Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
http://www.proza.ru/2010/01/15/114
http://www.proza.ru/2010/01/16/328
http://proza.ru/2010/01/17/130
http://proza.ru/2010/01/17/1543
http://proza.ru/2010/01/19/104
http://www.proza.ru/2010/01/20/116
http://www.proza.ru/2010/01/22/64
http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
http://www.proza.ru/2010/01/24/89
http://www.proza.ru/2010/01/25/69
http://www.proza.ru/2010/01/27/232
3
Лариса задела лежащую на краю стола книгу, и она с тупым шлепком пала на пол. Что это ещё за кирпич? Мягкая обложка… Как можно такие фолианты облекать в картон… «Красная строка». Литературно-художественный альманах. Ну и название. Будто из советских времён. Лариса поискала год. Да нет, довольно свежий, двухлетней давности. Из середины обреза выглядывал сбившийся от падения на сторону белый язычок закладки – словно готовился нахально облизнуться. Она раскрыла книгу на заложенном месте, поправила мятую полоску. Что это тут печатают? Проза, проза… Стихи… Лариса уже захлопнула эту мягко гнущуюся кипу бумаги и собиралась положить на Володин стол подальше от края, как вдруг остановилась. Показалось ей, что ли?
Ха! Да это стихи Комаровской! «Алла Смирнова». Вот и она сама, собственной персоной: «загадочно» прищурив глаза, высовывается из какого-то бурьяна, отставив пухлый локоток. Понятно, грузные телеса прячет. Перемудрила с портретом. Могла бы ограничиться лицом. Так нет, предпочла скрючиться в три погибели в крапиве, словно по нужде присела. Изображает слияние с природой, в роли легкокрылого эльфа. Она, стало быть, ещё и стихи пишет. Почита-а-аем!
Лариса водрузила пухлую книжку на диван и повалилась рядом. Подборка была небольшая, стихотворений десять, маленьких. Она внимательно прочла все. Ну, в общем, ничего… ничего примечательного. Не Цветаева, конечно, под которую Комаровская «златыми власами» косит, и в любви к которой изъясняется. Куда ей до Цветаевой! У Цветаевой сила, страсть… а тут так, охи-вздохи бабские, сопли одни возвышенные.
И сразу весна купола закружила,
Лазурное небо легко и бездонно,
Певучей строкой из сонета застыла
Прекрасная как вдохновенье, Мадонна…
Мадонна – это, конечно, сама Комаровская. Ах, какие мы трепетные и тонкие душой. Нет, даже не так – как трепетно и возвышенно нас обожает некий Петрарка. Этак всё «изячно». Но, впрочем, ничего, вполне пристойно. Рифмочки соблюдены. Для печати подойдёт. Бумага всё стерпит. Кто только не пишет стихи – море разливанное… Как море не вычерпать, так всех стихов не перечитать. Есть, есть титаны, бурные потоки и водопады… а это так, хилый ручеёк. Всё то же дамское нытьё – одиночество, покинутость, неразделённое любовное томление… Стоп!
Лариса села на диване. Откуда в её доме эта книга, эта «Красная строка»? Она её сюда не приносила, первый раз видит; первый раз слышит, что Комаровская стихами балуется. А кто принёс? Не Даня же. Он прагматик, стихов никогда не понимал. Остаётся… Володя?
Она вытащила смятую полоску закладки – была заложена на комаровских стихах. Перевернула. Написан номер мобильного и – неровно-округлыми Володиными буковками: «Алла»… Она отбросила бумажку, словно обожглась. Ей показалась немыслимой эта картина: Володиной рукой эти четыре закорючки, складывающиеся в неприятный, чужой, враждебный для неё звук – долгий, вычурный, начинающийся с манерно разинутого рта: А-лл-а… Мир перевернулся вверх тормашками, лопнул, брызнул, треснул, разлетелся на осколки, из которых, как ни старайся, прежнюю картину уже не собрать. В мозаике появилась одна деталь. Новая. Лишняя.
