Подобно ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела…
Евгений Онегин, 6, XIII
О русская ономастика, столь непостижимо трудная для чужестранцев, да и вообще для непосвященных. Алена – это, как известно, один из дериватов от Ольги. Но и Елену в обиходе нередко зовут Аленой. Вообще-то я испытываю двойственные чувства, когда ко мне так обращаются, поскольку формально я – Лена, и как девушка, любящая справедливость (особенно в мелочах), не могу не признавать, что Аленка все-таки скорее применима к Ольге. Да и вообще: Аленка – это шоколад. Восемьдесят копеек плитка, а удовольствие на полдня, если не более. И вот еще что интересно: я не каждому позволяю кликать себя Аленой – и уж тем более Аленушкой. Многих я просто-напросто обрываю, заявляя с явно выраженной жесткостью: "Елена я!" И, на попытку собеседника загладить неловкость чем-нибудь вроде: "Ну, разумеется, Елена Прекрасная…" демонстрирую еще более непримиримый оскал своих пусть мелковатых, но зато очень ровных зубок: "К чему такие формальности. Зовите меня просто: Елена Владимировна!" Знаю, что фраза структурно заимствована у Светлова, на авторство и не думаю претендовать. Вообще я – девушка строптивая, чтобы не сказать: агрессивная. До такой степени, что некоторые называют меня стервой – и, возможно, что эти некоторые не так уж далеки от истины.
Ну, что еще вы хотели бы узнать про меня? Родилась в самом начале пятидесятых, в столице нашей Родины, городе-герое Москве, в приличной семье (папа – профессор, съели?). Светленькая, глаза серые, рост как у Венеры Мелосской, то есть в манекенщицы явно не гожусь, о чем, собственно, и не сожалею. Где надо – полный сорок шестой, и ножки очень даже, особенно если я соизволю взгромоздиться на шпильки (это мнение окружающих, я его не навязываю, а просто довожу до сведения). Имеется некоторая недостача по части первой из триады величин, характеризующих девушку, но с появлением лифчиков специальной конструкции этот – не недостаток, собственно, а так, недоработочка – в одетом виде не особенно и бросается в глаза. Вообще-то не подумайте чего дурного – имеем полный второй размер, да и, строго говоря, такая грудь заслуживает определения не "маленькая", но скорее "аккуратная" – тем более что форма вполне достойная, а все честно и до конца выкормленные дети никакого урона этой изначальной форме вроде бы не нанесли.
Раз зашел разговор о детях – значит, девушка замужем. Да, и уже давно. С третьего курса. Первый ребеночек родился сразу же после свадьбы, по истечении элементарных сроков приличия, второй – через пару лет после окончания университета. Можно сказать, что первый – по неизбежности: молодая, хотя и не вполне невинная девица, весьма склонная к любовным играм, плюс муженек лейб-гвардейских статей. Ну, дорвались, что называется до дозволенных радостей, и не успели оглянуться, как меня потянуло на селедочку с маринованным луком. Второй же – скорее от скуки плюс известный элемент прагматизма: мамочка как раз собиралась на пенсию, вот она-то и сказала: рожай, чего там, я помогу. Есть еще и третий – но это во втором браке, о чем поговорим позже.
Так что к окончанию третьего своего десятилетия Леночка представляла собой многодетную (по тогдашним стандартам и меркам) мать, оставаясь вместе с тем практически вольной женщиной. Дети на бабушке, муженек в бесконечных загранкомандировках, живи – не хочу. Муж, стало быть, привозит из-за бугра разные симпатичные тряпочки, а остальное я докупаю в "Детском мире". Тогда отечественная промышленность вдруг приступила к выпуску такого белья для девиц подросткового возраста, будто поставила себе задачу: довести численность Лолит в стране до промышленного уровня. Оно, конечно, всякие там розочки на трусиках, стратегически расположенные в самых двусмысленных местах, могли ничего такого и не означать, являясь лишь развитием общей идеи собачек–кошечек–цветочков на спальных пижамках дошколят. Но согласитесь: когда взрослая баба (это я про себя) не спеша стаскивает через голову ненаше платьишко, купленное в дьюти-фри, пусть за копейки, но все же в Шарль-де-Голле (или Фьюмичино, не важно), а под ним трусики отечественного производства, светло-желтые, из вполне прозрачной ткани, с котеночком голубого цвета, который, в свою очередь, украшен красным бантиком… На мужиков, во всяком случае, это действует убийственно: кидаются на несчастную киску как дикие звери. Или в том же "Детском мире" чулочки продавались, темно-серые, с широкой резинкой. Натянешь их плотно – как раз остаются пресловутые два дюйма (они же – три пальца) между верхней границей чулка и нижней границей трусиков, те самые пять сантиметров обнаженного женского бедра, что заводят сексуального партнера самым решительным и убийственным образом. То есть, конечно же, такие чулочки производились из соображений экономии, чтобы девятиклассницы не требовали от родителей ни колготок, ни дорогих поясов – но, вообще говоря, вы как хотите, а это самый настоящий Мулен-руж, и все тут.
Внимательный читатель, небось, уже воскликнул (продираясь сквозь предыдущий абзац): "Ага, речь пошла о мужиках – значит, не только мужа красные кошачьи бантики подталкивали к разным свершениям!" Допустим. Ну, и что из этого? Девушка я уже взрослая, имею право. Да и ваше какое собачье дело? Хотите – слушайте, нет – так нет. Обойдемся без комментариев. Вот захотелось мне выговориться – и все тут! Можно, разумеется, пойти к шринку, то есть к аналитику, и обслужиться за бешеные денежки, возлегая на его кушеточке, потертой многочисленными задницами предшественниц и предшественников. А можно усесться в удобное кресло у себя дома (дети тремя этажами ниже, у бабушки, муж за границей, ничто и никто не мешает), взять любимый "паркер" и изливаться себе в свое удовольствие. Поскольку я себя самое знаю лучше, чем все эти доморощенные (а пусть и с заграндипломами) мозгокопатели, то мне их идиотские вопросы ни к чему, я сама себя спрошу и себе же самой, любимой, отвечу. И дышится после такого сеанса самогипноза куда легче, чем после психоаналитического сеанса – особенно если учесть, сколько при этом денег экономится, а потом еще и прикинуть, на что эти денежки можно будет потратить. На радость себе, любимой, или деткам ненаглядным, или даже мужу – не худшему на белом свете, видит Бог.
***
Итак, деточка, ты помнишь своего первого мужчину?
Отвечаю: вопрос поставлен некорректно, так как в нем не определено понятие "мужчина".
Ну, сойдемся на следующей рабочей дефиниции: в общем виде речь может идти о лице противоположного, то есть мужского пола.
Допустим. А что значит "первый"? Тот, с кем ты впервые испытала оргазм? Тот, кто фактически лишил тебя девственности? Тот, кто первым раздел тебя в этом самом смысле и при этом разделся сам? Тот, кто первым наглядно продемонстрировал тебе, чем именно отличаются мальчики от девочек? Или все-таки мой первый мужчина – это дядя Славик, который в пятилетнем (моем пятилетнем, разумеется) возрасте угощал меня мороженым на сочинском пляже.
Не знаю, откуда он взялся в тот день – вот его не было, и я возилась на подстилке с какими-то игрушками, а мать загорала, а отец играл неподалеку в карты, и вдруг откуда-то он возник и спросил меня, как зовут мою куклу, и завязался разговор вполне невинный, с участием матери, насчет того, не здесь ли такая замечательная кукла была куплена, поскольку у него тоже дочка моего возраста, и он бы с удовольствием привез ей такую игрушку, ну, слово за слово, и выяснилось, что кукла куплена в Даниловском универмаге, по месту нашего жительства, и что мы, таким образом, практически соседи, поскольку он живет на Шаболовке, и тут объявился проигравшийся в карты отец, которому надо было бежать за пивом для победившей стороны, и я немедленно потребовала от матери: "А мне мороженого!" Видать, уже в этом нежном возрасте я могла четко выявлять и вычислять мужиков, от которых не будет отказа, и потому начала канючить именно при Славике, и он спросил отца: ничего, если он пойдет с ним вместе и купит мне мороженого – ну, как бы угостит свою дочку, которой здесь, к сожалению, нет. Отец согласился – при условии, что Славик выпьет со всей компанией пива. Времена тогда, в середине пятидесятых, после разоблачения как культа, так и последствий, были самые невинные – во всяком случае, о педофилах никто и слыхом не слыхивал, поэтому когда Славик предложил мне сесть ему на шею – в прямом, разумеется, смысле, чтобы удобнее было ехать (мне на нем верхом) на другой конец пляжа, где продавалось мороженое и пиво, ни у кого никаких возражений не возникло, разве что мать сказала, что она, то есть, я, не такая уж легонькая для своих пяти лет. Ну, мы и поехали. Я к чему все это так длинно рассказываю – потому что именно в тот денек, на обратном уже пути от буфета, когда я слопала свое мороженое и снова ехала на славиковой шее, возникло у меня какое-то странное ощущение: не то зачесалось, не то засвербело где-то между ногами, и я потеснее прижалась к Славику и стала даже чуть-чуть поерзывать на нем, как бы тереться о его шейные позвонки. А потом, по возвращении с пляжа, лежа под одеялом и готовясь к полуденному сну, я уже сознательно, своими собственными ручонкам, принялась шебаршить в том самом месте, желая вызвать аналогичное ощущение. И добилась своего, между прочим. Это я к чему веду: может, неизвестный Славик и был моим первооткрывателем. Больше я его, кстати, в жизни не видывала – наверное, осознав, что мать тут, на югах, не одна, он немедленно переключился на более реалистический объект. Или объекты.
Стало быть, опыт мой в этой самой области насчитывает вроде бы четверть века, несмотря на едва ли ни девичий возраст – тридцатника-то еще нет! Ну, что значит: исполнится в этом году. Вот когда исполнится, тогда и… Ведь недаром во всех медицинских документах если спрашивается про возраст, то непременно добавляется уточнение: "Полных лет". В скобочках, но добавляется.
***
Стало быть, Леночка с "паркером" в руке и с разными забавными мыслями в башке, подводит итоги своего первого взрослого десятилетия. В привязке к общечеловеческой хронологии на дворе начало семидесятых. Ну, уяснили, что к чему? Продолжаю. Все-таки этот период, от двадцати до тридцати – самый насыщенный в человеческой жизни. Почти все происходит впервые, а кое-что и вовсе более не повторится. Первое взрослое платье – взрослое, я имею в виду, а не то, что шьется на выпускной школьный бал: у кого-то это свадебное, а у меня – папочкину статью вдруг напечатали в американском журнале, гонорар выплатили чеками Внешпосылторга, на которые мне с матерью приобретаются кое-какие тряпки в "Березке". Университетские годочки – вот они-то безусловно пролетели навсегда, и: ах, пане-панове, того уж не вернешь. Первый ребенок – в смысле, первая сознательная беременность. И первые роды, между прочим. И первый раз не чьи-то там губы, а роднее некуда вцепляются тебе в сосок, но не в сексуально-развлекательном, а в житейском, питательном смысле. Первые заработанные деньги – не стипендия, не гонорар, не что-то разовое, а вовсе даже источник существования (хотя какой это источник, когда на твои копейки прожить вовсе невозможно. Впрочем, некоторые живут – приходится.) И первая работа – в смысле, первый трудовой коллектив. Да, о ребеночке мы поговорили, но ведь это плод официальной любви, так что: первая свадьба. У меня, кстати, и еще одна была, потом. И еще кое-что, но так, собачьи свадебки…
Как-то я беспорядочно излагаю, все скомкано и в кучу. Ладно, по ходу дела разберемся. А пока не вернуться ли нам к разговору о первом мужчине. В смысле, о том самом, с кем Леночка забралась в койку на полном серьезе. Скажем прямо: здесь я отличилась. Выступила, что называется, по полной программе. Мало того, что проделала это с человеком существенно старше себя. Так еще и с иностранцем. И этого мало – из капстраны. То есть, куда ни кинь…
А вот как все началось: в конце первого курса Володя – это мой будущий первый муж, с которым мы целый учебный год встречались в самом невинном смысле (или почти в невинном, но невинности-то он меня так и не лишил), так вот, Володя неожиданно исчез из девичьей жизни, не сказав буквально ни слова. Растворился в весеннем воздухе. Как раз в десятых числах мая, когда цветет черемуха и на пару дней наступают холода. Сказать, что я озлилась как собачка – это ничего не сказать. Как свора собак. Или даже как целая псарня. Однако практически тут же пошли зачеты, это уже во второй половине мая – так что как бы не до личных переживаний, а за зачетами, естественно, экзамены. И вот в эти самые денечки в факультетских коридорах начинает мелькать личность, совершенно чуждая советской высшей школе. То есть, внешне чуждая, хотя по духу – вроде бы наш человек. Молодой коммунист из Вероны. Этакий Ромео с человеческим лицом. Зачем приехал? Диссертацию делать. И девки тут же начали шу-шу-шу в курилке: "Эти итальянцы, они фантастические любовники, это все говорят, это медицинский факт". Любовник – потому что слово "ебарь" тогда еще не было в широком употреблении, не входило оно в общенародную лексику. Не потому что слово ай-ай-ай, а просто его не знали, как не знали, скажем, слов навроде "кокарбоксилаза" или там "синергетика".
Ну, кто по поводу синьора "шу-шу-шу" общетеоретически и дистанционно, а ведь кто и напрямую общается, поскольку в новом учебном году он достался аккурат нашей группе – стал вести итальянский как второй иностранный. Летом он, значит, сидел по библиотекам, накапливал материал для своей диссертации (по Серебряному веку, с упором на Ахматову), а осенью – милости просим, отрабатывайте условия контракта: советская сторона его российской поэзии учит, а он, представляя итальянскую сторону, учит советских представителей своему родному языку. Надобно отметить, что сформировали итальянскую группу из убежденных отличников (вроде меня) и комсомольских активистов (непонятно зачем, но факт, против которого не попрешь). Так вот, этот Джованни освоился в новых условиях обитания мгновенно, и не успела я оглянуться, как он попер на меня – ну, чисто Казанова, его соотечественник и тезка. А свои уроки он начал с того, что открыл нам глаза на отношения Анны Андреевны с Модильяни, как бы намекая (открытым, впрочем, текстом), что дружба между мальчиками и девочками разных стран и народов не только возможна, но и базируется на исторических прецедентах. Что же до того, почему он выбрал меня – понятия не имею, если честно. В группе были девки, объективно признаемся, почище: и по размерности, и по развязности, и по морде лица, да и по одежке. А может, он именно что на контрасте приметил-приветил серенькую блондиночку в скромном платьице? Но факт остается фактом. И приступил синьор к планомерной интеллектуально-чувственной осаде: принялся меня по Москве таскать, по всем тем местам, что он в книжках да путеводителях вычитал. А я про некоторые из этих мест лишь слыхом слыхивала, а бывать ни разу не бывала. Причем не только в отдаленном Архангельском, а даже и в ближнем Коломенском. Так что он меня не просто уму-разуму учил, но и истории российской, и поэзии российской, и российско-итальянским культурным связям, и еще много чему. Включая, скажем, романтические поцелуи под мостами – как это принято в Париже (по его словам, мне-то откуда знать). Ну, и выучил. На октябрьские собирались всей группой, на даче у Таньки Красиной. Выпили очень прилично. А наша (ну, родительская, в смысле) дача, между прочим, в соседнем поселке. Десять минут ходьбы, и дорожки у нас в округе асфальтированные. Уж зачем я перед отъездом взяла дачные ключи – сама не знаю. Бес попутал. Но только в какой-то лихой момент, когда он полез с неизбежными поцелуями, я сказала ему: "Ну, не при посторонних же, каро!" Вытащила его на улицу, и через четверть часа мы уже оказались на нашей территории, за дверью, запертой на два оборота. А там всего ничего – ну, еще двадцать минут, с учетом всех объяснений (в чувствах), уговоров, увещеваний, раздеваний и т.п. – и стала наша Леночка Еленой Владимировной. В широком смысле этого слова. Надо сказать, что Джованни обалдел, по-моему, больше моего – когда увидел, что натворил. Тут ведь базисная католическая мораль, осложненная надстройкой коммунистического морального кодекса, одним словом: тронул – ходи, в смысле, женись, "Сельская честь" композитора Пьетро Масканьи и все такое прочее. Настолько мой Казанова растерялся, что поволок меня назад, к коллективу. Я, вообще-то говоря, предпочла бы печку растопить и провести с ним всю ночку, а то и завтрашний день, чтобы как следует разобраться во всех этих половых делах. Ну, раз уж мы начали, так какой смысл останавливаться на первых шагах? Но делать нечего – потащились назад. Самое забавное, что по возвращении мы нашли коллектив в таком возвышенном состоянии, что нашего отсутствия вроде бы никто и не заметил. Или не запомнил. Оно, может, и к лучшему, если учесть, что там всякие люди имелись, некоторые из которых в ближайшие пару лет себя показали в полный рост, по комсомольской, а точнее, уже по партийной части.
И с тех пор понеслось у нас. Итальянский, значит, прогрессирует со страшной силой, что вовсе не удивительно, если изучать язык не только на уроке, но и в койке, равно как и в прочих местах общественного и личного пользования. Впрочем, Джованни не только язык мне шлифует. Все остальное, исходящее от него, тоже идет на пользу. Стыдно сказать, но я Ахматову с ее современниками больше понаслышке знала, а он мне всякие сборники подсовывает, зарубежно изданные. Но поэзия поэзией, а в смысле жизненной прозы тоже какие сдвиги! Ведь стала я к самой себе совсем иначе относиться: все-таки взрослый мужик, лет на десять постарше, да иностранец, да обхождение, да манеры… И плюс к тому это самое, о чем девки в курилке шушукались: он меня так просветил, что я потом долго еще на своих – скажем так, знакомых – смотрела… ну, не то чтобы свысока, а… В общем, долгое время меня трудно было чем-то удивить. Короче говоря, я прям-таки как Монголия – из первобытнообщинного строя сразу в социализм, минуя все промежуточные формации.
Все, одним словом, прекрасно, только вот беда: я от студенческого коллектива чуток оторвалась. Потому что недосуг – все дела да дела. То в библиотеке торчим с Джованни, то в койке. И вот что интересно – сейчас, с позиций взрослого человека, я оглядываюсь на себя, на ту, девятнадцатилетнюю, и пытаюсь понять, что же было у нее на уме. С одной стороны – абсолютное, чисто щенячье бесстрашие: трахаться с гражданином капстраны, и не просто трахаться, а таскаться для этой цели к нему в общежитие на Ленгорах, где стукач на стукаче. И – ничего! Счастливый мой Бог. Ну, как минимум, ангел-хранитель. Хотя вела я себя все-таки очень аккуратно, в полном соответствии с той табличкой, которую в свое время Вовке ребята из Штатов привезли – ну, когда мы купили, наконец, машину и я брала уроки вождения. А на табличке написано: "Never drive faster than your guardian angel can fly!" Вот я и прилагала все усилия (причем на уровне чисто подсознательном), дабы не превышать скорость настолько, чтобы мой ангел-хранитель был не в состоянии меня догнать. А с другой стороны – никогда не задумывалась над тем, что будет завтра, в смысле хотя бы через год, когда у Джованни истечет срок контракта и он вынужден будет отправиться в свою Верону. Одно могу сказать наверняка: замуж за синьора я изначально не помышляла. По разным причинам, и не в последнюю очередь потому, что был он уж очень активным коммунистом. Выступал на всех открытых собраниях – то есть, он выступал бы и на закрытых, если бы его туда пускали. Я пару раз заводила разговор – в постели, разумеется, когда он был расслабленный и благоволящий, и разговорчик-то обиняками: дескать, неужто ты во все это искренне веришь? А как же, отвечал он на голубом глазу. И в Христа, и в Маркса? Да, тем более что в их учениях есть много общего. Ну, я и отступила. Поскольку к тому времени – уточним (если кто плохо следит за хронологической канвой настоящих записок) к началу семидесятых – свою партийную позицию я сформулировала вполне внятно: Леночка, детка, только не это! Август шестьдесят восьмого и – "Граждане, отечество в опасности! Наши танки на чужой земле!" – это для меня не пустым звуком было. Хотя, если честно, то в целом моя позиция выглядела как "пассивное диссидентство". В общем-то, фига в кармане, да и то показанная на кухне, причем в знакомом доме и в дружеской компании.
Так и кувыркались мы с Джованни, по формуле, можно сказать: "бандьера росса – но, чинзано бьянко – си". Семестр пролетел незаметно. Ну, сессия, соответственно. А тут Джованни вдруг объявляет, что ему придется ненадолго отскочить домой, разобраться кое с какими делами, и вот накануне отъезда заводит со мной беседу: дескать, сейчас он с родителями пообщается, так не объявить ли им насчет наших дальнейших планов? Какие же это у нас дальнейшие планы, спрашиваю. Ну, насчет построения семьи – здоровой, итало-советской. Плюс всякие другие слова насчет его чувств и моих положительных качеств. И ведь забавно: я, хоть вовсе и не предполагала, что зайдет такой прямой разговор, тем не менее оказалась готовой к нему по первому разряду. И выступила в том смысле, что брак – это дело слишком серьезное даже для советского атеиста, а уж тем более для итальянского католика. Которому ведь и под венец-то можно идти только с единоверкой. Эта аргументация его прямо-таки сразила, и он не нашел ничего умнее, как возразить, что, дескать, мы уже и так, де-факто, представляем собой супружескую пару, и что его церковь смотрит на это… На что я – и откуда только такие аргументы берутся! – заявила: пара-то пара, да только нарушающая духовные заветы – тем, что пользуется противозачаточными средствами со страшной силой. Это он меня, кстати, снабжал таблеточками-то соответствующими, потому что иначе, с его страстностью и нашей ненасытностью, я бы давно уже залетела, никакие традиционные средства не помогли бы. Он начал было мычать насчет того, что такие строгие правила применимы только к парам, состоящим в церковном браке, а вне венца, так сказать, есть тенденция закрывать на это глаза… Словом, не убедил он меня. Более того, я вознамерилась выдать ему тираду насчет лицемерия, но оказалось, что такого сложного слова нет ни в моем итальянском, ни в его русском – пришлось вылезать из постели (а где бы еще, по-вашему, происходил этот разговор?), брать с полки словари – словом, высокая нота как-то сама собой оборвалась, и было решено все пока что оставить как есть, до его возвращения.
Едучи домой, я впервые за время нашего, скажем так, романа, задумалась о том, что меня ждет впереди. И почему-то мысли потекли по странноватому, хотя и вполне объяснимому пути, учитывая время, в котором мы жили. Что, дескать, все у нас с Джованни идет уж чересчур гладко и беспроблемно – а ну, как схватит меня за жопу комсомольский патруль нравственности? Синьору-то что! пожурили и прогнали в Италию, по месту постоянного жительства. А я? Вышвырнут из Университета, с волчьим билетом, крест на жизни. Может, не следовало бы отрезать все пути отступления? Может, надо было сказать ему: я подумаю? Короче говоря, от метро я позвонила ему и говорю: привези мне катехизис, можно и на итальянском, но лучше на русском, постарайся найти, быть не может, чтобы в Италии не было такого добра. Он просиял (видно было даже по телефону) и сказал, что еще до отлета (а улетал он утренним рейсом) постарается связаться с посольским падре и узнать, имеется ли соответствующая литература на русском языке. В общем, повела себя Леночка в лучшем советском стиле, подстилая соломку толстым слоем и на большой площади.
***
Пришла домой – мать и говорит: звонила Наташка, у нее горит путевка в подмосковный дом отдыха на каникулы. Чудесно, отвечаю. То, что мне сейчас надо. Связалась с Натальей – действительно, ее кузина подвернула ногу, не может ехать, комната на двоих, и ей не хотелось бы жить с кем попало… И еще весь завтрашний день имеется на сборы. Словом, зимняя сказка. Я тут же полезла на антресоли за сумкой и лыжными ботинками. Утром прыгаю от шкафа к дивану, достаю вещички и раскладываю их перед тем, как приступить к упаковке – звонок. Мой красавец, довольный донельзя. Имеется, говорит, необходимая духовная литература, в том числе и на русском. Подойдешь в посольство, и там… Ты совсем рехнулся на радостях, спрашиваю? Чтобы меня там же и повязали, не отходя от кассы? Что это значит – "не отходя от кассы"? Дьяволо! Сколько раз говорила себе: меньше идиоматики, выражайся проще! Принялась объяснять ему смысл фразы. Ну, вроде бы понял – по крайней мере, свою ошибку насчет визита в посольство осознал. Да-да, ты умная девочка, за то я тебя и люблю! На этой оптимистической ноте распрощались до середины февраля.
Приезжаем мы с Наташкой в этот самый дом отдыха. Красота! В Москве какая-то слякоть и мразь, плюс-минус один по Цельсию, а тут устойчивые минус пять, снежок белейший, благорастворение воздухов. Сразу же на лыжи, и до обеда ознакомились с окружающим лесным массивом. Мудрая Наталья прихватила ножик, и мы срезали еловую ветку, чтобы поставить в комнате: веселье так веселье! Запасливая Наталья привезла к тому же коробочку с пятью разноцветными стеклянными матрешками, в полпальца каждая – ведь продается же такая вещь в любом сигаретном киоске, по цене семнадцать копеек за комплект, а мне и в голову не пришло. А вот Наталье пришло. Развесили мы матрешек на елочке, и еще доукрасили ветку клочками ваты, нащипав из припасенной пачки (время-то какое на дворе, следует учесть – слово "тампакс" еще и слыхом не слыхивали даже самые продвинутые из нас, вроде меня, которые уже употребляют противозачаточные таблетки). После лыжной прогулки и обеда нас разморило, и мы немного вздремнули.
Просыпаемся – уже стемнело. Ну, что, говорит ищущая Наталья, пошли в места общего культурного пользования, на коллектив посмотрим. Себя покажем, откликаюсь я. Начинаем одеваться, прихорашиваться, и в процессе всего этого любопытствующая Наталья и говорит: слушай, подруга, ты вообще чем намерена здесь заниматься? Отдыхать в первую очередь, отвечаю как на духу. Это само собой, а вот как насчет… И пауза такая, многозначительная. Надобно сказать, что мы с Натальей знаем друг дружку лет десять, со школьной, что называется, скамьи, хотя особо тесными наши отношения не назовешь. Тем более сейчас, когда мы пребываем в разных студенческих компаниях (она-то в первый мед поступила, что и не удивительно, если учесть, кто ее мама). И потому я ее вопрос – ну, не то чтобы не поняла, но не подала виду, что поняла. Вынудив ее высказаться поопределеннее. Решившаяся Наталья и высказалась: ты как, говорит, уже того? Продолжаю играть дурочку: в смысле? Ну, это самое… Заметьте, что девочки из так называемых приличных семейств были очень осторожны на язык, даже с подругами. А мне надоело это хождение вокруг да около, и я спрашиваю: ты насчет того, познала ли я уже мужчину? Ну, вроде бы, отвечает растерянная Наталья. О да, подруга, уже почитай что три месяца! Вот, говорит сексуально озабоченная Наталья, я опять опаздываю. Это не опоздание, говорю успокаивающе, это случай замедленного развития. Так значит, спрашиваю, ты сюда приехала для расширения кругозора? Ну, вроде бы, отвечает осторожная Наталья той же фразой. И, скороговоркой: в таком случае у меня к тебе ряд вопросов. Чисто технических. Погоди, говорю я, пойдем к народу, осмотримся. Может, тут вообще никого из числа достойных. Ты же не станешь свое сокровище на ветер бросать? Нет, не стану, хихикает игривая Наталья.
Забегая вперед, могу сказать, что уехала эмансипированная Наталья в том же качестве, что и приехала, то есть, выражаясь одинаково доступной нам с нею латынью, virgo intacta. Леночка же, никуда особо не рвавшаяся, провела время не без пользы и сделала очень важное знакомство. Но не будем забегать вперед. Первый же вечер – танцульки по радиолу, кавалеры приглашаю дамов, все как положено. Расфуфыренная Наталья и не очень отстававшая от нее Леночка пользовались безусловным успехом. После танцев – гуляние по заснеженной аллее. Я веду светскую беседу с одним из моих кавалеров, из числа самых активных, хотя отнюдь не назойливых, с которым мы протанцевали почти весь вечер – брюнет такой, волосы с кучерявинкой, глаза серо-синие, откликается на имя Игорь, учится в историко-архивном, все Леночка выспросила! Ведет он, стало быть, свою беседу, а сам при этом себе на уме, потому что мы как-то незаметно отстаем от всей компании и даже отчасти обосабливаемся. И вот такой разговорчик: про явление природы, именуемое снегом, вроде бы голая метеорология, а на деле богатейший лирический подтекст. Дальше – больше, и Игорек этот уже открытым текстом выдает:
Какая грусть! Конец аллеи
Опять с утра исчез в пыли,
Опять серебряные змеи
Через сугробы поползли.
Красиво, говорю. И следующей репликой влетаю в глубочайшую задницу. Сам, спрашиваю, написал? Он посмотрел на меня, как мне и следует, то есть, как на слабонормальную идиотку, и говорит: Вообще-то, Фет. И как бы уточняет: Афанасий Фет. Ну, Леночка попыталась побарахтаться и выбраться из упомянутой задницы: сам-то, небось, тоже пишешь? Нет, отвечает, что ты. Врешь небось, говорю. С какой бы, спрашивает, стати? А кто тебя знает? Скромный, может, до чрезвычайности. Да вроде бы нет, говорит. То есть, скромен, разумеется, но в нормальных масштабах. Ну, раз стесняешься свое читать, давай чужое. Это можно, отзывается он после некоторой паузы. Только пойдем-ка чуть помедленнее, говорит тактичная Леночка, оторвемся от толпы. И добавляет: стихи – дело интимное, нечего всем слушать. Тем более, что я только тебе и буду читать, отзывается он. И начался у нас вечер поэзии на свежем воздухе – к чему, разумеется, Леночке не привыкать стать, поскольку синьор Джованни регулярно их устраивал, вечера такие. Правда, в его версии они обычно кончались постелью – а в данном случае я и поцелуя не дождалась. Пусть бы даже по погоде: холодный, мирный – но и того не досталось. Ну, в общем-то, правильно, потому что кто же целуется три часа спустя после знакомства. А пускай даже и пять – все равно не срок.
