Самой старой фотографии в моём семейном альбоме сто лет. Я не жила в одно и то же время с самой старшей из тех, кто запечатлён на фото, – моей прабабушкой Ханной Мангупли. В то время – в 1910 году, ещё не родилась даже моя мама, а её родители, Авраам и Султан Бас-Шева, были только женихом и невестой. По входившей тогда в моду традиции, перед свадьбой они сфотографировались.
Этот раритет достался мне в подарок от мамы. Снимок сделан в духе того времени – на фоне декорации с рисованными белыми колоннами, увитыми лианами с резными листочками. Всё статично и выверено. Взгляды напряжённо-сосредоточенны и устремлены в объектив. И я как будто тоже переживаю ответственный момент…
Вот ловкая рука фотографа сняла крышечку с объектива и, уловив нужное мгновение, виртуозным «пируэтом» вернула её на место.
– Готово…
Спустя сто лет это застывшее мгновение, как фантастическая машина времени, перенесла меня в далёкое прошлое и словно просит: «Расскажи…».
А рассказать могу лишь о том, что отложилось в тайниках моей памяти из воспоминаний мамы, несколько лет назад тоже ушедшей из жизни. Мне не довелось увидеть тех, чьи образы доносит чёрно-белое изображение. Однако оно почти реально переносит в прошлое семьи. Всматриваюсь в черты прабабушки Ханны, окружённой её детьми. Она в длинном до пят тёмном платье с белой манишкой, закрывающей шею. Поверх рукава, у самого запястья широкий золотой браслет, в ушах серьги-подвески, на ногах мягкие кожаные папучи (туфли), какие носили пожилые крымчачки того времени, голова повязана баш багы ( цветистым шарфом), под который тщательно спрятаны волосы. Черты её лица, как две капли воды, похожи на черты её внучки, двоюродной сестры моей мамы – тёти Оры, человека неиссякаемой энергии, дарившего любовь близким и щедрость нуждавшимся в помощи. Мне ещё довелось согреваться в лучах её тепла.
А вот её родной брат Маркус, на фотографии он сидит рядом со своей бабушкой. Губы чуть тронуты улыбкой (о таких людях обычно говорят, что они всегда чуть-чуть улыбаются), ямочка на подбородке. Шутник и балагур по жизни, он всегда был душой любой компании. Здесь ему лет двенадцать – тринадцать. Перед женитьбой своего дяди Авраама он запечатлён с мандолиной. Длинные тонкие пальцы вот-вот тронут струны и возьмут сочные аккорды свадебной «Хайтармы» (традиционный национальный танец). Придёт время – и эти аккорды будут ну, просто с ума сводить его пока ещё не родившуюся племянницу Малку, мою маму. Но это отдельная история…
Мужчина-красавец, так напоминающий «лондонского денди», восседает слева от моей прабабушки. Это Иосиф, её сын и родной брат моего деда-жениха. Усики «бабочка», брови вразлёт, та же ямочка на подбородке (это у нас, видно, генная отметина по материнской линии). На голове фетровая шляпа с ленточкой почти современной модели. Двубортный, застёгнутый на все пуговицы, пиджак. Из верхнего карманчика свисает золотая цепочка от часов. Нога заброшена на ногу, до блеска начищенные ботинки.
Я всматриваюсь в черты Иосифа и вижу его дочь Анну Мангупли (Яблонька), мамину двоюродную сестру. Теперь и её давно уже нет в живых, но образ этой красивой женщины до сих пор у меня перед глазами. И я будто улетаю назад, в детство. А всё, что связано с воспоминаниями о моей тёте, окутывает как тёплой мягкой шалью, озаряет светом любви. Для меня она была неким эталоном женственности, скромности и какой-то непонятной мне тогда правильности…
Послевоенные годы не очень-то радовали нас, детей. Тем более, в разрушенной Керчи. Иногда, когда мама по каким-то семейным делам ездила в Симферополь, где жила тётя Аня, то брала и меня с собой. И вот я в своём лучшем и единственном нарядном платье из зелёного крепдешина с кремовым бантом, что донашивала после старшей сестры, иду в цирк. Здесь работает билетёром моя любимая тётя Аня. Её густые чёрные волосы спадают на плечи блестящими тугими локонами. Из под бровей вразлёт на меня смотрят лучистые агатовые глаза. Но они чуть-чуть грустные, точнее – печальные. И почему-то всегда «тормозят» мой необузданный восторг, какой бывает только в детстве.