Что это значит, чёрт возьми?! Они поддерживают отношения? Они перезваниваются? Зачем?! Встречаются?! Она засмеялась истерическим смехом. Эта кукла ВСТРЕЧАЕТСЯ с ЕЁ Володей? И он, который привык годами посвящать её, Ларису, в самые мелкие мелочи своего существования, ни слова ей не сказал? У них ТАЙНЫЕ встречи? Тайные отношения? Что за ерунда… Чушь. Не может быть. Если бы скрывал – не лежала бы эта книжка вот так, на виду. Может, он специально подложил её сюда, чтобы она, Лариса, увидела? Хотя… при его рассеянности… он мог просто забыть её здесь на столе. Её накрыла волна возмущения, в которой она, совсем не фигурально, захлебнулась: поперхнулась слюной и зашлась в кашле. Стареешь, Никитина, нёбо вялое. Спокойно. Надо всё сообразить.
Допустим. Допустим, они… встречаются. Как давно? Может, годами? Говорят же, что жёны узнают всё последними. И её, близорукую легковерную дурочку, обманывают давным-давно?
Она снова ухватила выскальзывающую из рук толстую «Красную строку» и опять просмотрела все стихи Аллы, шевеля губами, проговаривая вполголоса, отшвыривая страницы дрожащими пальцами. Теперь её не интересовали ни рифмы, ни размер, ни образность. Она искала факты, из которых сие произросло. Улики.
Две свечи на окне растворились в сиянье.
В полутьме коридора слышен шорох шагов…
Он вошёл, незаметный, нежданный,
Без ненужных приветствий и слов…
Кто это к ней вошёл нежданный, без ненужных слов? Володя? Вряд ли. Володя наверняка ею «жданный». И незаметно не войдёт – высокий он у МЕНЯ! Широкоплечий! Это она, наверное, про какого-нибудь своего Смирнова.
Молча сел в тени, на диване,
Между старых, поблекших картин,
Прошептал печально и странно:
«Ты – одна. Я – один».
Точно, про Смирнова, вместе с которым она оказалась явно только от безысходности одиночества. Хотя… не ей, Ларисе, судить: она этого Смирнова и не видела никогда. А это?
Молчанье ваше тяжело
ненужным откровеньем,
ваш легковесный разговор
вдвойне тяжёл…
Что делать? Будто вор,
Я в зеркале слежу за вашим отраженьем.
Рассеянный мой вид – один обман.
И всё же –
вы смущены.
Увы! Так не похоже
смущенье ваше на любовь.
Вот это, возможно, уже теплее… Что такое «ненужное откровенье»? Мне нет до тебя, дескать, дела, Комаровская? Правильно, Володенька! Так держать! А она, видите ли, пялится на него в зеркало, подсматривает. Ещё бы не смутиться! И не любовь это, Комаровская, и не надейся, это ты права. Так, дальше…
Я не прошу ни ласк, ни поцелуев.
Всё будет так, как быть должно. И всё ж…
Я верю бесконечно в вашу ложь
И не ревную.
В рассеянной улыбке растворяясь,
Вскользь «до свиданья» бросил на прощанье.
Да – до свиданья! Этим обещаньем
Живу от вас до вас.
Не просит она «ласк и поцелуев»! Потому что не предлагают. Комаровская просить не привыкла. «Как быть должно» – вот и именно. Володины ласки и поцелуи принадлежат мне. Поняла? «Не ревнует» она! Ну ещё бы, считает ниже собственного достоинства ревновать к какой-то там Никитиной. Терпеливо сидит в засаде, как крокодил в траве у водопоя. Как на этом портрете в альманахе… Годами! Глупость какая. Так и жизнь проходит. Она бы, Лариса, нипочём так не стала бы делать – годами зариться на чужого мужа. Да – да, нет – нет. Всё или ничего.
Такой он близкий и такой далёкий…
Его, мне кажется, я знаю много лет.
Движенья каждого томящие намёки
То для меня загадка, то ответ.
А он меня понять не может –
Проходит, равнодушный, мимо.
И в вечных сказках Вебера и Грина
Его мечты неведомость тревожит.
