Источник: Журнал министерства народного просвещения. 1898. Май СПб. 1898. С. 293 – 310.
Хранение источника: Науная библиотека Новгородского государственного обьединенного музея-заповедника. Шифр 05/М-92
АВТОР: С.Ф. Платонов (1860 – 1933)
ПЕРВЫЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ШАГИ БОРИСА ГОДУНОВА (1584—1594).
(Отрывок).
Обыкновенно принято думать, что тотчас после смерти Грозного началась в Москве «борьба боярских партий». Виднейшие боярские роды, пользуясь личною слабостью царя Феодора и предвидя конец династии, открыли борьбу за влияние и власть, стремились стать ближе к престолу, чтобы в удобную минуту совсем захватить его в свой род. За могущественнейшими родами стояли их «партии» — их родня и сторонники, и таким образом все боярство втянулось в борьбу, в которой должны были «выставиться будущие династии».
Но мы думаем, что боярство, старый правительственный и землевладельческий класс, было раздавлено опричниною и потеряло свое прежнее положение у власти. В государевой думе его заменили новые люди. Конечно, трудно точно указать круг лиц, который имел правительственное значение в последние годы жизни Грозного. Однако можно настаивать на том, что царь не искал себе советников и исполнителей далее очень тесного кружка приближенных бояр и «возлюбленников». Бояре «из земскаго» И.Ф. Мстиславский и Н.Р. Юрьев, «из двора» или опричнины Б.Я. Бельский и Годуновы, дьяки Щелкаловы и А. Шерефединов — вот заметнейшие из приближенных Грозного. За ними стоят князья, служившие в опричном государеве дворе: несколько Шуйских, В.Ф. Скопин-Шуйский и Ф.М. Трубецкой. Наконец, со времени свадьбы Грозного с Марьею Нагою начинают пользоваться значением Нагие (1). Все эти люди представляют собою новый слой московской знати, возникший именно в эпоху опричнины, как первый обращик служилой и дворцовой аристократии. Их положение у дел создано не их «отечеством», а личною службою и выслугою, или же отношениями родства и свойства. Князь И.Ф. Мстиславский был племянником царя Ивана, сыном его двоюродной сестры Анастасии. Юрьевы, Годуновы и Нагие — это царские «шурья», братья государевых жен. Как они сами, так и их родня, получили придворное значение по брачным союзам московских государей и держались главным образом родственными связями. Богдан Бельский в последние лета Грозного был временщиком по личному расположению к нему царя. Все прочие, названные выше, стояли на первых местах в администрации и войске не по породе, а потому, что казались Грозному, в большей или меньшей степени, надежными слугами. Из них одна лишь семья Шуйских вызывала в цари некоторое со¬мнение. В 1569 году царь «велел князя Ивана Андреевича Шуйского из Смоленска (с воеводства) свести для того, что от него человек сбежал в Литву»; а в 1583 году царь взял поручную запись со всех сыновей князя Ивана Андреевича по их брате, князе Василе. Трудно сказать, на чем основаны были подозрения против этой семьи; во всяком случае, род Шуйских был единственным из заметнейших восточно-русских княжеских родов, все ветви которого преуспевали в эпоху опричнины. Только верною службою в новом «дворе» могли Шуйские держаться при Грозном в то время, когда другие большие московские роды гибли в опалах. Наконец, о дьяках и думных дворянах, Щелкаловых, Шерефединове, Р.В. Олферьеве, Р.М. Пивове, М.П. Татищеве и им подобных, нечего и говорить: только служба и личная послуга давали им значение (2).
Таким образом, во время кончины Грозного у московского трона, вопреки обычным нашим представлениям, стоял не аристократический круг государственных чинов, не «могущественнейшие роды боярские», как говорил С.М. Соловьев, а случайный кружок приближенных царских родственников и доверенных лиц. Этому кружку и завещал Грозный (если только он успел что-либо завещать) охрану своих детей. Разумеется, он и не думал устраивать формальную опеку над своим сыном Феодором в виде «новой пентархии или верховной думы», как выражался Карамзин. Не было ни малейшей нужды в экстренном государственном учреждении, когда в обычной «ближней думе» могли сойтись ближайшие родственники молодого царя: его родной дядя Н.Р. Юрьев, его троюродный брат И.Ф Мстиславский и его шурин Б.Ф. Годунов. К этому интимному совету Феодора примыкали и Шуйские, потому что Юрьевы, Годуновы и Шуйские были между собою во многократном свойстве; именно: дочь Н.Р. Юрьева была за Ив. Ив. Годуновым; Б.Ф. Годунов и князь Д.И. Шуйский были женаты на родных сестрах; на родных же сестрах из семьи Горбатых-Шуйских, Ирине и Евдокии, были женаты князь И.Ф. Мстиславский и Н.Р. Юрьев. Князь В.И. Шуйский в первом браке своем имел женою княжну Е.М. Репнину, родные которой были «братья и великие други» семье «Никитичей» Романовых. Вокруг царя Феодора было столько «своих» людей, и притом думных, что и без всякой «пентархии» было кому опекать неспособного монарха и «поддерживать под ним царство». И около другого сына Грозного, царевича Димитрия, была своя родня – Нагие. К ним, кажется, примыкал и оружничий царский Б.Я. Бельский, которого иногда называют «дядькою» или воспитателем маленького царевича. Из бояр первого кружка Бельский дружил, как видно, с одним только Б. Годуновым, с которым находился в свойстве по жене Бориса. Остальные бояре были далеки от него. И Бельский, и Нагие не принадлежали к коренной московской знати. Несмотря на то, что Бельский, находясь в большом приближении у Грозного, был при нем «первоближен и началосоветен», Грозный ему не сказал боярства и Бельский не был «венчан славою совершенаго имени чиновска», пока при Борисе не стал окольничим, а при Димитрии боярином. Нагие же, редко выслуживаясь до боярства, бывали и в думных дворянах. В «отечестве» своем и в службе родня Димитрия и вообще люди его круга были гораздо пониже тех, кто держался около старшего его брата Феодора (3).
