- Я не понимаю, что нам мешает заняться любовью прямо сейчас?
Ты, отвернувшийся к окну, подносящий к лицу последнюю спичку. Я, оттолкнувшая тебя, не сдержавшая гримаску недовольства; не в силах вербализовать, объяснить тебе то, что чувствую – к тебе, к себе, к тому, что сейчас происходит.
Из соседней комнаты доносится слабый стон. Из-за открытого окна в запущенной, неприбранной квартире постоянный сквозняк. Ветерок непрерывно приносит из комнаты сладковатый запах приближающейся смерти.
Я снимаю турку с грязной, тысячу лет не видавшей уборки плиты, наливаю тебе кофе: мы почему-то всегда верим в силу этого чудодейственного напитка; верим, что он поможет прогнать сон, оцепенение, опьянение, даже душевную боль. В действительности же немудреный ритуал лишь помогает мне обрести твердость рук, а тебе – найти повод повернуться ко мне и еще раз заглянуть в глаза – с мольбой, отчаянием, непониманием.
Ты постарел за последние месяцы больше, чем за все время, которое мы знакомы – а это, Господи, это больше пяти лет. Как много я бы отдала тогда, пять лет назад, за этот взгляд, молящий о близости, напряженно ждущий ответа, отклика; этот взгляд раздавленной надежды… Но сейчас в ответ я могу лишь осторожно погладить тебя пальцами по небритой щеке:
- Нет.
Нет, мы не можем заняться любовью прямо сейчас. И позже – тоже не сможем. Я не знаю, как тебе это объяснить. И не знаю, нужны ли тебе вообще какие-то объяснения, или спрашиваешь просто для того, чтобы почувствовать себя еще более несчастным. Ты всегда жил в какой-то другой реальности, сотканной из твоих иллюзий, выстроенной на плоском камне одного лишь желания – чтобы тебя любили… Любили самозабвенно, как любят гениев, поэтов и прокаженных; любили честно и прямо, не стесняясь других. Ты питался этой любовью всю жизнь, уходя тотчас, если видел, что любящая тебя на миг отвлекалась на повседневные, будничные, ерундовые дела.
Ты, как ребенок, коллекционировал человеческие души; любовно расставлял их на полочке, с радостью показывал коллекцию любому желающему; не стеснялся говорить правду – «она больше не любит меня, она стала видеть во мне обыденность, повседневность». На робкие вопросы «А не стал ли ты для нее обыденным и повседневным?» ты предпочитал в обиде разворачиваться и уходить, желательно хлопнув дверью. Так с тобой было нельзя.
Ты подошел ко мне сзади, прижался всем телом, с силой вдохнул, вжавшись лицом в мои волосы. Странно… Я ничего не чувствую, кроме неизъяснимой нежности и даже жалости к тебе, потерявшемуся в собственных иллюзиях; к тебе, придавленному грузом забот, которых ты не в силах вынести.
Теперь, когда мои чувства к тебе поддаются объяснению, логике, мне не так трудно существовать в твоей системе координат. Мне почти невозможно представить, что случилось бы со мной тогда, когда я знала по отношению к тебе только одно чувство – восхищение; каково бы мне было видеть тебя опустившимся, вечно пьяным, больным, не принимавшим душ больше полутора недель. Как бы я смогла пережить этот контраст собственных представлений о тебе и тебя самого – стареющего, сильно пьющего, отставшего от собственных представлений о прекрасном настолько, что теперь их уже не догнать?..
Но теперь все иначе; мне ничего от тебя не нужно, кроме того, чтобы ты хоть как-то выбрался из того ужаса, в котором обитаешь последнее время. Я знаю, что ты не сможешь сделать этого сам: сам ты почти ничего не можешь; другое тесто, слабый каркас – точнее, вообще никакого каркаса, ни единого намека на хребет, опору, возможность выстоять перед бурей бытовых неурядиц, жизненных подлянок, самого себя. Я знаю, что ты не сможешь, и потому – я рядом, а вовсе не потому, что хочу заняться с тобой любовью прямо сейчас.