Усадив по местам шумливых зрителей, тётя Аня тихонько подсаживается ко мне. И я тут же перестаю хохотать над проделками клоуна. Её губ никогда не касалась улыбка– как и моя мама, она потеряла всех близких и родных…
Воспоминания отвлекли меня от фотографии, которая как мостик соединяет два века. В позапрошлом, девятнадцатом, родились мои бабушка и дедушка, в начале двадцатого они уже молодые люди в расцвете сил и красоты. Бас-Шева и Сарра скромно причёсаны и одеты почти одинаково, в стиле того времени. Светлые блузки с длинными узкими рукавами, чуть приподнятыми на плечах, с воротником-стоечкой, обрамлённым изящным рюшем и ниспадающим кружевным жабо. Поверх воротника у моей бабушки маленькая нитка жемчуга – подарок жениха к свадьбе. Высокие, под грудь, широкие пояса тёмных длинных юбок подчёркивают статность девичьих фигур. Дедушка в пиджаке поверх жилета и белом кашне.
Время меняет не только моду. Оно сменяет поколения. Корни семейных древ, успевшие дать новые жизни, наполняют силой ветви своего рода. А те, разрастаясь, дают молодую поросль. Таких разветвлений в моём генеалогическом древе много. И что ни жизнь – то судьба. Интересная, сложная, неповторимая.
К примеру, родная сестра моей бабушки Бас-Шевы, Ора. В свои сорок лет она впервые вышла замуж за Хаима Белкина, вдовца с пятью сыновьями. Жили они дружно и счастливо и родили ещё двух дочерей– Софью и Елизавету. Четырнадцатилетняя Лиза была расстреляна в оккупированном немцами Симферополе, а вот у её старшей сестры Софьи сложилась иная судьба. Добровольцем она ушла на фронт. Всю войну прослужила радисткой. Там, на дорогах войны она повстречалась с фронтовиком Ефимом Лехно, с которым и связала свою жизнь на долгие годы.
Прямоугольники, прямоугольники… нашей родословной. Они соединены тонкими линиями, как семейными узами. И я порой заблуждаюсь в их хитросплетениях, скольжу дальше, набредая на знакомые имена, пытаюсь рисовать в своём воображении лица, которых никогда не видела.
Штрихами проходят картинки из воспоминаний мамы. Город Карасубазар. В переводе с крымчакского – «Рынок у чёрной воды». Через этот городок действительно протекает речка Чёрная (Карасу). Это город маминого детства. Теперь он носит другое название – Белогорск. Оно так же соответствует географическим характеристикам этой местности. Потому что город расположен в долине, окруженной горами белых известковых пород. Из одной такой горы восточной гряды и вытекает та самая Карасу, что, низвергаясь водопадом, впадает в более полноводную реку Салгир.
Осень. Тёплый крымский ветер кружит и кружит багряные листья. Печальным хороводом они засыпают свежевырытую могилку. А в ней нет покойника. Вокруг собрались крымчаки – родственники и друзья не вернувшегося с Гражданской войны маминого дяди Гершона. Он пал в бою смертью храбрых. И вот теперь в могилу опускают не самого героя, а лишь его личные вещи, оставшиеся дома, одежду, которую он носил… А вот другой мамин дядя – Лазарь. Фашисты стояли за его спиной с автоматами на взводе. А он под окрики и угрозы рыл… себе могилу. В ней и нашёл покой, так и не узнав, что вся его семья расстреляна. И никто теперь не знает, где находится то место на земле, откуда прекратился отсчёт времени этой семьи, место, куда можно было бы прийти и вспомнить…
Память. Во имя неё и задумана эта книга.