Ограничивая состав правительственной среды немногочисленным кругом царской родни и доверенных слуг, мы тем самым уже устанавливаем определенный взгляд на придворные смуты в первые годы царствования царя Феодора Ивановича. Эти смуты не были борьбою за власть, и за будущий престол «могущественнейших» родов московской аристократии, за которыми стояли бы целые парии боярства; это были простые столкновения за дворцовое влияние и положение между людьми, причитавшими себя в родство с царем. Политическое значение этой борьбе придали не те цели, которыми первоначально руководились борцы, не те средства, которыми они действовали, а те результаты, к каким привела эта борьба, — формальное признание Б. Годунова регентом государства. Только тогда, когда Б. Годунов стал «властодержавным правителем» всего Российского царства и тем самым открыто, хотя и косвенно, заявлена была неспособность царя к правлению, придворное первенство Бориса обратилось в политическое. Передача правления в руки Бориса и смерть царевны Феодосии совершили важный перелом в развитии боярской смуты. Когда обнаружился вполне физически упадок бездетного царя и исчезли надежды на царское «плодородие», то стало очевидно, что дворцовый временщик через полномочия регента может приблизиться к обладанию престолом. Тогда только и могли возникнуть династические притязания и мечтания как в боярском потомстве Рюрика, так и в тех не княжеских семьях старого боярства, которые считали себя честнее Годуновых. До тех же пор мы можем наблюдать лишь простые придворные ссоры.
Но прежде чем начались такие ссоры, в Москве произошел ряд событий, не имевших прямого отношения к боярской смуте последующих лет, однако тревожных и смутных. Эти события были вызваны необычным состоянием царской семьи, в которой старшие ее представитель, Феодор, не был дееспособен, а младший, Димитрий, не был правоспособен. Одинаковая непригодность их к личной деятельности как бы равняла их в отношении прав на престол, и можно было опасаться, что найдутся люди, желающие передать власть от Феодора Димитрию. По крайней мере, этого опасались приближенные Феодора. Поэтому тотчас по смерти Грозного, было признано необходимым удалить из Москвы Димитрия и его родню. Царевича с матерью, дядями и некоторыми другими более далекими родными отправили на его удел в Углич. Кое-кого из Нагих послали в Низовые города на воеводства. Выслали и Б. Бельского из Москвы после какого-то уличного беспорядка, направленного против него. Но эта высылка людей, признанных неудобными в столице, не имела вида суровой опалы. С Углицким удельным двором Московский двор сохранял доброжелательные отношения. В Москву с именин царевича 19-го октября, на память мученика Уара («ангел его молит в той день», «прямое-ж ему имя бысть Уар», поясняли летописцы о царевиче Димитрии) присылали государю «пироги», а государь отдаривал царицу Марью Федоровну мехами, а ее посланца А.А. Нагого камками и деньгами. Также и Бельский, удаленный из Москвы «от молв мира в Нижний-Новгород, был там не ссыльным и заключенным, а воеводою и сохранил сан оружничего. Годунов так заботился о нем, что он пребывал там «во обилии и многом покое»(5). Каковы бы ни были в частности поводы к высылке Нагих и Бельского, смысл этой меры вне спора: ни Нагие, ни Бельский на самом деле не поднимали крамолы против Феодора, но пребывание в Москве как их самих, так и питомца их, маленького Димитрия, показалось опасным для старшего царевича, хотя и нареченного царем, но неспособного к правлению. Руководители Феодора испугались не открытого покушения, не действительно наступившей опасности, а только возможности интриги против старшего брата в пользу младшего. Поэтому быстрое удаление от двора того круга придворных, из которого могла выйти интрига, было не последствием уже происшедшей в правительстве смуты, а предварительною мерою для ее предупреждения. Что же касается до уличного движения против Бельского, то по всем признакам в нем не было элементов противогосударственных и противодинастических. Направленное против отдельного правительственного лица, оно представляло собою, кажется, одну из тех площадных случайностей, какие были знакомы Москве и в XVII веке. Оба эпизода: и выезд Нагих и Бельского из Москвы, и волнение толпы против Бельского – в развитии смуты играют случайную роль. Изложение боярских смут и борьбы за престол следует начинать не с них, а с тех столкновений, которые произошли позднее между приближенными царя Феодора, в самом тесном правительственном круге, державшем власть именем слабого царя.