Из комнаты слышен очередной стон и что-то, отдаленно похожее на человеческий голос. Ты стоишь, не шелохнувшись, накрепко вцепившись пальцами мне в предплечья, уткнувшись лицом в волосы; кажется, что твое тело свело судорогой – последней судорогой последней безответной любви к самому себе. Ты стоишь, не шелохнувшись, и я почти слышу все нехитрые мысли, которые стучатся сейчас о твою черепную коробку. Ты думаешь о том, что это твое иллюзорное убежище – мои предплечья, мои волосы, мой охряной свитер, моя рука с остывшим в кружке кофе – это последняя связующая между тобой и внешним неприглядным миром. Здесь ты – молодой и сильный, здесь вокруг тебя только красивое, подлинное, живое; но стоит только отступить на шаг, и резкие контуры действительности ударят в глаза нищетой, покинутостью, сиротством, въевшимся в кожу запахом алкоголя и тления.
Ты хочешь заняться со мной любовью, удерживая в памяти те мгновения, когда я дышала через раз от одного твоего слова, даже если это было слово «уходи». Ты хочешь заняться со мной любовью, чтобы проникнуть внутрь нашего прошлого – светлого и пронзительного, как первый снег. Ты хочешь овладеть мной, чтобы вспомнить, как я хотела обладать тобой когда-то. Вспомнить – и задержать. Ты не видишь ничего, кроме этого неистового желания почувствовать себя живым: не видишь, что я уже совсем не та, что мне уже не нужно от тебя ничего, кроме того, чтобы ты выжил, что я больше не хочу тебя – и никогда не захочу. Пока ты шептал мне «уходи» все эти долгие годы, упиваясь своей жертвой и благоразумием, я обладала тобой сотни, тысячи раз. Я ловила твое желание глазами, губами, руками – ловила и использовала его в одиночку. Я занималась с тобой любовью, целовала твои руки, губы, глаза; жаль, что ты этого не заметил.
Подталкивая тебя в сторону двери, улыбаюсь – а что еще я могу делать, лишая тебя последнего прибежища, отправляя тебя на очередную встречу с приближающейся смертью? Только смеяться, тихо, нежно и любовно, как мать, отправляющая свое дитя в первое самостоятельное путешествие по двору. Отпустившая, но не перестающая следить издалека обеспокоенным взором за его движением, готовая подхватить, поддержать в самый трудный миг.
Кто уже пережил похороны собственной матери, тот знает, как высок градус отчаяния, когда смотришь на безжизненное тело не человека, нет – на Жизнь в человеческом обличии. В такой момент кажется, что мир уже никогда не будет прежним, потому что не стало точки отсчета, не стало той силы, которая подарила тебе этот мир, придала ему очертания, запах, суть. Безнадежная тоска по дому – маминым теплым рукам – с тех самых пор поселяется в сердце навсегда, и ничем, ничем ее не вытравить, не утихомирить.
Ты тоже пройдешь через это; вполне своевременно, уже устоявшись к тому моменту как взрослая – с виду – личность, самостоятельный элемент; Господи, да ты сам уже – седеющий, прошагавший полземли неврастеник; у тебя трое дочерей; тебе ли жаловаться на свое сиротство?
Но мне все равно жаль тебя; жаль заранее, потому что пока ты несешь свою ношу ухода за больной, но еще живой матерью. Мне жаль тебя, как жалеют детей – жалеют, потому что они все равно вырастут, рано или поздно, вырастут и потеряют это свое очарование, эту легкость весеннего воздуха на рассвете.
Ты повзрослеешь. В тот самый миг, когда, через три минуты после начала весны, твоя точка отсчета побледнеет на карте твоего мира, побледнеет и исчезнет, как неясный мираж. Ты почувствуешь, что воздух, из последних сил вбираемый старыми, высохшими губами, замер за полпути, остановился, не почувствовав тяги. Ты увидишь и вскрикнешь; ты увидишь – и упадешь. И, стоя на коленях перед чужим, неестественным каркасом, заплачешь детскими слезами в последний раз. Поднимаясь с колен, ты уже потеряешь свое детство.
Но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня тебе на все наплевать, твои вены наполняет кроваво-красный проспиртованный дух протеста; ты устал и болен, у тебя уже начинаются галлюцинации и видения; ты хочешь хоть чего-то из «нормальной» жизни – вкуса кофе, человеческого тепла; но без меня тебе не удастся получить все это, а из меня – плохой провожатый в иллюзорную реальность. Поэтому я оставляю тебя наедине с твоим кошмаром, который ты должен пройти сам, чтобы наконец повзрослеть. Я накидываю пальто, еще раз касаюсь ладонью твоего лица – любимого, несмотря ни на что – и толкаю входную дверь.
- Она умерла… - напишешь ты мне через месяц.
- Я знаю, - отвечу я.