* * *
Самая устойчивая память – это память детства. Порой она хранит такие сюжеты и картинки, что диву даёшься. Ну, ведь столько лет прошло, а я, скажем, помню и с точностью могла бы воспроизвести рисунок ситца, из которого наша соседка портниха Евдокия сшила мне моё первое нарядное платье. В нём мама отвела меня в детский сад, только что открывшийся после войны. А вот в этом же платьице я иду вместе с родителями в гости к нашим родственникам Бороховым. Дядя Захарий (так его называют и взрослые, и дети) – самый старший и самый почитаемый в нашем роду. Он – двоюродный брат моей бабушки Шамах (папиной мамы). Раз в году, на самый большой праздник Песах, остатки некогда большой семьи собираются в его доме. Собираются почти тайно. Мы, дети, знаем, что никому об этом рассказывать нельзя, потому что в Советской стране празднуют только революционные праздники– Первомай, очередную годовщину Октябрьской Революции, Международный женский день… А это что за праздник? Религиозный? Но ведь религия– это «опиум для народа»… Мы даже дома говорим об этом шепотом…
Единственные наши соседи по дому – верующие христиане. Он – регент, она – певчая церковного хора. У нас с ними добрые отношения и взаимопонимание. Пожалуй, только они и знают, что мама готовит к празднику фаршированного судака, запекает в духовке яйца, варит куриный бульон. А для того, чтобы испечь мацу, мама просит разрешения растопить старинную русскую печь соседей. Она чудом уцелела во время войны. Часть строения, в котором её сложили ещё родители наших соседей, была разрушена прямым попаданием авиабомбы. Остатки, обломки стен, крыши, окон и дверей со временем убрали, а саму топку печи, оставшуюся целой и невредимой, сохранили. Она так и стояла, как бы прислонённая к нашей летней кухне. На русскую пасху наши соседи выпекали в ней ароматные сдобные куличи.
Пишу эти строки и меня будто обдаёт теплом и жаром той печи. Вот мама открывает засов железной дверки, выгребает обгоревшие поленья и закладывает сразу несколько круглых, как блины, листиков мацы с маленькими дырочками от наколов вилки.
…У дяди Захария и тёти Шуры (Султан) на праздничном столе тоже много всего. Вот горка мацы, покрытая белоснежной накрахмаленной салфеткой. Но маца не круглая, а квадратная. В Керчи такой нет (вообще в те годы фабричной мацы не было, каждый выпекал её сам). А Бороховым её присылали то ли из Одессы, то ли из Львова…
Дядя Захарий был одним из керченских крымчаков, который никогда не скрывал ни своего еврейского происхождения, ни своей религиозности. Потому и собирал всех нас у себя.
Он зажигает свечи, читает молитву на не понятном нам языке – древнееврейском. А мы, дети, с нетерпением ждём, когда, наконец, закончится это чтение, и дядя Захарий, отложив в сторону толстую старинную книгу с замысловатыми буквами, с точками и черточками под ними, достанет из-под салфетки листик мацы, надломит его определённым образом, и самый младший из детей задаст традиционный вопрос:
– Почему Вы так поломали мацу?
