Уходило пять человек, если точно припоминаю фамилии, артиллерист Володя Лямин, Зайцев, я и ещё двое, фамилии запамятовал. Федя Щербаков не пошёл с нами, может быть, не рискнул. И обидно было бы сейчас знать, если где-то когда-то после войны выдавал себя перед официальными лицами следствия как организатор саботажей, побегов и т.д.
Питая неприязнь даже к мелочному авантюризму, подстрекательству, но сам ничего не предпринимавший, опасаясь за собственную шкуру, а в последствии пользуются незаслуженно чужими плодами риска, здоровьем других, сохранив своё.
Даже в то время, время войны, горя и слёз не у всех улетучивался эгоизм, самовлюблённость, стремление личного благополучия. Многие козыряли незаслуженно собственными подвигами, которых не совершали. А славу, венец – подай. Это очень подло, крайне подло, равносильно украденному или взятка у собственной совести. А где же нравственность, честь, совесть?!
*
Состояние напряжения перед уходом – не знаю, как у других, но у меня было то же, что и перед первым, вторым и этим третьим. Всё же не один, а пятеро. Пока подлезал под колючку ограждения, время казалось вечностью. Но всё обошлось благополучно. По одному соскользнув в котлован, притаившись и подождав немного и побросав деревянные колодки (обувь), двинулись в лес.
Шли ночами всё лесом наугад, всё время в сторону Италии к Альпам. Шёл сентябрь (точно не помню), ночи прохладные, моросил дождь, а мы босиком и легко одетые. Шли лесом день-два, голодные. На третью ночь окрик: "Хальт, хенде хох!" Сразу окружили нас несколько солдат с автоматами. Очевидно, приняв нас за парашютистов или диверсантов. Старший, кто он – унтер или фельдфебель – начал что-то кричать на нас, показывая на землю. Когда начал каждого бить пинком в живот, было понятно: сесть на колени и руки за голову. Видно, с перепугу озверел и стал каждого по очереди бить пинком в подбородок. Если ещё кто-то опускал голову, получал ещё несколько порций. Так держали до рассвета под автоматами (шмайссер). С рассветом стало ясно, что мы наткнулись прямо на зенитную батарею. И что ещё я заметил и понял, где-то недалеко видимо сидел за провинность из подручной обслуги и нудно ныл и упрашивал, как мне казалось, упрашивал отменить наказание и выпустить, по голосу и говору я понял, что это был западный украинец. А старший по званию из артиллеристов снисходительным голосом отвечал, мол, посиди, если провинился.
*
Так неудачно сложился наш групповой побег, а мой по счёту третий. Опять шталаг Мозбург. Опять допрос, почему бежали? Ответ один: плохой корм и избиения. Ещё месяц испытания голодом.
Я уже говорил, что Мозбург это был огромный барачный город, посечённый между собой изгородью из колючей проволоки. Те, что раньше меня попались и сидели за побег, рассказывали, как наш отчаявшийся солдат накинул шинель на проволоку, попытался переметнуться в зону французов, но был убит выстрелом, оставшись на колючке.
Иногда при удачном случае французы, сочувствуя нам, перекинут несколько варёных с гнилью картошин или несколько штук бисквитов.
Немцы к французам относились либерально и снисходительно. Только за переброску съестного останавливались окриком охранника. Там, в зоне французской, по-моему, предположительно содержались из элитных буржуазных семей, получавшие из Франции от родственников и Красного Креста не совсем уж бедные посылки с сигаретами, бисквитами, яичным порошком и другой снедью.
Один из наших смельчаков, сидевших со мной, осторожно и аккуратно в потолке карцера, а то был, повторюсь, дощатый барак щитовой, только изолирован кругом проволокой с другой половиной, где находились французы, сделал проход и, становясь, например, мне на плечи, залезал на чердак, закрывал за собой щит и по продольному потолочному брусу пробирался к французам "за трофеями" (очистки от картошки, объедки супов, картофелин). И всё это контрабандным путём переправлял обратно для подкрепления русакам.
Вот тут мне пришла новая идея. А нельзя ли перебравшись к французам и там среди них затеряться, надеясь, переодевшись в их форму, втесаться в рабочую команду, из которой потом бежать.