В центре этого круга, как мы уже видели, стояли бояре кн. И.Ф. Мстиславский, Н.Р. Юрьев и Б.Ф. Годунов. К этому центру были близки и князья Шуйские: кроме Ивана Петровича Шуйского и Вас. Фед. Скопина-Шуйского, которым боярство дано было еще Грозным в 1584 году, боярами были сказаны братья Василий и Андрей Ивановичи Шуйские. Среди остального боярства не было князей равных им по значению. Ни одна ветвь Рюриковичей при воцарении Феодора не имела представителей в думе, если не считать окольничего Ф.М. Троекурова из невеликих ярославских князей. Из князей же литовского корня состоял в думе и доживал свой век старейший в роде Булгаковых князь Вас. Юрьев. Голицын, умерший воеводою в Смоленске в 7093 (1584—1585) году; а остальные Булгаковы, как Голицыны, так и Куракины, по молодости еще не дошли до боярства и даже старшие из них были возводимы в боярский сан уже при царе Феодоре. Старший из Трубецких, боярин Федор Михайлович, стоял высоко в служебном отношении, но не по отечеству, а по службе в опричнине. И сам старик И.Ф. Мстиславский пользовался внешним первенством среди бояр не столько по происхождению своему, сколько потому, что Грозный по родству его «жаловал и учинил его велика». Это бояре говорили Мстиславским в глаза. Таким образом, рядом с царскою роднею, Юрьевыми и Годуновыми, не Мстиславские, а именно Шуйские были виднейшими представителями коренной московской знати, и в этом смысле Горсей мог с полным основанием назвать Ивана Шуйского «первым принцем королевской крови (prime prince of the bloud royal) среди московского боярства. Но именно на Шуйских и видно, как мало значила порода в московском дворце, только что пережившем опричнину. В то время как Никита Романович Юрьев и Борис Феодорович Годунов; оставаясь в Москве, распоряжались делами и всем государством, Шуйские были на воеводствах в больших порубежных городах. В 1584 – 1585 году Вас. Фед. Скопин-Шуйский был воеводою в Новгороде, Ив. Петр. Шуйский – во Пскове, а Вас. Иванович – в Смоленске. На ход дел при дворе могли они влиять очень мало, по крайней мере, до возвращения в Москву. Но и во время пребывания их при самом дворе не им принадлежало первое место. При воцарении Феодора его занимал, по единогласному указанию современников, Никита Романович, из той самой семьи Захарьиных, которым князья-бояре не хотели «служить» в 1553 году. Друзьями его были Б.Ф. Годунов и дьяки Щелкаловы. Это и было настоящее правительство, а Мстиславские и Шуйские были только первыми чинами двора, говоря языком нашей эпохи. Узы родства и свойства до поры, до времени связывали всех этих людей в один кружок; но эти узы были очень непрочны и разорвались при первом же толчке (6).
Толчком послужила болезнь Никиты Романовича: уже в августе 1584 г. она лишила его сил, а в апреле 1585 г. свела в могилу. Пока он принимал участие в делах, он сохранял за собою бесспорное первенство; когда же он сошел со сцены, за первое место могли поспорить все остальные члены правившего кружка, а в особенности Мстиславский и Годунов. За Мстиславского была порода, титул и родство с царем, хотя и дальнее. За Годунова была близость к государю через сестру-государыню и тесная связь с Романовыми и Щелкаловыми. Об этой связи имеем много свидетельств со стороны людей, хорошо осведомленных. Палицын определеннее других говорит, что Борис дал клятву Никите Романовичу «соблюдать» его детей, попечение о которых «вверил» ему старый боярин. Что могло значить это «соблюдение», разъясняет другой автор XVII века, говоря о Борисе и Романовых, что Борис «клятву страшну тем сотвори яко братию и царствию помогателя имети». Принадлежавший к семье Романовых, зять Никиты Романовича, кн. И.М. Катырев подтверждает эти слова короткою фразою, что Годунов имел Романовых «в завещательном союзе дружбы». Союз их был «завещательным», конечно, потому, что начался еще при Никите Романовиче и представлял семейную традицию, завещанную стариком. Заметим, что эта традиция держалась долго, через все царствование Феодора, до его смерти, когда старший из Никитичей оказался соперником Борису в деле царского, избрания 1598 года. Так же тесна и продолжительна была дружба Бориса с Щелкаловыми, особенно же со старшим из них с Андреем. По одному русскому известию, Годунов даже называл Андрея Яковлевича Щелкалова себе «отцем». О дружеских отношениях царского шурина и «великих» дьяков, кроме известий некоторых иностранцев, очень определенно говорит Ив. Тимофеев. Он называет Андрея Щелкалова «наставником и учителем» Бориса, от которого Борис впервые научился, как ему «одолевать благородных» и достигать власти. Между Щелкаловыми и Годуновым существовала, по мнению Тимофеева, «крестоклятвена клятва» чтобы втроем утвердить за собою царство. В исполнение этой клятвы Щелкаловы воцарили Бориса, возвели его как бы на небо, а он преступил свое целование и отблагодарил им злом за благодеяние. Каковы бы ни были тайные отношения Бориса и знаменитых дьяков, А. Щелкалов имел громадное значение при царе Феодоре до 1594 года, а Вас. Щелкалов сохранил его и в первые годы царствования Бориса: оба брата были люди «сильные» и на них нельзя было найти управы (7). С такими связями, как Романовы и Щелкаловы, Борису можно было не бояться соперничества даже Мстиславских. Пока первенство давалось дворцовыми отношениями и близостью к лицу государя, Годунов должен был им владеть, потому что по сестре царице он был очень близок к царю, а в остальной государевой родне, среди «Никитичей», находил не вражду и противодействие, а «завещательный союз дружбы».