Почему это – «кажется, я знаю много лет»? Так и есть, а не «кажется». Двадцать лет «шапочного знакомства». А может, уже и не шапочного?! Или это не о Володе? Разберёмся… Ну и конечно, её излюбленные «сказки». Вебера и Грина. Не читала. Какой такой Вебер? Композитор, кажется? «Волшебный стрелок»? Но это опера. Что там у него за сказки? А Грин? Который «алые паруса»? «Его мечты неведомость тревожит»… Не поняла. «Кто на ком стоял»? Дурацкие поэтические инверсии. Надо перевести на общечеловеческий язык. Так. Володю – допустим, что его – тревожит в сказках (этих самых Вебера и Грина) неведомость мечты. То есть, мечтает неведомо о чём… Очень похоже на Володю. Только сказок никаких он вроде бы не читает? Далее.
Просто хочется стать звездой
И бродить по безмолвному небу,
Чтобы ты успокоенным не был,
Чтобы мне потерять покой.
Нет уж, дудки! Не допущу, чтобы мой Володя из-за тебя «потерял покой»!
Чепухой полной занимаюсь, подумала внезапно Лариса. Так можно невесть чего напридумывать. Погрузиться в паранойю. Теперь понятно, отчего грызутся между собой литературоведы, дотошно пытаясь вычислить, к кому написано то и это… Бессмысленно. Отставим стихи, они ничего не дадут. Спустимся на землю. Вернёмся к фактам.
Достоверно только одно – у Володи зачем-то есть её телефон, и он принёс домой этот талмуд с её стихами. Кстати, телефончик её на всякий случай записать надо… Лариса встала, нашла свой мобильник, записала туда номер. Как её внести? «Алла»? Бр-р, аж в дрожь кидает от этого имени. «Смирнова»? Потом и не вспомнишь, кто это. Мало ли в Бразилии донов Педро… «Комаровская»? Слишком нейтрально. Лариса записала: «Комариха». Так тебе! Охотница за чужими мужьями…
Она приоткрыла окно и села на подоконник с сигаретой.
Ей припомнились все Володины странности последнего времени, внезапные вспышки раздражения, перманентное дурное настроение, феноменальная рассеянность… Попросила его купить в канцелярском – папку на разъёмных кольцах, хотела порядок в домашних документах навести, и дезодорант для Дани. Сильно сомневалась, что такое поручение будет ему по силам. Долго объясняла на словах и пальцах: не скоросшиватель, и не регистратор, а именно папку на кольцах («ты лучше прямо к продавцу, и так и скажи…»); а дезодорант – не спрей, «прыскалку», и не шарик, а дезодорант-карандаш. Он слушал с нетерпением, а когда она рванулась нарисовать ему на листочке, помимо написанного, вожделенные предметы, возмутился и унёсся на улицу. Результат: принёс скоросшиватель и спрей. Лариса с трудом смогла сдержать досаду, и от скоросшивателя отказалась; про дезодорант уж промолчала. Не зная его, можно было подумать, что он нарочно хотел сделать гадость. Она Володины «особенности» знает, но даже учитывая их – как это возможно? – подумала она тогда. Его сосредоточенность на себе и, соответственно, невнимание к окружающему миру, к ней и её словам в частности, начала доходить до каких-то невероятных, оскорбительных степеней!
Теперь ясно… Ещё бы – он ведёт двойную жизнь, и о той, второй жизни, умалчивает, то есть лжёт ей: умолчание – есть ложь. А сам в эту вторую, неведомую ей жизнь погружается беспрестанно, и с трудом оттуда возвращается. И что же там, в его второй жизни, вершится? Передумывает все прожитые с ней годы и удивляется: «Вот эта женщина – моя жена»? Она стала для него чем-то нереальным, немыслимым? Ужасается, как мог быть с нею столько лет? Сожалеет об упущенном? Намерен начать новую жизнь, с другой спутницей? С этой… Комаровской…
Лариса закусила губу и потрясла головой. В конце концов, что в этом невероятного? Ровным счётом ничего. Обычная житейская ситуация. Сколько она слышала историй о внезапных крушениях многолетних и с виду благополучных браков… Но, как всегда, кажется, что уж с тобой-то этого никогда не случится. Однако всё плохое однажды случается и никуда не уходит, хочешь – верь этому, хочешь – не верь, вороной сидя с раскрытым от изумления ртом и вытаращенными глазами.