Поцеловались мы только на третий день. После обеда засели в так называемом музыкальном салоне. Там пианино стояло и еще огромные книжные шкафы, с застекленными дверцами, занавешенными изнутри темно-зеленой материей, тщательно запертые – местная библиотека. Как войдешь – направо, за шкафами, было такое уютное местечко: в самом углу фикус, и по гипотенузе журнальный столик в окружении четырех двухместных диванчиков, рай для картежников и вообще любителей салонных игр. Забрались мы туда, ведем свои нескончаемые разговоры, и вдруг буквально на середине фразы он умолк, посмотрел на меня эдак, искоса, приобнял за плечо и притянул к себе. Поцелую я не противилась, хотя и не ответила. И мы приумолкли. Сидим. Я жду продолжения – он, по-моему, тоже. И такое чувство, что он растерялся куда больше моего. Не вполне, собственно говоря, понятно, чего он вообще-то ждал, какой реакции. Что я убегу? зареву? или вовсе дам ему пощечину за то, что он сорвал пыльцу моей невинности, или как там сказано у Швейка?
Тут черт принес какого-то любителя изящной словесности. Спрашивает нас, почему библиотека закрыта. Мы разъяснили ему, что выдача книг производится ежедневно, с десяти до двенадцати, о чем имеется соответствующее объявление на двери. А этот пришлый не унимается, насчет проката спортинвентаря стал расспрашивать, потом про распорядок дня – чем тут люди занимаются до обеда, чем после ужина… Кто чем, отвечаю я ему с мимолетной такой улыбкой. Мы, говорю, например, после обеда целуемся. Ну, малый обалдел и пулей вылетел за дверь. А мы как начали хохотать! Без остановки, буквально сгибаясь пополам, но при этом стараясь сдерживаться и ржать не слишком громко, отчего смех еще больше разбирает. И сквозь смех Игорь спрашивает: зачем ты ему это сказала? А я оборвала хохот буквально на едином вздохе, посмотрела на него пристально и говорю: да потому, что это правда. Разве не так? И добавляю: я, вообще-то, девка искренняя, вру только по большой необходимости. Тут мы покатились снова, что называется, зашлись. И в разгар этого веселья он вернулся к поцелуям, обцеловал щеки, нос, глаза и все прочие окрестные места, а потом уже и в губы поцеловал.
Этот, фактически второй наш поцелуй, оказался уже на что-то похожим. Мы прильнули друг к дружке, и он прижал меня покрепче, обеими руками, свел руки на спине, причем пальцы как раз оказались на застежке лифчика. А я в свитере была, грубой вязки, а под ним тоненькая рубашечка, и все. По-моему, он даже не очень-то и сообразил, где его пальчики и что можно дальше делать, но я встрепенулась и говорю: знаешь, место здесь проходное, сейчас еще кто-то придет и спросит, какое сегодня кино. И он тут же меня отпустил, причем восприняла я такую покорность двойственно. То есть, умом, что называется, одобрила его благородную реакцию, а подкорка, подсознание чертово, чуть ли ни в голос орет: чего остановился, давай дальше, руки под свитер, расстегивай застежку, раз уж нащупал ее, и вперед. Ну, эти неблагородные инстинкты мы подавили – в смысле, я подавила, запихала поглубже в то самое обнаглевшее подсознание, и говорю: пошли отсюда. Встали одновременно с нашего диванчика, и я говорю ему: ну, целуй, пока никого нет. То есть, это я про себя как бы говорю, а он мне – вслух – говорит: куда пойдем? На улицу, говорю, охладиться. Ну, естественно, забежали каждый в свою комнату, за пальтишками. Смотрю – а Наталья-то моя где-то гуляет, гулена. То есть, комната свободная. Но Леночка на такую провокацию судьбы не поддалась и, одевшись, чинно спустилась в вестибюль. Смотрю – ждет уже, тоже вполне одетый. Вышли мы на морозец, и тут, на крыльце еще, он и говорит, как бы между прочим: ребята куда-то разбежались… И фраза эта, полная подтекста, повисает в морозном воздухе. Я беру из нее только чистую информацию и спрашиваю, как бы между прочим: а сколько там вас, орлов? Трое, говорит, не считая меня. А нас, говорю, – а сама с крылечка-то схожу, не то чтобы сбегаю или там спрыгиваю, нет, никакой паники, просто схожу, не спеша, – а нас с подругой всего двое. Чисто информационное заявление, без никакого подтекста. И добавляю: а она сейчас дрыхнет. И думаю: идиотка, кто тебя за язык тянул, зачем врешь бессмысленно, а вдруг сейчас Наташка из-за поворота появится, во всей своей красе? Но Бог миловал, не встретили мы кого не надо.
Разумеется, после происшедшего мы стали использовать каждый удобный момент для поцелуев, а через денек я попросила у Натальи два часа на право эксклюзивного пользования нашей комнатой и пригласила Игоречка, сказав ему открытым текстом: "Сейчас три; Наталья вернется не раньше пяти!" Но, похоже, это прямое заявление его до того напугало, что, когда я плюхнулась на постель (за неимением в комнате дивана), он не посмел присоседиться и скромненько примостился на стуле. Сидим так, на расстоянии, беседуем. Время идет. А он – ни-ни. Вообще-то, если по-честному, я и сама не знала, чего жду: то ли двух часов поэзии в тепле и уюте, то ли мгновенного хищного наскока на почти невинную девушку. Да и в случае последнего варианта дальнейшее развитие событий мне не ясно: то ли хлопать глазками в притворном ужасе, то ли закатить глаза, в смысле, зажмуриться, и отдаться на волю волн. А он никак. Даже под бочок не садится – о ставших вроде бы уже привычными поцелуях и не говоря. Час так прошел, потом мне все это надоело, и я решительно встала. "Ты куда?" – спрашивает он. – "На улицу, гулять". – "А если я тебя не пущу?" – "Попробуй", – отвечаю. И направляюсь к вешалке, за дубленкой. Тут он на меня кидается, как регбист, перехватывает и начинает со мной всякие дела делать. Не успела я оглянуться, как он бодро влез обеими ручонками под свитер, и спустя пару секунд Леночка стояла посреди комнаты, как на медосмотре, то есть голая по пояс. Демонстрируя всем присутствующим свою аккуратную грудь второго (но полного!) размера. О форме ее говорить не будем, чтобы не вызвать общенародной зависти. И в таком полуготовом виде Игорек потащил меня на кровать. Ну, честно говоря, не вполне ясно: на кровать или в кровать. Однако я говорю ему – на всякий случай, предосторожности ради: "Нет, целуй так! Стоя!" Послушно выполняет обе команды – то есть, и целует, и в то же время в койку не заваливает. Помиловались мы некоторое время, глядь – он тянет лапы к молнии на джинсах. Я говорю: "А сколько у нас времени сейчас?" Оказалось – половина пятого. То есть, если по-серьезному заводить разговор, то и начинаться бессмысленно. Я выскальзываю из объятий, нахожу отброшенный за кровать лифчик и начинаю одеваться. Натянув свитер, подхожу к нему и обнимаю за шею. Со словами: "Не надо торопиться". Хотя хотела сказать: "Начинать-то надо было в три ноль пять, тогда бы и…" Поцеловались мы на прощанье, он еще предпринял попытку расстегнуть молнию, я шлепнула его по руке – впрочем, без раздражения, игриво так, и говорю: "Иди к себе, одевайся. Давай-ка все-таки погуляем". И в его отсутствие, натягивая сапоги и обматываясь шарфом, я вдруг задумалась: "А тебе это надо, Леночка? Тем более всего ничего осталось до возвращения твоего суженого-ряженого". И, уже застегивая дубленку, вдруг и резко приняла решение: "Нет, нам этого не надо, Елена Владимировна!"
Под эгидой такого мудрого решения и прошли у нас все оставшиеся денечки. То есть, я старалась не оставаться с милым дружком наедине. Впрочем, вела себя вполне мило и даже ластилась к нему, когда мы во время коллективной прогулки на секунду оказывались вне прямой видимости – ну, например, перед поворотом аллеи. Но только он делал попытку воспользоваться моментом и сорвать поцелуй, я тут же с испуганным видом прижимала палец к губам, глазами показывая на спины общественности. Сука, скажете? Согласна, не без этого. Мало того – я еще и сказала ему: "У нас впереди Москва", что было уж вовсе наглым враньем, потому что вряд ли я смогла бы выкроить для него хоть сколько-нибудь из того времени, что оставалось свободным от Джованни и от университетских занятий, к которым теперь предстояло добавить изучение катехизиса.
Но вот наступил последний, прощальный вечер, ознаменованный вполне разнузданным весельем и не очень контролируемым употреблением алкогольных напитков. И тут Леночка, неожиданно для самой себя, напивается до изумления – что, в общем-то, ей вовсе не свойственно. В какой-то момент в поле ее зрения возникает столь же изумленная Наталья, которая говорит отчасти человеческим голосом: "Смотри, подруга, сейчас половина десятого. В течение часа комната в твоем распоряжении, о чем меня твой Игорек упросил. Но учти: ровно в половине одиннадцатого я заявлюсь со своим красавцем, и тогда уже ты гуляй, где хочешь, и тоже не меньше часа". Все это говорится в присутствии Игорька, который хватает Леночку и тащит ее согласно изложенному плану. В уголок, что называется. Как паук. Леночка идет на слабых мушиных ногах и думает про себя: "А, ке дьяволо! Все равно на таблеточках сижу, попробуем, что такое советский человек в постели. Про иностранцев-то мы уже кое-что знаем, разберемся-ка теперь, в складывающихся благоприятных обстоятельствах, с простым советским человеком". Так подумывала было Леночка, да только простой советский человек повел себя вопреки ее решению. Или решимости. Вот у него-то как раз этой самой решимости и не хватило. То есть, поначалу он вполне бодро проделал все, имевшее место в этой комнате несколько дней тому назад – ну, с некоторыми модификациями, впрочем, весьма существенными. Потому что на этот раз Леночка была в своем любимом английском платье, и потому полумерами – то есть, обнажением ее всего лишь до пояса, путем снятия только кофточки – ограничиться никак было нельзя. Стянув же с Леночки платье, Игорек оказался в практически безвыходной ситуации: отступать некуда. Леночка, поеживаясь не столько от холода (топили-то отлично), сколько от ожидаемых событий, мгновенно нырнула под одеяло и затаилась. Пока Игорек развязывал галстук, расстегивал рубашку и на закуску неизбежным образом запутался в шнурках, Леночка начала злиться. Наконец, он вознамерился залезть к ней под одеяло, но тут Леночка, неожиданно для самой себя, сказала сварливым голосом: "А носки почему не снял?"
Ставши постарше и ознакомившись с рядом произведений – как книг, так и брошюр – посвященных технике и психологии секса, Леночка уяснила, что такого рода фраза, сказанная в такой момент и таким тоном, действует абсолютно наверняка. То есть, сделать такое заявление – все равно что ударить голого мужика кирзовым сапогом куда следует – в смысле, куда Боже упаси. Так оно и вышло. Игорек побарахтался под одеялом некоторое время, безуспешно пытаясь снять с Леночки оставшуюся одежку, запутался в застежке лифчика, махнул рукой, попытался стянуть колготки, преуспел в этом еще менее – и это на фоне охватывающего все тело ощущения, что ничего ему здесь, в этой постели и от этой бабы, не надо, да не больно-то и хотелось. Наконец, он прервал на долю секунду свою суетливую активность – возможно, чтобы сгруппироваться и собраться, что называется, с мыслями. Но как ни коротка была эта пауза, Леночка мгновенно воспользовалась ею, сказав с максимально возможным ехидством: "Утомился? Ну, тогда поспи". Перелезла через застывшего в тоскливом озлоблении Игорька и принялась приводить себя в порядок: расстегнула лифчик, с демонстративной неспешностью расправила его и надела снова, приспустила колготки до колен и натянула их потуже, предварительно поправив трусики. Наконец, влезла в платье и сказала, уже самым обыкновенным голосом, будто случайному соседу по железнодорожному купе: "Свет не помешает? Потому что я хочу себя в порядок привести". Не дожидаясь ответа, щелкнула выключателем и подошла к зеркалу – причесаться и подмазаться. Нанеся при этом последний удар: "Вставай, одевайся, я не смотрю". Закончила прихорашиваться и направилась к двери, со словами: "Ну, поспи здесь, если хочешь. Только помни – до половины одиннадцатого, а там Наталья появится. У нее свои планы". И, сделав над собой усилие, закрыла дверь без стука – а уж как хотелось шваркнуть, чтобы штукатурка посыпалась!
Двинулась я на поиски Натальи, чтобы отправить ее на обретение досрочного счастья, и нашла ее, томящуюся нежно в составе небольшой группы меломанов, восседающих вокруг пианино, на котором играл симпатичный армянский мальчик. Завидев меня, Наталья вскочила и умчалась со своим красавцем в освободившуюся комнату, в предвкушении чувственных удовольствий, что позволило мне сесть на ее освободившееся место, совсем рядышком с пианистом. Вроде бы я приметила его впервые за все эти две недели. Играл он – при мне, во всяком случае – уж точно в первый раз. И ведь хорошо играл. Я, как девушка, отягченная музыкальной семилеткой, вправе иметь по этому поводу кое-какое мнение. Что именно он играл, сказать не могу, вроде бы Гершвина. Но вот он кончил солировать, и окружавшие его слушатели стали выступать с предложениями насчет того, не спеть ли нам чего-нибудь.
Я мельком оглядела присутствующих: ну, какие будут мнения? А пианист и сам сделал первый выбор, и своим выбором удивил народ до чрезвычайности. В том смысле, что кроме Леночки никто этой песни, как оказалось, и не знал. Более того: оказалось, что Леночка не просто знает эту песню. Она еще и знает на куплет больше, чем пианист наш, которого, как выяснилось в ходе предпесенных переговоров, зовут Ашотиком. И этот самый куплет Леночка без малейшего стеснения или там жеманства пропела. Насчет того, что "скоро будет стерто лицо моей Земли от атомных атак". Стало быть, песня была "Сиреневым туманом", как могли бы уже догадаться знатоки – настоящим, ничего общего не имеющим с тем фуфлом, которое в свое время стали толкать на эстраде. Потом пошли заказы – не заказы, собственно говоря, а ненавязчивые предложения. Причем наблюдалось достаточно удивительное сходство мнений. То есть, вкусов. Во всяком случае, все спетое в этот вечер в этой компании можно было бы свободно издать под обложкой, как минимум, "Серебряной антологии". А то и "Золотой".
В какой-то момент, когда вечер уже решительно переходил в ночь, появилась Наталья. Без спутников, одна. Подсела ко мне под бочок и с полуслова подхватила то, что пелось в тот самый момент. Девка она вполне музыкальная, хотя и будущий врач. А когда стали расходиться, Ашотик сказал – как бы между прочим, но мне лично: "Может, подышим воздухом? Буквально пару минут?" – "Да ты что, – сказала Наталья, хотя ее, собственно, никто и не спрашивал. – Двери-то в двенадцать запирают, ты забыл?" – "Да я и не знал. Я только сегодня приехал". – "А когда же уезжаешь?" – спросила я машинально. – "Через недельку. Отдохну тут, в тишине и покое. Когда вы все разъедитесь". – "Ладно, – сказала Наталья, – и впрямь пора на покой. Пошли спать". И, после секундной паузы, не паузы даже, а запинки, непонятно к чему добавила: "Это я подруге говорю". И вся пошла красными пятнами, сообразив, какую сморозила глупость. – "Я так и понял, – ровным голосом ответил Ашотик. – Жаль, а то бы погуляли чуть-чуть. Так вы сразу после завтрака уезжаете?" – "Последняя утренняя электричка в одиннадцать с чем-то, – непонятно к чему решила я разъяснить ситуацию. – А потом перерыв до трех". – "Все с вами ясно, – сказал Ашотик. – Ладно, до завтрака. Спокойной ночи".
"Чего ты выступаешь, – накинулась я на Наталью, когда мы вернулись к себе. – Человек, между прочим, ко мне обращается, а ты…" – "А ты чего злишься-то? – ухмыльнулась она. – Небось и у тебя ничего не вышло? Ну, с Игорьком с этим?" Я фыркнула, а ироничная Наталья продолжила: "Не беда. Потерпим до другого случая, более благоприятного. Да чего и ждать от этих юных козлов!" И, стягивая платье через голову, невнятно добавила: "Вот если бы этот Ашотик пораньше приехал". – "А что Ашотик?" – с легкой агрессией в голосе спросила я. – "Ничего. Просто нормальный мужик. Чуть постарше этой компании. Значит, поопытнее". И, стягивая колготки, добавила как бы между прочим: "Тебя-то, небось, оприходовал тоже не мальчишка? Ты мне, кстати, так ничего и не рассказала". – "Да и рассказывать нечего! – взгромоздилась я на следующий уровень агрессии. – Может, я вообще еще жемчужина несверленная". – "То есть?" – обалдела Наталья. – "Ты что, Шахерезаду не читала?" – изумилась я. – "Читала, но не с таким пристальным вниманием, как некоторые", – огрызнулась она на сон грядущий.
***
Мы еще не кончили завтракать, когда к нашему столику подошел Ашотик, со словами: "Лена, у меня два срочных вопроса". – "А почему такая спешка?" – улыбнулась я, не то чтобы против воли, но… В общем, улыбнулась, и все тут. – "Да потому что вы сейчас уезжаете". Наталья с демонстративной поспешностью прикончила остатки бурды, сервируемой здесь под названием "какао на молоке", и встала из-за стола: "Поворкуйте без свидетелей. А то ведь, небось, вопросы-то конфиденциальные". Ашотик как ни в чем не бывало сел на ее место и только, что называется, открыл рот, как я выдала на одном дыхании: "Ответ на первый вопрос: Да, я могу поехать последней электричкой перед перерывом. И, соответственно, мы сможем чуток погулять. А вот и второй ответ", – и с этими словами я, взявши казенный карандаш, которым отдыхающие делают отметки в меню, нацарапала на салфетке номер своего телефона. Он только руками развел: "Просто волшебница какая-то. Мысли читает…" И добавил со вздохом: "А вот мне нечем похвастаться". – "В смысле чтения мыслей?" – машинально спросила я. – "Нет, в смысле обладания телефонным номером. То есть, он имеется, но не в Москве". – "Давай иногородний", – милостиво согласилась я. – "Да вряд ли ты туда сможешь дозвониться. Уж лучше жди моего звонка. Когда я в следующий раз приеду в Москву". И, после несколько растерянной паузы, он деловито продолжил: "Вещички сложены? Тогда двинулись. Хоть часок, да наш".
Эту фразу следует считать девизом Ашотика, его кредо, воплощением его ментальности. Ведь в то утро я и представить не могла, что нам доведется еще встретиться, не говоря уж о том, где и в каких краях. Лет через десять, когда Леночка уже родила своих намеченных деток и активно каталась по территории Страны Советов с просоветски настроенными, но все же иностранными делегациями (бросив детей на мамочкино попечение), извилистые переводческие дорожки занесли ее в Армению. На этот раз заботам Леночки была вверена группа очень высокопоставленных друзей Советского Союза, а точнее, подруг: девять пожилых бабок разной степени стервозности, активистки Общества итало-советской дружбы, которые давно уже уяснили, что дружественные связи с советской страной могут быть превосходным источником существования. Ежегодно примерно в течение месяца они ошивались на территории СССР, столько же занимались приемом советских друзей на просторах Апеннинского полуострова, а остальное время усердно готовились к этим мероприятиям, проводя время не без пользы для себя.
В этот приезд старые грымзы запланировали посетить южные республики Советского Союза. В частности, Армению, о которой у них были самые общие представления. Как, впрочем, и у Леночки, тоже летевшей в Ереван впервые в жизни. Не представляя, что ее там ожидает. Приключения начались уже на взлетном поле, где делегацию поджидали представительницы армянской общественности, в количестве трех дам, одна усастее другой, а также одного джентльмена (в полном смысле этого слова, то есть в твидовом костюме и при полосатом галстуке неизвестного университета). Леночка приступила к процедуре знакомства, уделяя основное внимание местным дамам, поскольку по опыту знала, что так и выглядит реальное начальство. Соответственно, попервоначалу она оставила без внимания мужика, который к тому же, в отличие от дам, был совсем без усов. Такие мужики в компании начальственных дам обычно оказываются административно-хозяйственными работниками или, в лучшем случае, представителями курирующих органов. Но когда, покончив с процедурой установления дружественных отношений между девочками, она перешла к налаживанию межполовых контактов, то с изумлением осознала, что мужик-то как раз ей знаком. Что тот и подтвердил, сказав: "Я это, я, не удивляйся". После чего коротко представился дорогим гостьям, назвав свое имя и фамилию (причем и то, и другое Леночка не без удивления услышала впервые – поскольку прежде он был ей известен под именем "Ашот"). И тут же начал суетиться. Раскидал всех по машинам, по три бабки в каждую, точно также обошелся со встречающими усатыми бабами, после чего кивнул стоящему у гаишной машины усатому мужику, тот мгновенно сел за руль и тут же включил мигалку. Тогда Ашот открыл дверцу последней "Волги" и сказал Леночке: "Садись и ты. Только дай мне ваши багажные квитанции". Передал скрепленную резинкой тоненькую пачку еще одному усатому малому, уселся рядом с Леночкой и скомандовал: "Аванес, вперед!"
Когда колонна выехала на шоссе (впереди – гаишник, врубивший еще и сирену, их машина – замыкающая), Ашотик наконец-то улыбнулся как следует: "Надо же, какая приятная неожиданность!" И тут же перешел на французский, чтобы не подслушивал водила: "Ты представь им меня: замзав отделом по приему иностранных делегаций. Это не совсем так – а точнее, совсем не так, и попозже я тебе все объясню. Но с вами я буду кататься именно в этом качестве". Растерянная Леночка кивнула, давая понять, что инструкции приняты к сведению. А Ашотик продолжал: "Как ты сама-то? Как детки, как Володя?" Все нормально, ответила я, потому что и в самом деле все было – тьфу-тьфу. Детки росли, муж тоже рос по служебной лестнице. Да и я сама выросла со времени нашей последней по порядку и второй по счету встречи. Первая – случайная, на студенческих каникулах. А вторая – на новогодней пьянке, где-то в конце семидесятых. Мы гуляли у одного малого из компании мужа, и вот уже после двенадцати – телефонный звонок. Хозяин дома схватил трубку и вдруг как заорет: "Никаких даже разговоров! Бери мотор, и чтобы через полчаса у нас! Давай-давай!" И сообщил присутствующим: "Мужики, сейчас Ашотик приедет. Он, оказывается, в Москве". Все пьяно–радостно загоготали, а муженек мой пояснил: "Это такой малый – что ты! Наш соученик. Заводной. Музыкант. Сейчас сама увидишь". Я и увидела. Он с порога меня тут же углядел (взгляд цепкий, профессиональный!) и знак дал: вроде бы мы с ним не знакомы. Ну, как знаешь, можно и еще разок познакомиться. Поручкались, очень приятно, и все такое. Только все выпили за встречу, как хозяин уже тащит гитару: "Давай, нашу!" И Ашотик рванул струны:
Мы идем по полигону,
Солнце в небе высоко.
Лейтенантские погоны
Нам достались нелегко…
И пьяные глотки дружно подхватили: "Э-ге-гей, Сюзанна! Здравствуй, милая моя…", и так далее.
А потом уже, когда начались танцы, он меня пригласил. И говорит, тихонечко, в самое ухо: "Вот мы и встретились". И чуть прижал меня, но тут же отпустил на нормальную дистанцию. Больше никаких разговоров особенных мы и не вели. Во-первых, потому что все кругом профессионалы и всё видят на три метра под землей. А главное – мы достаточно наговорились тогда, гуляючи по заснеженной аллейке подмосковного дома отдыха. Не знаю, что на нас тогда нашло, какой шалый стих, но мы за те несчастных полтора часа всю душу друг дружке выложили. Ну, бывает же – в купе, допустим, двое совершенно незнакомых, случайных попутчиков такое начнут рассказывать… Он мне про свой неудачный роман с генеральской дочкой, я ему про синьора-помидора. При каком-то повороте беседы вдруг выяснилось, что они с Володей вместе учились, в своем шпионском институте. И он мне говорит: забудь про итальяшку, выходи за Володю, он нормальный малый, ты не пожалеешь. Ну, такой вот сват. Правда, когда вернулись в комнату за моей сумкой, чтобы все-таки ехать домой, он вдруг меня поцеловал, да так, что… В общем, начали мы лизаться, и такими темпами, что чуть в постели не оказались. Я уже практически была готова на все, и только из приличия пробормотала: "Ой, я на электричку опоздаю…" А он, вместо того, чтобы сказать: "Ну, и черт с ней!" (и я бы с этим согласилась), говорит: "Да-да, действительно…" и отпускает меня. Ну, в такой ситуации не лезть же девушке самой, правда ведь? Привели мы себя спешно в порядок, он подхватил сумку, и бегом. Едва успели.
И ежику ясно, что никаких продолжений нашего тогдашнего странного зимнего утра в ту новогоднюю ночь не произошло. И мы снова расстались, вот до этой случайной ереванской встречи. Но уж сегодня-то он решил времени не терять. Только приехали в гостиницу, как он назначает итальянкам встречу "здесь, в вестибюле, через час с небольшим", а местным теткам говорит: "Вы тут подождите, а у нас с переводчицей режимный разговор". Те раскрывают рты – испуганно и от почтения, а мы поднимемся в мой номер, он вносит мои вещички, деловито и решительно запирает дверь и, сказав свою стандартную фразу: "Не будем терять время. Хоть часок, да наш", заключает Леночку в объятия. Чему она вовсе не противится. А почему? Сама не знаю. Давно без мужского внимания. Злая как собака с этими бабками чертовыми. Вообще издерганная. Вот и решаю: сеанс сексотерапии – это, безусловно, не повредит. Оно и не повредило. Мало того – просто пошло на пользу, потому что Ашотик оказался нежным, но оч-чень въедливым (мягко говоря) любовником. С самого первого раза, и ведь учтите, что внизу нас ждали эти старые сучонки, время поджимало, и вроде бы было не до телячьих нежностей. К которым мы перешли вечером, отправив бабок спать. Причем пожелание спокойной ночи Ашотик сопроводил заявлением: "Вам, как старым друзьям нашей страны, могу сказать прямо: сейчас мы с вашей переводчицей поднимемся к ней в номер, чтобы начать работу над отчетом о поездке. Поэтому у меня просьба: не отрывать нас от этого важного занятия". После чего мы поднялись, как и было заявлено, ко мне в номер, и там Ашотик развернулся вовсю. Если бы мы действительно писали отчет, то его глубина, обстоятельность, тонкость анализа, неожиданность ассоциаций, смелость предлагаемых решений были бы, безусловно, отмечены высшим руководством как образцовые. Кроме того, Ашотик, как старший офицер и более опытный коллега, принялся буквально с порога обучать Леночку кое-каким прежде неведомым ей изыскам.
Наша первая ночь пролетела как во сне, хотя какой там сон – спали мы, если честно, то урывками. А на вторую – нет, вру, на третью ночку пришла самая полная полнота ощущений, и вот тут-то Елена Владимировна, похоже, постигла суть жизни. Ну, что сказать? Наконец-то! В смысле – давно бы пора. А то уж я начала подумывать, что со мной чего-то не совсем в порядке – и это, учтите, после итальянской школы, извините, верховой езды, при муженьке, у которого такие внешние данные, что… ладно, замнем для ясности и чтобы не вызывать завистливых чувств, да к тому же не считая еще кое-какого опыта на стороне, о чем сейчас и говорить-то нет смысла. Во всяком случае, прощаясь с Ашотиком, мы едва сдерживали слезы, и он все говорил, как ему надо позарез приехать в Москву. В первую очередь, разумеется, ко мне. И что надо поспешить, поскольку в ближайшей буквально перспективе ему светит несколько месяцев в Италии – ведь недаром он этих старых обезьян обхаживал, надо же было укреплять контакты в стране потенциального пребывания. Однако до Москвы – в смысле, до Леночки в Москве – он так на этот раз и не добрался.
***
Но вернемся к тому дню нашей первой с Ашотиком задушевной беседы под сенью заснеженных деревьев, после которой я вернулась домой в смятенных чувствах. И сам Ашотик меня завел (со своими поцелуями, то есть), и его предшествующие разговоры насчет исчезнувшего, с глаз пропавшего Володечки – это, значит, моего супруга потенциального, за которого он так усиленно рекомендовал мне выйти – они тоже не оставили меня безразличными. Поскольку он сказал мне, прямо и открыто: ты пойми, наша жизнь такая: вот позвонили ночью, а то еще хлеще, приехали за тобой в четыре утра, и вперед. Не исключено, что на год, а то и больше. Куда угодно – в джунгли, или в пески, или еще куда. И, естественно, без права вступления в контакт. У нас – это у кого, спросила я. У нас – это у выпускников одного интересного учебного заведения, ответил он. И еще добавил: может, Володя весь испереживался за это время… В смысле, извелся и исстрадался, с известной долей иронией отозвалась я. Да, и исстрадался. И побольше твоего. Ты-то вон с итальянцем ни в чем себе не отказываешь, а он – неизвестно где… И неизвестно с кем, огрызнулась я. На себя посмотри, сказал он. Аккурат к этому времени мы, кстати, пришли в комнату, за моей сумкой – чтобы отправиться, стало быть, на электричку, и тут-то он на меня и набросился. А я, как уже было сказано, повела себя не вполне адекватно. Точнее говоря, черт знает как повела себя. С фактически первым встречным мужиком.
Обо всем об этом я размышляла в полупустом вагоне электрички (будний день, неурочное время), но мысли мои были темны и неопределенны. Ни до чего я не додумалась. И домой вернулась ни с чем. Разве что с запасом новых сил для учебы. Впрочем, не только для учебы. Ведь через пару недель прикатил мой ненаглядный Джованни, и мы немедленно погрузились в пучину разврата – или, учитывая складывавшуюся ситуацию – добрачных отношений (если бывает такая пучина). В первую же встречу он преподнес мне катехизис, а на мой естественный вопрос ("Что с ним делать?") ответил: "Читай, изучай". И все тут. Никаких контактов с церковнослужителями – ну, это ладно, я, может, и сама не очень-то рвалась, но вместе с тем никаких разговоров о замужестве, никаких трогательных рассказов о том, как он сообщил родителям радостную весть и как мамочка со слезами на глазах сказала ему: "Каро мио, поскорее возвращайся из этой дикой Москвы и привози сюда нашу дорогую дочь!" Дочь – это, стало быть, меня.
При этом не стану утверждать, будто отсутствие явно выраженных матримониальных намерений охладило нашу взаимную страсть. Отнюдь. Она прямо-таки полыхала ярким пламенем – хотя, возможно, происходящее следовало бы свалить на весну и общее пробуждение природы. Во всяком случае, весь апрель, под журчание ручьев и звон капели, мы выделывали черт знает какие штуки – тем более, что приятель Джованни, находясь в отъезде, дал ему ключи от квартиры, где было сподручнее вести самые изысканные и фантазийные любовные баталии. Но приятель вернулся после майских праздников, комнатенка в аспирантском общежитии на фоне бывших в нашем распоряжении апартаментов выглядела тем, чем она и была – комнатенкой в общежитии, впереди к тому же замаячил ученый совет, на котором иностранному аспиранту надлежало представить очередную главу диссертации. Все это в совокупности повлияло на частоту наших свиданий и столь же негативно отразилось на их качественном уровне.