Еще до кончины Н.Р. Юрьева произошла первая ссора бояр за первенство. Что ее вызвало, мы не знаем. Летописец, составленный в XVII веке при дворе царя Михаила и патриарха Филарета Романовых, очень сдержанно относясь к событиям 1584—1585 годов, замечает, что тогда вообще бояре «разделились на двое»: одну сторону составили Борис Федорович и прочие Годуновы, а с ними «иные бояре» (летописец не называет здесь по имени Никитичей Романовых, хотя именно их, прежде всего, здесь следует разуметь); другую сторону представлял кн. И.Ф. Мстиславский, а с ним были Шуйские, Воротынские, Головины, Колычовы. Годунов «осиливал» противников, надеясь «на царское присвоение», то-есть, на родство или свойство с царем. Борьба окончилась высылкой И.Ф. Мстиславского в Кириллов монастырь, где старик скоро и умер, постриженный в иночество с именем Иосифа. С ним вместе пострадали, по словам летописца, князья Воротынские и Головины. Но, как кажется, летописец смешал здесь последовательность и подробности событий, хотя их общий смысл уловил достаточно верно. Есть данные думать, что столкновение боярских кружков разрешилось не сразу, не одним ударом со стороны Годунова, а исподволь. Сперва пострадали Головины. В самый рождественский сочельник 1584 года был отставлен от должности казначея окольничий Владимир Васильевич Головин. Его двоюродный брат Петр Иванович, который с 1578 года также назывался казначеем, был заточен и, как говорят, в тюрьме умер. Младший брат Петра Ивановича Михаил Иванович, который после своей Псковской службы жил в Медынской вотчине, «послышал такое разорение» над своими родственниками и, опасаясь и на себя опалы, отъехал в Литву. Там в феврале 1585 года его застали у Батория московские послы князья Троекуров и Безнин. Они объясняли полякам опалу государеву на Головиных тем, что Головины «покрали казну государеву». Горсей же говорит, что Петр Головин пострадал за дерзость и заносчивость в отношении Бориса. Как бы то ни было, Головины уже потерпели опалу, а Мстиславские еще были целы: в то самое время, когда Троекуров интриговал пред Баторием против Михаила Головина, в феврале 1585 года в Москве князь Ив. Ф. Мстиславский занимал первое место среди бояр на приеме Баториева посла Луки Сапеги. Затем, вероятно, летом 1585 года, пришел черед и И.Ф. Мстиславскому испытать государеву опалу за царского шурина. Старик навсегда ушел из московского дворца, в котором ему пришлось столько жить и видеть с 1541 года, когда он стал государевым кравчим. Его удаление, однако, не повело за собою унижений для его сына князя Федора Ивановича. Князь Федор, получивши боярский сан еще в 1577 году, теперь после пострижения отца наследовал его первенство в боярском списке. Из Шуйских также никто не пострадал. И вообще никаких резких гонений за это время не было, если не считать опалы П. Головина (8).
Летописец рассказывает так, как будто после удаления И.Ф. Мстиславского боярская вражда не погасла: Шуйские продолжали «противиться» Годунову и «никакоже ему поддавахуся ни в чем» Хотя виднейшие представители Шуйских, князья Василий Иванович и Иван Петрович, в то время (1585 – 1587 г.) «годовали» на воеводствах, первый в Смоленске, а второй во Пскове, однако в Москве оставались их братья, с Андреем Ивановичем во главе; они и «стали измену делать – на всякое лихо умышлять с торговыми мужиками». В точности неизвестно, что такое они умышляли и как противились Борису; во всяком случае, глухая ссора и скрытая вражда тянулись долго, более года и разразились открытым столкновением только в 1587 году. К сожалению, и об этом столкновении мы знаем очень мало, и сколько бы мы ни повторяли известнейшие рассказы о том, как мирился и снова ссорился с Шуйскими Годунов, мы не уразумеем совсем точно сути дела и не разъясним с полной достоверностью смысла участия в этом деле «земских посадских людей». Очень важно то обстоятельство, что на этот раз, в 1587 году, боярская ссора была вынесена из дворца. Московское правительство желало скрыть от посторонних людей, что во время этой ссоры «в Кремле-городе в осаде сидели и стражу крепкую поставили»; но ведь и Грозный в свое время желал скрыть свою опричнину. Это было простое запирательство, в котором видели лучший способ прекращать неудобные разговоры. Нет ни малейшего сомнения, что в 1587 году в Москве произошло уличное движение, направленное против господства Годуновых. Это движение не удалось и повлекло за собою большой розыск. Главными виновниками смуты были признаны Иван Петрович и Андрей Иванович Шуйские. Как их, так и братьев их, разослали в ссылку, а имущество конфисковали. Сообщников их, Колычовых, Татевых, Быкасовых и других, разослали по городам. Федор Васильевич Шереметев постригся в монахи не без связи с этим же делом. Простых «изменников», участвовавших в движении «мужиков-воров», пытали и шесть или семь человек казнили на Красной площади. Наконец, московский митрополит «премудрый грамматик» Дионисий и архиепископ Варлаам Крутицкий были сосланы Новгородские монастыри (9). Это было очень крупное дело, захватившее все слои московского населения, от митрополита и знатного боярина до простых служилых людей, государевых и боярских и до торгового посадского люда. Один ранний и ценный хронограф (не считая иностранных или позднейших известий) сохранил нам интересное указание на то, что именно могло соединить в одном движении столь разнородные общественные слои. Хронограф рассказывает, что митрополит Дионисий, кн. Ив. П. Шуйский и другие вельможи «царевы полаты» вместе с московскими гостями и купецкими