Если судить без предвзятости, Комаровская полна достоинств. Даже её грузность – Лариса ненамного стройнее её. Плюс эти небесно-голубые глаза, золотые волосы и гладенькое личико – ни морщинки. Видно, бездетность сказывается. Хоть она и старше Ларисы на пару лет, а выглядит-то, пожалуй, моложе. Лариса рядом с ней – кошка драная, зачуханная тётка… А, чушь всё это, пошлая ерунда. Володя не такой человек, чтоб купиться на внешность. Красоток вокруг пруд-пруди, молодых, дразнящих, длинноногих. Если бы Володя с такой вздумал начать «новую жизнь», всё было бы проще (и непростительнее!), яснее и гаже. А так – менять одну старую вешалку на другую? Нюансы незначительны – пяток-другой лишних килограммов в бедрышках и прочих частях тела…
Гораздо опаснее, что он в ней родственную душу, что ли, нашёл? Будут на пару стихи кропать и друг другу зачитывать… К тому же ещё и натура творческая эта Комаровская, в художницы она у нас пролезла. Всё уровень свой повышает, то на одни курсы, то на другие без передышки – выжигание по шёлку, изготовление искусственных цветов, шляп, роспись ткани, работа с кожей, макраме, керамика… Даже курсы стеклодувов умудрилась закончить: чтоб изготовлять своим куклам крошечные стеклянные бусики и серёжки… Совершенства добивается. Похвально, ничего не скажешь. И плоды есть – выставки пошли, заказы. Такой спутницей жизни гордиться можно по праву. А она, Лариса, что может? Раз в году «авторский торт», иногда малосъедобный, сотворить и суп сварить? Ничего не умеет, пуговицы пришивает с ненавистью. Впрочем, это тоже ерунда. Такие таланты, как у Комаровской, мужчины ценить не склонны. Что им её куклы? Так, тщеславие потешить: «моя супруга (подруга?) выставляется в Москве… в Праге… в Амстердаме…»
Ещё Комаровская – надёжна: швейцарский банк, швейцарские часы, как говаривает Тамара. Трудолюбива до опупения. Железобетонно ответственна. Точна до скуки. Трудно представить, как это в ней сочетается с поэтическими озарениями, но вот – сочетается… Порядочна. Верна. Преданна. «Беспощадна к врагам рейха».
А ты, Никитина, чем хороша? С какой стати за тебя держаться? Ты что можешь? Импульсивна, вспыльчива, ленива в быту, бестолкова, глуповата и стихи перестала понимать… Только и можешь – любить его… Столько лет ни на одну особь мужского пола глаз не поднимала. Не поднимала? Не поднимала! Если не считать…
Геракл!
Она вообще забыла об этом… Вот и стала ясна цена её командировочных «любовных томлений». Какой там Геракл! Она родного мужа лишается! Караул!
Что же делать-то?! Что предпринять?
Вывести «на чистую воду»? Ткнуть в нос этот злосчастный альманах, потребовать объяснений? Запретить даже глядеть в сторону Комаровской? Посадить на цепь? Пресечь, пока не поздно? Шпионить за каждым шагом? К ноге! Завести казачью плётку? Бич из бычьей кожи, которым хлестали рабов в Древнем Риме и заключённых в концлагерях? Шаг влево, шаг вправо – побег, прыжок на месте – провокация… И это будет – любовь? К кому и чему? Так можно только уничтожить остатки её. Если он всё ещё любит меня…
А что он такого сделал? Телефон Комаровской взял? Стихами её поинтересовался?
Ничего предосудительного – пока. По крайней мере, из того, что ей стало известно. Надо сначала понять, что происходит. Может, уже поздно – после драки кулаками-то размахивать… Может, дело зашло уже слишком далеко, и совместные стихочтения уже пустили глубо-о-окие корни.