И вот где-то накануне ученого совета сижу я вечерком дома (один из немногих вечеров на протяжении последнего года, проводимый в домашнем кругу). Звонок. Беру трубку. И слышу: "Здравствуй, Аленка! Здравствуй, моя радость!" Господи, Володечка, выпускник одного интересного учебного заведения (это я цитирую его соученика, знатока антинародных песен и потенциального обольстителя почти невинных девушек). Если честно, то Леночка попервоначалу чуть растерялась, не зная, как и реагировать. Не то разозлиться за исчезновение, не то – учитывая различную фоновую информацию, включая и сообщенную в то утро Ашотиком, и свое не самое безупречное в мире поведение – сделать вид, что почти ничего не произошло. То есть, конечно же, покукситься, а то и пофордыбачить, но в меру. Причем эту меру пусть он сам и определит, своим поведением. В какой мере будет стелиться, заглаживать свою вину (вину ли? ну, прегрешение, или там проступок), как будет выслуживаться и вилять хвостом. И настолько четко эта формулировочка у меня обозначилась, за эти вот считанные секунды, пока он официально сообщал мне о возвращении в столицу нашей родины, что ежу ясно: она сложилась в девичьем мозгу довольно давно. Пусть и подспудно. И в нужный момент тотчас же вылезла на поверхность. А он тем временем, осознавши, что я трубку бросать не собираюсь, уверенно идет в наступление. Коротко докладывает о том, как я ему снилась весь этот год напролет. И разъясняет, что не будь этих снов – он бы вообще рехнулся. И обещает все объяснить в деталях не позднее завтрашнего дня. "У тебя когда занятия кончаются? В четыре? Давай я тебя сразу же подхвачу, в вашем дворике. И пойдем куда-нибудь, посидим". – "На скамеечке?" – спрашиваю я, имея в виду наши прошлогодние майские обжимания полутемной порою. Причем спросила без подлости, так просто. И даже нейтральным голосом. А он, столь же нейтральным голосом, уточняет: "Скорее на стульчике. И за столиком. Что тебя больше привлекает – "Арагви", "Баку" или "Узбекистан"?" – "Если честно, – отвечаю я, – то "Узбекистан". – "Вот и отлично. Заметано. Ну, я тогда побегу, у меня еще дела". – "Это на ночь-то глядя?" – не без иронии в голосе спрашиваю я. – "Да вот представь себе", – отвечает он кротко. И, не без робости: "Ну, до завтра? Целую?" – "Ладно, пока". – "Ты мне не ответила". – "А я вопроса не слышала". – "Я спросил: целую?" – "Ну, и какой ответ ты хотел бы получить?" – уже не без игривости интересуется Леночка. – "Реальный, не на словах!" И положил трубку.
Я тоже положила трубку и какое-то время сидела в задумчивости, вроде как героиня Джейн Остин накануне решающего свидания. Потом встряхнулась и бросилась к шкафу – подбирать одежку на завтрашний день. Ну, с верхним облачением проблем особых не было: выложила я кофточку, что синьор привез со своей родины, очень такую всю из себя, на зависть окружающим (ведь завтра мне во всем в этом еще и полдня на факультете сидеть), юбчонку к ней в масть. Туфельки осмотрела – начищены ли и все такое. Нераспечатанный пакет с колготками в портфель положила – на всякий случай. Бусики и прочие украшения – это без проблем. А вот теперь – серьезный вопрос: чем мы будем заниматься после ресторана и как далеко я намерена зайти по этому пути, учитывая, что господа офицеры вернулись, что называется, в порт приписки, малость озверевшие, год без баб… Так ли, Леночка? Так ли уж совсем без баб? Прямо так, весь-то год? Ладно, не об этом сейчас, а о том, какое бельишко выбрать, если вдруг – мало ли что может случиться… То есть, я, разумеется, вряд ли на это пойду, но ведь всякое бывает на белом свете. И некстати вспомнилось, что у нас ничего не вышло с Ашотиком в первый день, в смысле, в первое утро, в немалой степени и потому, что я вовсе не ожидала от него такой яростной и беззаветной атаки и потому никак к ней не была готова. А подготовилась я к прогулке по морозцу и последующей часовой поездке в холодном вагоне электрички, и потому поддела две пары трусов, причем одни длинные и теплые. Ну, не то чтобы совсем уж байковые, как у тети Нади в известной песне ("Начался парад воздушный // В небесах, в небесах. // Тете Наде стало душно // В длинных байковых трусах"), но все же не такие, что следует демонстрировать мужику в первый момент интимной близости. Поэтому на всякий случай – о, всего лишь на всякий случай! – я решила подстраховаться и в этом направлении. Тем более, что цветение черемухи (или все-таки дуба?) и связанные с этим майские холода уже миновали, а у Леночки имелись ничего себе черные такие трусишки, отделанные кружевом цвета маренго. Вполне подходящие для офицера спецвойск, вернувшегося на родину после успешно (а как же!) выполненного спецзадания этой родины. То есть, не для офицера, а для его лицезрения. То есть, не его лицезреть в таких трусах, а чтобы он мог улицезреть… Тут Леночка окончательно запуталась в своих рассуждениях. И одновременно с этим совсем некстати вспомнила, что французский текст на послезавтра не подготовлен, потому что рассчитывала заняться этим завтра. Но поскольку завтра вряд ли выдастся свободная минутка… И со вздохом достала книжку. И сняла с полки французско-русский словарь. И накануне свидания, которое, как очень скоро выяснится, определит ее будущую жизнь, прилежная Леночка уселась за письменный стол.
А назавтра, в четыре с минутами Леночка спустилась во дворик, где ее нетерпеливо (это видно было по тому, как он к ней кинулся) ожидал старший лейтенант (а то и капитан), в штатском. И какое штатское! Костюмчик – обалдеть, и галстучек в косую полоску, и рубашка тоже в тонкую полоску, баттон-даун… Кинуться-то он кинулся, но на подходе затормозил. Видно было, что хочет поцеловать, но не решается, при всех-то. Целоваться, стало быть, не стали. Ну, не рукопожатие же предложить взволнованному офицеру. Взволнованному при виде предмета своей нежной и чистой страсти. Который, то есть, предмет, вот уже более полугода удовлетворяет (и как удовлетворяет!) темные и нечистые страсти одного аспиранта. Иностранца. Почти шпиона. Словом, не найдя приемлемой формы для приветствия вернувшегося домой солдата, Леночка решительно направилась в калитку, прочь отсюда, от всех внимательных и завистливых глаз. Кинувшийся за ней Володя охватил ее мгновенным взором (а я вам честно скажу, подруги и господа-товарищи, что если рассматривать меня сзади, то Леночке могут многие позавидовать, потому что ножки очень ровненькие, на каблуках вообще смотрятся безукоризненно – это я вам объективно говорю, основываясь на многочисленных заявлениях подружек-доброжелательниц – а задница у меня чуть побольше, чем можно было бы ожидать при таких стройных ножках и всей фигуре, и это также производит должное впечатление)… Охватил он меня, значит, нетерпеливым – да чего там, скажем прямо: жадным и отчасти козлино-похотливым взглядом, а вот мы и не обижаемся, потому что есть на что посмотреть… И тут же мы оба увидели зеленый огонек такси – очень кстати.
Володя резко свистнул, и таксист, окинув опытным взором клиентов (мужик на иностранца тянет, телка – вроде бы студентка, из себя маленькая, но очень гладкая, такая… аккуратная, все при ней; ладно, тормозну, им тут неподалеку, небось), подкатил к бровке. Питерские, между прочим, бровку называют поребриком – смехота! "Командир, в "Узбекистан"!" – сказал мужик. Говорит вроде без акцента – выходит, наш. Преподаватель университетский или какой-нибудь внешторговский хрен, по студенткам ударяет. "Узбекистан" – вот и лады. Я там поблизости тоже смогу пообедать.
Почему я сказала "Узбекистан" – вот уж понятия не имею. Так сказалось, и все тут. Мне, честно говоря, все эти злачные места на одно лицо, потому что я там ни разу толком и не бывала. Синьор мой золотое яблочко, помм д'ор, стало быть, меня по ресторанам не водил, да мне это как-то и не к чему было. Ну, тем не менее, заходим мы с Володей, гордые и прекрасные, и встречает нас на пороге мужик с гладкой харей. "Чем могу?" спрашивает. Володя ему сует из руки в руку купюру, я не разглядела, какую, а тот очень даже узрел. Улыбается во всю пасть: "Какие пожелания?" – "Мы, – говорит Володя, – хотели бы с девушкой посидеть часок-другой, а то и третий. Торопиться нам некуда". – "Понимаю", – отвечает мужик. – "Мы почитай год не виделись, нам есть о чем поговорить…" – "Понимаю. Отдельный столик. Сей момент". Усаживает нас в уютном уголке, вазочку с цветочком передвинул как бы в самый центр стола. Вроде бы порядок навел. "Какие особые пожелания?" – "Все, что следует, по порядку, но не спеша, – говорит Володя. – На усмотрение фирмы". – "Понимаю. Ограничений никаких нет, я так вижу? Со стороны пищеварения?" Я невольно улыбнулась. – "Начнем с чайку?" – "С орехами и сухофруктами", – откликается Володя. – "Вижу, что вы знаток, – улыбается мужик. – Сей момент". И скрылся.
Мы сидим, смотрим друг на дружку. "Какая ты взрослая стала, – говорит он. – И как похорошела". – "Ты вроде моего дяди Фили, – улыбнулась я. – Его заявления, прямо-таки слово в слово". А он, как будто не слушая: "Очень красивая. Наверное, отбою нет, от…" И замялся, слово подбирает. Не то от кавалеров, не то от мужиков, не то от ухажеров. Не то от кобелей. Пожалела я его, избавила от стилистических мук: "Конечно, отбою нет. Вот, смотри: не успела девушка выйти из стен храма науки, как ее тут же хватают и везут на такси в кабак. Водку пьянствовать". – "А кстати: что ты будешь пить?" – "Что дашь. Только не водку". – "А есть что будешь?" – "Что принесут. Он, небось, расстарается". – "Он-то? Точно, в лепешку расшибется. Кстати, интересно, лепешки у них есть свежие?" – "Если и нет – для тебя специально испекут". – "Испекут, куда ж они денутся…"
И замолчали. Тут появляется шустрый малый, приносит огромный поднос, а там два чайника этаких расписных, темно-синих с белыми узорами, пиалы, и масса разных тарелочек – и фисташки, и орехи колотые: грецкие, миндаль, арахис, и какие-то косточки, вроде бы абрикосовые, и изюм двух цветов, и курага… Заставил полстола. Володя наливает пиалу на треть и выливает обратно в чайник. И еще раз. И еще. И приговаривает наставительно: "Первый чай – не чай. Второй чай – полчая. А вот третий чай – это и есть чай". – "Ты этому там научился?" – спрашиваю его, с подначкой. – "Там – это где?" – отвечает хладнокровно. – "Ну, где ты год пропадал…" – "Нет, давно знал". – "Но там знания пригодились?" – "Знания всегда на пользу". Я отставила чашку в сторону и говорю, причем довольно спокойно, голоса не повышая: "Если ты намерен продолжать эти игры в Лоренса Аравийского, то пожалуйста. Только без меня. А я пойду домой. Тоже мне, Штирлиц-ориенталист, великий и ужасный". – "Ты что?" – растерялся он. – "Ничего. Зачем меня сюда привел? В загадки играть? Где мы были, мы не скажем, а что делали – покажем?" – "Могу и сказать. Хотя это и секрет". – "Для кого секрет?" – "Для всех, кроме родных…" – "И близких?" – "Для близких – тоже секрет. Исключение только для родных. Тем более что мы с тобой не такие уж и близкие".
При этих словах я полезла под стол, за портфелем, всерьез собравшись уйти. А он, как ни в чем не бывало, продолжает: "Пока еще не близкие. Но надеюсь, что после сегодняшнего вечера ситуация изменится". Я даже растерялась от такой наглости: "Ты что, вознамерился меня подпоить и… и что? И в кабинет? А разве тут есть кабинеты?" – "Сядь, пожалуйста, и послушай внимательно. Я, конечно, не оттуда начал". – "Ну, начни по новой, – согласилась я. – Только имей в виду: это будет твоя последняя попытка". И села. И даже глоток чая сделала. А он полез во внутренний карман пиджака и достал коробочку. Небольшую, обтянутую красным бархатом. Положил ее рядом с моей чашкой: "Открой, пожалуйста".
Открываю – а там кольцо: красный камень в окружении бело-голубых помельче. Честно сказать – я тогда в камушках ну просто ничего не понимала. Правда, вижу, что красиво. И спрашиваю растерянно: "Это что?" – "Это – кольцо. Обручальное. Я хотел тебе предложение сделать…" Я не нашла ничего лучше, как пробормотать: "Но обручальное – оно ведь без камней". – "Это венчальное без камней. А обручальное как раз такое". Сижу и обалдело смотрю на раскрытую коробочку. И молчу. А Володя спрашивает: "Можно, я тебе его на палец надену?" – "Ты хочешь спросить, пойду ли я за тебя?" – "Да, Аленка, я тебя люблю и хочу, чтобы ты стала моей женой. Ты согласна?" Я зажмурилась на секунду и решительно протянула ему руку. Он надел колечко на безымянный и говорит: "Ну, как, не тесное?" – "Скорее великовато", – отвечаю. – "Это ничего. Через месяц прижмешь его другим". – "А почему через месяц?" – растерянно спрашиваю я. – "Потому что завтра мы пойдем и подадим соответствующие бумаги, а через месяц нас сделают мужем и женой". – "И что же ты думаешь? Что я выйду за тебя, не зная, где ты годами пропадаешь?" – "Выйдешь – будешь знать. И еще будешь знать, что о таких вещах в ресторанах не говорят". – "Ну да, – фыркнула я, – сказка о военной тайне". – "Что поделаешь, такая у нас будет жизнь. Сказочная". – "Как в кино? Свидания в кафе "Элефант", раз в пять лет, да и то за разными столиками?" – "Ты зря беспокоишься. Я ведь не Штирлиц – обыкновенный атташе. Вполне легальный. Из тех, что если едут в долгосрочку, то с женой. И с детьми". – "С какими–такими детьми?" – опешила я. – "Которыми мы обзаведемся. Со временем. Ну, так ты согласна?" Я отставила руку в сторону, полюбовалась игрой света на гранях и сказала решительно: "Да! Иду за тебя!"
"Тогда коробочку прибери в портфель, – сказал Володечка хозяйственно, – и давай чай пить. Зеленый чай очень помогает в таких ситуациях. Усталость снимает. И нервное напряжение". Я взяла щепотку орехов, прожевала и спрашиваю: "Так где же это ты нервы напрягал целый год?" И изюмом заедаю, орехи и вопрос. А он, отстранено: "Вообще-то полагается подавать смесь орехов и изюма, по несколько сортов каждого вида, в одной пиале…" И на том же дыхании, с той же нейтральной интонацией: "Аленушка, ты как жена человека такой профессии, должна уяснить, что об этом в ресторанах не говорят". – "А где говорят? – разозлилась я. – В постели?" – "Только если мы оба уверены, что в спальне нет жучков". – "А если не уверены, то переписываемся, не включая лампу, при свете карманного фонарика, и потом сжигаем бумажку…" – "Именно что так. Причем пишем желательно мягким карандашом, и бумагу кладем на твердую поверхность – лучше на стекло". – "Ну да, – подхватила я, – чтобы не оставлять следов. А пепел после сожжения проглатываем". – "Ну, зачем такие крайности. Достаточно стряхнуть его в раковину и потом смыть сильной струей воды". – "И вот так мы будем всю жизнь?" – "Ну, вообще-то у нашей жизни имеются и светлые стороны". – "Это какие же?" – "Например, возможность бывать в разных местах. В разных странах…" – "Где подают смесь орехов и изюма?" – "В частности. А чего это ты на меня так бочку катишь? Я же сказал тебе – попозже, когда уйдем отсюда, расскажу все-все-все. И отвечу на все вопросы". – "Это в постели, что ли?" – и, не договорив, поняла, что сморозила глупость. А он сделал вид, что вроде бы не расслышал. Налил еще чаю, мне и себе. Сделал пару глотков, и говорит: "Ну, в советских гостиницах постояльцев на ночь не пускают. А своего жилья у нас пока еще нет". – "А вот в странах, где изюм с орехами подают, там и номер можно снять на ночь?" – "Там можно и на пару часов".
И главное, ведь, отвечает на все мои наскоки так спокойненько, что мне просто до чесотки захотелось треснуть его – ну, не по уху, конечно, а так, по спине. С размаху, открытой ладонью, чтобы побольнее. Но тут, на всеобщее счастье, снова появился наш красавец с очередным подносом, а на нем – те самые свежеиспеченные лепешки, о которых только что шла речь. Полуприкрытые полотняной салфеткой и даже с виду горячие. И еще всякие салатники и мисочки. И он спрашивает, вполголоса: "Мы начинаем?" Володечка ко мне: "Радость моя, мы начинаем?" – "Да вроде уже и начали, – отвечаю я, и улыбаюсь обоим мужикам зазывной улыбкой. – Начали, и пути назад нет!"
***
Так вот и началась наша семейная жизнь. Сменив в конце концов ресторанный угар на свежесть московского вечера, мы решили пройтись по бульварам. Немного проветриться после всего выпитого и особенно съеденного. И вот тут, в бульварной полутьме, он мне рассказал, где был и что видел. Я поахала да поохала, а он говорит: "Знаешь, на все судьба. Можно там несколько лет прожить, и ничего, а может тебе на голову кирпич упасть, вот прямо здесь, в центре столицы". Дошли до Пушкинской, свернули налево. И где-то на уровне Долгорукого Володечка спрашивает: "Ну, так мы идем завтра заявление подавать?" – "Куда?" – и взаправду не врубилась я. – "В ЗАГС. Или ты раздумала?" – "Только об этом и думаю. По-твоему, девушке каждый вечер предложения делают? Только знаешь… надо бы с родителями как-то… Ну, обговорить. И потом – что твои на это скажут?" – "Мать будет только рада сбагрить меня, а отчиму и тем более все равно. Да и когда они еще вернутся… Но я им позвоню, обсудим вопрос. Не беспокойся". Родители, в смысле мать с новым мужем, в настоящее время сидели не то в Омане, не то в Судане. Хартум – это столица чего? Судана? Ну, значит, в Судане. А отец его давно уже умер. Или погиб – он как-то об этом неопределенно говорил. Ну, теперь-то, в качестве жены, я и это узнаю. Однако неплохо бы мне и со своими разобраться. Я глянула на часы – почти половина девятого. И говорю: "А что, если я сейчас домой позвоню, и мы к нам заедем?" – "В смысле?" – "Ну, что значит – "в смысле"? Чайку попьем, ты моей руки попросишь. Чинно, мирно, официально". – "Ты знаешь, Аленка, а ведь это замечательная мысль". – "Вот-вот. А иначе мне как-то и не очень… завтра-то… вставать на официальный путь…"
Он лезет за кошельком и достает две копейки: "Давай!" – "Что сказать-то?" – растерялась я. – "Всю правду. Что сейчас с женихом приедешь. Чтобы икону готовили для благословения. А мы сейчас в Филипповскую заскочим, тортик возьмем. Ты, кстати, и об этом скажи, чтобы мать отца не погнала на ночь глядя в дежурный магазин…" Ну, звякнула я. Хорошо, отец подошел. Я ему выдала все на одном дыхании и тут же повесила трубку. Будь что будет! А как вышли из Филипповской, Володечка стал оглядываться в поисках машины. А я: "Нет, поехали на метро". – "А почему бы не взять такси?" – "Не хочу целоваться при водиле". – "А вообще?" – "А вообще – не вижу, почему бы не поцеловаться с мужем. Было б где". – "А если я решу этот вопрос?" – "Решай. Только когда?" – "А если завтра?" – "Лучше бы сегодня. Но завтра – это лучше, чем послезавтра".
Дома все прошло вполне гладко. Тем более что все-таки родители его помнили, с прошлого-то года. Так что я вовсе даже не за первого встречного шла. И впечатление он произвел очень положительное. Ни слова насчет плаща и кинжала – дескать, работает по дипломатической части, зарплата такая-то (цифра мамочку вполне порадовала), год отсидел в стране пребывания, так что теперь года три как минимум надо будет в Москве, в аппарате оттрубить – как раз пока Лена диплом получит. Все обсудили, чайку попили, и он говорит, что завтра собираемся документы подавать. Мать слегка бледнеет – одно дело разговоры общего характера, другое дело встать в официальную очередь брачующихся. Леночка, идиотка, тут еще подбавила: "Ты, – говорю, – мать, не переживай. В случае чего нам ведь месяц дают или сколько там, на размышление. Так что может еще и передумаем". – "Ну вот, куда ей замуж, совсем еще ребенок безмозглый…" А Леночка не унимается: "Да чтоб иметь детей – кому ума не доставало". И поясняю, с идиотской (как потом мне Володечка сказал) улыбочкой: "Это Грибоедов. Комедия такая, в четырех действиях, в стихах. "Горе от ума" называется…" – "Ну, это не про тебя", продолжает теща позорить дочку в присутствии зятя. Который тут же вступается за меня, но исподволь, тактично: "У всех у нас, конечно, нервы напряжены. Все-таки половина присутствующих впервые в брак вступает…" – "А другая половина, – подхватил отец, – уже не очень отчетливо помнит, как это бывает". В общем, разошлись мирно. Мамочке он на прощанье ручку поцеловал. А Леночке – фиг чего. Ладно, думаю, завтра наверстаем.
Ушел Володечка – я тут же заявляю, что иду спать, что утро вечера, сами понимаете, и что завтра у меня первая пара – в одиннадцать, так что утром еще поговорим, до всеобщего разбега по трудовым постам. И только закрывшись в своей комнате, задумалась Леночка о ситуации с синьором-помидором. Сказать просто и коротко, что, дескать, чао, бамбино, сорри? Это ладно бы. А вот как объяснить мужу, в первую брачную – или там добрачную – ночь, что за истекший год жизненный статус Леночки изменился, в смысле, что не ему достанется ее девичья чистота? А никак! Пусть воспринимает как данность. Как реальность, данную нам в ощущениях. А насчет ощущений – так я уж позабочусь, чтобы с этим было все в порядке. Тут-то вот накопленный опыт и пригодится. И еще, уже засыпая, подумала Леночка: хорошо, что очередная пачка таблеток только почата, и, значит, можно будет ни о чем не беспокоиться с Володей и трахаться в свое удовольствие – как раз на месяц раздумий и хватит. Сука ты все-таки, Леночка, подумала я. И с этим заснула.
Утром мать меня подняла, еще семи не было, и стала выяснять разные детали. Что я себе думаю – вообще и в частности? Не собираюсь ли бросать учебу? ("Ты что, совсем?" – огрызнулась я, и отец сделал мне замечание за форму ответа, а матери – за суть вопроса.) Что я буду делать, если пойдут дети? ("Предохраняться!" – "Ну, – это к отцу обращение, – я же тебе говорила, что она малолетняя идиотка. Какое там замужество!") И еще ряд аналогичных вопросов. Все на скорую руку, потому что родителям надо было еще и позавтракать. Ну, вопросы, по всей видимости, были подготовлены совместно, на протяжении бессонной ночи, и, в общем-то, в них доминировала родительская забота и любовь, чего даже стерва Леночка не могла не признать. На закуску было спрошено неизбежное: "А где вы жить думаете?" На что я ответила: "Сама понимаешь, что негде!" И на это отец сказал, вставая из-за стола: "Смотри, доча, можно ведь и здесь". И я поцеловала его, а мать говорит ревниво: "А мамочку?" Поцеловала и ее и шепнула прямо в ухо: "Я же знаю, что ты у меня хорошая". На что она ответила: "Хорошая-плохая, а думаю в первую очередь о тебе". А отец подытожил: "А о ком же еще нам думать?" Я хотела ответить: "О внуках", но благоразумно воздержалась.
Родители ушли, а я стала лениво рассуждать, что бы приготовить на завтрак. И тут же, обругав себя беспамятной вороной, кинулась к секретеру – за паспортом. Упрятала его понадежнее в портфель и вернулась на кухню. Ну, что, ленивые вареники сварганить? Время есть, можно и вареники. Тем более что пачка творога как-то подозрительно выглядит, явно не доживет до завтрашнего утра. Только я смешала вся ингредиенты – телефон. Естественно, руки в муке почти по локоть. Матерясь, прихватила трубку кухонным полотенцем, чтобы не испачкать. Ну, конечно же, мой Казанова. Как всегда, вовремя! И сообщает, что сегодня у него кафедра часов до пяти, и я могу подождать его в круглой читалке, а потом он за мной зайдет, и мы… Сухо довела до его сведения, что сегодня я сильно занята – не уточняя, что к пяти я уже, по всем расчетам, подам заявление насчет акта гражданского состояния и тем самым перейду в категорию помолвленных, то есть, ангажированных, то есть, попросту говоря, занятых девушек. Которые не в том смысле заняты, что не имеют достаточно свободного времени, а в том смысле, что у них нет времени для посторонних, поскольку их уже застолбили. В смысле, что они находятся в чьем-то владении, и на этот счет имеются официальные документы. То есть: руки прочь от чужой собственности! Тем более, если ты, идиот, сам этого не сделал, хотя вроде бы и собирался. Во всяком случае, грозился, в смысле, обещался, и даже принимал некоторые практические шаги в этом направлении (вот она, книжечка-то под названием "Катехизис", стоит на полке в ряду прочих изданий итальянского происхождения). Джованни попытался развить тему, но я решительно сказала, что вода кипит, и что готовлю завтрак, и что надо бежать на занятия. Все! И положила трубку.
Отсидев четыре часа французского и махнув рукой на лекцию по педагогике, я вышла на психодром, где меня должен был ждать жених – ехать в ЗАГС. Оказалось, что там же меня поджидает и мой преподаватель итальянского языка. И они кинулись к бедной Леночке с двух сторон. Надо сказать, что та не растерялась (ну, может, самую малость) и продемонстрировала завидное самообладание, сказав своим ангельским голоском: "Познакомьтесь. Это мой жених. А это мой преподаватель итальянского языка". А преподаватель, скотина, заявляет, что он еще по совместительству и хороший знакомый студентки. И уточняет: очень хороший, вы понимаете? Леночка, видя такое развитие событий, решительно берет игру на себя и поясняет жениху, что синьор – неплохой человек, но неважно владеет разговорным русским, да к тому же у него неприятности с диссертаций, и потому он не вполне осознает, что говорит. Тут синьор выдает мне по-итальянски тираду насчет предательниц и изменщиц, каковую я игнорирую в плане содержания, а что касается плана выражения, то замечаю – по-русски, разумеется – что не вполне прилично говорить на языке, который понимают не все присутствующие. После чего беру Володечку под руку и говорю синьору: "Арриведерчи!" И Володечка говорит ему то же самое, и поясняет по-русски, что, поскольку значение данного конкретного слова ему известно, то Елена, в отличие от ее преподавателя, никаких этических норм не нарушает. И мы уходим, гордые и красивые, особенно Леночка (которая, как я уже неоднократно отмечала, со спины и на каблуках ну очень хороша).
Естественно, что, удалившись на десять шагов, Володечка начинает выпытывать всю правду про синьора, на что я отвечаю: не бери в голову, ты же видишь – ненормальный мужик. А про себя думаю: какая же сволочь, буквально сходу начинает создавать ненормальную обстановку в здоровой советской семье – вот они, всяческие охотники до наших жен! Ну, подали мы документы, назначили нам день бракосочетания, выходим, и Володечка говорит: "Куда двинем обедать?" А благоразумная Леночка отвечает, что не каждый же день по кабакам шляться, тем более на ней теперь лежит забота о семейном бюджете. Зашли в кафешку, и за скромным обедом мой жених сообщает, что вообще-то он сделал то, о чем мы вчера говорили. В смысле, нашел место, где мне можно было бы поцеловаться с мужем. Я подумаю, отвечаю я целомудренно. А когда выходили из кафе, спрашиваю: "Со своими говорил?" – "Да, разумеется. Все рассказал и получил материнское благословение". – "Вот и прекрасно, – потупила глазки Леночка. – В таком случае, поехали смотреть это место".
А место буквально в двух шагах отсюда – как подгадал. А может, и подгадал – кто их, шпионов, знает. Скромная такая однокомнатная квартирка – это, говорит, моего сослуживца. Однополчанина, хихикаю я. А самой, вообще-то, не совсем до смеха. Ну, разумный и запасливый Володечка лезет в кейс, достает фляжку какого-то ненашего ликера и коробку конфет. Очень кстати, потому что выпили за наше будущее по паре рюмок, и у меня по-хорошему закружилась голова. Во всяком случае, страх отпустил, и я спокойно поцеловалась с ним, впервые после годового перерыва. Вчера-то мы дошли всего лишь до целования рук теще. Нет, что спокойно поцеловались – это я вру. Начал он меня нацеловывать, и у меня, честно говоря, от сердца отлегло. Потому что я поняла – своим внутренним чутьем, основанном на каком ни на есть бабском опыте, что к мужику меня реально тянет и что, наверное, это и в самом деле та штука, которую принято называть любовью. Во всяком случае, не зря я за него выхожу. В общем, сидим, лижем это ликер – очень милая вишневочка такая, сладкая и тягучая. И сами лижемся. Но при этом Володечка ничего такого – особенного, во всяком случае – себе не позволяет. В смысле – девушку не трогает, ни за разные места, ни вообще не за какие. А я – что? Я ничего. Только мыслишка мелькает: вчера зазря проходила в своих самых лихих, черных, трусишках – и без пользы дела. Сегодня надела тоже неплохие, хотя и классом пониже, фиолетовые с бантиком чуть пониже пупка. А если и сегодня ничего? Ведь остальной гардероб у меня – простенькие, беленькие, ха-бэ, абсолютно функциональные и не капельки не сексуальные. Ладно, думаю, не оболочкой возьмем, а содержанием. Тем более что к завтрашнему дню вчерашние, черные, высохнут после стирки.
Просидели мы на этой явочной квартире часа два, и он ни единой пуговички не расстегнул – на моей одежке, о своей и не говоря. Когда собрались уходить, уже у двери, он поцеловал меня как бы на прощанье, а я прижалась к нему изо всех сил и, похоже, спровоцировала стойкого солдатика. Потому что он наконец-то прихватил меня за грудь. Причем не хочу быть неправильно понятой: мы ведь сегодня начинали не с нуля, не с первой цифры – в прошлом-то году, и даже на садовой скамеечке, он мне в разные места забирался. Ручонками, разумеется. Ну, и вот сегодня, наконец, дал волю рукам. А я как прилепилась, так и не отлипаюсь, и чувствую, что реагирует он на все происходящее куда как бурно. Однако время наше явно истекло на сегодняшний день – видать, вот-вот должен был вернуться хозяин, и потому Володя выпустил меня на лестничную площадку, сам же какое-то время возился с ключом, запирал дверь – а, скорее всего, очухивался и приводил себя в порядок.