людьми» учинили совет и укрепились «между собе рукописанием бити челом государю», иначе говоря, составили коллективное челобитье о том, «чтобы ему, государю, вся земля державы царьския своея пожаловати: прияти бы ему вторый брак, а царицу перваго брака Ирину Феодоровну пожаловати отпустити в иноческий чин; и брак учинити ему царьскаго ради чадородия». Шуйские с Дионисием возбудили мирское челобитье о царском чадородии с тонким расчетом разорвать родственную связь Бориса с царем и тем лишить Бориса его главной опоры. Забота о благополучии династии должна была оправдывать их обращение к московскому населенно и придавать вид благонамеренности земскому челобитью. Однако они ошиблись. Если бы Ирина была действительно бесплодна, челобитье имело бы смысл; но царица несколько раз перенесла несчастные роды до тех пор, пока не родилась у нее в 1592 г. дочка Феодосия. Как раз в то время, когда зрело это земское челобитье, направленное на сохранение династии и на погибель Бориса, царская семья сама искала средств помочь своему несчастью не только дома, но даже и в Англии, откуда в 1586 году послали царице Ирине доктора и опытную акушерку (obstetricem expertam et peritam, guae partus Dolores scientia leniat). Невозможно допустить, чтобы надежды царской четы иметь потомство были утрачены уже в 1587 году; поспешное челобитье о разводе могло только оскорбить царя, и непременно должно было показаться неуместным по своей преждевременности. Составители челобитья и зачинщики движения были отданы под следствие и обвинены в «измене» – термин, которым московские люди означали все степени непослушания властям. Первобытные формы тогдашнего розыска и суда охотно допускали доносы в число судебных доказательств, и потому от холопей Шуйских принимали всякие доводы на господ. Так создалось это дело об «измене» князя Ив. П. Шуйского. С разных сторон мы слышим рассказы об участии в этом деле уличной толпы. Одни рассказывают, что эта толпа хотела «без милости побити каменьем» Бориса, когда узнала о его покушениях на Шуйских; другие говорят о народном сборище около Грановитой палаты в те самые часы, когда бояре перекорялись у патриарха, призвавшего их с целью примирить. Если эта толпа и не покушалась на открытое насилие, если даже и не грозила им, то уже одно скопление народа на Кремлевской площади могло испугать московское правительство, всегда подозрительное и осторожное. В Кремле сели в осаду, а когда убедились, что опасность прошла, то жестоко наказали коноводов толпы. За что московский боярин разделывался ссылкою, за то простые «мужики воры» платились своими головами (10).
К лету 1587 года в Москве уже не было опасных соперников Бориса. Старший Мстиславский, старшие Шуйские окончили свое земное поприще в опале и ссылке; они недолго жили в тех местах, куда их бросил царский гнев, и их скорая кончина подала повод к такой молве, будто их убили по наущению Бориса. Младшие же родичи сосланных и умерших бояр, Ф. И. Мстиславский, В.И. Шуйский с братьями (скоро возвращенные в Москву), наконец, молодые Никитичи не могли стать, наравне, с Борисом Годуновым, который был на деле и титуловался на словах «начальным боярином и советником царскаго величества». Не могли отнять у него первенства и те, которых возвышали взамен удаленных. Не говоря о людях второстепенной родовой и служилой чести, например, о князьях И.В. Сицком, Б. П. Засекине, Хворостининых, о таких дельцах, как князья Ф.М. Троекуров и Ф.А. Писемский, – даже любимый дядька царя Федора Андрей Петрович Клешнин и знаменитые братья Щелкаловы, даже знатный родственник царский князь Иван Мих. Глинский уступали первое место Борису. Если «ближний» думец Клешнин, быстро возвышенный до окольничества, был слишком незнатен по сравнению с Борисом, и потому не мог с ним соперничать, как и «большие ближние дьяки» Щелкаловы, то И.М. Глинский, бесспорно, превосходил отечеством Бориса. Но, будучи женат на сестре Борисовой жены, он вполне подпал влиянию Бориса, как свидетельствует его духовная 1586 года. Современники говорили о Глинском, что он был малоумен и прост (11).
Однако начальный боярин и советник не мог чувствовать себя спокойно, пока его положение у власти не было оформлено и закреплено. К этому Борис шел осторожно, с большою постепенностью, пока не добился гласного признания за ним прав и положения правителя, регента. Случилось это таким образом.
С болезнью и смертью Н.Р. Юрьева, когда не стало никакого авторитета в Москве, пред которым бы склонялся и стеснялся Борис, он упорно стремится к тому, чтобы занять при дворе исключительное положение царского родственника и помощника и чтобы править делами, «имея,— по выражению Карамзина, – советников, но, не имея, ни совместников, ни товарищей». Очень рано через различных своих агентов стал он проводить именно такой взгляд на себя. Известный Горсей был одним из деятельных распространителей этого взгляда. В 1586 году, когда еще не развязались у Бориса отношения с Шуйскими, Горсей уже доставил Борису от королевы английской грамоту, в которой Борис назван был «кровным приятелем» и «князем». Говоря о Борисе в своем «описании коронации» 1584 года (напечатанном уже в 1589 году), Горсей также называет его князем («the Prince») и правителем государства («livetenant of the empire»). Англичане, через Горсея узнававшие о русских делах, в том же 1586 году именовали Бориса лордом — протектором Русского государства («prince Boris Fed. Lord Protector of Russia»). Так проводилась в английском обществе мысль о том, что Московским государством правит не один царь, но