Лариса ощущала себя так, словно объявили войну, и она мобилизована на фронт. Впереди – ничего хорошего: тяжкая борьба, а победа под большим вопросом, если вспомнить его лицо в последнее время, на котором давно не задерживалась привычная раньше улыбка…
4
Алла огляделась ещё раз. Всё приготовлено для НЕГО. Она верила, что это когда-нибудь придёт в её жизнь. Настал её час. Не мог не настать. Все неудачи и крушения, чуть не сломавшие её не раз – это было долгое и жестокое испытание, это была прелюдия. Она не могла постигнуть – где награда? За все её труды, таланты, упорное стремление «сделать себя», кем-то быть, что-то значить в этой жизни!
В первый раз ей не захотелось жить, существовать дальше, когда бездушным предательством обернулся её растянувшийся на два года «роман в письмах». Познакомились на юге, в милой интеллигентной компании… А потом он, аспирант-филолог, уехал в свой Таллин, и какие тонкие, умные письма она получала от него, как трепетало её сердце, какое будущее рисовалось… На второй год он приехал в их город к общим друзьям, и она сама прибежала, незваная, задыхаясь от счастья. Верила, что его сковывает разница в возрасте – была ещё совсем девчонкой – что он бережёт её, и поэтому всё так неопределённо. Через полгода новый приезд, и он даже НЕ ЗАХОТЕЛ её видеть. Даже и объяснений никаких не было, а навязываться не в её правилах…
Во второй раз она обманулась, уже будучи вполне взрослой девицей, и всё казалось таким прочным, несомненным, основательным. Опять аспирант, теперь физик; её день рождения в семейно-дружеском кругу; он покровительственно держит руку на её плечах, и была спокойная уверенность в том, что эта рука всегда будет нежно и крепко поддерживать её. Была и зимняя поездка вдвоём на дачу, когда уютно сидели у открытой печной дверцы, глядя на первобытно пляшущие языки гудящего пламени, и он грел в своих ладонях её замёрзшие пальцы. Была и скромная помолвка с парой её друзей, тёткой и кузиной – в загс была отнесена важная бумажка, неопровержимо сулящая скорую и безбрежную радость. Сшито было и свадебное платье: необыкновенное, как и предстоящая отныне жизнь, праздничного цвета, цвета фуксии. До яркой этой грядущей жизни оставалось полшага, неделя, когда жених внезапно и бесследно канул. Сколько она пережила, какие ужасы вообразила, пока через десятые руки не узнала: жив-здоров. А через месяц ещё довесок к известию: женился. Не на ней… В былые времена братья опозоренной девушки вызывали обидчика на дуэль и – убивали без жалости. Братьев у неё нет, а убито было платье цвета фуксии, цвета, который теперь показался ей грубым, лживым, ядовитым. Она разодрала его аккуратно на мелкие клочки, почти нитки, и предала огню на даче, в той самой печке, у которой он дыханием отогревал её закоченевшие руки. Ах, как она мечтала, терзая одинокими ночами подушку, о жестокой и унизительной его смерти на её глазах… Но такие повороты сюжета бывают только в бульварных романах.
Она не дала себя сломать – сломала прежнюю жизнь и уехала учиться в другой город. Вернувшись, сменила работу, пестовала тщательно своё гордое одиночество – в третий раз ОНИ её не обманут. Она больше не позволит завлечь себя надеждам, не уронит напрасно своё достоинство. Но молодость брала своё, и надежда, оказалось, всё-таки тлела слабым угольком под целой горой мёртвого серого пепла. Вот тогда и повстречался ей Володя. Как хорошо, что тогда она не поспешила, хотя сердце маялось – это он, это ОН. Когда появилась эта рыжая, всё её существо было потрясено этим новым предательством. Опять, в третий раз! Как они слабы, эти мужчины, как падки на зов животной любви, обыденной, низменной – именно она проступала в их лицах, ЕГО и ЕЁ, когда они ходили, взявшись за руки, по их учрежденческим коридорам, оглашая пространство бессмысленным, глупым, вполне идиотическим смехом. Они стоили друг друга, презренная парочка, и видеть их было невыносимо. Алла взяла отпуск в нелепом марте, поехала в пустую, тоскливую, бесплодную поездку, думала перейти в другой отдел, но, вернувшись, отказалась дезертировать: теперь уже ВСЁ РАВНО… Володя сам перешёл в другой отдел, даже в другом корпусе. Потом удалилась на три года – произвести потомство – эта Лариса, присвоившая себе ЕГО фамилию, и поэтому у Аллы язык никогда не поворачивается произнести «Никитина»: ведь ей грезилось, что это колюче-протяжное слово будет её, Аллы, фамилией, но у неё украли даже эту невинную мечту.