Зато назавтра я была в черных трусиках, и все у нас получилось как по писаному, включая и комплимент, которого удостоилась эта часть моего гардероба. Никаких удивлений по поводу того, что я ему досталась уже б/у, высказано не было, ни взглядом, ни вздохом, ни намеком. Ожидал ли он кровопролития на семейном фронте? Видимо, ждал и надеялся. А может, и просто ждал, без окрашенных эмоций. Во всяком случае, предусмотрительно запасся большим махровым полотенцем, каковое деловито подложил мне под задницу. И, разумеется, достал ненашего вида пакетик – но Леночка не менее деловито, как давно состоящая в браке жена, а не какая-нибудь робкая любовница, сказала, шепотом, но внятно: "Не надо, у меня сегодня день подходящий!" Ведь все эта стервочка-Леночка рассчитала: три-четыре дня потрахаемся, потом возьму на недельку тайм-аут, вроде бы по причинам физиологического характера, а на деле осмотрюсь и освоюсь с новыми ощущениями, потом еще пару деньков во весь дух – вот, глядишь, и кончится моя последняя итальянская упаковка таблеток. А там и в самом деле надо будет предохраняться – ну, надеюсь, приличными презервативами муженек запасся в своей стране пребывания (видите, как я обучилась пользоваться эвфемизмами ГРУ!).
И ведь у нас все очень удачно получилось с самого первого раза, а потом он мне всяческие слова говорил: какая я хорошая, и как он меня любит, и насчет замечательных, завлекательных трусиков тут же было присовокуплено. И Леночка в ответ ему про любовь говорила – впервые в жизни, кстати. Поскольку с синьором такие разговоры не велись – там был, как я все больше осознавала (а может, и уверяла себя) только демон похоти и всяческие, пусть и отчасти здоровые, инстинкты. А через весьма краткий промежуток времени Володечка возжелал меня по второму заходу, и вот в процессе удовлетворения его желания я поняла – нет, не поняла, а уяснила и уразумела! – что предшествующие полгода не столько я трахалась, сколько меня имели. Согласитесь, небо и земля. Но это еще не все – у нас ведь и в третий раз получилось. А потом он меня, как маленькую девочку, мыл в ванной, и это тоже было очень приятно. А потом мы пошли, несмотря на мои робкие возражения, в "Арагви" ("Что ты, Аленка, разве можно не отметить такую радость!"), и там Володечка склонил официанта выдать нам бутылочку "Хванчкары" ("Пойми, командир, у нас сегодня такой юбилей!"), и все было прямо-таки сказочно. И хотелось бы подчеркнуть, что это речи не юной целочки, впервые, что называется, почувствовавшей, что к чему, а мнение может не очень-то и зрелой, но все-таки кое-что повидавшей женщины (скажу еще раз, хотя, может, и впрямь хватит об этом: итальянцы – они ведь действительно потрясающие любовники!).
Вот и началась наша супружеская жизнь, плавно перетекшая после достойной, но не слишком шумной свадьбы в семейное русло. Володечка и в самом деле перебрался в мою комнатку – в начале моего третьего курса и после медового месяца, проведенного в августе, на Рижском взморье. Там, в Юрмале, ошивалась масса его друзей-приятелей, причем такое чувство, что все это либо бывшие соученики, либо сослуживцы. Леночка уже усвоила, что мужнины сослуживцы – вовсе не то, что сослуживцы, к примеру, ее родителей, потому что в понятие "служба" те и другие вкладывают совсем разный смысл. "Ты пойми, подруга, – втолковывал ей один из этих приятелей, шустрый такой теннисист по имени Боря, – ведь служим только мы, а весь остальной народ просто работает".
Значит, первого сентября Леночка пошла в университет, а Володечка – в свою контору, потому что отпуск кончился. И действительно, все как у людей: к девяти уходил, вместе с родителями возвращался. Как и отец – в костюме, при галстуке, с кейсом. Такая служба! Леночка даже спросила его: что, вот так целыми днями сидишь за столом, бумажки перекладываешь? На это он ответил: современная разведка процентов на восемьдесят состоит из анализа официально опубликованной информации, вся штука в том, чтобы собрать эти восемь десятых в одном месте, перелопатить, привести в удобовоспринимаемый вид и соотнести между собой. А потом добавил: но ты не думай, мы еще и в тир ходим, и в спортзал. Ну, это, положим, Леночка видела на Взморье – как они возились на пляже и швыряли друг дружку совершенно страшным образом, и Боря все орал: "Только Вовку не покалечьте, не оторвите ему чего не надо, а то молодая жена нам не простит!"
Следующую весеннюю сессию я сдавала досрочно и буквально на сносях. Тоже удачно сложилось, потому что за три летних месяца я достигла со своим мальчиком определенного взаимопонимания, и он отпускал маму на учебу, не очень протестуя против ее временного отсутствия. По месту учебы также было достигнуто взаимопонимание, тем более что четвертый курс – вообще самое удачное время: выгнать тебя уже поздно, а о дипломе думать рано. Французский мой всегда был на вполне приличном уровне, запасов итальянского хватало, чтобы еще и поучить моих учителей, а остальное шло ни шатко, ни валко, но обе стороны учебного процесса как бы пребывали в состоянии относительно устойчивого равновесия. К тому же у Леночки хватало ума не наглеть и раз в месяц даже выступать на том или ином семинаре, что давало повод отдельным преподавателям из числа наиболее сердобольных даже ставить кормящую мать в пример другим бездельникам и особенно бездельницам.
***
Я тут высказалась во множественном числе насчет своих итальянских преподавателей, которых могла бы поучить? Да, они сменялись чередою, как бы следуя примеру моего дорогого Джованни, на которого свалились два несчастья: леночкино замужество и неудача с диссертацией. Ну, Леночка – это особая статья, а что касается научной работы, то надо сказать прямо: синьор не принял во внимание происходящие в Союзе, да и вообще в соцлагере, перемены, начавшиеся летом шестьдесят восьмого. Во время предварительной защиты товарищи по кафедре с братской лаской, но вместе с тем и с железной твердостью посоветовали ему внести ряд коренных изменений в тезисы. Поменьше превозносить свои объекты исследования, попринципиальнее вскрывать имеющиеся в их творчестве объективные и субъективные недостатки. Но бедный диссертант, сраженный изменой своей рагацца, не внял дружеским советам и продолжал петь хвалу ладно бы только Ахматовой, так еще и ее супругу, в промежутках пытаясь затащить Леночку к себе в койку для решительного – или решающего – объяснения. От последнего он отказался, осознав, наконец, что у Леночки имеются более чем серьезные основания сменить джинсы на платья просторного покроя. Его научная деятельность оборвалась столь же неотвратимо, поскольку руководство кафедры удостоило ее, наконец, префикса "так называемая", со всеми вытекающими отсюда последствиями. Лишь тогда синьор понял все намеки, написал соответствующе заявление в деканат, принял досрочно экзамен у своей итальянской группы (поставив, как честный человек, всем "отлично") и накануне своего католического Рождества отбыл в свою Авзонию.
Так мы среди зимы остались без наставника и пребывали в подвешенном состоянии почти до марта, пока нам не подсунули какую-то дамочку, жену внешторговского босса, владевшую итальянским чуть похуже среднего лаццароне. Леночка тут же вступила с ней в конфликт, раз за разом уличая в невежестве и непрофессионализме, а когда она, идиотка, вздумала выступить с угрозами в мой адрес (на ее счастье, с глазу на глаз) и попыталась разъяснить мне обиняками, что собой представляет ее супруг, то Леночка сказала ей напрямую: "Вы лучше спросите, где мой муж служит". А когда та поддалась на провокацию, то Леночка спокойно выдохнула ей прямо в морду – нет, не выдохнула, а прорычала: "ГРРРУ!" Так мы снова остались без преподавателя. Потом объявилась неплохая девка из иняза, которая подхватила нас до конца учебного года (или до моих родов – это, впрочем, почти одно и то же), сказав с самого начала, что у нее слишком много дел помимо нашей группы и что она согласилась только из жалости, понимая, насколько ужасен полугодовой перерыв в изучении языка. Стало быть, к осени мы снова оставались сиротами, на что я как-то мельком пожаловалась Володечке. И мой супруг и повелитель сказал: "Чего же ты раньше молчала?" А на следующий день объявил, что нашел нам училку. Училка оказалась женой его сослуживца, преподавательницей итальянского в их родном учебном заведении, а из себя вся такая роскошная телка чуть за тридцать. По имени Инга. Кстати, после первых занятий она тоже спросила меня (и тоже, разумеется, наедине): "Откуда такой язык? Никак дополнительно занималась?" Гнусно ухмыльнулась и добавила: "В смысле, по ночам?" Я собралась было обидеться, но она приобняла меня, со словами: "Вот и молодчина! Не бойся, мужу ничего не скажу".
После таких разговоров ежику ясно, что у нас установились вполне неформальные отношения – видать, это предопределено судьбою для миниколлектива "Леночка – университетский преподаватель итальянского языка". С существенной, разумеется, разницей в плане характера этих отношений. Если Джованни давал уроки страсти нежной, и исключительно в индивидуальном (надеюсь!) порядке, то Инга знакомила, причем всех желающих, без исключения, с другой составляющей итальянской семейной жизни, а именно, с итальянской кухней. Сначала мы осваивали соответствующую лексику, а потом ехали к ней домой, в совершенно чудесную арбатскую коммуналку, и там закрепляли новую терминологию на практике. Заметим, что с Джованни у нас (ну, в смысле, у меня) все было наоборот: сначала он обесчестил девушку, а потом уже, в процессе развития отношений, в койке, рассказывал, как все это называется, все существительные давал и соответствующие глаголы. И только потом уже, одевшись, Леночка записывала новую лексику, а преподаватель проверял записи с точки зрения орфографии. Но, как бы то ни было, а итальянские профессоре и профессоресса сделали из Леночки идеальную жену, равно преуспевающую и в постели, и на кухне. Если учесть, что уроки Инги легли на благодатную почву, взрыхленную еще моей бабушкой в подростковые годы, когда Леночка проводила у нее летние каникулы и получила вполне основательную общую кулинарную подготовку, а потом к этому добавить и познания, почерпнутые в дальнейшем от Ашотика, то можно сказать, что Леночка была в свои лучшие женские годы просто-напросто идеальной бабой. Каких и на свете-то не бывает.
***
Да, каникулы в бабушкином подмосковном доме. Но это отдельная сказка. Особенно на уровне восьмого-девятого класса, когда уже вполне взрослого ребенка отпускали в самостоятельный путь-дорогу, и на пару месяцев она освобождалась от материнского надзора. А с дедом-бабкой можно было ладить. Дед работал главным бухгалтером на приличной подмосковной фабрике, и жили они в соответствующем его чину домике – по-нынешнему говоря, в коттедже. Фабрика дореволюционной постройки, из красного кирпича, и из того же материала, в те же давние годы, был выстроен эдакой поселочек для начальства. Десятка полтора одноэтажных домиков, каждый в своем палисадничке. Подчеркнем, что строительство датируется началом десятых годов двадцатого века – по моему глубокому убеждению, лучшее время во всей российской истории. Страна пришла в себя после безумия пятого года, до первой мировой еще есть время, экономика на подъеме, российская пшеница твердых сортов продается во всем мире, про достижения литературы и искусства и говорить нечего. И главное: архитекторы из числа передовых уже осознали, что канализация – это отнюдь не роскошь, а вещь повседневного обихода. А поскольку строил фабрику весьма передовой архитектор (она вроде бы даже в каких-то учебниках описана как пример сооружений такого рода и той эпохи), то с самого начала в этих домиках был и водопровод, и сортир не на вынос. Отопление, разумеется, печное – голландки. С изразцовыми узорами, скромно, но мило. Готовили, правда, на керосинках, как и вся страна. То есть, керосинка стояла на прекрасной кухонной плите, с духовкой и всем, что полагается, да толку-то: ведь кухарок уже не водилось в природе, и к тому же соответствующие навыки были начисто утрачены населением. Впрочем, кое-что еще оставалось на этой фабрике, славившейся своими патриархальными нравами, а именно: при АХО (то есть, административно-хозяйственном отделе) как бы с прежних времен существовало специальное подразделение так называемых разнорабочих, в чьи обязанности входило обслуживание итээровского поселка – включая доставку дров и уход за садом-огородом. Но уж кухарки – это извините.
И вот наступал заветный денек, в первой декаде июня, и Леночка, взрослый уже человек, хотя формально и подросток, отягченная рюкзаком (в котором – ее летняя одежка и кое-какие личные вещи) отправлялась на вокзал. Получив у кассирши билет – не нынешний клочок бумаги, а достойного вида прямоугольник из плотного картона, она шла на перрон, к своей электричке. На перроне обязательно встречалась хотя бы одна мороженица, и у нее Леночка покупала эскимо на палочке за одиннадцать копеек. Садилась к окошку, аккуратно разворачивала плотную фольгу и неспешно принималась лизать шоколадную оболочку. Каникулы начались! К тому моменту, когда брусок мороженого был съеден, а фольга и палочка тщательно облизаны, поезд выходил за пределы станции, и Леночка без малейшего стеснения выбрасывала уже несъедобные остатки в окошко – об охране окружающей среды тогда еще слыхом не слыхивали. Какой-то час дороги, и вот уже Леночка на платформе. Основная масса приехавших тянется на привокзальную площадь, к остановке автобуса. Леночка идет вместе со всеми, но в автобус не садится. На дорогу ей был, разумеется, выдан рубль (не считая, конечно же, пятачка на метро), чего должно было с лихвой хватить на все виды транспорта – но съеденное в Москве эскимо уже поглотило часть автобусных денег; кроме того, на привокзальной площади Леночка покупает за девять копеек картонный стаканчик фруктового мороженого и тем самым практически полностью исчерпывает свои финансовые возможности. Она сдирает бумажку, которой прикрыт стаканчик, рачительно облизывает ее и аккуратно опускает в урну (что свидетельствует о наличии у ребенка зачаточного экологического сознания). После чего переходит железнодорожные пути и направляется к фабричному поселку пешком. Если учесть, что автобус по дороге должен заехать в две деревушки, а она идет прямой дорогой, то потеря во времени не так уж и велика. Тем более что конечная автобусная остановка – на площади у главных фабричных ворот, и оттуда надо еще в горку ("Отличный моцион после рабочего дня!" – любит говаривать дед), а Леночка пойдет обходным путем: после моста через речку – сразу же налево, и там кустами ивняка, что позволит сэкономить верных минут десять. То есть, бабка не будет волноваться, куда запропал ребенок. Ребенок доберется почти вовремя и, безусловно, в полном порядке.
Ребенок, собственно говоря, и так уже в полном порядке. Тщательно обработав стаканчик, она бросает его в придорожные заросли полыни. Столь же тщательно облизывает губы. И идет ровным, чуть ускоренным шагом, время от времени срывая полынные метелки и растирая их между пальцами. После чего с удовольствием нюхает чуть зазеленевшие пальцы: запах лета, запах почти трехмесячной свободы и невинных радостей. Вот мы и прибыли сюда, под сень черемух и акаций – так Леночка про себя именует поселок, стоящий на холме, склоны которого густо заросли акациевыми кустами, а вдоль забора – старые черемуховые деревья. На которые со временем мы будем залезать, чтобы полакомиться нежными черными ягодами. Из стручков же акации делаются превосходные свистульки. Надо выбрать стручок еще зеленый, но уже с крупными зернышками. Надкусить его с острого конца, но так, чтобы не оборвалась жилка, соединяющая две половинки. Потом ме-е-е-дленно потянуть за эту жилку и вскрыть стручок, но не в коем случае не раскрывать его. Сорвать травинку, сложить вдвое для прочности и ею аккуратно вышелушить стручок. Все, порядок. Интересно, что каждая свистулька имеет свой индивидуальный тон – в зависимости от длины и толщины стручка; таким образом, можно сделать несколько разнотонных свистулек (впрочем, практика свидетельствует, что более трех в рот не помещается), и тогда издаваемый звук получается очень эффектным, напоминая трель свистка, которым вооружен футбольный судья.
Леночка еще на подступах к своему палисаднику была встречена восторженным лаем Джильды (это дед дал рыже-пегой собаке, плоду любви соседской овчарки и безвестного кобеля, такое изысканное оперное имя). Только я открыла калитку, как Джильда возложила мне лапы на плечи и принялась лизаться. А на крыльцо выскочила бабка с криком: "Джильда, псина рыжая, хватит, дай я тоже поцелую ребенка!" Потом ребенка погнали мыться с дороги, потом мы с бабкой разбирали и раскладывали мое барахло, а потом пошли в столовую: старая мебель, над столом лампа с круглым матовым абажуром, настенные часы с маятником в футляре красного дерева, с римскими цифрами, три потемневших от времени картины в черных рамках. На столе две фарфоровых посудины с пирожками… Это сейчас, с высот своей взрослости, я могу сказать, что картины были – ну, не то, чтобы Саврасов, но кто-то из круга его учеников, холст-масло без малейшего обмана, и фарфор был кузнецовский, и скатерть голландского полотна, из бабкиного приданого, с ее вензелем, вышитым монашками. И ничего удивительного: дед с бабкой живут здесь уже сто лет, безвыездно, и война сюда не докатилась, и другие радостные события двадцатого века их, слава Богу, не затронули. И дед сидит себе уже который год на своем бухгалтерском месте, и тоже никого не трогает. И бабка пользуется остатками семейного имущества, хотя о прежней, старой и доброй, жизни – ни слова. Впоследствии основная часть этих редкостей уйдет в семью старшей сестры моего отца, но Леночке, любимой внучке, тоже кое-что отломится – в частности, эти вот кузнецовские лоханки (формально говоря, крюшонницы), и сахарница (фраже, конечно, но все-таки – с клеймами, с двуглавым орлом), и серебряные ложечки с витыми ручками…
А бабка говорит: "Давай, Леночка, пока чайку с дороги. С пирожками. И я тебе творожку дам. А обедать будем, когда дед придет, ладно?" И я лопаю потрясающие пирожки с мясом и грызу перья зеленого лука со своей грядки, а потом бабка дает мне блюдце творога со сметаной, и я перехожу к пирожкам с повидлом. А потом отправляюсь поприветствовать подружек, главная из которых – дочка главного инженера фабрики, на год меня постарше, Вероника. Очень удачно: вся компания сидит у Веронички на веранде и играет в лото. Начинаются ахи и охи вероничкиной мамы: как Леночка выросла, и все такое, на что суровая Вероника бормочет под нос: "И хором бабушки твердят: Как наши годы-то летят", и дело кончается тем, что нас всех выставляют на улицу, и по пути Таню смуглую, и Таню толстую, и Машку зазывают домой, по хозяйственным делам, а мы с Вероничкой остаемся вдвоем. И, не сговариваясь, идем в наше любимое место, на скамеечку под тремя черемуховыми деревьями.
Сели, смотрим пристально друг на дружку. "Ну?" – первой спрашиваю я. Вероничка отрицательно качает головой и задает встречный вопрос: "А ты?" – "Куда мне, если старшие товарищи все еще никак…" Это не видевшиеся почти год подружки интересуются насчет успехов на сексуальном фронте. Имея в виду, между прочим, не невинные поцелуи, а кое-что более реальное и существенное. Да только куда там! В те времена, кстати, если нечто подобное и происходило с нашими сверстницами, так в масштабах весьма ограниченных. Думаю, что далеко не в каждом выпускном классе имелась хотя бы одна реально опытная девица. В смысле, не девица. То есть, в самом полном смысле этого слова, с точки зрения гинеколога. Так, обжиматься и пускать слюни – это мы были хоть куда, а вот насчет чего серьезного… Да и с кем? Назовите хотя бы одного потенциального партнера – из нашего, я имею в виду, окружения, – который был бы готов к реальным действиям с подружкой, даже если ему и удавалось в укромном уголке стянуть с нее трусики. Собственно говоря, этого вообще не бывало. Раздеться на взаимной основе – такое случалось. И потом сидеть рядышком, или друг напротив друга, с видимым интересом разглядывая прелести визави. Ни в коей мере не давая при этом воли рукам. Точнее так: мальчишки-то дрожащими ручонками еще иногда лазали в места сбережения нашего основного девичьего сокровища (но так, поверхностно, очень поверхностно), а мы – во всяком случае, отвечаю за себя и за пару ближайших подруг, с которыми мы бывали полностью откровенны, – так вот, мы просто боялись даже дотронуться до них.
Но чтобы кавалер раздел даму своими руками, имея при этом в виду дальнейшее развитие событий – повторяю, такого не бывало. Да и кому это было под силу? Однокласснику или школьному соученику, пусть даже на пару лет постарше? А Гумберты существовали только в Америке, там же, где водились и другие родственные им и столь же редкостные звери – рок-н-рол и чуингам. И еще, кстати: даже в самые, можно сказать, интимнейшие минуты кавалеры интересовались нами исключительно, так сказать, ниже пояса. А чтобы расстегнуть лифчик – такое им, похоже, и в голову не приходило. С другой стороны, не у многих из нас нашлось бы что показать, даже если кто-то и заинтересовался бы его содержимым. Скажу более: если в трусы мне, случалось, забредали считанные знакомцы (ну, чего там – считанные, всего лишь двое, до Володечки), то за грудь меня Володечка первым и ухватил. Да и то между делом, не очень уверенно – ну, у нас, правда, почти никаких обжиманий и не было, в смысле, в первый период знакомства, на первом курсе. Кто взял меня за грудь как следует – в смысле, за обе груди и обеими руками, и именно что взял, а не прихватил между прочим, по пути в нижние регионы, – так это опять-таки был мой Казанова. Он-то и показал мне на практике, что такое эрогенные зоны и для чего они нужны девушке. Кстати, вторым человеком, крепко ухватившим Леночку за грудь, был Ашотик. Ну, когда мы после утренней прогулки вернулись за моей сумкой, чтобы идти на электричку. И поцеловались разок. И еще разок. А потом Леночка, сбившись со счета, как-то сразу оказалась без лифчика, а Ашотик столь резво начал нацеловывать соски, что лишь мысль о длинных байковых трусах и связанном с ними позоре спасла меня от немедленного употребления на месте. Ну, еще и Игорь, чуть предшествовавший Ашотику по времени – он тоже пару раз раздел девушку до пояса, уделив кое-какое внимание моим вторичным половым признакам. И все. Это факты. А комментариев у меня нет.
Первый вечер Леночка провела в семейном кругу. После ужина пили чай с круглым пирогом, испеченным в печке "чудо": коронный бабкин вариант, темное ванильное тесто с маком, сверху густо намазан земляничным вареньем. Еще прошлогодним, естественно. Вскоре Леночке предстоит ходить с подружками по ягоды в близлежащий лес – за земляникой, естественно, потому что все остальное, включая клубнику-малину и смородину разных цветов, а также, разумеется, и крыжовник, растет возле дома, в количествах, более чем достаточно обеспечивающих домашнее хозяйство. Потом дед сказал: "Елена, да у тебя один глаз смотрит на нас, а другой – в Арзамас" – такая у него была дореволюционная присказка, означающая: пора спать. И действительно я почувствовала, что глазки у меня начали слипаться; бабка повела меня чистить зубы и мыть ноги – как без этого! А когда я пришла поцеловать деда на сон грядущий, он сказал: "Завтра к двенадцати приходи на фабрику. Я тебя отведу в библиотеку, возьмешь себе чего-нибудь. Чтобы не скучать". А бабка возразила: "Когда это Леночка у нас скучала?" И Леночка, умиротворенная, отправилась в постельку.
Наутро я проснулась ни свет, ни заря – как всегда бывает со мной на новом месте. Босиком, в одной рубашке, тихонько пробралась в столовую, к книжному шкафу, вытащила толстенный томище дореволюционного Пушкина, вернулась в постель и принялась рассматривать роскошные картинки, проложенные папиросной бумагой. Очень я любила это дело и обычно начинала свои каникулы с Александра Сергеевича. А потом все пошло по накатанному пути. Купание в нашей мелкой речушке, вылазки в лес – Господи, какие же были блаженные времена! Стайка девчонок, плюс-минус пятнадцать годочков, свободно шлялась по всем окрестностям – и никаких тебе педофилов, никаких даже обыкновенных хулиганов. То есть, с хулиганами было все в порядке, на танцплощадке постоянно случались драки, да и фабричных девчонок по пути с танцев исправно затаскивали в кусты, причем далеко не всегда по взаимному согласию сторон – но мы, дети фабричного начальства, существовали как бы вне мира насилия, для нас он был действительно разрушен до основанья. Может, потому еще, что в поселке все знали всех, и то, что можно допустить по отношению к Арине, дочери слесарской, было вовсе неуместно по отношению к внучке главбуха. Не знаю – просто сообщаю факты. Опять-таки без комментариев.
Не успела я оглянуться, как лето и прошло. В некий день, без числа, радостный лай Джильды известил о прибытии кого-то явно нечужого. И в калитку вошел отец, загорелый и веселый. Господи, значит, они уже вернулись из Ялты, значит, их отпуск кончился – а это значит, что кончились и каникулы. И впрямь, отец объявил, что побудет здесь пару деньков, а потом заберет ребенка в Москву. Да, прошло лето – без событий, и вспомнить фактически нечего. Ну, кроме освоенного в фабричной библиотеке многотомного Жюль Верна и попыток читать "Декамерона", тайком от бабки взятого из книжного шкафа – увы, без пользы дела, потому что такая скука охватывала, пока продерешься от одного хоть на что-то похожего эпизода к другому… Обратно мы с отцом ехали на автобусе – впрочем, как человек богатый (профессор, все-таки!) он и мороженое мне купил на привокзальной площади, роскошный вафельный стаканчик. И себе тоже. Мы сидели в ожидание поезда и с хрустом грызли стаканчики, и отец сказал вдруг, с непонятной интонацией: "Господи, Ленка, а ведь это были твои предпоследние каникулы. Еще годик – и ты уже на пороге взрослой жизни. Задумывалась когда-нибудь об этом?" И я честно ответила: "Нет".
***
Но отцовские слова сбылись еще раньше – уже следующим летом в жизни Леночки произошли события, оставившие будьте любезны какой след в самых глубинах нежной детской психики. Хотя с точки зрения стороннего наблюдателя – какие там переживания! Ну, собаку застрелили у нее на глазах. Да ведь и не на глазах, по сути дела. Или с неким молодым человеком они оказались в кустах ивняка. И ведь тоже ничего такого-эдакого. Да и собака-то чужая, не из нашего поселка. Бешеная. Она бежала по улице, а за ней гнался милиционер с пистолетом. Он ранил ее с первого выстрела, а добить никак не получалось, и она долго визжала, надрывая душу, пока он раз за разом и все без толку сажал в нее пули. И наши окрестные домашние собачки огласили округу жалобным воем, и все мы никак не могли успокоиться – бабка затащила Джильду в дом, а я села с ней рядом, крепко обняла псину, и непонятно было, кто кого утешал. Я, вообще-то, практически ничего и не видела, но воображение у меня было не по годам… А вот когда через пятнадцать лет у меня буквально на глазах убили человека…
Впрочем, и тогда я практически ничего не видела. Мы шли по каирской улице, уже с Ашотиком это было, накануне нашего отъезда в Москву, в отпуск. Направились на Хан-аль-Халиль, прикупить сувениров. Сначала пробежались по магазинчикам на центральной, можно сказать, улице имени 26 июля, а потом отправились на этот рынок. Пешочком, не спеша, чтобы прогуляться по городу на прощанье. И где-то на уровне офиса Туристической полиции вдруг Ашотик резко толкнул меня на асфальт, и сам завалился на меня, и я не успела заорать: "Ты что, рехнулся!", как началась стрельба. И Ашотик кричит мне в ухо: "Лежи, не двигайся!" Пальба длилась несколько минут, а потом слышу, кто-то говорит по-английски, но с ихним акцентом: "Прошу прощения, сэр и мадам, можно вставать. Опасности больше нет совсем". И Ашотик говорит мне: "Вставай, только осторожненько, не дай Бог я тебе что-то повредил. И не вздумай смотреть налево!" Леночка аккуратно выпрямилась, ногами-руками пошевелила – вроде никаких вывихов или переломов. Коленку, конечно, рассадила, и кожа на ладонях содрана. Ну, юбка там… Ладно. Главное – что я все-таки не утерпела и посмотрела налево. Зря я это сделала. Тут же меня вывернуло наизнанку, как я увидела того, кто лежал слева. Уже не кто – что. И ведь совсем близко от нас. Потом, когда нас мужик из Турполиции вез в посольство, он все повторял: "Сэр, у вас потрясающая реакция! Мадам, ваш муж спас вам жизнь!"
Что там случилась, я так толком и не поняла. Да вроде бы и никто не понял. Какой-то орел, из этих, из фундаменталистов. И на наше счастье, тут же оказались полицейские. Они его буквально пополам перерезали – из двух "Калашей", почти в упор. Небось, оба рожка расстреляли. Вещь страшная. Но главное – как Ашотик среагировал! Я его потом расспрашивала, причем не раз – и по горячим следам, и через несколько лет, в разных благоприятных обстоятельствах, ну, там, по пьянке или еще чего. И всякий раз он мне говорил одно и то же: "Отстань! Сам не знаю, как вышло. Бог спас. Ну, и рефлексы – все-таки чему-то нас учили столько лет…"
Вернулись в посольство – меня к врачу, рентген даже вздумали делать, а уж противостолбнячный шприц вкатили, я и пикнуть не успела. Ну, Ашотик к себе, докладную писать. ЧП все-таки. Да, по дороге Ашотик рассказал полицейскому, куда мы шли и зачем. К вечеру звонок: так мол и так, хотелось бы сгладить неприятные впечатления, да к тому же у мадам, наверное, болит нога, так мы бы завтра с удовольствием отвезли вас на Хан-аль-Халиль и помогли бы с покупками. Выяснили мнение начальства – они не против, и с утречка мы с Ашотиком поехали на полицейском джипе, с сиреной, прям-таки ви-ай-пи! Да и на рынке – представьте картинку: первым входит в лавку наш водитель в полицейской форме… А надобно сказать, что все торговцы боятся ребят из Туристической полиции до судорог. Так вот, входит он в лавку и заявляет, что мадам с супругом намерены сделать покупки. И дрожащие от ужаса и почтения хозяева называли такие цены, которые мы сроду не слыхивали и навряд ли когда еще услышим. Ну, положим, Леночка не стала разорять всех подряд, хотя мне и удалось на заранее ассигнованные денежки прикупить всякой дряни практически вдвое против намечавшегося. Впрочем, въехав в ситуацию, Ашотик потащил меня в ювелирную лавку, где и подобрал за вполне умеренную сумму такой перстенек… Посольским бабам я его даже показывать не стала, чтобы не вызвать лавину завистливых анонимок.