и родственник его «большой боярин». И русские люди в официальных разговорах также рано, с самого начала 1585 года, стали усваивать Борису значение правящего лица, – конечно, по инструкциям если не от самого Бориса, то от его «великих» и «ближних» дьяков. В 1585 году московский посланник Лукьян Новосильцев, на дороге в Вену, беседовал со Станиславом Карнковским, архиепископом Гнезненским, между прочим, о Борисе Федоровиче. Архиепископ, называя Бориса «правителем земли и милостивцем великим», сравнивал его с Алексеем Адашевым. «Преж сего, сказал он, был у прежняго государя Алексей Адашев, и он государство Московское таково ж правил; а ныне на Москве Бог вам дал такого ж человека просужаго (то-ееть, разумного, способного)». На это Новосильцев возразил, что «Алексей был разумен, а тот не Алексеева верста: то великой человек — боярин и конюший, а се государю нашему шурин, а государыне нашей брат родной, а разумом его Бог исполнил всем и о земле великий печальник». Эти слова в отчете посланника должны были дойти до царя и в думе были выслушаны боярами (12). Пока такие речи о «правительстве» Бориса, как и его переписка с владетельными особами, представлялись случайными успехами его личной притязательности, они должны были возбуждать в боярах неудовольствие и раздражать их. В таком чувстве раздражения лежал, конечно, источник вражды к Борису и противления Шуйских. Необходимо было утвердить и узаконить положение правителя, чтобы уничтожить возможность всякого противления. Этого Борис достигал многими мерами. Во-первых, он постепенно усвоил себе «государевым словом» исключительный титул. Боярин с 1581 года, он с 1584 года стал «конюшим боярином», а затем мало по малу присоединил к этому основному титулу звание «слуги», «двороваго воеводы», «наместника Казанскаго и Астраханскаго», наконец, «содержателя царств Казанскаго и Астраханскаго» и «правителя». В 1595 году этот титул устами Вас. Щелкалова был сказан, например в таких словах: «великий государь наш царь и великий князь Федор Иванович всея Русии самодержец, Бог его государя сотворил дородна и храбра, и счастлива, а по его государеву милосердию Бог ему государю дал такова ж дородна и разумна шурина и правителя, слугу и конюшаго боярина и двороваго воеводу и содержателя великих государств, царства Казанскаго и Астраханскаго, Бориса Федоровича». Что этот титул не был простым набором слов, видно из того, как русские послы должны были о нем говорить, например, в Персии. Им предписывалось при разговорах о царском титуле и о покорении царств Казанского и Астраханского объяснять между прочим, что «в титле описуется Борис Федорович Казанским и Астраханским содержателем» по той причине, что «те великия государства большие орды, Астарахань и царство Казанское, даны во обдержанье царского величества шюрину». О самом же Борисе послы должны были говорить, как об особе исключительного государственного положения. В 1594 году посол к персидскому шаху князь А.Д. Звенигородский обязан был объяснять при случае, что государев шурин «Борис Федоровичь не образец никому»; что «у великаго государя нашего... многие цари и царевичи и королевичи и государьские дети служат, а у Бориса Федоровича всякой царь и царевичи и королевичи любви и печалованья к государю просят; а Борис Федорович всеми ими по их челобитью у государя об них печалуетца и промышляет ими всеми, (потому) что он государю нашему... шурин, а великой государыне нашей... брат родной и потому в такой чести у государя живет» (13).
Выражая титулом и словесными объяснениями мысль о том, что Борис стоит вне обычного порядка московских служебных отношений и руководит им сверху, как правитель,— московское правительство, руководимое Борисом, позаботилось выразить ту же мысль и делом. С 1586 года иностранные правительства, бывшие в сношениях с Москвою, не раз присылали Борису «любительныя» грамоты, потому что знали – по сообщениям из Москвы – о его силе влиянии на ход дел. Получить случайно такую грамоту и с царского позволения на нее ответить было, разумеется, очень лестно важно; но это еще не давало Борису постоянного права участвовать в сношениях с иностранными правительствами в качестве высшего правительственного лица. А между тем подобное право всего скорее возвысило бы его до значения царского соправителя. И Борис сумел добиться этого права формальным порядком. Докладывая государю о том, что он получает на свое имя грамоты от чужеземных государей, и, спрашивая, должен ли он на них отвечать, Борис в 1588—1589 гг. побудил царя постановить с боярами ряд приговоров, для него чрезвычайно важных. Царь «приговорил с бояры», что Борису следует отвечать на грамоты владетельных лиц: «от конюшаго и боярина от Б.Ф. Годунова грамоты писати пригоже ныне и вперед: то его царскому имени к чести и к прибавленью, что его государев конюшей и боярин ближний Б.Ф. Годунов ссылатись учнет с великими государи». В августе 1588 года такое постановление было сделано по поводу сношений с крымским ханом, в мае 1589 года по поводу сношений с цезарем. И в обоих этих случаях постановлению придан общий характер: «да и к иным ко всем государем, которые учнут к Борису Федоровичю грамоты присылати... приговорил государь с бояры против их грамот от боярина и конюшего от Бориса Феодоровича писати грамоты в Посольском приказе, и в книги то писати особно, и в посольских книгах под государевыми грамотами». И действительно в делах Посольского приказа уцелели особые «книги, а в них писаны ссылки царскаго величества шурина» с иностранными правительствами (14).