И после этого следовал увлекательный рассказ о младенце Моше, которого вырастили в доме фараона, о том, как став взрослым, он вывел свой народ из Египта, как водил его сорок лет по пустыне, пока не привёл на землю Обетованную…. Так я и мои сёстры впервые услышали историю возникновения этого главного праздника нашего народа…
Ближе к полуночи дядя Захарий откроет настежь двери. Мы, самые маленькие, будем ожидать появления какого-то чуда, которое должно произойти…
Однако ничего не происходит, и нас, уставших от эмоций, родители укладывают рядом на большой кровати… А тётя Шура, присев на край кровати, рассказывает более доступную для нашего, детского восприятия, сказку, которая называлась «Стук-Бряк». Удивительно, но услышанную только один раз, я запомнила эту сказку на всю жизнь…
Сказку эту я никогда не встречала ни в одной детской книжке, а совсем недавно решила рассказать её своим восьмилетним внукам Николь и Майку, надеясь удивить их чем-то новым, ещё не услышанным ими.
– Я знаю, я знаю, бабушка, эту сказку, – прервала меня Николь и досказала её во всех подробностях.
Я искренне удивилась, откуда, из каких глубин пришла к ней эта сказка? Все четверо моих внуков родились здесь, в Израиле. Они растут и учатся не только на литературе русской, но и на еврейской.
– Скажи, Давид, – спросила я как-то у сына дяди Захария и тёти Шуры, – а ты помнишь эту сказку?
– Конечно, – ответил он. – Эту сказку рассказывала мне моя мама. Если мне не изменяет память, она была опубликована ещё до революции в журнале «Путеводный огонёк»…
А вообще архив профессора Давида Захаровича Борохова хранит много интересного материала. Совсем недавно он поделился со мной «Воспоминаниями» своего отца Захария Яковлевича Борохова, датированные 15 февраля 1955 года. Во время войны он с семьёй находился в Керчи, оккупированной немцами, и чудом, как и все крымчаки города, избежал расстрела .
«Воспоминания об уничтожении в годы Второй Мировой войны немецкими оккупантами этнолингвистической общины евреев-крымчаков» Давид передал в музей Яд ва-Шем, где открыт раздел фонда, посвящённого трагедии нашего народа.
Уже здесь, в Израиле, я узнала, что все материалы о гибели крымчакской общины в пятидесятые годы З.Я. Борохов переслал своему двоюродному брату Моисею Пинхасовичу Борохову (родному брату моей покойной бабушки по линии папы), жившему в Тель-Авиве. Тот, в свою очередь, передал их известному историку и этнографу, второму президенту государства Израиль, профессору Бен-Цви (его портрет украшает ассигнацию в 100 шекелей), который включил их в свою книгу «Изгнанники Израиля». Эта книга, написанная на иврите и на идиш, многократно переиздавалась и есть во всех крупных библиотеках Израиля.
Ну, как, подумала я, можно оставлять лишь в архиве такое богатство? В бывшем Советском Союзе и пришедшей ему на смену Российской Федерации трагедия Холокоста целенаправленно замалчивалась.
С благодарностью и надеждой на то, что строки из «Воспоминаний» З.Я. Борохова станут достоянием моих детей и внуков, а также потомков крымчаков, в чьих руках окажется эта книга, я и поместила их здесь, в главе «Что же ты наделала, война…».
Захарий Яковлевич Борохов ушёл из жизни в 1968 году. Ушёл, оставив нам не только свои заметки по истории крымчаков, но и материалы по родословной ряда крымчакских фамилий. Вот одна из страниц прошлого. Она уходит своими корнями в 1818-й год, в то время, когда мой прапрадедушка Яаков-Барух Борохов от имени общины написал императору Александру 1 письмо о бедственном положении евреев-крымчаков. Подлинник его хранится в фондах библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина в Санкт-Петербурге.
Меняются столетия. Приходят и уходят люди. История о них остаётся. Мне выпало счастье жить сегодня и прикоснуться к вехам истории, частью которой являюсь сама. Одна из этих страниц дня сегодняшнего о том, как здесь, на земле Израиля крымчаки, не утратившие своего жизнелюбия, продолжают привносить в этот мир свою любовь, искренность и доброту, – в зарисовке «Народ хранимый». Она также о том, как крымчаки помнят об ушедших и свято хранят память о них.