***
А кстати о колечках – мое первое колечко я получила в подарок как раз в последние свои летние каникулы, перед десятым классом. Приехала я к бабке, а общаться не с кем. Вероничка зубрит, к вступительным экзаменам готовится. Другие девки – частично разъехались, а с кем-то мне и вовсе не интересно. Ударилась Леночка в чтение, стала хвосты свои по классике подчищать – поскольку уже твердо решила идти на филфак. Бабка с дедом на внучку не нарадуются – ребенок целыми днями то с Толстым, то с Чеховым. Все это так, но оказывается, ребенок еще кое с кем время проводит. Причем с сомнительной пользой. То есть, для русской классической литературы польза сомнительная. А познакомились мы с Толей – от которого польза сомнительная – вовсе даже в библиотеке. Уже в августе, ближе к середине. Сын врача горбольницы, школу кончил в этом году, вероничкин, стало быть, соученик. Золотая медаль и безумная страсть к радиоприемникам. Он их сам делает, а уж разобрать–собрать и вопросов нет. Благодаря медали принят в какой-то институт по физической линии и разгуливает по окрестностям свободным человеком, пока все остальные не расстаются с учебниками и дрожат от страха. Вот он мне колечко и подарил. То есть, что значит: колечко. Сам сплел его из разноцветных тоненьких таких радиопроводов, но получилось неплохо, и я носила его, частично на пальце, но дома по большей части в кармане. Вот с этим Толей, пожалуй, с первым у меня что-то вышло. Хотя и наперекосяк…
Вообще надо заметить, что у Леночки такие дела продвигались, так сказать, крещендо. С каждым новым знакомцем все выше и выше. Пока не довела ее судьба до Ашотика, причем не в первый раз, а уже в последний. В смысле, когда у нас с ним все решилось окончательно и бесповоротно. Я, кстати, сейчас про голую технику говорю. Про технику секса, то есть. Ашотик, если вы хотите знать, какое-то время крутил роман с одной преподавательницей бенгали, по имени Аллочка, мы с ней были знакомы, причем давно и вне связи с Ашотиком. Отец у нее русский, а мать – носитель языка, и "Камасутра" ребенку внушалась с ранних лет, как это вроде бы и положено в нормальных семьях. Короче говоря, Ашотик к своим сорока, когда он окончательно Леночку окрутил (или она его, трудно сказать) был мужик о-го-го! Имею в виду как его чисто формальные данные, так и умение использовать свои природные качества на практике. Заметили, кстати, что Леночка – как и подобает примерной супруге – всякий раз сворачивает на Ашотика, о чем бы речь ни шла? Но до Ашотика в конечной его ипостаси мы еще дойдем, а пока вернемся к Толяну.
Познакомились мы, значит, в интеллектуальной обстановке, потом вышли из библиотеки, тут же купили билеты на пятичасовой сеанс и оказались в полутьме кинозала. Что за кино – не помню, потому что я была поглощена совсем другим. Толик, как только потушили свет, тут же меня стал охаживать. Сначала коленочкой к коленочке, потом ладошку на коленку положил, потом повыше перебрался, потом под подол залез, но и на этом не останавливается. Идет дальше, в смысле, выше. А Леночка сидит, будто это ее и не касается. В смысле, будто бы ничьи пальчики ее не касаются. А пальчики уже до трусиков добрались. И предпринимают попытку внутрь пролезть. Тут только Леночка хоть как-то отреагировала. Но не одернула ни юбку, ни кавалера, а просто придержала одну из его рук. Чтобы не очень-то он их распускал. Так и сидели: Леночка чуть ослабит бдительность – он тотчас же запускает пальчик под резинку. Леночка снова дает отпор – снова пауза – и снова приступ. Наконец кончилось кино. Выходим на свет, причем Толик этот – как ни в чем не бывало. Будто никаких таких действий и не предпринимал. "Ну, что, – говорит, – вечерком погуляем?" – "Неохота", – отвечает Леночка. И ведь вполне искренне говорит, без особой даже связи с событиями последних полутора часов (продолжительность киносеанса). Ну, какие здесь гуляния? Не на танцы же идти. В городском саду, под радиолу. А просто таскаться по темным августовским улицам – действительно неохота. "Тогда давай завтра на речку двинем?" На это Леночка согласилась.
Обычно мы с девками на нашем берегу купались, но Толян повел меня через мостик: "Я там знаю отличное место". И впрямь – местечко ничего себе. Постороннему ни за что не найти. Извилистая тропка в ивняке приводит на небольшой пляж с чистым песочком. "Здесь, у берега мелко, – говорит он, – а у того берега – омут. Ты плавать-то умеешь?" – "Тебя могу поучить", – почему-то окрысилась Леночка. И стала раздеваться. Чтобы поскорее продемонстрировать свой новый немецкий купальник. Да и себя в его обрамлении, если на то уж пошло. Впечатление и было произведено. Толик рот приоткрыл, а потом, когда немота прошла, спрашивает: "Ты и в самом деле только в десятый перешла?" Было у меня искушение прибавить себе годочек-другой, но я устояла. "Да, – говорю, – я еще малолетка". А сама навроде манекенщицы повернулась пару раз, чтобы все свои прелести продемонстрировать. И в воду. Ну, купались, обсыхали, снова купались, болтали, потом я чувствую: есть хочется. "Желудок, – говорю, – верный наш брегет…" Отчасти как бы даже унижаю Толика своей эрудицией. А он на интеллектуальный вызов не реагирует: "Ладно, давай последний раз окунемся – и по домам".
Выхожу я на берег в мокром купальнике, подхватываю свои вещички и в кусты, переодеться. Ивняк густой, за полшага никого не видать. Нашла такую удобную прогалину, сарафанчик свой на ветки повесила, сняла купальник и выжимаю его. Голая, естественно. Обсыхаю пока что. И тут – батюшки, Толик. Идет на меня, как медведь сквозь чащу, а вернее – как слон в джунглях. Причем сам голый, и тоже плавки выжимает. Черт его знает – может, и в самом деле переодеться в кустики пришел, как он потом меня пытался уверить. И на меня, стало быть, наткнулся совершенно случайно. Но знаем мы роль случая в истории, отлично знаем! Увидел он, значит, меня – и замер. И стоит, смотрит. А на меня как ступор нашел: тоже стою, нет, чтобы отвернуться или прикрыться, или погнать его прочь. Стою вся у него на виду. Но не просто стою – а и сама на него смотрю, пристально так уставилась, причем куда надо смотрю. И тут я впервые в жизни увидела, как мужик реагирует в такой ситуации. Как его сморщенная после купания в не очень теплой воде пиписька вдруг наливается яростью и соками, растет и неистовствует. Сказать, что я растерялась – это ничего не сказать. Ну, ограниченные и чисто теоретические сведения насчет данного процесса у меня имелись – естественно, из бесед с эрудированными подружками. Однако, как это обычно бывает в жизни, реальность превзошла все ожидания. Ну, в смысле не-ожидания – я же ведь не ждала, что он тут, в кустах, объявится, да еще и на боевом взводе. Короче, Леночка растерялась самым позорным образом. Стою неподвижно. Причем мокрый купальник в руке, и нет, чтоб хотя бы им прикрыться. А он подошел совсем близко. А я смотрю на эту его штуку и обмираю. Со страху, потому что никаких других чувств нет и не предвидится.
Это я рассказываю, как в кино, рапидом – а на деле все было, конечно, куда быстрее. Сама прогалина – метр на метр, просто места нет для долгих кинематографических проходов. Словом, вот он возле меня. И не он – они. Я эту евонную штуку воспринимаю как самостоятельное явление природы. А Толик уже вплотную подошел и говорит что-то хриплым шепотом. Мне делать что-нибудь надо, для спасения чести и достоинства, а я вместо того, как дурочка, переспрашиваю: "Что?" Тут он ко мне прислонился, приобнял меня левой рукой за плечо, и говорит прямо в ухо, уже более внятно: "Возьми…" Я, идиотка, и вправду не понимаю, чего ему от меня надо, и переспрашиваю: "Что взять?" Тут он берет правой рукой меня за руку и обхватывает моими пальцами свой… свое… ну, короче, обхватывает и сжимает. И я впервые в жизни держу мужика за это дело, а мужик-мужичок Толянчик тем временем меня хватает за аналогичное место освободившейся правой рукой. И вот мы так стоим – сколько времени, я и представить не могу. Но не так уж и мало. Сказать, что я испытываю какие-то чувства – ну, кроме неловкости – значило бы нахально соврать. Стою себе и стою. Но ощущаю, как он – не Толян, а тот, другой – в моей руке трепещет. А Толян меня между тем своей правой ручонкой вовсю ощупывает. А я – как он мне пальцы сложил и сжал – так руку и не разжимаю. Будто судорогой свело. И тут Толян – то есть, не Толян, а они оба, вместе – начинают ерзать в моей руке: взад-вперед, взад-вперед. И вдруг я смотрю… а я ведь все это время, как загипнотизированная, смотрю именно туда, глаз не отвожу… смотрю, как из него какая-то белесая жидкость хлынула. И Толян засопел, задергался – я даже испугалась: вдруг что-то ему не так сделала. А тот, ну, другой, он съежился, сморщился, и я чувствую – моя рука мокрая. И липкая.
И тут я заорала. Нет, не заорала, а вскрикнула, что-то типа "Ой!" Или "Ай!" И отдернула руку. А Толян меня левой рукой прижал покрепче и пытается в губы поцеловать. Тут я, наконец, очнулась от гипноза и отпихнула его, довольно сильно. Быстро влезла в сарафанчик… А трусы? Да какие там трусы, кто же тогда брал на речку запасные трусы. Из дому приходили в купальнике, а потом его снимали и возвращались в верхнем, так сказать, платье. Значит, оделась я и кинулась к воде, руку отмыть. Тру каждый палец изо всех сил, с песком. Потому что поняла, что это за белая жидкость такая. Ведь от этого как раз дети и бывают. Надо, значит, поскорее смыть, дочиста, а не то не дай Бог что случится… Да, вот вам прекрасный образчик того, насколько молодежь была необразованной. То есть, просто невежество. Кошмар какой-то. Разумеется, это я сейчас говорю о кошмаре непросвещенности, в смысле, сексуальной неграмотности, и это сейчас мне смешно. Хотя, в общем-то, вовсе не так уж и смешно, особенно если вспомнить, какие реальные кошмары терзали меня тогда во сне. Да и наяву Леночка, прокручивая раз за разом в своем воображении эту сценку в ивняках, начинала дрожать мелкой дрожью.
Не знаю точно, какие разговоры ведут мужики в баньке за кружкой пива, но имею некоторое представление о том, что мы говорим, чуток расслабившись в хорошей девичьей компании. Особенно когда девушкам уже за сорок, и каждой есть что вспомнить – как хорошее, так и наоборот. И о чем бы бабы ни болтали, неизбежно разговор скатывается к воспоминаниям, как кого-то хотели изнасиловать, а кого-то не только хотели, но и смогли. Такой самодеятельный психоанализ в непринужденной обстановке. Не знаю, может, кому помогает – а вот я и по сей, можно сказать, момент вся передергиваюсь от отвращения и омерзения, на грани гадливости, как только вспомню мальчика Толю и особенно то, как я оттираю песком руку, палец за пальцем, от его липкой мерзости и если не реву при этом, то лишь от великой своей гордости.
Кое-как добрела до дому. Помню только, что Толик плелся за мной и бормотал: "Лена… Лен… ну, ты чего?", и как я, выбравшись из ивняка на дорожку, заорала на него хриплым шепотом: "Не смей за мной ходить! Ненавижу!" Дома сразу кинулась к умывальнику, мыла руки с мылом, терла пемзой, и все такое чувство, будто дочиста не отмываются. За обедом дед спрашивает: "Что с тобой, Елена?", а я прямо-таки окрысилась: "Ничего!", а бабка говорит ему: "Не приставай к ребенку!", а потом я услышала, как она в прихожей ему втолковывает: "Не соображаешь, что ли?..", а он: "Господи, неужели она уже такая взрослая?" А к вечеру – как напророчили, у меня и начались девичьи дела. Вообще-то на пару денечков раньше, чем следует, но от сердца сразу отлегло: значит, никаких последствий этот эпизод в тростниках иметь не будет. Кроме моральных, разумеется. И я говорю бабке: "Знаешь, я, пожалуй, поеду домой". А она: "Давай завтра, а лучше – послезавтра". Устроила она ужин прощальный, с пирогами, а на утро проводила меня на вокзал. И говорит: "Наверное, надолго прощаемся, Леночка. Следующим летом у тебя экзамены, а потом вообще начнется взрослая жизнь". Помолчала и добавила: "А до правнуков еще надо дожить…"
***
С Ингой, моей итальянской преподавательницей, наши контакты стали особенно тесными после университета, когда я уже не сжималась внутренне, говоря ей "ты". Тем более что мы стали соседями по кооперативному дому: организация, в которой трудились на благо Отечества и Володечка, и муж Инги, по имени Костя, возвела недурной домишко, синюю такую башню, в приличном районе, для офицеров и вольнонаемных, высказавших пожелание улучшить свои жилищные условия на свои трудовые. Деток у Инги почему-то не было, и она вовсю принялась нянчить моего мальчонку. И вообще проявлять себя в быту идеальной соседкой. Муж ее тоже оказался нормальным мужиком. Они с Володечкой оба пребывали в майорских званиях, хотя тот был постарше моего годами. Специализировался на Америке, в смысле, на Штатах. Володечка-то мой – арабист, а в те годы карьера у офицеров этого направления шла глаже, чем у американистов. Потому что арабских стран – масса, а Америчка – одна-единственная, и старичье ее обсело, как мухи кучу свежего говна, молодых конкурентов пускать к пирогу не намеревается. Мой-то не меньше раза в квартал мотался по своим подопечным, а Константин по большей части сидел дома – потому что в Нью-Йорк не пускают, а в Париже или, скажем, Буэнос-Айресе ему делать вроде бы и нечего. Инга не раз говаривала мне, не без злости, что, дескать, на хрен такая служба, лучше бы он был сраным внешторговцем с второстепенным итальянским, вон как ее соученики катаются, ни в чем себе не отказывая, а тут одна только слава, что принадлежишь к англоязычной элите, а даже в гребаную Болгарию не вырваться.
Как-то вечером Инга заявилась ко мне, взъерошенная и довольно поздно, Аркашка уже спал. Взъерошенная – в моральном смысле, разумеется, потому что в прочих смыслах она была просто идеальной бабой: дома всегда все вылизано, сама хоть с утра, хоть на ночь глядя как картинка; из-за нее и я вынуждена была держаться в том же ключе, чтобы не представлять собой явный и неприятный контраст (а потом, кстати, втянулась и всю оставшуюся жизнь была ей за это несказанно благодарна). Приходит, значит, моя учительница и с порога: "Выпить у тебя найдется?" Я растерялась малость, но виду не подаю, веду ее к бару. Она поцокала языком ("Вот они, арабисты с ихним сухим законом"), налила себе на три пальца виски, потом спохватилась: "А ты что будешь?" Плеснула я себе вермуту, чтобы не ставить бабу в неловкое положение, хотя пить вовсе не хотелось. Я и вообще не очень-то по этому делу, тем более в одиночку, без Володечки – но тут чрезвычайные обстоятельства. "Ладно, давай! За твоего малого. Чтоб он был лучше старшего поколения!" Выпили, она сморщила нос: "Ах, да, вы же не курите! И для гостей ничего нет?" На этот вопрос Леночка ответила отрицательно, хотя наверняка какие-то сигареты у Володечки лежали в загашнике, именно что для дружков, но дома я табачный дым не признаю и потому стараюсь всячески не поощрять курящих. Ссылаясь на ребенка, в первую очередь. "Ну, нет так нет", – сказала Инга и налила себе еще. Сделала хороший глоток и заявила, глядя куда-то в угол: "Собаку заводим". – "Какую?" – машинально спросила я. – "С хвостом", – ответила Инга и вдруг пьяно хихикнула.
Тут я, при всей своей невинности, осознала, что она очень даже теплая. Возможно, на грани пьяной истерики. А Инга сделала еще приличный глоток и продолжила своим ровным, хорошо поставленным голосом синхронщика: "Собака – четыре лапки, пятый хвостик. Гулять с ней буду по вечерам. Делать нам все равно нечего. Как сегодня стало ясно, в ближайшие пятнадцать лет вряд ли нам грозит долгосрочка. А там Костюне и об отставке можно будет подумать". До сих пор мы никем себя не обременяли, ни детьми, ни кошками. Все рассчитывали на поездочку. Но теперь уже ясно, что западнее Паланги нам ни в жизнь не выбраться".
Я растерянно крутила в руках свой практически пустой стакан, понимая, что молчание в такой ситуации никакое не золото, но что еще хуже – собственно говоря, опаснее – вякнуть что-нибудь не в масть. Опаснее – поскольку Володечка давно уже вбил в меня эту главную заповедь международника: "Не конфликтуй с соседями". Что по подъезду, что по политической карте мира. И потому я сделала простенький ход, имеющий вместе с тем универсальную ценность. Спросив, как ни в чем не бывало, самым нейтральным голосом: "Слушай, подруга, ты ужинала?" Инга тряхнула волосами, как бы приходя в себя, и усмехнулась: "Сытая я, не боись. И норму свою знаю, дебоша не учиню". – "Вот и прекрасно, – отозвалась я вроде бы на первую часть ответа, как бы напрочь игнорируя вторую половину. – Тогда, может, мы чего-нибудь испечем?" – "А это мысль!" – отреагировала Инга-кулинарка. И тут же двинулась на кухню. Леночка, поздравив себя с несомненным дипломатическим успехом, последовала за нею.
Вот с этого вечера и начались у нас с Ингой регулярные игры в четыре руки. От простенькой сладкой выпечки мы нечувствительно перешли к более серьезным вещам и довольно скоро добрались до совместных обедов, устраиваемых практически каждое воскресенье. То у нас в квартире, то у них. Причем с участием не только наших семейств, но иногда и других соседей. Если бы мне кто-нибудь сказал, что вся эта самодеятельность была затеяна мною ради построения мужниной карьеры, то я бы просто фыркнула ему – или ей – в лицо. В самую, можно сказать, морду. А ведь такие разговоры спустя полгода вовсю распространились в соответствующих кругах. Дело же вышло следующим образом. В один обычный воскресный денек мы отобедали, мужики, то есть Володечка с Константином, взяли восставшего от дневного сна Андрюшку и пошли прогуляться, а дамы убрали со стола и поставили в духовку пирог. Который должен был поспеть через часок. Надобно сказать, что в такие дни запахи у нас царили обалденные, разносившиеся по всему подъезду. И вот только мы вытерли последние тарелки и сняли фартуки – звонок в дверь. Открываю – а там стоит весь из себя шикарный мен с соответствующей мадамой, и она спрашивает, не знаю ли я случайно, где наши соседи по лестничной площадке – потому что они вроде бы договорились к ним зайти, а вот их и нет. Чисто случайно Леночка как раз знала, что наши мужики взяли соседей на совместную прогулку – у них дочка Андрею ровесница. И говорю: "Они все скоро вернутся. А вы заходите, подождите их. Тем более что к их приходу и пирог поспеет". Причем последнее сама не знаю, как и сказалось, потому что Леночка, при всей ее общительности, все-таки не имеет обыкновения зазывать каждого встречного-поперечного на пироги. На что мен отвечает со светской улыбкой: "Пахнет так заманчиво, что мы и в самом деле с удовольствием зайдем". И тут Инга из кухни появляется. И растерянно говорит: "Ой, здравствуйте, Валерий Сергеевич". А мен: "Инга, и ты здесь живешь? То-то я смотрю: такие ароматы…" Инга, как девушка честная, отвечает: "Это мы с подругой… Она кулинарка тоже… не хуже моего…" Слышать от Инги, бабы, повсеместно известной своей боевитостью, такое растерянное бормотание было мне более чем странно.
Ладно, не будем рассусоливать и тянуть кота за хвост, выдадим сразу сухой осадок. Этот мен для одной только Леночки был незнакомым мужиком в лихом костюмчике. Жене соседа по площадке он приходился дядей (или мадама – тетей, неважно). А вот для всех остальных соседей-майоров, включая и моего Володечку, он был таким большим начальником, что и представить невозможно. И только Леночка-целочка (в смысле, невинная насчет различения чинов) могла так вот, запросто, пригласить его на пироги. Потом уже Инга – суровая, многоопытная Инга, вы не смотрите, что она так со мною сю-сю-сю, а по делу, в соответствующих кругах, у нее репутация акулы – призналась мне, что у нее язык бы не повернулся так вот просто-запросто зазвать этого самого Валерий Сергеича (самого Валерий Сергеича!) на чашку чаю. Но Леночка, как с ней частенько бывает, совершила невозможное. Когда вся компания вернулась с прогулки, и высокие гости отправились было по месту проживания своей внучатой племянницы, я сказала – так, между прочим: "Так вы приходите все вместе через полчасика, пирог попробовать". И мадама уже было открыла пасть, чтобы объяснить сверчку ее шесток, как генерал вдруг улыбнулся: "А что! И придем". Тут, правда, еще и Андрюшка подсуетился ради отцовской карьеры, сказавши своей подружке с невинностью, достойной его мамочки: "Ты приходи, Марина, поскорее, а то весь пирог съедят". И пришлось генералу уверять ребенка (внучатую свою племянницу), что они буквально туда и обратно.
Только они за порог, как мне все разъяснили в три голоса, и мы с Ингой в четыре руки организовали стол – будь здоров. Очень пригодились, в частности, бабкины ложечки и сахарница – потому что генерал на сахарницу сразу положил глаз и первые, самые трудные семь минут разговора были посвящены историческому наследию российской провинции, тем более, что его отец тоже был не то бухгалтером, не то счетоводом на какой-то подмосковной фабрике. И пирог, слава Богу, вышел у нас удачным, и варенье Инга притащила свое, царский крыжовник с орехами (вместе с итальянской шелковой скатертью и набором салфеток, а также подставок под горячее), и даже мадам генеральша ушла удовлетворенная, скормив внучке целых два куска пирога.
Да, кое-какие бабкины вещицы уже были у меня в хозяйстве: она начала одаривать меня постепенно, то к свадьбе, то на новоселье. Кстати, сахарница эта знаменитая теперь формально была даже не моя, а андрюшкина. Так и было написано на красивой открытке, которую приложили дед с бабой к подарку: "Пусть у жителя двадцать первого века будет вещь, свидетельствующая о сладости девятнадцатого столетия". Так что дождалась бабка правнуков, причем и здесь Леночка, дочь младшего сына, подсуетилась, опередив своих кузенов. У нас в семействе вообще достижения младшего поколения – больная тема. Отец мой, как уже отмечалось, профессор и все такое, а его старшая сестра, дедова любимица, – совслужащая, и замужем за в высшей степени совслужащим – заведующим отделом кадров на небольшом заводике. Прямо скажем, совсем не из той категории служащих, к которой относят себя Володечка с коллегами. На свадьбе моей разразился эдакий мини-скандальчик: кто-то из родичей деда поднял тост за дальнейший рост его семьи, после чего теткина дочка (вы еще не запутались в этих родственных связях?) со слезами выскочила из-за стола. Поясняю раскладку: невесте (то есть, Леночке) всего двадцать лет, а моей кузине – к тридцатнику, причем насчет ее шансов не мне, может, и говорить, но их реальность исчезающе мала, как могла бы она сама это объективно сформулировать, будучи математиком по образованию.
***
Но что это я все о леночкиных красотах – поговорим и о ее деловых качествах, которые начали исподволь раскрываться после получения диплома. Диплом, стало быть, Леночка получила свободный, ввиду наличия у нее на руках малолетнего младенца и по собственной ее просьбе. И к своему удивлению стала неплохо зарабатывать переводами и всякими рефератами. То есть, поначалу работы было не так уж много, но вскоре после исторического визита Валерий Сергеича ситуация коренным образом изменилась. Соседка Инга вообще-то по большей части преподавала, да только если преподаватель без степени, то получает он копейки, а писать диссертацию насчет tempi passati (это цитируя, стало быть, Нобелевского лауреата) она вовсе не рвалась. Ну, еще синхрон, разумеется – деньги неплохие, да ведь далеко не каждый день.
И вот как-то часов в десять вечера – звонок в дверь. Открываю, а там Инга, в полном блеске своего делового наряда – ясно, что прямо с работы, с какого-то съезда или симпозиума. И говорит мне яростным шепотом: "Немедленно одевайся и пошли на улицу, побеседуем!" Володечка тоже вышел в прихожую на звонок и говорит: "Куда это вы, на ночь глядя!" – "У нас девичьи секреты. Надо обсудить". – "Я могу на кухне посидеть, – спокойно говорит Володечка. – Или вы идите на кухню, заодно она тебя и чаем напоит". – "Нетушки, – ухмыляется Инга, и тут я понимаю, что она немного навеселе, но так, нормальные последствия банкета. – Знаем мы вашего брата, обязательно будешь подслушивать". Тут Володечка не то, чтобы обиделся, но слегка поскучнел и говорит: "Тогда давай я пойду, погуляю…" А Инга водит указательным пальцем чуть ли ни перед его носом, этак назидательно: "У вас, у шпиенов, везде микрофоны, и ты запишешь девичью беседу". Володечка пожал плечами и вернулся к телевизору. А я наскоро оделась, и выходим мы с ней – Леночка в джинсах и ветровке, Инга в брючном костюме парижского разлива, странная парочка для вечерних прогулок.
"Слушай сюда, – говорит Инга. – И имей в виду, что я к тебе первой пришла, муж еще ничего не знает". Вздохнула и добавила: "А кое-что и вообще не узнает". И замолчала – явно с мыслями собирается. И потом пошла выдавать информацию – ровным голосом, с такой отстраненно-нейтральной интонацией квалифицированного синхронщика, будто переводит свои мятущиеся мысли и скачущий внутренний монолог в нормальную повседневную речь: "Валерий Сергеича помнишь? Соседского дедушку? Генерала? Сейчас от него. Но – по порядку. Газеты читаешь? Знаешь, что в столице нашей Родины, городе-герое Москве, проходит международный конгресс "Пидоры за экологию"? Ну, что-то в этом духе, не важно. А среди экологически озабоченных жителей планеты Земля имеется масса итальяшек нетрадиционной сексуальной ориентации. Наши муженьки и их коллеги, как тебе известно, очень любят все эти нетрадиционные категории иностранных граждан и подданных. Поскольку те как-то лучше поддаются шантажу, работать с ними удобнее. А ведь там, за бугром, этой братии доступ к государственным секретам не ограничивают. Вспомни хотя бы все английские дела, кембриджскую голубую пятерку. Вот потому его превосходительство Валерий Сергеич на том конгрессе вовсю вертелся. А на заключительном банкете подходит ко мне и говорит: "Инга, как приятно видеть вас на таком сборище. Вы да я – два нормальных человека во всей этой двусмысленной компашке. Давайте выпьем". Ну, когда генерал говорит "Выпьем", что делает старший лейтенант? Щелкает каблуками и подставляет свой стакан.
А генерал наливает и наливает. А лейтенант настроен на расслабление, и потому не отказывается. В общем, приняли мы как следует, а по ходу дела он меня о жизни расспрашивает. И о профессиональной, и о личной. А старший лейтенант докладывает, что жизнь херовая – и в ту сторону, и в другую. И муж в стране застрял, как приклеенный, и у нее у самой заработки кот наплакал. А генерал: "Сейчас у нас всего двадцать ноль-ноль. Поехали ко мне в управление, там поговорим – не здесь же деловые беседы вести". Звучит логично, и потому вскорости мы мчим с сиреной в соответствующем направлении. Приехали. Кабинетик у него скромный, восемь на десять. Усаживает он меня на шикарный кожаный диван, подкатывает столик такой специальный, на колесиках, достает из сейфа бутылку и начинает девушку вербовать по всем правилам. Ну, как ты думаешь, скоро он полез под юбку? Правильно, через шесть минут после начала беседы. Трудность заключается только в том, что на старшем лейтенанте не юбка, а брюки от брючного костюма, куда пробраться сложнее. Но для генералитета наших спецслужб трудностей не существует, не так ли? Правда, у меня хватило ума его регулярно притормаживать и тем самым вытягивать, буквально по капле, суть его деловых предложений. Короче: со следующего понедельника я назначаюсь шефом Бюро переводов в одной специфической организации, с месячным испытательным сроком. За это время, как я понимаю, мне необходимо подобрать боевой коллектив внештатных переводчиков, а также достойно ответить на генеральские домогательства – поскольку сегодня, естественно, я ему даже брюки расстегнуть не позволила. В смысле, мои брюки".
Инга прервала свой монолог, и некоторое время мы шли молча. Потом она приостановилась, как-то сразу протрезвела и сказала скучным голосом: "Не бойся, подруга, я не стану требовать твоих советов. Потому что сама для себя все уже решила. А ты мне нужна была для того, чтобы последовательно выговориться, разложить по полочкам. У меня сейчас такое положение, что просто больше не перед кем душу вывернуть. Да ведь ты и вовсе не худший кандидат в исповедники. К тому же предлагаю тебе идти в долю. Нет, ты глазки не закатывай, я тебя третьей в постель не зову, тем более что генералу дай-то Бог со мной с одной сдюжить. А ты будешь моим подельщиком в смысле итальянского языка. Ну, как?" Я, естественно, высказала свое восторженное согласие, на что Инга отреагировала: "То-то же. А теперь пошли, мужиков введем в курс дела, да заодно и съедим чего-нибудь. Мне всегда после таких дел жрать хочется до смерти". Я не стала расспрашивать, какие именно дела пробуждают в ней противоестественный аппетит: назначение на высокий и денежный пост, обжимание на генеральском диване или откровенные беседы под луной. Кстати, Инга была счастливейшей бабой в смысле фантастического своего метаболизма: она лопала пасту во всех видах и в любое время суток, и вообще всякое итальянское тесто, с любыми начинками, хоть сладкими, хоть какими – и ничего. В смысле, за пределы своего сорок восьмого она никогда не вылезала, не хуже Софи Лорен.