А там годы побежали-покатились, как с горки. Ровесницы одна за другой «устраивали личную жизнь», и Алла с брезгливым недоумением наблюдала, как они обращаются в классических скучных наседок, как мельчают их интересы, их разговоры, их жизнь. Она никогда не позволит себе опуститься до пошлого обывательского ковыряния в корыте с кормом. В самые скудные голодные девяностые годы она не за гуманитарной баночной ветчиной и постным маслом гонялась, а пошла на курсы керамистов, где и обрела то, что держит её «на плаву» – во всех значениях – в этой жизни и сейчас, нашла свою «нишу» – авторская кукла. Она неустанно создаёт СВОЙ мир, идеальный, прекрасный, дарит его другим, и жизнь её насыщенна и исполнена смысла, она добилась заслуженного ею признания…
Лишь однажды она была «выбита из седла», когда этот жалкий пьянчуга, Тамарин муженёк, позволил себе в своих пьяных речах ЖАЛЕТЬ и наставлять её! Вдруг ей стали внятны все недосказанности в бабских конторских разговорах, все косые полувзгляды – ОНИ смеют её жалеть! Её числят в неудачницах, старых девах! Эта жалость была ей непереносима. Хорошо же, я лишу вас всех этой возможности – жалеть меня; я добуду, с лёгкостью! – всё то, чем вы смеете чваниться передо мной… Она в полной мере испытала на себе жестокость и неблагодарность людскую, теперь её черёд быть жестокой, безжалостной. Смирнов был найден без особенно долгих проволочек и ИСПОЛЬЗОВАН. Некоторое время она раздумывала, не получится ли из этого «материала» что-то стоящее: Смирнов был заурядным инженером, но имел весьма пристойное увлечение – рисовал пейзажи. На плоды его вдохновения Алла смотрела крайне скептически: мазня, откровенная беспомощная мазня. Уж она, Алла, закончившая художественную школу и попробовавшая себя в бесчисленных изостудиях и мастер-классах, могла об этом судить. Увы, Смирнов даже кисть в руках держал неправильно, но главное – не желал учиться, совершенствоваться, а мысль о возможности любых выставок – пусть хоть в районной библиотеке! – тихо, но упрямо отвергал в принципе. С тем же успехом он мог бы ездить на банальную, пошлую рыбалку, как сосед-водопроводчик дядя Вася. А ведь мог бы Смирнов найти пути и способы, поднять старые связи – в юности, в последние застойные годы, знался с диссидентами, с местным андеграундом… Его тогдашние знакомцы нынче процветают в Штатах и европах, хотя, на Аллин взгляд, тоже кисть в руках держать не умеют, предпочитают накормить тараканов красками и пустить ползать по холсту, чтобы пачкали его цветными экскрементами… А к загаженному холсту брошюрку прилагают с умными объяснениями – «концептуальное искусство»! Алла никогда его не признавала: искусство должно воздействовать на чувство, а не на разум, но… Пресыщенный Запад в восторге, рукоплещет и недурно платит.
Ещё Аллу согревала мысль: ребёнок, её собственное дитя, плоть от плоти своей. Это был бы только её ребёнок, тем более что у Смирнова за плечами был один недолгий распавшийся брак с успевшей народиться дочерью. Подробностями его прошлой жизни Алла никогда не интересовалась, считая это для себя унизительным. Да и просто не нужным ей, неинтересным.