Право постоянного личного участия в дипломатических сношениях государства было для Бориса, после выразительного титула, вторым и еще более действительным средством укрепить высокое положение правителя. Третьим же к тому средством служила старательно обдуманный этикет, тонкости которого были направлены тому, чтобы сообщить особе Бориса значение не простого государства слуги, а соправителя. Во время посольских приемов во дворце Годунов стоял «выше рынд» у государева трона, тогда как прочие бояре сидели «в лавках» поодаль. В последние годы Феодора он даже держал при этом «царскаго чину яблоко золотое», что служило символом его «властодержавнаго правительства». За его здоровье иногда «пили чашу слуги и конюшаго боярина Бориса Феодоровича» вместе с государевою чашею и чашею цесаря. Послы, призжавшие в Москву, представлялись Борису с большою торжественностью. Церемония их встречи на Борисовом дворе, представления Борису, отпуска и посылки от Бориса «кормов» послам была точною копией царских приемов. Борису «являли» послов его люди: встречал на лестнице «дворецкой» Богдан Иванов, в комнату вводил «казначей» Девятой Афанасьев, в комнате сидели Борисовы дворяне «отборные немногие люди в наряде, в платье в золотном и в чепях золотых»; остальные же стояли «отворот по двору по всему, и по крыльцу, и по сенем и в передней избе». Послы приносили Борису поминки и величали его «пресветлейшим вельможеством» и «пресветлым величеством». Самый способ объяснения с послами был таков, что не оставлял в послах сомнений на счет силы и власти «царскаго шурина». Так Борис говорил цесарскому послу о персидском шахе, что «шах во всей государеве воле»: «не токмо государева повеленья не ослушается, и меня шах в том не ослушается, для того что он ко мне всегда с послы своими любительно приказывает и просит того у меня, чтоб я о всех делех у царскаго величества печаловался». Все дела в государстве, по словам Бориса, делались «за его печалованием» и «его промыслом». Самое обращение послов к Борису официально рассматривалось как челобитье «с великим прошеньем», чтобы он ходатайствовал у царя о деле, и дело это делалось «по повеленью великаго государя, а по приказу царскаго величества шурина». Словом, всем давалось понять, что Борис есть истинный носитель власти в Москве. Очень интересно одно позднейшее осложнение этикета при «дворе» царского шурина. Если не ошибаемся, не позднее 1595 года рядом с именем Бориса начинает упоминаться имя его сына, и сам Федор Борисович показывается, как действующее лицо в церемониях. Когда Борис посылает подарки шаху, Федор посылает подарок Шахову сыну. В 1597 году Федор Борисович встречает цесарского посла «среди сеней», дает ему руку и ведет к отцу. В этом привлечении мальчика в сферу политических отношений можно видеть знак тонкой предусмотрительности Годунова и доказательство того, что все мелочи его поступков и слов, приведенные выше были обдуманы и соображены. В своем сыне он задолго до воцарения уже намерен был видеть преемника своего положения и власти (15).
Так постепенно и верно овладевал Борис властью в государстве. Для наблюдателя, освободившегося от привычных, хотя и мало обоснованных, взглядов на московские дела тех лет, совершенно ясно, что в истории возвышения Бориса очень малую роль играли Углицкие происшествия 1591 года. Смерть царевича Димитрия не ведет Бориса, к каким либо заметным мероприятиям, не меняет его позиций. За то смерть царевны Феодосии (в самом начале 1594 года), отнявшая у царской четы последнюю надежду иметь потомство, оказала заметное влияние на придворные отношения в Москве. В другое время мы надеемся показать, что именно в дни болезни и кончины царевны возникла в Москве идея противопоставить Борису, как возможному государю, эрцгерцога Максимилиана и что опала Андрея Щелкалова, совпадающая по времени с кончиною Феодосии, может быть поставлена в связь с возникновением разговоров о Максимилиане. Смерть царской дочери ставила уже прямо вопрос о престолонаследии, и Борис спешил, как бы на смену покойной царевны, выдвинуть своего мальчика, намекая, что в нем можно видеть продолжателя «царскаго корене». С 1594 года, не ранее, пред Борисом открылся путь к престолу, и для него было вопросом лишь поведение его сестры царицы Ирины. Она могла после мужа остаться на «государствах Российскаго царствия», но могла и отречься от власти. В 1598 году она выбрала последнее, открыв брату ступени царского трона.
__________________
ПРИМЕЧАНИЯ:
(1). Соловьев, Истрия России. Т. II. С. 535; Др. Р. Вивл. Т. XX. С. 59 и след.; Сборник Русского Исторического Общества Т. 38. С. 103—104, 127 (перечни думных людей); Башмаковская разрядная, passim.; О значении опричнины мы уже говорили в Журнале министерства народного просвещения за 1897 г., октябрь.
(2). Русская истрическая библиотека Т. XIII. С. 316 – 317; Сборник Русского исторического Общества. Т. 71. С. 605; Н.П. Лихачев. Библиотека и архив Московских государей (СПб. 1894). Приложение. С. 57.
(3). Соловьев. История России. Т. II. С. 535; К.Н. Бестужев-Рюмин. Обзор событий и т. д. (Журнал министерства народного просвещения. 1887, август), С. 50 – 51; С. Платонов. Статья в том-же Журнале. 1883, октябрь. С. 367 – 368; Арцыбышев. Пов. о России. Кн. IV. С. 81 и примеч. 621; Карамзин. История Государства Российского. Т. X. Прим. 366, Т. XI. Прим. 146, 151; Башмаковск. разрядн. Л. 601 — 602; Д. В. Цветаев. Царь В. Шуйский в Польше. С. 3 — 4; Рус. Ист. Библ. Т. XIII. С. 317.
(5). К.Н. Бестужев-Рюмин. Обзор событий и пр. С. 51; Башмаковская разрядная. Л. 662; Рус. Ист. Библ. Т. ХШ. С. 95, 317 – 318; Др. Рос. Вивл. С. 107; Доп. А. И. Т. I. С. 191.
(6). С. М. Середонин. Сочинение Дж. Флетчера, стр. 102; Флетчер. глава IX; А.И. Маркевич. О местничестве. С. 328; Ист. Местничества. С. 297; Горсей (ed. Bond). С. 219; Башмак, разр., Л. 662 об., 681, 685, 686 об., 690; Др. Росс. Вивл.. XIV, разряды 1584 — 1586 г.г.; Толстой. Россия и Англия, № 52.