***
Можно ли сказать, что после таких перемен в жизни Инги столь же изменилась и жизнь Леночки? Вряд ли. Но, с другой стороны, больше стало работы и, соответственно, меньше разгильдяйства. К восьми я отводила Андрюшку в садик, свершала пробежку по окрестным продовольственным магазинам и к девяти, не хуже любого государственного служащего, уже сидела за пишущей машинкой. При этом, заметьте, не уставшая в дороге, не помятая в метро и автобусе, не отвлекаемая сотрудниками на болтовню и чаепития. Следовательно, свою вполне объемистую дневную норму я без труда завершала часам к двум-трем (и вечером уже могла отдать соседствующему начальству соответствующую стопку страничек), а все остальное время – мое. Так мы и жили, день за днем, а по воскресеньям по-прежнему совместно обедали в свое удовольствие. Идиллия длилась пару лет, а потом что-то стало разлаживаться в этом механизме. Все более занятой, в том числе и по выходным, становилась Инга (то загородный семинар, то важный банкет, который никому поручить нельзя, то еще чего-нибудь), и все больше времени вне страны проводил Володечка.
Но с мужем тут – разговор особый. Заявляется как-то он домой в состоянии легкой восторженности и излагает мне следующую историю. Вызывает его высокое начальство и начинает обиняками выспрашивать, какие у него отношения с Валерием Сергеевичем, на что Володечка искренне отвечает, что никаких. А почему же тогда, вопрошает начальство, он сегодня на кадровом совещании высшего руководства подчеркнул твою фамилию в хорошем списке жирной чертой и сказал, что этому офицеру надо предоставить возможность проявить себя? На такое заявление Володечка позволил себе с некоторой долей не то, чтобы развязности, но во всяком случае раскованности ответить, что, видимо, офицер и в самом деле перспективный. На это начальство хмыкнуло и сказало: "Иди к себе и подбей бабки по всем своим текущим делам. И будь готов в любой момент отправиться куда подальше". Так что, дорогая, имей в виду: скоро у твоего мужа может начаться качественно другая карьера. Только вот в самом деле объясни мне – с чего бы это? Вслух я ответила Володечке примерно то же, что он сказал своему начальнику: видать, хороший специалист, заслуживает поощрения. А про себя подумала: пирог тот генералу может, и не так уж запал в душу, но сейчас, когда он начал регулярно трахать Ингу, припомнился и пирог, и сахарница с клеймами, и уютный дом этого действительно способного офицера. А раз все равно надо кого-то выбирать из списка достойных, так почему бы не остановиться на этом майоре, у которого, во всяком случае, хватило ума выбрать себе такую хорошую жену.
Но, как бы то ни было, а теперь я все чаще куковала соломенной вдовой перед телевизором, да плюс к тому по пятницам регулярно стала заявляться Инга с сумкой и со словами: "У меня в воскресенье опять запарка. Вот тут кое-какая жратва – покормишь моего?" Ну, все равно ведь обед надо готовить – почему бы и не приютить бедного Костюню. Поначалу я старалась, чтобы такие обеды ничем не отличались от наших привычных воскресных трапез – ну, там скатерка, сервировочка и все такое. А потом как-то незаметно переползли мы на кухню, и Костя начал являться в джинсах, и я иногда садилась за стол, не снимая фартука. И еще Костя стал приносить не бутылочку вина, а водочку – правда, в основном "Смирновскую", и самолично съедал больше половины содержимого. Леночка-то, как известно, водку практически не пьет. А после обеда, когда Андрюшку укладывали спать, Константин вдруг начал позволять себе всякие разговоры не по теме, с разными даже не жестами, а прямо-таки телодвижениями определенной направленности. То есть, обсуждал возможно происходящие в настоящий момент отклонения его жены Инги от троп и тенденций морального кодекса, при этом норовя прихватить Леночку за вторичные половые признаки. А Леночка? Ведь, по правде говоря, она и сама осознавала, что переход из столовой на кухню как бы уменьшил формальную дистанцию между соседями и при этом она, так сказать, собственноручно, пусть и в неявной форме, дала понять, что ее можно рассматривать не только как сотрапезницу и коллегу жены, но и в более широком контексте.
Практические следствия такого контекста не заставили себя ждать: в один прекрасный день, когда Леночка заканчивала мытье посуды, Кинстинтин этот зашел со спины и заключил меня в объятья, уверенно ухвативши при этом обеими руками за грудь. А Леночка, вместо того, чтобы взвиться до потолка и выше, только и сказала: "С ума сошел! Чашку разобью!" На что получила вполне прогнозируемый ответ: "Поставь ее в раковину, от греха подальше". Ручонки же его шаловливые при этом как сжимали грудь, так и продолжают свои действия. Леночка послушно поставила чашку в раковину, потом уже по собственной инициативе закрутила краны и вытерла руки о кухонное полотенце. Эти, казалось бы, чисто хозяйственные действия были восприняты Кинстинтином совершенно в другом, вполне определенном смысле, и он, развернув девушку к себе лицом, сорвал с ее уст первый поцелуй. Вот и тут Леночка могла сказать: "С ума сошел! Сейчас ребенок встанет!" – но не сказала. Потому что знала: ребенок будет спать еще не менее получаса, и даже проснувшись, он не встает сам, а зовет мамочку. Вместо этих со всей очевидностью напрашивающихся слов она молча ответила на поцелуй, а через считанные минуты они – совершенно неожиданно для себя, как потом признались друг дружке – оказались в спальне и наспех, чисто формально, вступили в связь. Или в интимную близость. Короче, сосед трахнул соседку по не вполне трезвой лавочке – дело-то, в общем, житейское.
После чего Костя нахально сказал: "Что-то я ничего не прочувствовал", а Леночка, также без тени смущения, отозвалась: "Естественно, потому что все наспех". – "Ага, – согласился Кинстинтин, – курам наспех, в смысле, на смех", на что Леночка, хихикнув, назидательно сказала: "Поспешишь – людей насмешишь". Тогда Кинстинтин прекратил это цитирование "Словаря русских пословиц и поговорок", задав прямой вопрос: "Ты ведь целыми днями дома?", на что Леночка ответила осторожно: "Да, работаю дома, как тебе известно". – "И завтра тоже?" – "Завтра – нет". – "А где ты завтра?" – "Дома, ты же знаешь". – "А почему говоришь, что нет". – "Нет – в смысле не работаю. На завтра у меня нет работы". – "Тем более. Значит, суд Божий. Когда мне лучше прийти?" – "Ты с ума сошел", – наконец-то сказала необходимую фразу Леночка. И добавила: "Не позднее двенадцати".
Вот таким макаром бывшая Леночка-целочка (ну, почти таковая) превратилась в Алену-гулену. Дальнейшее развитие событий было вполне стандартным и легко прогнозируемым. Костя попался на своих отлучках и получил хорошую взгребку, причем в процессе оправдания не нашел ничего лучшего, как заявить, что он вынужден был заскакивать в рабочее время домой, дабы отслеживать неадекватное поведение жены, позволяющей себе разные вещи с генералами из системы. Его превосходительство просто взбесился от такой наглой клеветы: что же он, совсем ненормальный – ходить к бабе домой, да еще в дом, населенный офицерами его ведомства? Положим, случалось у них с Ингой, но ведь совсем в другом месте, вполне для этой цели приспособленном. Где-где, прямо так вот возьми и выдай все тайны. Где надо, вот где! Самое забавное, что Инга, знакомя меня вкратце с названными перипетиями, при этом вроде бы искренне верила, что Константин занимался исключительно отслеживанием ее поведения в домашних условиях, и насчет меня у нее никаких подозрений будто бы не возникло.
***
А вскоре и в моей жизни началась череда событий. Наконец-то Володечку, способного и перспективного офицера, послали в командировку с женой, на полгода в Триполи, все честь по чести. Присматривать за Андрюшкой согласилась моя бабка, которая переехала на это время в нашу квартиру – ну, и мать ей, естественно, помогала, а также Инга, по старой памяти, не оставляла вниманием. Вернувшись, мы узнали, что Костю с работы выперли, Инга с ним развелась, и он уехал из Москвы, к своим престарелым родителям, в Красноярск не то в Краснодар. Но Инга уже косовато посматривала на меня и о возвращении к прежнему трудовому сотрудничеству речи все никак не заходило – тем более, что вскоре ей вдруг (ну, прямо совсем неожиданно) обломился потрясающий пост в посольстве в Риме. Начав исподволь готовиться к новой работе, Инга решила заодно сменить и квартиру, с которой у нее связаны неприятные, как она полагала, воспоминания. Ну, уж не знаю, на какие воспоминания она намекала, поскольку мы с Кинстинтином трахались исключительно на моей личной кровати. Как бы то ни было, а Инга решила обрубить все концы. И тут Володечка высказал поразительно здравую мысль: почему бы тебе, подруга, не провести обмен с моей тещей? Ты уезжаешь на три года, с возможным продлением – на этот срок разумно сдать квартиру, причем сдать именно чужую, потрепанную. А когда вернешься – либо ту будешь приводить в порядок, либо искать новые пути в жизни. Квартира там здоровенная, ты сможешь сложить свое барахло в одну комнату и запереть ее на висячий замок.
В целом, вариант просто замечательный, сказала я мужу, только одна заковыка – при таком раскладе нам придется платить за две квартиры. Ничего, ободрил он меня, сдюжим. И ведь знал, что говорил, потому что буквально через неделю ему подписали долгожданный приказ на подполковника, с соответствующей денежной надбавкой. А тут у Леночки кое-какие девичьи дела со спиралькой, пришлось ее вытащить, и врач говорит: вам бы сейчас завести ребенка – со всех точек зрения полезно, в том числе и с медицинской. Я подняла это вопрос на семейном совете, и мать говорит: отлично, рожай, раз я теперь под боком. И Володечка очень обрадовался – давай, говорит, роди девчонку. Ну, я и родила. Всем на удовольствие. Туда-сюда, два года пролетели, как не бывало.
Надо сказать честно, что до ужаса мне осточертела такая жизнь: сиднем сидишь дома и разбираешь, кто более не прав в той или иной ситуации – мамочка моя или детки. Тем более, при этом еще и какие-то переводы приходится лепить на обеденном столе в гостиной, потому что письменный уже перенесен в детскую. А муженек вообще перешел на режим "полмесяца здесь, полмесяца там". Правда, нельзя не признать, что в доме не иссякает поток зарубежного ширпотреба, плюс еще и сертификаты тоже скрашивают жизнь. И вот как-то я, отовариваясь в "Березке", встретила свою соученицу. В смысле, однокурсницу, Люську. Знакомство у нас самое шапочное, потому что она из английской группы, и пересекались мы только на лекциях по истории КПСС и научному атеизму. Как водится, расцеловались, потом пристально оглядели друг дружку. Ну, Леночка-то в порядке, это я не раз заявляла на страницах своих записок. Но и Люси ничего себе выглядит. Оказывается, работает с делегациями в одной хитрой конторе и на жизнь не жалуется. Слово за слово, и вдруг она чуть ли не заорала: "Слушай, ты же ведь с итальянским!" – "И это не секрет", – отвечаю сдержанно, но гордо. – "А у нас просто зарез с этим делом. Ты не хотела бы?.." Выяснила я всякие подробности и условия, спросила потом разрешения у мужа (ну, как же, контакты с иностранцами, надо начальство поставить в известность), и вот уже через малый промежуток времени начала Леночка осваивать новую специальность. А еще через какой-то годик оказалась я в Ереване, а Ашотик – в моей постели. Такая вот жизнь.
Да, только насчет того, что Ашотик в моей постели – давайте-ка разберемся с формулировками. То есть, формально говоря, так оно может и было: гостиничный номер принадлежал мне – по праву аренды, на срок, определенный командировочным удостоверением, со всей меблировкой, включая кровать полутораспальную. В которую я его и пустила – по праву нежных чувств. Но интенсивность этих чувств, равно как и мощь их проявления позволяют утверждать, что скорее Леночка оказалась в его постели – в смысле, он туда затащил девушку, почти невинную по состоянию на дату их нежданного свидания. И вообще Ашотик в этом самом, чисто практическом смысле был лучшим из моих мужиков (или любовников, или ебарей – это уж как хотите) – причем еще раз подчеркну, что вообще-то у Леночки с этим делом было вполне ничего, причем на протяжении всей ее жизни. То есть, имелся у меня материал для сопоставлений и сравнительной оценки.
И ведь не то, чтобы я бегала с задранным хвостом – напротив, чисто внешне Леночка в глазах многих и многих являлась прямо-таки воплощением скромности. Но одно я знала твердо: существует у меня какая-то, самой даже до конца непонятная, система прогнозирования и предварительной оценки – встроенная этакая система, типа "черного ящика", то есть неизвестно как функционирующая, но вполне результативная. Кстати, вас не должно обманывать, что Леночка такими словами оперирует; девушка-то она в смысле точных наук и передовых технологий абсолютно невинная, да вот благодаря богатому переводческому опыту в голове у меня, как и у многих моих коллег, застревают самые неожиданные слова, которые мы умеем складывать в логически осмысленные блоки, не имея при этом не малейшего представления о составе и структуре кирпичей, образующих эти блоки. Красиво сказала, не правда ли? Так вот, вернемся к моему "черному ящику": могла Леночка практически с первого взгляда оценить лицо противоположного пола в смысле перспективности их интимных отношений. И более того, подать ему некий сигнал, тоже на уровне отчасти подсознательном. Словом, что-то типа феромонов или, если хотите, половых аттрактантов. Самое забавное, что весь этот механизм вступления в контакт действовал на уровне такой подкорки, что Леночка иногда искренне удивлялась: с какой это стати мужик прет на нее почище танковой бригады. И лишь подразобравшись со своими чувствами, осознавала, что к чему. Ну, а коли есть чувства – так зачем же им противиться?
Что-то я сложно все закрутила. Давайте-ка попробуем разобраться на простом примере. Хотя наши отношения с Ильей – пример не такой уж и простой. Что за Илья? Сейчас, сейчас, все по порядку. Это человек, или коллега, с которым мы… вот и не знаю, как сказать: крутили любовь? шились? трахались? резвились? дружили? на протяжении поразительно долгого времени. И знаете, что? Пожалуй, как ни смешно это звучит, а глагол "дружить" будет здесь самым подходящим словом. Насколько, разумеется, вообще возможна дружба между мальчиком и девочкой – причем такая дружба, в рамках которой этот мальчик проделывает с девочкой всяческие штуки – да и девочка не отстает! Не ударяет в грязь лицом. Или, напротив, ударяет – если судить с точки зрения традиционной морали. Так вот, Леночка находится на пороге своего тридцатилетия. Что мы имеем за душой, не считая итальянского синьора? (Кстати, от синьора этого ни слуху, ни духу – да оно и к лучшему.) Муж, а также Кинстинтин (очень недолго) и Ашотик (буквально считанные разы). Ну, и по мелочи – разные командировочные приключения, в гостиничных номерах отдаленных городов, в процессе сопровождения скучных делегаций. С коллегами, преимущественно в разовом порядке, так сказать, за чашкой чая… Вроде бы и не густо, особенно если учесть, что Джованни – это одна-единственная добрачная история на протяжении неполных шести месяцев, с Кинстинтином мы трахнулись – ну, хорошо, если дюжину разочков, с Ашотиком – так вообще по пальцам можно перечесть, остальное же просто не в счет. И, следственно, практически весь накопленный опыт – от мужа. То есть, вполне достойная семейная дама, не правда ли?
И вот Леночка, осоловевшая и осатаневшая от бесконечного домашнего сидения, выходит в большой свет и окунается в мир, наполненный иностранцами, интуристовскими гостиницами, ужинами с шампанским, черными "Волгами" и еще массой подобных вещей. При этом посмотрим на Леночку со стороны. Нет, не буду снова нахваливать свою задницу и общие контуры фигуры, скажу только, что задрапирована эта задница в очень приличные тряпки, и все вместе дает необходимый эффект. Плюс к тому же – свежее (не в том смысле, как употребляют это слово косметологи, а в том, как им пользуются искусствоведы и литературные критики) личико, звонкий смех (вырвавшейся на волю из клетки полуручной зверюшки) и прочее, и прочее, и прочее. Надо ли удивляться, что на Леночку стали немедленно обращать внимание все коллеги, не говоря уж о начальстве. Правда, начальственное внимание было подчеркнуто невинным и чисто деловым – думаю, что кадровик довел до их сведения, где работает муж новой переводчицы, и связываться с этой организацией ни у кого не возникало и мысли. А вот не знающие ненужных подробностей коллеги стали поглядывать на новенькую с пристальным вниманием, причем взгляды эти были прямо-таки опаляющими. Не просто прожигали одежку до дыр, сквозь которые много чего удается увидеть, но буквально испепеляли ее, да так, что сгоревшие дотла покровы осыпались пеплом, обнажая при этом Леночку во всей ее красе.
Нельзя сказать, что мне все это было так уж неприятно – скорее, напротив. Как гласит мудрая английская пословица, даже кошка может смотреть на короля. А уж тем более кот на королеву. Да, я забыла сказать, что по настоянию Володечки я понемножку начала осваивать английский – а то неудобно перед окружающими. Вот я и попросила начальство, чтобы меня по возможности ставили на те делегации, где кроме моих итальянского и французского был бы еще и английский. Чтобы не упустить случая поднахвататься, хотя бы вершков. Тем более что ушки у Леночки хорошие, и язык она усваивает на лету. Представьте: сидишь за обедом (а еще лучше – за ужином с вином) в обществе своего подопечного, а столик с вами делит англо-говорящий джентльмен, также при переводчике. И начинается взаимная беседа на английском. Ну, где ты сама догадаешься, где тебе коллега подскажет, а все на пользу. Вот так мы и оказались в одной компании с этим Ильей. Клиенты – два мужика из ЮНЕСКО, бельгиец и американец, двуязычные по определению, хотя к каждому, в знак уважения, и приставили переводчика с их родным языком. Илья – малый опытный, да к тому же лет на десять постарше меня, выполняет функции ведущего. А Леночка в этом звене – ведомый. Нет, скорее ведомая, а вернее, тащимая, причем какой-то прямо-таки нечистой силой. Помнится, посмотрела я на Илью при первом нашем знакомстве – и перед моим внутренним взором предстала длинная дорога, освещенная луной, по которой мы идем рядышком, держась за руки. Причем здесь лунный свет – непонятно. Хотя и романтично…
Ой, как все это я долго и путано рассказываю! В оправдание признаюсь, что именно так, неясно и муторно, было у меня на душе всю ту неделю, которую мы с Ильей провели вместе. Вот представьте себе: целыми днями, естественно, бок о бок, и на деловых встречах, и за обеденным столом, а при том между нами ни словечка неформального не сказано. Ну, на "ты", разумеется, перешли еще в "Волге" по пути в "Шереметьево" ("Так удобнее работать", – сказал Илья, и Леночка вовсе не возражала), а чего-нибудь еще – ни-ни-ни. Буквально никакого внимания не обращает. Ну, то есть в этом самом смысле. Все прочее – нормалек: взять на себя перевод серьезных переговоров или сумку девушке поднести в аэропорту, это он пожалуйста. А кроме – ничегошеньки. Сказать, что меня это не задевало – значит, соврать. Тем более, что я уже свыклась за полгода тамошней работы со всеобщим вниманием определенного свойства. И быть объектом этого внимания привыкла, и отвечать на него словом, а порой и делом – пусть изредка, вскользь, без каких бы то ни было обязательств и последствий…
Основные дела делегации были в Питере, и туда мы летели, а обратно нелетная погода, мокрый снег, и местные ребята нам оперативно поменяли самолет на поезд. И вот входим мы в вагон "Красной стрелы", а сопровождающий питерский идет впереди, путь указывает. И говорит: "Товарищи из ЮНЕСКО – сюда. А это – ваше купе, товарищи переводчики". Ну, и что Леночке сказать? Нет, я хочу ехать с месье – или с мистером, а с товарищем не поеду?" Разместились, вагончик тронулся. Илья говорит: "Слава Богу, мужики непьющие. Не заставят нас сидеть допоздна. Тем более, что надоели они до смерти, давно таких зануд не встречал". Я молчу, а про себя думаю: "Может, сейчас бы выпить по чуть-чуть – самое бы оно. Потому что провести ночь наедине с едва знакомым мужиком, да еще в трезвом виде – это вообще кошмар. Я, честно говоря, как-то даже и не подумала, что поедем в двухместном. Услышала когда от питерских про поезд, то решила, что всех четверых запихнут в одно купе, и уже прикидывала, как бы мне поумнее попроситься на верхнюю полку, чтобы усыпить в попутчиках джентльменские инстинкты. И на тебе! А Илья между тем достает из сумки несессер, бритву, "Боржоми" и пластмассовые стаканчики. "Ночью, – говорит, – обязательно пить захочется, так я в ресторане попросил бутылочку". – "Какой ты опытный", – отвечаю я подхалимским голосом. – "Еще обучишься, – отмахивается он, – какие твои годы". То есть, фраза более чем проходная, даже не риторический вопрос, но Леночка почему-то сдуру отвечает: "Тридцати еще нет". – "В смысле?" – с искренним удивлением спрашивает Илья. – "Ну, ты же спросил, какие мои годы…" – промямлила я и почувствовала, что густо краснею. "Дура, дура набитая и еще раз дура! Если он не понял этого за время поездки, то вот прекрасный повод окончательно удостовериться!"
А он вдруг улыбнулся и говорит: "Правда?" Леночка не нашла ничего лучшего, как сморозить очередную глупость: "А что, выгляжу старше?" Тут уже он смутился: "Вовсе нет. Я просто к тому, что у тебя двое детей… Такая молоденькая, а…" Тут на наше общее счастье пришел проводник разбираться с билетами. И насчет чаю спрашивает. Илья отдал ему все четыре билета и говорит: "Давай, командир, два стакана нам и два – в соседнее купе". – "Ты за всех платишь?" – спрашивает проводник. – "Не я, а организация". – "Ну, я в этом смысле и интересуюсь. И билеты, значит, тебе вернуть?" – "Естественно". Леночка между тем продолжает ставить себя в кретинское положение: "Не хочется чаю…" – "Ну, извини, спиртным не запасся". – "Ой, я совсем не в том смысле! Я вообще-то и не пью…" – "Совсем?" – "Практически", – соврала Леночка. – "Это ты зря. При таком раскладе тебе будет сложно с нами работать. Ладно, эти ребята попались хоть зануды, так зато непьющие. А ведь бывают такие, что о-го-го! Он и налижется, и приставать будет, причем хорошо если к тебе, а то к посторонним совгражданкам – а ты улаживай ситуацию". Тут Илья решительно встал, со словами: "Пойду проведаю клиентуру…" – "Пойти с тобой?" – спросила я. Он внимательно посмотрел на меня: "Сиди и расслабляйся. Можешь пока переодеться, а я чай у них попью".
Он за дверь, я заперлась, поспешно стянула платье и надела джинсы со свитером, решив, что спать буду в таком виде – не потому, что боюсь его ночных атак, а просто так. Решила и все. В коридоре встретила проводника, сказала, что чаю мне не надо, узнала, что туалеты уже открыты и пошла чистить зубки на ночь. Поспешно вернувшись, включила ночник и забралась под одеяло. Илья появился минут через десять. И спрашивает как бы между прочим: "Ну, что, баиньки?" Подхватывает свой несессер, не дожидаясь ответа, и удаляется. Вернувшись, говорит деловито: "Тушу свет?" И мы впервые – за эту неполную неделю и на двадцать с лишним лет вперед – оказались в темноте, причем отгороженные от внешнего мира запертой дверью. Ну, какой-то свет сквозь вентиляционные щели в двери проникает из коридора, и при этом неверном свете он начинает раздеваться. Глаза у меня привыкли к темноте, и я вижу, что он улегся. К себе, разумеется – а куда бы ты хотела, дура? До нашей первой ночки в купе "СВ" еще почти три года. Ну, то действительно была ночка – после длительной разлуки! Что он со мной выделывал – уму непостижимо. Я имею в виду, на столь узкой вагонной полке.
А сейчас он поерзал, устраиваясь поудобнее, и спрашивает: "Спишь?" Я отвечаю, тоже шепотом: "Нет еще". – "А собираешься?" – "Вряд ли. Я вообще плохо сплю в поезде". – "Вот и я тоже. В самолете или в автобусе, даже в легковой машине – без проблем. Пусть и сидя. А тут вроде лежа…" И замолчал. А я все думаю: "Ну, как сейчас встанет и полезет ко мне? Что будем делать, Елена Владимировна?" И ответа на этот роковой вопрос у меня нет. К счастью, он так и не был задан, этот вопрос – ни напрямую, ни косвенно, намеками или, скажем, телодвижениями. А заданный мне вопрос имел самый невинный вид: "Ну, что, поболтаем в таком случае?" – "Давай!" – согласилась я с несколько двусмысленной интонацией. Или мне почудилась эта двусмысленность?
А Илья спрашивает, прямо и однозначно: "Сколько времени ты в нашем деле вертишься?" – "До сих пор я больше по письменной части работала", – уклончиво отвечает Леночка. – "Значит, меньше года?" – "Ага", – говорю я. И думаю: знал бы ты, насколько меньше! – "Заметно", – говорит он. Без горечи или осуждения – просто констатирует факт. – "Что, – встревожено спрашиваю я, – совсем плохая?" – "Да как тебе сказать… Ну, возьмем хотя бы события получасовой давности…" – "Какие события?" – растерялась я. – "Когда я пошел к клиентам, чаем их поить. Ты спросила, пойти ли тебе со мною". – "Ага, спросила", – покорно согласилась я. – "Я это дело, допустим, пропустил мимо ушей. Но таких, как я, не много. А обычный коллега, особенно женского полу, обязательно отметит в отчете, что ты манкируешь своими обязанностями и сваливаешь их на него. Или на нее, что еще хуже". – "Господи, в самом деле?" – искренне ужаснулась я. – "А как же. Ты смотри, подруга, какая ситуация. Ведь чисто формально это две самостоятельных делегации. И ты недообслужила свою клиентуру. Мало того: ты свалила свои заботы на коллегу, не попросив его об одолжении, не сказав, к примеру: давай ты их сейчас чаем напоишь, а я – завтра утром". – "Илюшка!" – возопила я в ужасе. Это я впервые его так назвала, само сказалось. – "Илюшка! Ты что, напишешь про меня?.." – "Я – нет". И после паузы: "Тем более, про тебя". И так он это сказал, что у меня сердце екнуло. Хотя и зря, потому что после очередной паузы он продолжил фразу совсем не в том ключе, что мне вроде бы показалось. Сказал он всего лишь: "Про тебя писать не стану, потому что девка ты еще молодая, хотя и многодетная. Ну, ничего, обучишься постепенно". И у меня вырвалось: "Вот ты бы и взял девушку на воспитание. Поучил бы ее уму-разуму". – "Да я как-то не готов брать на себя заботы о матери с двумя детьми…"
Тут у Леночки явно отказали тормоза, и она принялась рассказывать про себя если не все, то очень многое. В том числе и про маму, следящую за детьми, и про мужа, за которым она как за каменной стеной. Илюшка мне потом не раз говорил, что я девушка необычная. Дескать, другие сначала трахнутся, а потом начинают про себя откровенничать, а у меня все наоборот. Но ведь именно за эту необычность ты меня и любишь, провоцировала я. И за это, и еще за многое, отвечал он совершенно серьезно. Ведь он меня вроде бы действительно любил. А я его? Тоже, наверное. Во всяком случае, другого такого у меня не было. Такого – это кого? Любовника? Приятеля? Коллеги? Нет, все-таки друга, и это самая подходящая формула наших отношений.
Мы потом часто вспоминали эту ночь – нашу первую ночь, как ни верти. После спонтанной исповеди Леночка затихла, обессиленная и обалдевшая от своей неожиданной откровенности. И лежала, прислушиваясь к стуку колес. Потом спросила шепотом: "Не спишь?" – "Нет, обдумываю сказанное", – ответил Илья без тени подгребки. И тогда я выдала: "Ты не беспокойся – многодетная мать тебе обузой не будет. А вообще-то я очень понятливая и смышленая. И быстро обучаюсь". – "Вот и прекрасно", – с неопределенной интонацией отозвался Илья. И мы умолкли, а потом и заснули. Хотя и спалось плохо, из-за жары. Зимой в "Красной стреле", как известно, либо спишь одетым и чуть ли не в пальто, либо они топят так, что хоть все с себя снимай.
Утром я встала пораньше, выскочила морду сполоснуть и стою в коридоре, жду, пока клиентура проснется. Чтобы их чаем напоить, вчерашний долг отдать и грех искупить. Наконец выходит Илья с бритвой в руках и с вопросом: "А чего это ты тут как сиротка отираешься?" Объяснила я ему мои планы, а он смеется: "Не воспринимай буквально, что тебе мужики по ночам говорят. И уж тем более не считай, что ты у меня в долгу. А чай они вряд ли пить будут – им бы кофейку, но это не раньше, чем в гостинице. Ладно, пойду побреюсь, а ты пока можешь переодеваться". Разговаривает он с Леночкой – ну, прямо как она с детками своими: терпеливо и назидательно. Я даже стала подумывать, не обидеться ли мне, но решила не терять времени на моральные переживания и воспользоваться благим советом. Тем более что в гостинице у нас штабного нет, и если сейчас не оденешься поудобнее, в смысле, не наспех, то будешь мучаться до самого вечера.
Назавтра проводили мы своих красавцев. Возвращаемся из "Ша-два" в одной машине, меня завозят домой первую, потому что так маршрут нарисовался. Никаких особых разговоров в пути не ведем. Прощаемся – он даже телефон не спросил. Ну, не мне же лезть с инициативой, тем более при водиле. В следующий раз встретились через пару месяцев. Уже весной. Я стою в вестибюле гостиницы, жду своих итальяшек. Вдруг вижу – идет Илья с большим местным начальником, сам из себя такой деловой, устремленный, в английском галстуке (ну, это он мне потом уже рассказывал: у меня, говорит, галстуков, дареных британскими делегациями, больше дюжины). Я не то, чтобы отвернулась, но стараюсь на глаза не попасться. Почему? Наверное, все-таки обиделась на него. А он, как ни в чем не бывало, вдруг говорит, поравнявшись со мной: "Кстати, вот и Елена. У нее французский и итальянский. Вполне подходящая кандидатура". Начальник осмотрел меня скептически, будто видит впервые в жизни: "А справится?" – "Я подстрахую, в случае чего". – "Ну, разве что так". И, ко мне: "Елена, когда заканчиваем с Италией?" – "Послезавтра отъезд", – отвечаю деловитой скороговоркой. – "На ближайшие две недели ничего не запланировано?" – "Свободна", – отвечаю в том же лаконичном ключе. – "Вот и прекрасно. Илья тогда все объяснит. Ну, давай, Илюха, действуй. В два встретимся здесь, пообедаем".