Однако медики не оставили ей этой надежды, и она поспешила избавиться от невыразительного и безнадёжного Смирнова, забрав у него фамилию – нате, кушайте все, вот вам подачка: и у меня была эта ваша обывательская «супружеская жизнь», но я не разменяла себя на эти пошлые «ценности», не купилась на прелести тихого семейного лягушачьего болота, как вы все – лишь бы «за мужем» быть.
И вот теперь, через столько лет, ОН созрел, он понял, он накушался до тошноты своим бюргерским счастьем со своей мартовской кошкой. Алла слышала, сидя за шкафом, как она на конторском чаепитии разливалась, живописуя свои командировочные «подвиги» с каким-то «космонавтом». Мерзость, гнусная дрянь. Аллу чуть не стошнило, и она поспешила выйти, чтобы не слушать всей этой грязи. Вот с кем ему пришлось провести эти годы. Долго же он одолевал этот низкий соблазн, долго был слеп. Это сама судьба привела его тогда в приёмную шефа, где он увидел её, Аллу, с этим альманахом в руках, принесённым для любопытствующей Тамары. Спросил, что за книга… Тамара её так и не увидела, она отдала её ему – читай, прозревай; догадайся, что там и о тебе; догадайся, что я всё ещё жду тебя; догадайся, где твоё счастье, заплутавший путник… Начинается новая, настоящая, истинная жизнь, твоя и моя. Единая. Вместе, навсегда, в которой мы воспарим так высоко, что ты напрочь забудешь это низменное кошачье наваждение в твоей жизни, эту рыжую ведьму-воровку. Падут её нечистые чары, рассыплется в прах её жалкий мирок, этот морок, и ты узнаешь, что такое настоящая чистота и красота, преданность и верность, настоящие, большие люди и дела. Я, я буду твоей спасительницей, твоей доброй феей, твоей освободительницей, которая поведёт тебя через тернии и соблазны, больше не даст тебе пасть духом и усомниться в себе, и даже не станет упрекать тебя в твоём чёрном предательстве и многолетнем заблуждении – ты был слаб, ты был околдован, приворожён вопреки своей воле и своей сути. Я сниму с тебя многолетнее заклятие, злое колдовство сгинет без следа…
Она вздрогнула от громкого звонка в дверь. Это он! Метнулась к зеркалу: хороша – золотой ореол волос, золотые нити в белой тунике, тонкая линия золотой цепочки на белой шее… сияние, свет, вдохновение! Она резко распахнула тяжёлую дверь. В раме дверного проёма стоял Володя – да, это ОН, в этом нет сомнений; ОН, добравшийся, наконец, до её двери после долгих странствий Одиссей, постаревший, поблёкший, с припорошенной пеплом головой, с занесёнными снегом висками… Ещё в прошлый его приход – сумбурный, неожиданный, с многочасовым чтением его стихов с вороха разномастных клочков бумаги – она не была уверена ни в чём… А теперь знает, и не позволит ни себе, ни ему в этом усомниться. Как он поцеловал ей руку, уходя – не так, как эти церемонные, а на деле холодно-лживые, эгоистичные поляки – нет, это был не вежливый обряд, это было ЧУВСТВО…
- Проходи, Володя, – позвала она, стремительно двигаясь в тесной прихожей, закрывая дверь за его спиной, пристраивая его сумку, нагибаясь куда-то к низу обувной полки и своим движением словно окутывая его белым душистым облаком.
- Вот тебе тапочки, – она поднесла ему купленные вчера нарочно для его прихода, тщательно выбранные ею шлёпанцы: в её доме должны немедленно появиться ЕГО тапочки! И распорядилась, протягивая руку:
- Снимай ботинки, давай их мне, я вымою в ванной.
Володя растерялся:
- Да что ты, Алла, зачем… я вот здесь, на коврике оставлю. Зачем мыть… всё равно снова на улицу… пачкать…
- Давай, – требовательно повторила Алла, цепко подхватывая его расхристанные, болтающие развязанными шнурками ботинки и унося свою добычу в ванную. Решительно, ловко, быстро она обтёрла их тряпкой, пробормотав себе под нос «отряхнуть… этот прах… с его ног», и, улыбаясь, вынесла их назад, пристроив на обувной полке.
