серые тучи, накрывшие холодным секущим по лицу дождем со снегом.
Куда, зачем вышел? Можно было поваляться в теплой чистой постели, подумать о житье-бытье и, может быть придумать что-нибудь дельное. Вот нет же, поперся куда-то.
Тверская пестрила то и дело норовящими улететь зонтами, осенними куртками, плащами. От Пушкинской увидел Исторический музей и пошел к Красной площади, поминутно заходя во все подряд магазины, рассматривая с любопытством цифры на ценниках, яркие рекламные щиты…
-Пианист! Пианист! – выдернулось над толпой, пытаясь попасть именно ему в уши, - Сашка, черт полосатый, стой же!
Улыбающееся до ушей лицо. Парень в джинсах и черной кожаной куртке с множеством блестящих заклепок. Чернявый, с правильными тонкими чертами, вот разве что нос чуть подкачал, чуть вздернутый. Догнал и обнял крепко, кости затрещали.
- Черт, я вначале не поверил, что ты. Прошел уже мимо и только метров через сто сообразил. Ты как в Москве оказался? Давно из госпиталя? Да что это мы, давай сюда заворачивай, посидим.
Напротив центрального телеграфа палатка со столиками. Взяли пива, сели, закурили,
- Все. Рассказывай. А рожу тебе все-таки попортили, могли бы и пластику сделать, уроды. Ладно, с морды водку не пить, или как там. Ты чего, Сашок, так все и молчишь? Не отошел еще? Да нет, вроде, зенки-то живые, соображающие. Ну, ничего, и это мы как-нибудь наладим. Черт, как же мне из тебя вытянуть информацию? Писать-то хоть не разучился?
Засуетился, какие-то бумажки из кармана, авторучку,
- На, вот, пиши… - но на часы глянул и задергался, - Черт, времени мало. Сашок, сделаем так. Вот мой адрес, телефон. Хотя на кой он тебе. Адрес вот, пишу подробно, как найти. Сегодня к девяти вечера подваливай обязательно, ждать буду. Ты сиди, допивай пиво, а я… понимаешь, стрелка у меня на Тишинском рынке. А то, давай со мной. Сейчас тачку поймаем, вмиг. Ну, нет - так нет. До вечера. Чтоб был! Врубился? Я еще Славке с Витькой позвоню. Все, побежал… - сорвался с места, тормознул машину и укатил.
Вот уж кого не ожидал встретить. И вправду – «большая деревня».
В палатке сквозняк гуляет, не усидишь долго, озноб начинает бить. Зима скоро, надо об одежке подумать. А тут, в самый раз за соседним столиком разговор о тряпках, мол, «в Луже дешевле можно затариться», и собираются. За ними пристроился и только в метро сообразил, что это Лужники имелись в виду. Ехал и представлял, что прямо на футбольном поле рынок сделали, и даже немного обрадовался, что ошибся.
Долго ходил среди палаток, лотков, рядов и просто открытых грузовых машин, выбирал, приценивался, пока окончательно не продрог. На двести гринов оделся, обулся, сумку купил. Не успел переодеться, да и как тут переоденешься в этом муравейнике, за спиной патруль вынырнул – два солдатика узкоглазых в шинельках коробом и капитан усатый с усталыми глазами.
-Товарищ сержант, документы предъявите.
И что-то ему не понравилось. То ли фото в военном билете, еще щенячье-школьное, то ли еще что. Только носом покрутил, и лоб складками собрал. Дембель он и есть дембель – какой с него спрос, свой долг Родине оттопал. Уже хотел, было, вернуть документ, но почему-то вдруг в карман свой положил.
- Товарищ сержант, пройдемте с нами. В военкомат ближайший, не в комендатуру. Проверим подробнее, и все. Иди вперед, на выход.
***
На армейском «козлике» за три минуты «допрыгали» до военкомата. Уже ближе к концу рабочего дня.
- Ждите здесь - сказал капитан и ушел куда-то вовнутрь. Солдатики потолкались на крыльце и полезли в машину – все же теплее. Стемнело. Ветер утих, и снег пошел медленными хлопьями, покрывая все горизонтальные поверхности города, призрачно поблескивая в голубоватом свете фонарей. Минут через пятнадцать, капитан озабоченный вышел, постоял на крыльце, предложил закурить.
- Все нормально, сержант. Извини за задержку. Все у тебя не так просто. Покури и зайди в шестой кабинет. Майор тебя ждет, поговорить хочет, а мне пора, служба, понимаешь. Живи, солдат. Удачи тебе – и пошел к машине, не оглядываясь.
В кабинет вошел не постучав. Майор пожилой, лысоватый, от бумаг оторвался, кивнул в сторону стула.
Присел и в окно на снег уставился. А на переплете окна уже небольшой сугробик вырос.