(7). С. Платонов в «Отчете о 34-м присужд. наград гр. Уварова». С 67 – 68; С. Платонов. Древнерусские повести и сказания о смутном времени. С. 218, 276; Авр. Палицын. Изд. 1822 г. С. 8; Русск. Ист. Библ. Т. XIII/ С. 478, 567; Доп. А. И. Т. II. № 76; Русск. Ист. Библ. Т. XIII. С. 715, 352 – 354; сравн. 343; С. Платонов, Древнерусск. повести... С. 150; Сказания Массы и Геркмана. С. 55; Акты Федотова-Чеховского. Т. I. С. 293.
(8). Никон. Лет., VIII. С. 7; Кормовая книга Кир.-Белозерск. монастыря в Записках Русск. Отд. Русск. Археол. Общ., I. С. 67; Доп. А. И. Т. I. С. 195; Др. Росс. Вивл. XX. С. 56, 59, 61; Флетчер и Горсей в издании Bond’a. С. 35, 218 – 219; Др. Росс. Вивл. XIV. С. 447; Карамзин. Ист. Гос. Росс. X. Прим. 65, 66, 67; Др. Росс. Вивл., XIV. С. 483 и Башмак. Разрядная. Л. 677 об; Др. Росс. Вивл.. XX. С. 31.
(9). Башмавовск. Разрядная. Л. 697, 698, 710, 711 об; Соловьев. Ист. России. Т. II. С. 543; Карамзину. Т. X. Прим. 148; Сборник Ист. Общ.. Т. 71. С. 585, 665, 666; О главной роли И. П. и А. И. Шуйских в движении 1587 г. срвн. Соловьева Т. II. С. 542 – 543, Никон. Лет. XIII. С. 8 – 9 и Русск. Ист. Библ. XIII. С. 716; Л.П. Барсуков, Род Шереметевых. Т.II. С. 8, 14 – 15, 21, 26.
(10). «Изборник». А.Л. Попова. С. 187; Гамель. Англичане в России С. 114 – 115; Горсей в изд. Bond’a. С. 215; Толстой. Россия и Англия № 59; Сборн. Р. Ист. Общ. Т. 38. С. 175; Русск. Ист. Библ. XIII. С. 4 и Никон. Лет. VIII. С. 8; также Соловьев. Ист. России Т. II. С. 542 – 543 и Карамзин. Т. X. Прим. 148 (извлечено из «Дел Польских» № 18—июнь 1587 года).
(11). Памяти. Дипл. Сношений. Т. I. С. 1169; Др. Р. Вивл. XX. С. 61 – 63; О Клешнине Карамзин. Т. X. (по Указателю в Ключе Строева) и Башмавовск. Разр.. Л. 696, 696 об., 709 об; О Щелкаловых Н.П. Лихачев. «Разрядные дьяки»., Глава II. и «Библиотека и архив Моск. Государей» С. 110 и след.; также А.Э Т. I. № 280, и А. И. Т. I. № 180; О Глинском Н.П. Лихачев «Сборник актов». С. 63 – 67 и Флетчер, гл. IX.
(12). Карамзин. Т. X. С. 14; Сб. Ист. Общ.. Т. 38. С. 173 – 174; Горсей в изд. Bond’a. С. 274 и др. (С.М. Середонин. Сочинение Дж. Флетчера. С. 25); Гамель. Англичане в России. С. 123; Hakluyt’s Collection. Т. I. L. 1809, p. 573 – 574; Карамзин. Т. X. Прим. 82 и 431; Пам. Дипл. Снош. I. С. 934; Н.И. Веселовский. Памятники сношений Моск. Руси с Персией (в «Трудах Восточн. Отделения Имп. Русск. Археол. Общ.». Т. XX. и след.). I. С. 245, 263; Не останавливаемся на рассказах, подобных рассказу Буссова и Петрея (Rerum Rossicfrum Scriptores Exteri, pp. 3, 149) о торжественном провозглашении Бориса правителем («Gubernator des Reussischen Monarchiae»): в них благоразумно усомнился уже Карамзин (X, прим. 27).
(13). Карамзин Т. X. Прим. 27; Н. И. Веселовский. Памятники. Т I. С. 48, 63, 117, 159, 296; также 365; также 245 и 263; Пам. Дипл. Снош. Т. I. 614.
(14). Пам. Дип. Снош. Т. I. 1174-1175; Деда Крымские в Московском Архив М. И. Д., книга № 18, Л. 13 об; Книги сношений Бориса там же, например, в делах Цесарских № 7, в делах Польских № 19.
(15). Пам. Дип. Снош. Т. I. С. 1266, также 1168 и след.; Т. II. С. 92, 486, 666, также 319, 336, 363, также 123 и след., 510 и след , также 125, 126, 182; Сборн. Ист. Общ. Т. 38. С. 184 (срвн. Пам. Дип. Снош. Т. II. С. 131,383,514); Н. И. Веселовский. Памятники. Т. I. С. 131—134, 183, 348—349 (срвн. Пам. Дип. Снош. Т. II. С. 510 – 511); У Варкоча (Sammlung Kleiner Schriften etc.,von B. von Wichmann, 1820, p.189) упоминается дворецкий (Hoffmaister) Бориса Michael Kosof; но Михайло Косов (а не «Козов», как передано в «Чтениях М. О. Ист. и Др.» 1874. IV. С. 31) был простой «дворянин Бориса Федоровича» (Пам. Дипл. Снош. II. С. 518, 621).