"Пошли, – говорит Илья и показывает на уголок за пальмой, где переводчики обычно обсуждают свои дела. – Ну, садись. Как здоровье?" – "Не жалуюсь", – отвечаю, может, излишне резковато. – "Да не твое. Ты-то, вижу, в порядке. Детки как?" Я уставилась на него: "С чего бы такая заботливость?" – "Да вопрос чисто прагматический. Есть поездка, на две недели, со следующего понедельника. Собственно говоря, с воскресенья – самолет прилетает в полночь с копейками. Значит, в "Ша-два" надо выезжать не позднее одиннадцати. Почти всю ночь болтаться. В гостинице мы хорошо, если в три, пока всех разместим, то-се – дело к четырем. Правда, будет штабной и можно будет вздремнуть в полглаза до восьми. Потом беседа у высокого начальства, обед где-нибудь в "Наце" или "Меже", пробежка по Москве, официальный ужин с начальством и тостами в здешнем ресторане. И поездом в Киев. Стало быть, еще одна ночь коту под хвост. Ну, а дальше – уже по обстоятельствам. Ты как, справишься?" Я пожала плечами: "С тобой на пару? Справлюсь, можешь не сомневаться. Только зачем я тебе сдалась?" А он посмотрел на меня, не без значения, и отвечает: "Считай, что это моя фантазия". – "Что, – говорю, – вот так, просто, шел мимо и подумал: дай-ка приглашу девушку?" – "Примерно так". – "А если бы девушка была занята?" – "Если бы да кабы… Ты едешь или нет?" – "Еду, еду, – поспешно ответила я. – Кто же еще будет реализовывать твои фантазии. Скажи хоть, что за делегация и какой маршрут". – "Маршрут обыкновенный: Москва-Киев-Тифлис-Баку-Москва. А компания и впрямь странноватая. Смешанная – в смысле национального состава. ВОЗ. Десять человек, во главе с большим начальником-американцем. В том числе две противные бабы с ВОЗу, очень хорошо известные в московских международно-медицинских кругах. Итальянка и француженка – как раз для тебя клиенты. В принципе не развалились бы и по-английски говорить, да так оно и будет во время официальной программы, но за столом и в свободное время будешь ублажать их на родных языках. Задача ясна?" – "Так точно, товарищ полковник", – отвечаю я. – "Насчет числа звездочек угадала – да только они все маленькие. Это небось у тебя муж – полковник". – "Пока подполковник". – "Ну, для его рода войск и это много". – "Все-то ты знаешь". – "Но еще о большем догадываюсь".
Тут появились, наконец, мои итальянки, и с Ильей мы снова смогли пообщаться только после обеда. Он принялся меня наставлять, в первую очередь насчет одежки ("Учти, эти бабы всегда в полном прикиде, женевские сучки – но ты, надеюсь, им не уступишь". – "Откуда такая уверенность?" – "Помню твои наряды"). Ну, и вообще разнообразные инструкции навыдавал. На прощанье говорит: "Значит, будь готова с вечера в воскресенье. Я где-нибудь около одиннадцати за тобой заеду. Только нарисуй, как к тебе удобнее подъехать". Я изобразила схему в его блокноте, написала формальный адрес и телефон. Он говорит: "Да телефон твой у меня имеется…" И тут Леночку черт дернул спросить: а что же, голубчик, два месяца не звонил. На что он хладнокровно ответил, что не было подходящих делегаций. И в свою очередь спросил, почему я не звонила. "Потому что номера не знаю", – призналась Леночка. – "А почему же я твой знаю? Это не порядок, подруга. Телефоны всех коллег надо иметь обязательно, причем неплохо и в двух местах: в основной записной книжке и в оперативном блокноте". Тут мне захотелось сказать ему, что он зануда не хуже наших тех клиентов из ЮНЕСКО, но я вовремя прикусила язычок и просто достала свою шикарную записную книжку – подарок внешторговских дружков Володечки, а также скромный блокнотик, куда я заношу номера автобусов и всякую оперативную информацию о делегации, отвинтила колпачок своего "паркера" и изобразила на лице пристальное внимание. Илья усмехнулся и продиктовал номер телефона, а потом, уже встав из-за столика, как бы между прочим бросил: "Если и в дальнейшем будешь также четко и однозначно выполнять мои указания, то тебя ждет большое будущее".
Наше дальнейшее общение происходило без каких бы то ни было приключений. Хотя насчет предпосылок – просто вагон и маленькая тележка. Судите сами: в первую же ночь несколько часов в штабном номере – и ведь это на двух соседних кроватях, разделенных всего лишь тумбочкой, потом целая ночь в купе поезда "Москва-Киев" – правда мы настолько вымотались за этот день, что и реально было бы не до глупостей, потом весь последующий маршрут, на протяжении которого мы проживали в одноместных номерах – но он и в мой не заходил, и меня в свой не приглашал. Улетала делегация ранним утренним рейсом, и после прощального ужина мы не поехали домой, а провели половину последней ночи в штабном – также на соседних кроватях. Около четырех утра зазвенел будильник, и Илья, не зажигая света, сказал хриплым со сна голосом: "Мойся, подруга, первой, а я пока здесь побреюсь". Совершенно обнаглевшая Леночка вылезла из постели, облаченная в свою детско-мировскую пижаму с тигрятами и львятами, и прошествовала в ванную абсолютно раскованной походкой, волоча за собой пакет с верней одеждой. А когда она вернулась, уже полностью готовая на выход, Илья ринулся на освободившееся место, в джинсах, правда, но в маечке. Вышел уже в брюках и рубашке. И, повязывая галстук перед зеркалом, сказал как бы между прочим: "Мы с тобой прямо-таки как супружеская пара со столетним стажем". На каковое заявление я решила не реагировать.
***
Потом наступило лето. Работы было выше крыши. Мы регулярно пересекались с Ильей в гостинице, но не более того. И вот – в августе это случилось, во второй его половине – выхожу я из ресторана, злая, как свора собак. Клиенты запоздали с ужином, а мой водила не стал дожидаться и уехал. Значит, придется Леночке добираться до дому своим ходом. Иду я и прямо киплю от злости – а навстречу Илья. Который говорит человеческим голосом: "Привет, Алена, сто лет не виделись!" Тут я малость прибалдела: во-первых, по сути заявления – ведь пересекались-то максимум неделю тому назад, но главное – по форме обращения. До сих пор он меня называл в основном Еленой. Ну, иногда Леной ("Лен, слушай-ка…"). И вот – нате вам. А он: "Чего морда лица такая невдохновенная?" Объясняю ситуацию. "Это бывает, – согласился он. – В последнее время водилы вообще подраспустились. А уж тем более с молодыми девушками". И нахально спрашивает: "Ты ведь молодая девушка? Тридцати все еще нет?" – "Через месяц", – огрызнулась я. – "Значит, пока что все еще двадцатилетняя". На такое заявление Леночка невольно улыбнулась. А он и говорит: "Чаще улыбайся – тебе это идет". Леночка приободрилась. А он продолжает: "Через полчаса придет машина, я выезжаю в "Ша-два", с известной целью. Могу тебя забросить по пути домой. Благо ты живешь удобно, прямо на трассе". – "Очень мило с твоей стороны", – ответила Леночка. И подумала, что при таком раскладе она доберется до дому даже скорее, чем общественным транспортом.
"Ну, – говорит Илья, – тогда пошли к нам в штабной". – "К кому это – к нам?" – удивилась я. – "К нам – это к нашей делегации. Но поскольку делегация еще в воздухе, то там пока только я один". – "А поскольку ты еще в вестибюле, – игриво подхватила Леночка, – значит, там вообще никого нет". Ну, поднялись, скоротали почти полчасика, пора и выезжать. И уже встали – я с единственного в номере стула, а он с кровати – как Илья и говорит: "Который раз мы с тобой, Алена, проводим время наедине, в номерах…" И после крошечной паузы докончил: "А все без пользы дела". Не успела я не то, чтобы отреагировать словесно на это высказывание, а даже осознать весь его подтекст – да чего там подтекст, я и текст как таковой осознать не успела, как он приобнял меня и поцеловал. Так, вскользь. То есть, он метил в губы, разумеется, но промахнулся. Или Леночка увернулась. Видимо, все-таки увернулась Леночка, хотя и самой не понятно, зачем она это сделала. Ведь вряд ли она хотела этим движением головы – чуть в сторону и немного вниз – выразить свое несогласие с действиями собеседника. Ну да, собеседника – как еще его назвать в данной ситуации? В самом деле, беседовали себе, беседовали – и на тебе! Увернуться-то она увернулась, но тут же осознала свою неправоту. Ведь к такому исходу она и сама стремилась – ладно, пускай не стремилась, но ведь и не противилась. Внутренне не противилась. А чего же тогда увернулась? Машинально, как честная девушка? Но честная девушка бросилась бы прочь, вон отсюда, и поскорее. А не застыла бы на том самом месте, где была совершена неудачная попытка поцелуя. Естественно, собеседник понял суть этого действия – а точнее, бездействия – в смысле, благоприятном для себя. И предпринял еще одну попытку. На этот раз значительно более удачную. Потом мы перевели дух и поцеловались еще раз. Совсем уж как следует. В смысле, как не следует вести себя замужней даме, матери двоих детей. После чего замужняя дама спохватилась и сказала неуверенным шепотом: "В аэропорт опоздаешь…" И неуверенно потащила его (собеседника? ну, не любовника же пока, после пары поцелуев!) к двери. Но у самой двери мы поцеловались еще раз, как бы на прощание, и тут-то стало ясно – Леночке, во всяком случае (а как потом выяснилось, и Илье), что после этого прощального поцелуя мы вышли в коридор уже любовниками.
Конспективно о дальнейшем развитии событий. Через пару дней сижу я в гостиничном вестибюле, поджидаю своего референта, который должен мне подписать отчет – и я свободна до конца недели. Могу вернуться к исполнению материнских обязанностей. Но не супружеских – поскольку Володечка в очередной командировке. Вдруг – откуда не возьмись – Илюшка. Подсаживается ко мне и, не переводя дыхания, спрашивает о моих планах. Отвечаю, что жду референта и после подписания документа свободна как птица. "А что, птичка моя, ты скажешь, если я приглашу тебя зернышек поклевать?" – "Куда?" – лениво интересуюсь я. – "Да хотя бы ко мне". – "С женой, что ли, хочешь познакомить?" – "Светского времяпрепровождения не обещаю, потому что все семейство на даче". – "А что же ты обещаешь?" – спрашиваю, все еще не врубаясь, к чему он клонит. – "Придешь – узнаешь". – "Звучит интригующе…" – машинально отзываюсь я. И заметьте, Леночке все еще в голову не приходит, что через каких-то три часа начнется ее роман продолжительностью в двадцать лет. Сомневаюсь, чтобы и Илюшке в это момент что-то подобное представлялось. Такое чувство, что зовет он девушку как бы между прочим: да – да, нет – не больно и хотелось. Появился мой референт, но его буквально в самых дверях перехватила одна наша переводчица, и он махнул мне рукой: "Сейчас, одну секунду…" И Илья спросил быстрым шепотом: "Придешь?" Я пожала плечами: "Ну, пиши адрес…" В ответ он сует мне заранее подготовленный листочек из блокнота, с подробным описанием: как ехать, где направо повернуть, где двадцать шагов прямо, и какой этаж… Словом, его обычная тщательность и скрупулезность в полный рост. Я прочитала написанное, а он: "Все понятно?" – "Как добраться – понятно, – отвечаю. – Не понятно только, зачем". – "Я же тебе сказал: приедешь – узнаешь. Ну, жду!" И с этими словами он сорвался с места.
Как я потом сообразила, ход был совершенно гениальный. Ведь если бы он продолжил окучивать меня на месте, уговаривая поехать с ним на пару – может, и фиг бы у него что вышло. А так он не оставил мне никаких возможностей для споров и контраргументов. Смешно было бы звонить ему и по телефону отказаться от приглашения. Вот потому Леночка, передав начальству все бумаги и оформив счет за работу с последней делегацией, отправилась в путь – сама еще не зная, куда. Доехала до центра и там, вместо того, чтобы пересесть к себе, поплелась, как под гипнозом, на ту ветку, которая была указана в листочке из блокнота. Выйдя из метро, пошла прямо, потом – первый поворот направо, потом сразу налево, еще раз направо, поднялась на седьмой этаж и, сделав глубокий вздох, позвонила в квартиру с легко запоминающимся номером.
Там ее, разумеется, ждали. И на бедную девушку, едва она переступила порог, был совершен тот еще наскок. После серии поцелуев прямо в прихожей Леночка попросила попить – не столько ее жажда мучила, как вознамерилась она сбить темп яростной атаки. Хотя последнее, видит Бог, было запоздалым и слабым проявлением инстинктов правильного воспитания – нехорошо ложиться в постель с недостаточно знакомым мужчиной старше тебя лет на десять в первую же минуту пребывания в его вовсе незнакомом доме. Ну, что сказать – минут семь она и в самом деле смогла протянуть. В смысле, проволынить. Считайте сами, с момента, как за ней закрылась входная дверь: первые поцелуи – минута, поход на кухню, отказ от чаю, отказ от чего-нибудь спиртного, осушение стакана воды – еще минута, снова поцелуи – две минуты на кухне и не меньше минуты по пути в спальню, раздевание в спальне (постель уже разобрана, вот наглец!), с поцелуями и приличествующими моменту словами – еще две минуты. Вот вам и семь минут, после чего Леночка очутилась в постели, в которой ей предстояло провести немалое количество времени и в которой, как впоследствии выяснилось, она оказалась первой и единственной женщиной ("Хочешь – верь, хочешь – как хочешь, но здесь ты у меня одна. Я не буду сказки рассказывать и уверять тебя, что ты моя первая девушка, но правду тебе говорю: здесь раньше никого не бывало. Так что в этом смысле ты не просто первая – ты единственная".) И знаете что? Я поверила ему. Может, и глупо, не знаю. Но поверила, что в чем-то я у него единственная. Спросила только не без сарказма: "А жена сюда тоже не ходит?" И получила ответ: "Мы с тобой еще недостаточно знакомы, чтобы обсуждать привычки наших брачных партнеров. Я же тебя не спрашиваю, что ты проделываешь в сходной ситуации с мужем".
Между прочим, и правильно делал он, что не спрашивал о наших с Володечкой отношениях – потому что ничем таким особенным я похвалиться не смогла бы. Муж мой был вполне неутомим – это да, но вот изобретательным его назвать можно было с большой натяжкой. Илюшка же был в этом отношении шустр и многосторонен – иными словами, подходил к девушке с самых разных сторон. Причем бывали моменты, когда казалось, что со всех сторон одновременно.
Когда мы вылезали из кроватки после второго раза, я вдруг спросила его, причем отчасти даже машинально: "Чего это ты меня вдруг Аленой стал величать?" – "А у тебя есть возражения?" Обожаю эту идиотскую манеру отвечать вопросом на вопрос. Тем не менее спокойно сказала: "Особых возражений не имеется…" – "Да и с какой бы стати? Ведь Елену тоже зовут Аленой". – "Тоже – это как кого еще?" – безо всякого потаенного смысла спрашиваю я. – "Ну, как Ольгу, например", – отвечает он с явной неохотой. Я направилась в ванную и там, расслабляясь под душем, вдруг сообразила: "Ага, вот ты какой хитренький! Ведь жену твою Ольгой зовут – так ты, небось, и приноровился звать нас одинаковым образом, чтобы по ночному делу не оговориться, в самый критический момент". И сначала решила рассердиться. А потом сказала себе: "Да ты что, дурочка! Может, он как раз тебя опасается назвать другим именем? Не хочет, чтобы тебе было неприятно?" И поняла, что раз я начала оправдывать Илью, значит, все происходящее мне тоже небезразлично.
На этом, однако, его хитрости не закончились. Когда я уже собиралась уходить и приводила себя в порядок у ихнего семейного трюмо в семейной спаленке, то не могла не ознакомиться с разложенным на туалетном столике набором косметики, которой пользуется мадам. Обнаружив там, в частности, флакон "Черной магии". И высказав по этому поводу краткие комментарии, типа "Красиво живете". И что ж вы думаете? Когда он заманил все еще двадцатилетнюю девушку во второй раз (а случилось это на следующий же день), то буквально после первого поцелуя вытащил из кармана джинсов черную с золотом коробочку "Magie Noir". "Это что?" – обалдело спросила я. – "Это – тебе, моя радость", – ответил он. – "С какой стати?" – задала я еще более идиотский вопрос. – "Чтобы пользовалась…" – "Я же не спрашиваю, для чего, а спрашиваю, с какой стати?" – "Ну, потому что мне девушка нравится…" – "Ты что же, всем девицам даришь французские духи?" – "Не всем, а только тем, кто нравится". И меня вдруг осенило: мужик хочет, чтобы его подушка пахла одними и теми же духами, вне зависимости от того, кто там лежит – жена или любовница. Тонкий ход, ничего не скажешь. Но, с другой стороны, он же ведь не заставляет меня переходить на "Может быть". Или на "Быть может". Все-таки "Ланком" – не "Новая заря".
На этом, однако, сюрпризы сегодняшнего визита не ограничились. Ну, трахнулись мы, как и следовало ожидать (а иначе чего же приходила!), попили чайку со свежайшей пастилой (и где только берет такие редкости?), слово за слово, и вот он снова тащит меня в спальню. Процесс раздевания сопровождается градом поцелуев, причем их недвусмысленная направленность заставляет девичье сердце замереть в сладостном, извините за терминологию, ожидании. Ну, то есть Леночка в принципе была знакома с известной максимой насчет того, что чем выше уровень цивилизации, тем ниже уровень поцелуев, но на практике все ее считанные по пальцам (рук, разумеется) мужчины целовали ее лишь традиционным образом. Ну, максимум, как Саади, то есть в грудь. А сейчас – чем же все это кончится? Вот тем и кончилось. Когда он, пользуясь терминологией наших профсоюзных боссов, спустился в самые низы и там начал работать языком, с такой интенсивностью, как голодная собачка опустошает миску с мясной похлебкой, Леночка взвыла тоненьким таким голосом, и продолжала свое пение, пока не кончила, сотрясаясь и всхлипывая. А Илюшка этот, не теряя времени даром, приступил ко второй серии нашего скромного отечественного порнофильма, благо свои силы он еще вовсе не исчерпал. И, стало быть, Леночка в свои неполные тридцать годочков ощутила на практике ту штуку, которую многие бабы так и не постигают за всю жизнь: что такое два оргазма подряд.
А потом, когда мы пришли в себя, он спрашивает: "Ну, как тебе?" На что Леночка нахально ответила: "Вот тут-то мне и стало ясно, что до сих пор я была еще нецелованной девушкой". А он, спокойно так: "У нас еще масса времени впереди. И не такому научишься". – "Завтра?" – спрашиваю я, с бесстыжей надеждой. – "Ну, почему же завтра. Сейчас. Этой ночью". – "Меня дома ждут…" – "А позвонить и сказать, что тебя неожиданно попросила выехать в Шереметьево и встретить группу? А потом перезвонить и сказать, что рейс задерживается до пяти утра?" – "Вообще-то… – неуверенно протянула Леночка, – вообще-то можно…" Тут он лизнул меня в нос своим нахальным языком, отдающим вкусом моей тайной жизни, и я – ну, как хотите, а вот действительно я затрепетала, пусть и только внутренне, все у меня там сжалось в комочек – и в предвкушении новых неизвестных радостей я решительно сказала: "Неси сюда телефон!"
Да, ночка у нас выдалась – что и говорить! Илья из шкуры вон лез, чтобы произвести впечатление на юную невинную девушку, а та вовсю ему подыгрывала, не давая при этом ни малейшего повода заподозрить свою определенную осведомленность в некоторых смыслах – ну, хотя бы с тем же Ашотиком мы ведь опробовали кое-какие отношения между мальчиком и девочкой, разные там варианты и изыски. Но все-таки именно в эту незабываемую ночь мистическое число 69 перестало быть для меня абстрактной формулой, хотя – будем откровенны перед собой и своими товарищами – Леночка далеко не сразу ощутила его особый смысл и ту эзотерическую прелесть, о которых взахлеб говорили подружки.
На следующее утро мы сидели за утренним кофе с гренками, и казалось, что конца краю нашему блаженству не будет. Что сейчас мы разбежимся по своим делам, а часиков в семь вечера снова сольемся воедино, начавши еще одну такую же фантастическую ночь. На деле все оказалось иначе. Лето вдруг оборвалось, буквально в один день. Резко похолодало. И когда я к вечеру позвонила Илье – как чувствовала, что не следует ехать без звонка – выяснилось, что жена с ребенком вернулись с дачи, и наши свидания, во всяком случае, по этому адресу, прекратились на неопределенное время. Совместных поездок у нас также не предвиделось, поскольку сочетание таких несовместимых языков в пределах одной делегации – дело редкое, и нам оставалось только бесплодно сожалеть о тех двух весенних неделях, которые мы провели с делегацией ВОЗ в прекрасных южных городах, проживая в отдельных номерах и кощунственно не пользуясь этой благодатью. Делегации у нас всю осень были такие, что штабного в московской гостинице не полагалось. К тому же теплолюбивые итальяшки предпочитали по осени считать цыплят у себя дома, так что я вообще работала очень мало, в основном со случайными французами. У Ильи же нагрузка распределялась равномерно на протяжении всего года, и он регулярно уезжал от московских дождей, в одном направлении с перелетными птицами – так что мы и в Москве-то виделись редко.
Как-то раз обалдевшая Леночка даже затащила его к себе домой, в половине десятого утра, когда все детки и родители занимались – надо надеяться – своими делами, и можно было, чисто теоретически, рассчитывать на часок личного времени. Но из этой затеи практически ничего не вышло. Леночка настолько тряслась от страха быть застигнутой врасплох, что напрочь отказалась раздеваться, и мы проделали все на манер эскимосов, в одетом виде – ну, в смысле Леночка задрала юбку, со словами: "Давай, давай быстрее!", и Илья, конечно, взгромоздился на меня с полуспущенными штанами, но потом нам было настолько тошно от таких изысков, что повторить эту оргию желания не возникало.
***
А на следующей неделе после нашего эскимосского варианта вернулся из очередной командировки муж, и буквально накануне моего тридцатилетия началась череда событий, надолго вытеснивших из моей жизни все штучки-дрючки с любовниками, пусть даже и проходящими по категории друзей. В первый же вечер я побыстрее уложила детей и тут же ринулась в ванную, привести себя в порядок для семейного заклания. А когда я вышла, в пеньюаре и вообще вся из себя готовая к скромному супружескому разврату, Володечка преподнес мне маленький сюрприз. Оказалось, что у него серьезные отношения с одной дамой ("Ты ее не знаешь") – "Насколько серьезные?" (вопрос идиотский, согласна, но не задать его я не могла) – и на него я получила не менее глубокомысленный ответ: "Мы, наверное, поженимся" – "А как же я?" (вот это уж точно высшая точка идиотизма, Елена Владимировна, большей глупости вам в жизни не сморозить) – на что ответ мужа был прям и прост: "Нам придется расстаться" – и апофеоз кретинизма: "Значит, мы разводимся?" (выходит, можно показать себе еще большей дурой, хотя вроде бы дальше некуда). Затем четко и деловито были высказаны условия и практические детали: квартиру – тебе с детьми, это безусловно; сейчас я уйду ("К ней?" – нет, все-таки удержалась Леночка, не произнесла этого вслух, не опозорилась до конца), а завтра днем я соберу свое барахло и освобожу вас от своего присутствия. "Дети, – сказал он, – уже привыкли, что я все время в отъезде, так что, может, им лучше пока ничего не говорить, чтобы их не травмировать… Тем более, что я действительно вскоре уеду надолго". ("С ней?" – еще раз удержалась от вопроса Леночка. И еще от одного вопроса я удержалась: "Как же это ты решился поставить свою карьеру под угрозу – ведь ваши кадровики строго следят за соблюдением, а уж тем более за несоблюдением моральных принципов?")
Забегая вперед, могу дать ответ на этот весьма щекотливый вопрос. Володечка не просто полюбил – он полюбил, на основе взаимности, племянницу такого высокого начальства, что и представить невозможно – не просто погоны обалденной ширины, но и очень серьезное место в партийной иерархии. Более того, ее дядя так хорошо к ней относился, что не только закрыл глаза на недостойное поведение подполковника, а и более того: вскорости посодействовал подписанию приказа о присвоении очередного воинского звания и о назначении на пост военного атташе в одну из стран, население которой, естественно, говорит по-арабски. Хорошее дядино отношение объясняется не просто самим фактом родственных связей, но тем обстоятельством, что отец володичкиной избранницы, любимый младший брат партийно-правительственного дяди, погиб при выполнении служебного задания за рубежами нашей родины, и дядя дал – скорее самому себе, а не только племяннице – слово опекать ее и в радости, и в горести.
От кого же Леночка узнала такие детали? Ну, гадайте с трех раз! Ладно, подскажу: от Ашотика. Который неожиданно объявился в Москве за неделю до Нового года. На протяжении предшествующих четырех месяцев Леночка пережила два эпохальных события в своей жизни: вступление в четвертое десятилетие – в сентябре, и получение развода – в декабре. И решила отметить обретение статуса независимой женщины совместно с запоздалым тридцатилетием, которое вряд ли возможно было праздновать в календарную дату, поскольку та пришлась на самый разгар бракоразводного процесса. Идти никуда не хотелось, и поэтому она пригласила только самых близких друзей (с ужасом осознав при этом, что немалая их часть – это общие с Володечкой приятели, видеть которых просто неохота). С маминой помощью соорудила стол, вокруг которого расселись дети и родители, да еще трое давнишних подружек (тактично пришедших без мужей), да французская коллежанка, с которой мы частенько катались на пару по маршрутам. Пригласила и Илью. Вечер прошел суховато. Дети начали капризничать, и мать увела их к себе на всю ночь. Подружки сидели как на иголках и вскорости после ухода детей также засобирались по домам. Пьянка закончилась, так толком и не начавшись. Отец, исполняя обязанности джентльмена, беседовал с коллежанкой, которая упорно ждала обещанного торта. Леночка попросила Илью помочь ей с чаем и утащила его на кухню. Поставили чайник и принялись целоваться. Потом, заваривая чай, Леночка сказала, как бы между прочим: "Ну что, останешься на ночь?" Илья замялся: "Раньше бы намекнула – я бы подготовился… А вот прямо так, сходу…" Леночка не стала выступать со стандартным предложением насчет срочного вызова в Шереметьево для встречи неожиданного рейса, а только пожала плечами (мысленно, разумеется) и больше к этому вопросу решила не возвращаться.
После ухода гостей Леночка в одиночку перемыла всю посуду, исполненная самых благостных чувств по отношению к окружающему миру. Как я ничего не расколотила – просто чудо. Хотелось, честно говоря, что-нибудь шваркнуть о пол, но я все-таки мудро решила, что бессловесные тарелки ни в чем не виноваты. А что касается Ильи – так мужик ведет себя логично. Во всяком случае, разумно и предсказуемо. Одно дело трахаться с замужней бабой – всех опасностей только, что застукает муж. И совсем другое дело возлежать на ложе разводки – кто ж ее знает, какие у нее мысли и планы на твой счет? В общем, все вымыла, вытерла, расставила и разложила по местам, скатерть и полотенца сложила в тючок для прачечной, залезла под душ – ванну неохота было напускать. Потом улеглась, погасила ночник, и тут уж наревелась всласть.
Утром Леночка проснулась ни свет ни заря. Никаких особых дел на сегодня не предполагалось, в том-то и вся печаль. Была бы делегация – так в суете отвлекаешься от невеселых мыслей, а сидеть дома и размышлять о том, что в принципе тридцать лет – это, конечно, не старость, но вместе с тем двое детей – это фактор, не очень притягивающий потенциальных женихов… Да где бы их взять пусть и бездетной бабе. А главное – нужны ли они? Потом я зашла к родителям, отвела деток в школу и садик и вернулась домой. Даже в магазин не ходила – недоеденной жратвы дома столько, что на неделю хватит, причем на обе семьи. Плюхнулась в кресло и, как последняя идиотка, включила телевизор: позорище, Леночка, что ж ты делаешь, хоть бы книжку какую ни на есть почитала! И вдруг – телефон. Почему-то я решила, что это Илья: надумал извиниться и навестить девушку прямо с утра, по холодку. А что, подумала Леночка, вот возьму и отвечу согласием! Хоть трахнуться по-человечески – какие еще радости у бедной разведенной бабы?
Я так настроилась на Илью, что сначала никак не могла врубиться и опознать собеседника. Только после минимум трех фраз я поняла, что это Ашотик. "Ты где?" – заорала я. – "В Москве. Сегодня утром прилетел". – "Ты про мои новости слыхал?" – спросила Леночка (ну, кто о чем, а вшивый о бане). – "Частично", – уклончиво ответил он. – "Если хочешь узнать все подробности из первых рук, то приезжай. Тем более, что дома полно вкусной жратвы". – "Вот и прекрасно. Если ты не против, то приеду часам к шести". Он и притащился, без одной минуты шесть, с охапкой алых роз (счетом тридцать штук – "Ты сошел с ума!" – радостно сказала Леночка). Мать снова отвела деток к себе, мы без помех поужинали и как следует выпили. Я узнала всю подноготную володичкиного романа, а также все связанные с этим подводные течения и противотечения. Спустилась на минуту к родителям, поприсутствовала при укладывании деток в постельку, а потом сказала матери, что у нас "серьезный разговор с сослуживцем бывшего мужа", на что она со вздохом ответила, что я уже большая девочка и что, разумеется, никто меня отвлекать не будет. Разве что по телефону.
Заручившись этим обещанием, я вернулась к Ашотику, и довольно скоро мы оказались в постельке, откуда он вылез в пять утра и крадущейся походкой профессионального агента выскользнул из дому. Все-таки надо было вернуться в служебную гостиницу, побриться, а также облачиться в форму, потому что сегодня ему предстоял долгий день в Управлении. Что касается наших дальнейших планов, то я сказала прямым текстом: вряд ли мать согласится на еще одну ночь такого семейного позора – ну, не такими словами, но в этом смысле. Он кивнул в знак понимания ситуации и попросил меня не принимать никаких приглашений на Новый год; на это я ответила, что у меня вообще нет шансов удрать из дому, поскольку родители вознамерились развлекаться на стороне, и сидеть с детьми некому.
Тридцать первого Ашотик позвонил с самого утра и спросил, не переменилась ли ситуация. Поскольку накануне я имела малоприятный разговор с матерью, которая выдала мне массу замечательных вещей, включая и классическое "подумала бы о детях", то никакой речи о том, чтобы Леночку отпустили из дому, и речи быть не могло. Каковую информацию я и выдала Ашотику – разумеется, без ненужных подробностей. "Ладно, – сказал он, – что-нибудь придумаем. Ты весь день у телефона?" – "В основном да". – "Жди!" К полудню вчерне выяснилась следующая раскладка: компания, в которую рвалась пойти мать, распалась ввиду внезапного простудного заболевания одного из главных организаторов, и родители остаются дома. Но это ничего не значит, потому что Леночку все равно никуда не отпускают, и праздник будет справляться у нас, в смысле, в моей квартире – возможно, с привлечением еще соседей. По этому поводу началась совместная готовка всякой всячины, плюс к которой соседи должны были принести жареную индейку. К четырем часам напросилась еще одна соседская пара – чтобы было веселее. Леночка махнула на все рукой и прочно засела на кухне, дабы хоть в этом плане не ударить в грязь лицом. Сказав, между прочим, мамочке сквозь зубы: "Завтра весь дом будет с наслаждением обсуждать, как брошенная Леночка со стариками водку пьянствовала". Разумеется, мамочка не смолчала, и только мы сцепились, как раздался звонок. "Еще одни соседи на очереди!" – пробормотала Леночка, кидаясь к телефону.