Закончив писать, майор снял очки, потер пальцами переносицу и тоже на снег. В кабинете темновато, только настольная лампа пол-лица освещает да кучу документов на столе. И после печальной и тягучей паузы и говорить-то громко не хочется.
- Значит, вот такие дела, Романов Александр Николаевич. Покопался я в твоих документах, позвонил. В розыске ты у нас был. Вот, отыскался, думали, что уж совсем пропал герой. Ты хоть знаешь, что тебя к Герою России представили? А чечены за твою башку десять штук дают. За «Пианиста». Ты под Иркутском в госпитале на реабилитации должен быть, а ты вона где. Между прочим, сопровождающего твоего, прапорщика Гусева, из армии «попросили». За невыполнение приказа. Вот так – и опять повисла пауза. Закурил и дымом поперхнулся, раскашлялся.
- В санаторий тебя надо отправить, документы дня через два, думаю, получим из Иркутска, а там… Опять же, орден скоро получать. Где сейчас обитаешь? Надеюсь не на улице? Жаль, что нет у меня сегодня никакой возможности тебя нормально пристроить на несколько дней. Зайди непременно завтра после обеда, что-нибудь придумаем, гостиницу, какую или еще что. Деньги-то хоть есть?.. Ладно, сынок, приходи завтра. Спросишь майора Трошина. Наладится все.
Берет, снова на затылок медленно, сумку с одеждой через плечо и к двери пошел, а вдогонку
- Не заблудишься? Непременно приходи завтра. Жду.
А когда дверь уже закрылась за солдатом, про себя повторил,
Вот такие дела, брат, вот такие.
***
Снег перестал идти так же внезапно, как и начался. И потеплело. Под ногами сразу грязное месиво. И только на ветках деревьев, на цоколях и подоконниках домов все также белело и искрилось непорочно. День прошел, и ночь впереди долгая. Только бы не было больше кошмаров, не было режущей пополам боли. Прислушался. Но внутри спокойно, холодно и чисто. И никаких мыслей, будто подмели веничком.
У дома, приютившего его, к которому он неизвестно в который раз вернулся, посмотрел на окно, теплым желтоватым светом зовущее. Увидел в окне фигуру, глядящую в темноту ночи, ждущую. Но ничего и теперь в себе не нашел ответного, только рукой смахнул с заборчика комочек снега и провел по лицу рукой мокрой.
***
Аня, Анечка, Анюта. Что же у тебя в жизни все не так, как представлялось? Все так хорошо начиналось. И школу с отличием закончила, и чуть-чуть не хватило, чтобы в институт поступить. И квартира, и родители и… ну, словом, все было хорошо. Пошла работать в журнал «Театр». Коллектив славный, работа нравилась. А тут еще любовь, можно сказать, с первого взгляда. На дискотеке в МДМ познакомились. Ну и что, что чуть ниже ростом – шпильки перестала носить, только и всего. По театрам, по музеям и выставкам, ходили, стихи даже читал. Подумаешь, лимитчик, зато работящий, денежный. И родители были не против.
Только потом как-то все другим боком стало разворачиваться. Журнал захирел, отец, никогда не болевший, в три месяца сгорел. Мать, года не прошло, встретила старого друга и уехала с ним в Грузию, теперь словно за границу. Виктор запил, да так, что и квартиру пришлось продать, и вот эта комнатушка теперь. И по месяцам не показывается - подохнет где-нибудь под забором или прибьют, даже забывать стала. Без работы, без денег почти полгода просидела. Спасибо соседке со второго этажа, взяла напарницей проводником. Вначале уставала очень от непривычной работы, но теперь… нет, все равно устает. Почти две недели на колесах, три дня дома, чтобы отоспаться, как следует и опять…
Теперь вот пригрела этого, бессловесного, «замороженного» на этой непонятной войне. И два месяца уже, как прямо из поезда привела к себе на одну только ночь, а вот как все вышло. Сердце разрывается от жалости, когда кричит по ночам, зубами скрежещет, глазами от боли побелевшими, невидящими. И, иногда, грубо, по-звериному, с синяками на теле после. Только потом забывается в глухом сне, почти без дыхания. А целыми днями бродит где-то.
Вот и теперь, ночь, на часах уж одиннадцать. И погода скверная, холодно. Куда его опять понесло в одном своем камуфляже?
***
Вошел, с сумкой через плечо. Изменился. Даже не поняла сначала, в чем изменился. Только вдруг увидела глаза живые, понимающие, и как магнитом потянулась к нему, прижалась к холодной одежде, обняла и заплакала тихо, по-детски всхлипывая. Не снимая с плеча сумку, неловко одной рукой обнял.
После ужина, уже ночью поздней и до самого рассвета… столько нерастраченной, до времени скованной болью нежности оказалось в этом сильном и красивом теле.
А снег все шел и шел, засыпая искристым пышным ковром всю осеннюю слякотную грязь и все, что называлось одним словом – вчера.