Непутевая.
(Монолог на завалинке.)
Ну у тебя и вопросики....Кха-кха-кха……Тьфу….. Замучила лихоманка.
Угости-ка, милок, табачком, спортю одну городскую сигаретку. Да-ааа… Духовита!
Чудной ты, ей Богу. Нашел о чем спросить.
«Как бабу понять?». Кто ж их поймет. Не-е-е, их понять нильзя.
Вот слухай историю и соображай как их понять можна.
Был у нас в деревне мужик. Мужик как мужик, как все, таких почитай вся деревня. Ну, можа излишня тихонистый. Да чо там, пентюх да и все. У его и прозвище было пентюховское –Пенька.
Пенька он и есть Пенька. Мабудь эт прозвище надо было говорить как «ПенькА», веревка, дескать, крапивянная, так нет, на «Е» нажимали, вот и получался – Пенька.
А вот, поди ж ты, Пенька-то Пенька, а ухоженный, да холеный был куда там, как барчук. Одни рубахи на ем чего стоили.
По вороту, рукавам вышиты – залюбуешься. А пояса вязаны. Куды с добром, лучше кожаных.
По нонешним-то временам те бы рубахи да пояса в Парижах тыщи бы стоили. Можна было бы на их корову купить, а можа и две.
Ну и чо, думаешь он сам те пояса вязал, да рубахи вышивал? Фиг там! Пенька он и есть Пенька. Корове сена накашивал и то, слава Богу.
Эт у его баба така была рукодельница.
Вот баба так баба!
Ее и досе в деревне помнят. Краса-баба! Мастерица!
Не поверишь, ей Богу, как, бывало идет она по улке, так кони в запряжке становилися на ее смотреть, и ни «но», ни «тр-р», ни «твою мать» с места их не стронут, пока она в проулок не свернет. А мужики так те как коты мартовские глаза жмурили, да облизывались на ее глядючи. Охочих–то до такой красы о скока, а как-то тормозили, пужались подступиться, наверное. Были, сперва, ухари, которы пытались, как бы шуткуя, прижать да пошшупать за срамное. Да куда там, тут же и получал по харе без всяких последствиев.
Да-м-м, вот баба, так баба.
Ох, и красива была!
И чо она в том Пеньке нашла, чо за его пошла? Я уж не кажу, чтоб ее - то Пенька по своему хотению взял, куда ему – пентюху. У нас и получше мужики да парни были, а вот поди ж ты за его пошла.
Зачем, почему? Детей с им не прижила, богатства тож.
Его б в деревне и не вспоминали б, а через ее, все его знали, а раз в год, в два вся наша радио про его говорила. Наша, сарафанная радио. А все из – за чего? А то чо - хороша баба, а непутевая.
А чож путевого? Вот ты сам посуди.
Стоило было появиться в деревне заезжему прынцу-шабашнику, так она, и недели не пройдет в его влюблялася, прикипала к ему намертво.
Хоть бы пьяной бы напилась, так можна было б сказать, что с пьяну баба закуралесила, так нет, не пила. Не-е-е. Редко когда рюмку пригубит, не привечала она горькую. Да и зачем ей. Она и без горькой от этого прынца огнем горела, светилася.
Кака-то пружинка в ей шщелкала, што не могла она этого прынца – прощелыгу от нормального мужика отличить. Оне-то все холостяками прикидываются, когда на шабашку едут. А она, как маленькая, все верит им, любви ждет настоящей.
Где она та любовь?
Вышла за Пеньку вот и живи, радуйся, детей рожай и не ишы ту любовь, какой нетути.
И люди ей скока говорили, и Пенька бывало пойдет за ей, уговаривает: «Пойдем, Любашка, домой. Не срами пред людьми – угомонися. Стыдно ж, чо люди скажут?». Не-а, не идет на уговоры непутевая. Головой только трясет, отнекиваится, иль скажет: «Уходи. Не порть праздника»
Наша сарафанная редколлегия Пеньке в глаза говорили, чтоба взял вожжи, да отходил бы ее до кровей, так прошла б та чесотка до прынцев.
Не-е, Пенька он и есть Пенька, не трогал плетью непутевую, видно чуял, чо только тронь – удавится.
Да и зачем? Проходил день, два и слетала позолота с прынца, открывались глаза Любашкины и шла она домой как собака побитая.
Наваливалась грудью на жердинку заборную и ждала когда Пенька выйдет. Долго ждала.
Порой, если в вечор возверталась, до утра стояла пока коров выгонять не станут. Только тады Пенька снисходил и, выйдя на крыльцы, говорил: «Иди в дом непутевая».
Вот тебе и пойми ты бабу.
Чо ей надо было?
Не-е –е, их сам черт не поймет.
Чо искала? Чего ждала?
А мож не нашелся такой мужик, чтоб не смотрел ба на ее по кобелиному, а вынул бы свою душу на ладошечку, да вложил ба ее в еейную душеньку. Вот и жили б душа в душеньку, как два подсолнуха, голова к головушке, светились ба на солнышке, а так….
Тьфу! Табачок, милок, у тя слабоват, духовитой, да без крепости. Вот, озьми-ка моего самосадику, ох и крепучь, язви его в душу.