В голове сварился такой план. И вот однажды с утра с помощью испытанного товарищем способа полез через тот же чердак в разведку, пробираясь по брусу кошкой, чтобы не сорваться. Добрался, спустился. Французы смеясь зашумели: "Русь парашютист", вроде того – новый десант. Я объяснил на немецком, что я не парашютист, а советиш флигаман (советский лётчик). Кто-то в большинстве дружелюбно лез с разговорами, кто-то переводил на французский, другие отнеслись с любопытством, другие, видя по лицам, с недоверием и без учтивости. Слили с нескольких тарелок недоеденные супы в одну и прилично подкормили. Ни черта не понимая по-французски, не мог завязать с кем-либо контакт. Разговор и обмен был если со стороны посмотреть как между глухонемыми: жестами, мимикой. И так несколько вылазок до проверки.
Чтобы заработать чашку супу, несколько бисквитов русскому, советскому гордому офицеру, лётчику-истребителю приходилось отрабатывать: мыть и убирать посуду, особо тот кто выходец из мелкого и среднего буржуа, избалованных прислугой. Но гордость гордостью, а надо было согласно плана искать контакт для задуманного. Изучая французов, я понял, что здесь разные прослойки: мелкие и средние буржуа, коммерсанты, артисты, инженеры, рабочие и крестьяне. И на уме обидно было, что вот, такая масса дюжих, сытых спокойно, беспечно отсиживает, проводит время, ожидая конца войны, на чьей стороне не была бы победа. Как-то обидно: а вы мол, русские, бейтесь, кладите головы – нам всё равно.
Таково было моё первое впечатление от знакомства с французами. Впервые я услышал там же пенье каких-то знаменитостей, певцов-артистов. Когда он начинал петь, его окружала и слушала масса, наступала тишина.
Но мне тогда очень не понравился их репертуар пения. Какое-то однообразное, монотонное пение, больше похожее на декламирование (не то что так теперь нравится Джо Дассен и Мирей Матье).
Итак, повторяя "экскурсию" вояжем следом за мной курсом к французам полез всё тот же первооткрыватель потайного лаза, в темноте, не удержавшись на брусе, сорвался прямо на потолочный щит и вместе с ним приземлился к французам. Некоторые французы подняли смех, а некоторые подняли шум и позвали охрану. Я понял, что я схвачен и план побега мой рухнул.
Получив на глазах французов порцию прикладов по голове, спине были водворены обратно в карцер. Заставили одеть всех, кто находился в карцере, шинели, застёгнутые до ворота борта, без головного убора выстроили на солнцепёке. Тот день был очень жарким. Скомандовали "хенде хох" и так стоим час, другой. Если кто-то начинает опускать руки или у кого-то из-за изнеможения опускаются, получает пинок в живот или ложем приклада по голове. Кто, чернея и бледнея, падает, теряя сознание, на того пускают овчарку, она рвёт одежду, снова ставят на ноги и так пока солнышко пошло к закату.
И так мой задуманный и предпринятый четвёртый побег нелепо сорвался, и мне это было зачтено как попытка к побегу. В голове бурлила и сверлила навязчиво мысль, ну, думаю, за четвёртую попытку или шлёпнут, или Дахау, а там медленная смерть. Что такое Дахау я не знал, но понаслышке слышал: оттуда никто живым не выходит.
Душевное состояние было тяжкое. Физическая изнурённость, считал часы, дни – но выстоял. Прошло какое-то время, вызывают мой номер и с конвоем отправляюсь, мне показалось, теперь в никуда. Фашиствующие конвоиры, унтер-офицеры кричат: "Большевик!" – и бьют прикладом.
В то время это слышать и получать прикладом было не обидно, принимал, как должное, а вот в мирное время после войны и долгое время вспоминая "большевик", было очень горько и обидно. Тем более теперь, под старость, да и ранее, бездушие, равнодушие, преднамеренное пренебрежение как к личности, унижение и оскорбление. Ведь мне был закрыт путь не только быть большевиком, но и в учебные заведения, устроится на завод.
Один из следственных дураков тыкал мне, грозя: "У тебя грязная ж.". Другой ответственный, начальник отдела, полковник, по фамилии Никонов, допытывался, под своей ли я фамилией, а если под своей, да ещё летчик, почему не застрелился. Ну а мне оставалось только подумать про себя: эх, если бы ты знал, товарищ полковник, что такое война?! Там, в логове врага, били и глумились как над большевиком, а дома оказался спецконтингентом.