Но это оказался вовсе даже Ашотик. Который спросил меня, нет ли перемен. Получив отрицательный ответ (признаюсь, высказанный в озлобленных тонах, хотя он-то здесь причем!), Ашотик сказал: "Ситуация следующая. Кое-кто из ребят зван в Кремль, и они туда, естественно, пойдут. Я и еще несколько мужиков проводим Старый год у Коляна. А к часу туда приедет из Кремля Боря, и тогда мы все вместе рванем к тебе в гости". – "Кто – мы?" – простонала Леночка. – "Ну, кто. Я, первым делом. Боря обязательно хочет. Андрюха. Славик. Наверное, Рашид. Это из тех, кто высказали такое пожелание. Потому что хотят тебя повидать и морально поддержать. С женами, естественно. Может, еще кто-нибудь от Коляна присоединится…" – "Слушай, – неуверенно протянула Леночка, – но ведь это здоровая компашка…" – "Не волнуйся, мы все с собой принесем". – "Я о другом. Ведь вы только планируете в час, а на деле заявитесь не раньше трех. Все уже теплые. А мне в моей нынешней ситуации единственно чего не хватает, так это скандала с соседями по поводу пьянки-гулянки". – "Ты меня невнимательно слушаешь, радость моя. Еще раз повторяю: больше всех хочет тебя повидать Боря-теннисист. Кстати, и Галка евонная рвется высказать тебе свое расположение. Ты что, забыла, кто теперь наш Боря? Генерал! А он к тебе очень хорошо относится и всецело на твоей стороне в этой истории. Стало быть, пусть только кто из соседей посмеет при нем пикнуть – живо окажется в Кушке". – "Ну, я не знаю", – сказала Леночка ослабшим голосом. – "И знать тебе ничего не надо. Припаси пару лишних буханок бородинского и салатики свои замечательные настругай. А спиртное и икра с севрюгой – за нами!"
Словом, как сказал Ашотик, так и вышло. Детки, клюя носами, посидели со всеми до полуночи, после чего им было сказано, что Дед-Мороз положит подарки под ту елочку, которая стоит у бабы с дедой в квартире, и они послушно отправились спать к родителям. Соседям я решила ничего о предстоящих гостях не говорить, предупредила только своих. Поэтому сюрприз получился в полнейшей мере – когда в начале третьего всю честную компанию, уже начавшую подремывать под незатейливые шутки "Огонька", пробудил резкий звонок, известивший о приходе толпы здоровенных мужиков и роскошных баб в норковых (по преимуществу) шубах. И, конечно, у всех присутствующих просто отнялись языки, когда эта толпа вошла в комнату, предводительствуемая Борей в парадном генеральском мундире и его Галкой в вечернем платье (прямо из Кремля).
Мужики принялись раскладывать по блюдам и мискам принесенные вкусности из буфета старшего офицерского состава и соления-маринады с Центрального рынка, а также откупоривать бутылки; их боевые подруги расставляли тарелки и рюмки; Леночка приволокла обе бабкины кузнецовские крюшонницы со своими фирменными салатами… Через каких-то полчаса все разместились вокруг стола (к которому, естественно, пришлось подставить кухонный), рассевшись на моих и соседских табуреточках. Перепуганные сиянием золотого шитья на Борином мундире соседи предприняли было попытку слинять, но Рашид (метр девяносто пять, чемпион Московского округа в тяжелом весе) молча встал в дверном проеме, полностью перегородив его, а Боря еще поддал жару: "С генералитетом не хотите выпить? Не уважаете? Шучу! Ха-ха!" (вполне генеральский смех, на посторонний взгляд не очень даже и деланный). Потом он взял рюмку и решительно сказал: "Товарищи офицеры и члены их семей! Друзья! Мы здесь все собрались на квартире нашей дорогой и любимой Леночки, чтобы встретить Новый год. Буду краток, товарищи. Я очень рад, что здесь присутствуют все те, с кем мне всегда приятно и выпить, и вообще разделить компанию. Более того, товарищи, я рад, что здесь не присутствует никто из тех, с кем мне было бы неприятно сидеть за одним столом. Мне кажется, я высказался достаточно ясно?" При этих словах он посмотрел на свою Галку, которая чуть пожала своими роскошными декольтированными плечами и подтвердила: "Кто бы сомневался, Боренька". – "А раз так – значит, за всех за нас! Ура, ребята! И с Новым годом!"
И офицерская пьянка покатилась по привычным рельсам. В шестом часу, когда бутылки в основном были опорожнены, а закускам нанесен серьезный урон, Боря потребовал чаю и сладкого, а пока офицерские жены под водительством моей матери меняли сервировку, его превосходительство возжелал уединиться со мной и Ашотиком в детской, где уселся на диванчик и вполне трезвым голосом заявил, что хотел бы внести некоторую ясность в происходящие события. "Хочу вам доложить, – начал он совсем как на оперативном совещании, и чуть даже не сказал "товарищи офицеры", но вовремя спохватился и сказал "ребята", – что дядя, с чьей племянницей этот козел закрутил хвостом…" – "Ну, Боря… товарищ генерал…" – заикнулся было Ашотик. – "Я знаю, что говорю. Козел, и больше никто! Ты посмотри на эту женщину! Леночка, заткни уши, а то растаешь от комплиментов! Где еще найдешь такую!" – "А Галка?" – встряла я. – "Ну, Галка… Галка – это само собой. А ты вообще молчи и слушай, что джигиты говорят! Так вот, Леночка, этот дядя – он человек ГБ. И козел твой – то есть, не твой, а ихний – он перешел в ту контору. Что это значит?" И он внимательно, вполне трезвыми глазами посмотрел на нас. "Это значит, товарищ генерал… Боря… – ответил Ашотик, – что он изменил нашему флагу". Боря поднял указательный палец: "Исключительно верно формулируешь! Именно так. Изменил флагу и теперь вычеркнут из наших рядов!" И паузой подчеркнул значимость сказанного. А потом продолжил: "Но Леночка остается с нами. Она – наша. А знаешь, Елена Владимировна, почему ты наша? Потому что ты остаешься с нами". Я несколько обалдела от несокрушимо-пьяноватой генеральской логики, но последовавшее разъяснение просто добило меня: "Значит, ты остаешься с нами, потому что выходишь замуж за нашего парня".
Признаться, Леночка выпила не хуже других за этим праздничным столом, и потому восприняла сказанное генералом под специфическим углом зрения: ей просто-напросто показалось, что она отключается от сети. Однако реакция Ашотика убедила ее, что дело тут не в слуховых галлюцинациях. Потому что растерянный Ашотик проговорил: "Погоди, погоди… Я ведь еще ничего конкретного не…" Но Боря продемонстрировал, что умеет держать происходящее под контролем – недаром же он носит свои звезды на зигзагообразном беспросветном золотом фоне: "Что значит "погоди". Никаких "погоди"! Ничего еще не сказал? Так я скажу. Елена Владимировна, ты согласна выйти замуж за этого офицера? Инициативен, высококвалифицированный специалист, неоднократно проявил личное мужество при выполнении специальных заданий и имеет правительственные награды… Есть некоторые недостатки – в частности, нерешителен в личной жизни…" Это Ашотик-то нерешителен в личной жизни, подумала я, немедленно вспомнив то зимнее утро в студенческом доме отдыха. А генерал между тем настойчиво вел оперативное совещание к заключительной фазе: "Ну, решайте быстрее, а то там уже чай разливают". Тут инициативный и отважный офицер судорожно сглотнул и сказал: "Лен, ты пойдешь за меня?" – "А чего бы ей не пойти!" – рубанул генерал. Я улыбнулась: "Ну, Боря, погоди. Все-таки он мне предложение делает, а не тебе". – "А я уже женат, – убежденно отозвался Боря. – Это вы не пойми что, а я – женат. Ну, надумали?" Я посмотрела на Ашотика. Он – на меня. "Ладно, – сказал генерал, вставая с дивана. – Вы тут пока поцелуйтесь, а я пойду и доложу собранию последние новости. Шампанское-то у нас осталось, поздравить молодых?" И с этими словами он решительно вышел из комнаты.
Тут мы с Ашотиком действительно поцеловались – сначала согласно генеральскому приказу, а потом по собственной инициативе. А потом я сказала: "Ну-ну, пошли к народу, а то как бы нам не забыться". Народ тем временем, возбужденный не хуже нас с Ашотиком, разливал припасенное шампанское – досталось каждому по паре глотков, но разве в это суть дела. Ведь главное, что Леночка снова стала достойной замужней дамой, что у нее генералы в друзьях и что присутствующие сороки разнесут вести обо всем об этом завтра же – собственно говоря, уже сегодня – по всему дому.
***
Итак, побыв совсем недолго разведенной женщиной и ощутив на своей нежной коже всю неприглядную неуютность этого статуса, Леночка снова стала офицерской женой и в этом привычном уже качестве начала существование в своем четвертом десятке. Муж, Ашотик, находился на пороге сорокалетия и в самом начале своей фантастической карьеры. Как сказал мне конфиденциально Боря на нашей свадьбе: "Ну, наконец-то мы оженили живчика нашего. Теперь дела у него пойдут совсем иначе. Все-таки семейный человек, и сразу двое детей – это солидно и почтенно. Значит, завяжет с головорезами и перейдет на политику". И, видя мои расширенные глаза, пояснил: "Теперь у него командировки будут не краткосрочные: приехал, убил кого надо, уехал. А будут у него пристойные долгосрочные поездки, с женой. И тебе пора начать кататься, набирать заграничный стаж. Как у тебя с английским, кстати?"
А в первую нашу официальную брачную ночь мы с Ашотиком не столько трахались (нет, пару раз, конечно, было дело), сколько вели серьезные разговоры. "Мне сейчас почти тридцать восемь, и есть мнение – Боря сегодня эти разговоры подтвердил, в присутствии одного мужика из кадров, – что не позднее августа мы с тобой поедем в Каир, на два года. Значит, надо подумать про детей. И про тех, кто есть, и про тех, что будут. Как твои родители здесь, справятся?" – "Конечно же. Они ведь счастливы до безумия тем, как все дело повернулось. Ты прямо-таки спаситель девичьей чести. Подобрал на улице брошенную бабу с двумя хвостами и осчастливил ее…" – "Господи, неужели так говорят?" – "Милый, да ты больно наивен, для твоего возраста и служебного опыта. Ты себе представить не можешь, что именно говорят". Тут он прижал меня покрепче и прошептал в самое ухо: "Ведь главное – что несут полную чушь, потому что разве такие на дороге валяются? Таких пойди-сыщи…" Какое-то время после таких заявлений мы разнежено целовались-миловались, потом Ашотик деловито продолжил: "Значит, вернемся – мне сорок. А тебе всего тридцать два. Самое время рожать". Тут он расспросил меня про все мои варианты предохранения, про всю историю половой жизни – собственно, он и так знал про меня почти все, кроме Ильи и еще несущественных, скажем так, деталей. При этом задавал вопросы не хуже профессионального гинеколога – я даже удивилась и не скрыла от него своего удивления, а точнее, изумления. "Тебе же сказал Боря, что я высококвалифицированный специалист. Причем в самых разных областях". – "Ну, до сих пор я знавала тебя как отличного специалиста по естественному осеменению", – не утерпела сказать гадость Леночка. И почувствовала, каким-то шестым чувством, что говорить такое вовсе не следовало. И в будущем не следует. И постаралась загладить неловкость, спросивши, кого ему больше хочется – мальчика или девочку. – "Главное, что это будет наш с тобой ребенок", – красиво, хотя и несколько абстрактно ответил супруг. Потом мы занялись очередной отработкой процедуры обзаведения детьми – пусть и впрок, но такие знания и навыки не должны ржаветь без постоянной практики.
А потом уже, стоя под душем – вообще в ванной Леночке приходят в голову лучшие, или, во всяком случае, самые полезные мысли, – я сказала себе: "Вот что, дурочка, держи язык на привязи, меньше им размахивай. Ашотик, конечно, к тебе хорошо относится, и человек он без особых комплексов, но все-таки есть вещи, о которых даже с любящим мужем лучше помалкивать". А потом, когда он пошел в ванную, я, лежа в кратковременном одиночестве, вдруг сказала себе: "Леночка, детка, такие разговорчики можно вести только с друзьями. А точнее – с одним единственным другом. И ведь у тебя есть такой друг. Ильей зовут. Заодно годится и для постельного использования". Тут Леночка, при всей ее раскованности, засмущалась перед самой собой, признав, что это далеко не самые подходящие мыслишки для первой брачной ночи. Пусть даже и брак не первый, о ночи и не говоря.
Вся весна у нас с мужем прошла в суете: он готовился к командировке, я утрясала всякие бытовые дела (в частности, Рашид присоветовал нам классного электрика и сантехника, и они под моим строгим наблюдением проводили профилактический ремонт соответствующих систем в нашей и родительской квартирах), параллельно мы оба мотались по врачам, меняли все проблемные пломбы, чтобы в Египте не создавать себе ненужных трудностей с дантистами – словом, забот хватало. Где-то в конце июня Ашотик пришел домой возбужденный и первым делом говорит: "Давай-ка, счастье мое, посмотрим, в каком состоянии черный костюм. И рубашечку с галстуком есть смысл лишний раз прогладить". Леночка, человек опытный, спросила радостно: "Завтра в ЦК?" – "Угу. В девять пятнадцать".
Стало быть, на следующий день мы уже знали дату своего вылета. Но не только. Разговор там состоялся очень серьезный. В частности, было сказано, что подполковник на такой должности – непорядок; на это сопровождавший Ашотика куратор сказал: "Вопрос уже решен. Бумаги на подписи". Стало быть, в битве у пирамид Ашотик будет участвовать в полковничьем звании. Но было сказано и еще: "Супруга – переводчица? Пусть принесет развернутую характеристику с места работы – не исключено, что мы сочтем возможным использовать ее по специальности". – "Кто там у тебя в начальниках", – спросил Ашотик. – "Зав сектором романских языков…" – начала было Леночка. – "Я тебя о начальстве спрашиваю, – перебил Ашотик, – а ты мне со всякими швейцарами!" – "Извините, товарищ полковник", – прошептала Леночка и вся демонстративно съежилась, являя вид полнейшей покорности. – "Ладно, ладно, чего там. Вольно, – проговорил Ашотик, смущенный своим срывом. – Но я тебя серьезно спрашиваю, о реальном начальстве". – "Сан Саныч, замзав международным отделом – это как?" – "Санька? Рыжий?" Я кивнула, не уставая про себя дивиться кругу знакомств своего супруга и повелителя. – "Этот годится. Сейчас я ему позвоню. Нет, лучше я позвоню Андрюхе, а тот с ним свяжется. Они ведь вместе сидели в Женеве…"
Через минут двадцать Андрей отзвонил и сообщил о результатах переговоров. "Садимся сейчас с тобой и пишем черновичок, – бодро сказал Ашотик. – Завтра к двенадцати пойдешь к Рыжему, он подправит, как надо, перепечатает на бланке и подпишет". Сан Саныч принял меня как родную: "Так вот кто жена Ашотика! Мир-то тесен. Когда же это вы окрутились?" – "Третьего февраля", – ответила я строго и точно. – "Вот и прекрасно! Как свадьба? И Андрей присутствовал?" – как бы невзначай спросил он, проглядывая принесенную мною бумагу. Мой ангел-хранитель чувствительно толкнул меня в бок, и я, восприняв намек свыше, ответила: "Да, и Андрей. Но свадебным генералом был Боря". – "Какой Боря? – сбился с покровительственного тона Сан Саныч. – Борис Сергеевич?" Я кивнула головой с таким видом, будто хотела сказать: "А кто же еще!" – "Ага, – пропел Сан Саныч. – Ясненько-понятненько". Он решительно сделал несколько вставок в наш с Ашотиком текст, после чего нажал кнопку селектора: "Евгений Петрович, я заскочу на секунду – срочное дело". Махнул мне рукой – сиди, мол, жди – и буквально выпорхнул из кабинета, несмотря на свою тучность. Через пару минут вошла секретарша со стаканом чая и с печеньем на блюдечке. Чудеса, Леночка! – подумала я, отхлебывая из стакана. – А впрочем, никакие и не чудеса. Это народ в коллективной мудрости своей адекватно реагирует на нынешнее служебное положение Бори-теннисиста. Минут через десять вернулся Сан Саныч, неся плотную прозрачную папку явно ненашего вида. Раскрыл ее и дал мне полюбоваться подписью Евгения Петровича, своего начальника, которую он подкрепил красной печатью: "Вот так, оно прочнее будет. Если есть какие еще проблемы, вопросы – прямо ко мне. Пусть Ашот сам и звонит – что же, я его не помню, что ли! Отлично помню. Сколько выпито вместе, сколько песен спето! Ну, всех благ. По возвращении из командировки – милости просим на старое место. Если, конечно, ничего лучшего не подвернется. А папочку – это в подарок. Скромный сувенир, так сказать".
Уже выйдя из кабинета и прокрутив в голове реплики Сан Саныча (все-таки какие ни на есть переводческие навыки имеются, тексты такой размерности запоминаем вполне дословно), Леночка сообразила, что Сан Саныч после упоминания – отнюдь не всуе – генеральского имени, вовсю старался не говорить ей "ты". Ну, "выкать" Леночку все-таки ему было западло, однако от "тыканья" пришлось отказаться. Одним словом, как принято говаривать в наших кругах, "Ну, бля, оближись!" (в смысле, Noblesse oblige). Иду я, вся из себя довольная (по выходе из кабинета прочитала исправленный и дополненный текст – характеристика как минимум на заведующего сектором!), и кого же я встречаю за первым, можно сказать, поворотом коридора? Естественно, Илью. Не общались мы с ним… да почитай полгода. После того дня рождения, когда он отказался остаться ночевать у Леночки, мы даже не перезванивались. А увидела его – и тут же вспомнила свои мысли-рассуждения во вторую по счету первую брачную ночь. Насчет моего единственного всестороннего друга. Да и он на меня так смотрит, будто вот-вот сделает неприличное предложение. Поздоровались, однако, без особых внешних эмоций. Он говорит: "Сто лет не виделись". Я уточняю: "Шесть месяцев". И он, в свою очередь, уточняет: "Целых полгода". И, как мы признались друг дружке через каких-то двадцать минут, все нам стало ясно.
Идем между тем к выходу. Он спрашивает: "Откуда и куда?" – "От Сан Саныча, – отвечаю. – Наверное, домой". – "А почему "наверное", – спрашивает. И по интонации чувствуется, что он услышал слабинку в моем ответе. И готов ею воспользоваться. Потому на этот вопрос я не отвечаю. Он тогда переходит на более абстрактный уровень беседы: "Как оно вообще?" – "Что конкретно тебя интересует?" – "Ну, вообще…" – "Вряд ли тебе интересно знать, с какими отметками ребенок закончил учебный год, – начинает язвить Леночка, переходя в наступление, являющееся, как известно, лучшим видом обороны. – Если же тебя волнуют мои дела, то я замуж вышла. Сейчас оформляюсь с мужем в долгосрочку. На два года…" – "Прямо сейчас и оформляешься?" Я, честно говоря, не сразу поняла вопрос и только кивнула. И папку показала: вот, дескать, характеристику подписывала. – "Подписала?" – "Как видишь". – "Значит, на сегодня свободна?" – "На сегодня – нет, а на пару ближайших часов – возможно". И снова Леночка-целочка не поняла ни глубинный смысл его вопроса, ни многозначительный подтекст своего ответа. Вышли мы из офиса, идем по направлению к автобусной остановке. И к гостинице – это одна дорожка. А он и говорит, как бы в общем виде: "У нас сейчас – самая страда. Послезавтра улетаем в Ташкент, семинар ФАО". – "А сейчас собираете клиентов?" – задает Леночка профессиональный вопрос, подтекст которого еще более многозначителен. – "Собираем. Со всего света. Уже треть прибыла".
Ну, поясню суть дела. Когда такие долгие сборы, с миру и, скажем так, по нитке, то администрация семинара обязательно получает штабной номер: поспать немного, если клиента доставили в гостиницу в три утра, или днем отдохнуть, между поездками в "Ша-два". Выходит, Илья намекал, что у него хата есть – а Леночка откликнулась на намек, признавшись, что у нее имеется пара часиков для соответствующего времяпрепровождения. Короче говоря, дошли до гостиницы, Илья и спрашивает: "Зайдешь в штабной?" Прямым таким текстом. И Леночка столь же прямо ответила: "Разве что на часок". – "А я тебя потом подвезу до дому, потому что еду встречать очередную Банглавошь". Вот так, дорогие мои. Всего-то полгодика погулял Ашотик мой без рожек – и нате вам. Но и этого мало. Потому что сначала мы вполне бездумно трахнулись, по накатанной, извините, колее, а потом вдруг Илюшка завел разговор странного содержания. Полгода без тебя – это было так плохо, так грустно, так тяжело. И ведь Леночка не спросила в ответ: что же ты, зайчик, не позвонил ни разу – может, и мне было невесело и нелегко. Вовсе нет. Она лежала и слушала все эти слова, с каким-то странным, совершенно непонятным чувством. Потом Илья повел меня в ванную, сказавши: "Дай я тебя хоть помою на прощанье. Целых два года теперь ждать…" А там, под душем, он меня не только вымыл, но и облизал всю, с ног до головы, да так, что я кончила, со слезами, чего со мной давно уже не бывало. То есть, для нас с Ашотиком оргазм не редкость, но при этом Леночка давно уже не ревет от счастья, ограничиваясь сладострастными судорогами. А когда собрались выходить, Илья поцеловал меня на прощанье, у самой двери, совсем как в тот раз, когда мы впервые обменялись поцелуями. Поцеловались, и он уже повернул дверную ручку, но чуть придержал меня, и в самое ухо, едва-едва слышно: "Я тебя люблю!" И мы выскочили в гостиничный коридор.
В "Волге" мы сидели молча, тем более что водитель был знакомый, да и при незнакомом кто же ведет такие разговоры. Когда подъехали к дому, Илюшка говорит: "Значит, через два года?" – "Наверное, через год в отпуск приеду". – "Приедешь – звони. Не откладывай". А когда я уже открыла дверцу машины, добавил, как бы вслед: "И помни, что я тебе сказал…"
***
Каир оказался городом пыльным, грязноватым, со следами былого величия. Некоторые дома на центральных улицах – построенные французами в начале века – напоминали те, что встречаются в центре Москвы, между Красной площадью и Лубянкой, а также в арбатских переулках: потрепанные, неухоженные строения в стиле модерн, столь обожаемые Леночкой. Ну, и плюс к тому, все те века – сколько их там насчитал Наполеон? – которые смотрят с высоты этих пирамид. У Ашотика работы было выше крыши, а Леночке, напротив, никакой работы не светило вовсе, несмотря на характеристику с красной печатью. Но Леночка составила себе план действий, включающий как разные акции, направленные на упрочение положения мужа в системе, так и меры по саморазвитию (английский, английский и еще раз английский, а также посильное знакомство с древней культурой Древнего Египта), и неукоснительное следование плану позволило ей не только не лезть на стенку от скуки, но и вполне прилично организовать досуг Ашотика, а также не выглядеть, в отличие от большинства, извините, посольских подружек, законченной идиоткой во время всех протокольных и неформальных мероприятий.
Наш первый год пребывания в египетской столице закончился ЧП, во время которого Леночка была на волосок от гибели – а спас меня Ашотик, проявив при этом завидное самообладание и личное мужество, о которой с такой похвалой отзывается его командование, включая Борю-генерала. Нет, если честно, то я до сих пор не могу поверить, что какой-то обкуренный коноплей араб мог вот так просто, причем среди бела дня, лишить жизни ни в чем не повинную европейскую женщину, вполне скромно одетую (нам об этом все уши прожужжали, да и сама начинаешь понимать, что к чему, проведя на каирских улицах какие-то полчаса) и даже не очень молодую. Но и не старую. Когда я все это рассказывала Илюшке, к которому помчалась на третий после приезда в Москву день, с замирающим (что уж тут лукавить) сердцем, он тоже не очень мог себе представить ситуацию. Тем более что единственное мое доказательство – ободранные колени: это когда мой Ашотик повалил меня на асфальт и прикрыл своим телом. И вот от любимого мужа, на третий день после годичной разлуки с детьми, Леночка поскакала на свиданку к своему, собственно говоря, не любовнику – а так, другу. Согласитесь, странная вещь – женская психология. Даже такие неглупые бабы, как Леночка – и те не в состоянии ее постигнуть. То есть, могут – но не в полной мере.
***
Но все это просто ерунда по сравнению с тем, что Леночка отчебучила по возвращении из командировки, то есть на следующий год. Вернувшись, она буквально первым делом позвонила Илье (по нахалке, даже не с автомата, просто из другой комнаты, и кто угодно мог ее подслушать, хотя она и говорила обиняками), и тот сказал ей, прямым текстом: давай рысью в гостиницу. Причем именно сегодня, потому что в ночь уезжает последний клиент, и штабной номер придется сдать. Леночка, бесстыжие глаза, тут же перезвонила Сан Санычу и напросилась на встречу. Потом вышла к семье и заявила, что ей надо оперативно смотаться к старому начальству, насчет работы, поскольку жизнь сложна, а конкурентов выше крыши. Тем более, что дети растут, и денег на их воспитание требуется все больше. С этими словами она схватила такси, примчалась к Сан Санычу с новодельными папирусами и серебряными Анубисами и получила заверения в том, что может возвращаться на свое место в любой момент (ну, еще бы: сейчас Боря находится на таких высотах, что и сказать страшно – а, между прочим, в конце недели мы поедем к нему на дачу, на шашлыки, с гитарой, и будем гулять всю ночь, а под утро Боря скажет Ашотику: "Давай, старик, делом заниматься, есть сейчас работенка – как раз для тебя…").
А потом она пошла в гостиницу, и даже швейцар ее узнал, слава Богу, и хорошо, что было для таких вот встреч кое-что припасено в сумочке, и она вручила ему скромного скарабейчика, со словами: "Отсидела два года с мужем в Каире, теперь возвращаюсь на прежнее место", а он ей: "И правильно делаешь". А потом она поднялась на пятый этаж, направо от лифта по коридору, и коротко стукнула в дверь с листочком "ILO Seminar", приклеенным скотчем, и дверь ей открыл старший переводчик семинара МОТ, который заключил ее в жаркие, будем называть вещи своими именами, объятья, и не меньше часа они безумствовали, облизывая друг дружку со всех сторон, а потом Илья сказал: "Есть идея", и изложил эту идею.
"Садимся мы, радость моя, в поезд "Москва-Курск", в купе СВ, в пятницу вечером, и проводим там беспутную ночку под перестук колес. Утром прибываем в город Курск, где нам устраивают гостиницу… Ну, что значит, как? молча! Официально берем два номера, а пребываем в одном из них… Или в обоих, но по очереди… Неважно. Важно, что это еще два дня бесстыдного разврата, суббота и воскресенье, плюс ночка между ними. А в воскресенье садимся в поезд и проводим еще одну беспутную ночку под паровозные гудки". – "Это прекрасно – два дня и три ночи. Но как я выберусь из дому? Я же ведь еще не в штате…" – "Подумал и об этом. Допустим, начальство сказало тебе, что неплохо бы перед выходом на работу осмотреться, восстановить былые навыки и все такое. Для этой цели тебе предлагается прокатиться на пару деньков с группой, дублером переводчика. Дорога, проживание и питание за счет фирмы, но платить тебе не будут". – "И я, как дура, согласилась на эти кабальные условия?.." – "А куда тебе деваться, при растущей конкуренции молодого поколения? Тебе же надо заново вписаться в коллектив?" – "Ой, Илюшка, как надо, ты себе и представить не можешь!" – "Могу. Смотрю на тебя – и все могу".
Итак, в первый по приезде уик-энд мы отправились, разумеется, на генеральскую дачу, пообщаться с ребятами, и вообще надо же Ашотику восстановить профессиональный статус. И восстановил, да еще как удачно! Всю ночь напролет народ пил и орал песни; кстати, Леночка очень грамотно вписалась в коллектив художественной самодеятельности, тем более если учесть, что, в отличие от большинства боевых подруг, только я (ну, еще и Галка, будем объективны) знали все слова, и полковничиха с генеральшей заливались на два голоса под полковничью гитару ("Мы лежим на узких нарах, / Вспоминаем жен чужих, / В очень тонких пеньюарах / Или попросту нагих…" – и хор старших офицеров подхватывал: "Э-ге-гей, Сюзанна! Наша жизнь полна химер…"). А следующий, стало быть, уик-энд была очередь Леночки восстанавливать свой профессиональный статус, и она его тоже восстановила, причем, что называется, сон – в смысле, песня – в руку: пусть не на узких нарах, но все-таки на не столь уж широкой железнодорожной полке. В общем, тысяча и одна ночь – или вполне эквивалентные им три ночи и два дня, причем из постели мы вылезали только для принятия пищи.
Но я вам еще не сказала, что же именно отчебучила Леночка. А вот что. Как помнится, Ашот, будучи инициативным и высококвалифицированным специалистом, еще два года тому назад, перед отъездом, спланировал нашу жизнь: по возвращении из командировки не теряем времени даром и заводим ребенка. И вот последнюю свою пачку таблеток Леночка допила как раз в эти денечки. А новую пачку мы приобретать не стали, потому что вроде бы не к чему. Короче – все ясно. Самые небезопасные – или эффективные, как посмотреть – дни (и, естественно, ночи) Леночка вовсю проводила с мужем. А в конце этой недели поехала на три ночи и два дня с другом. Да, с другом, а не с любовником, не с хахалем, не с ебарем. И сказала Леночка самой себе: как Бог пошлет! Разумеется, я залетела – к чему, собственно, и стремились. Но вот от кого – это большой вопрос. Забегая сильно вперед, могу сказать только одно: мальчонка – вылитая мать (то есть, Леночка), и к тому же у него отцовский нос. В смысле – моего отца, профессора, как известно. А вот насчет своего отца – то здесь никакого особого сходства проследить не удается. Иногда мне кажется, что он похож на Ашотика, а иногда нахожу черты Илюшки. Но, безусловно – маменькин сынок. Внешне, разумеется. А во всех остальных смыслах Ашотик обоих мальчишек тренирует одинаково, причем младшего – с самого детства. Если же вспомнить, что Ашотик считается одним из ведущих российских специалистов в известное дело какой области…