Володя всё стоял в прихожей, ошеломленный этой её вознёй с обувью – в прошлый раз он как-то не заметил ничего подобного. Вид собственных чистых ботинок, как ни в чём ни бывало вставших в ряд с какими-то неизвестными ему сапогами, туфлями и тапками, словно на извечно присущее им место, вызвал в его душе смутное брожение, и он всё не мог оторвать от них взгляд, пока Алла мыла руки, снова скрывшись в ванной.
- Иди, сполосни руки, полотенце там висит, голубое, – она вынырнула из ванной, всё так же лучезарно улыбаясь ему, и он не мог не заметить:
- Ты прекрасно выглядишь сегодня.
- Благодарю, – она царственно кивнула в ответ, ускользая в кухню, и уже оттуда донеслось:
- Для начала чай, кофе? Или что-нибудь более существенное? У меня мясо по-французски!
Он сунулся в кухню, вытирая вымытые руки, и открыл было рот для ответа, но Алла мягко отобрала у него полотенце:
- Голубое, Володя, а не зелёное.
- Извини, – смутился он, рассеянно следуя взглядом за указующим перстом Аллы, направленным на назначенный ему махровый лоскут. Использованный им зелёный экземпляр отправился в бельевую корзину.
- Для начала я бы предпочёл чай, – наконец ответил он. – Боже, Алла, какие тут у тебя запахи…
- В духовке шарлотка, – торжественно сообщила Алла.
Он покачал головой:
- Слишком пышный приём. Я как-то не готов. Не заслужил, ей-богу.
- Но ведь ты С ДОРОГИ, – она положила руку на его предплечье и со странной значительностью заглянула в глаза, но, увидев на его лице лёгкую тень, отняла руку.
- Проходи в комнату.
Она провела его вглубь квартиры, и он с нехорошим чувством увидел накрытый белоснежной скатертью сервированный, с сине-золотыми свечами, стол.
- А ведь я к тебе с презентом, – он коротко чему-то усмехнулся, принёс из прихожей свою сумку, достал из неё два пакета и положил на стол.
- Что это?
- Это греча и литр молока.
С лица Аллы сбежала улыбка. Он решил возместить ей убытки, причинённые в прошлый раз? Быть «в расчёте»?
Володя виновато пожал плечами:
- Извини, я, кажется, сглупил. Я подумал, что это будет забавно. Наверное, нужно было что-то другое?
- Да, я ожидала другое. Например, цветы, – холодно сказала Алла, подняв подбородок.
- Ещё раз прости. – Он развёл руками. – Цветы в следующий раз!
«В следующий раз»? Она ожила, подхватила эти гастрономические пакеты и нервно засмеялась:
- Ну что же, буду ждать цветов. А сегодня – считай, что ты меня позабавил. Это… это действительно смешно! Подожди, я скоро.
Она ушла обратно на кухню. Чёрт, как неловко получилось. Но откуда ему знать, что она надумала словно праздновать что-то. Ему представлялось, что будет так же, как тогда – неожиданно, непринуждённо, открыто, одни стихи и разговоры в полном упоении, словно вернулась молодость с её непредсказуемостью и свободой… Зачем ей эти церемонии, этот накрытый стол, эти дурацкие свечи?
Загудел, проснувшись, задрожал в кармане мобильник. Он вытащил его: Лариса. Володя долго смотрел на дисплей, потом отключил трубку и убрал её. Алла слышала из кухни этот зов его мобильника, поняла, что говорить он не захотел, и торжествующе улыбнулась.
Ну вот, все неотложные дела переделаны, бельё перестирано, суп сварен, можете наваливаться, господа нахлебники-домочадцы! Где же вы? Даня исчез с утра, где он ходит? Без еды домашней. Опять перехватывает что попало в фаст-фуде? Заработает себе гастрит, наследственность по папочкиной линии нехороша. Она набрала ему сообщалку: «Даня, где ты? Твой любимый горошковый суп тебя заждался!» «Я у Ника. Не парься. Ел в мак-даке», отвечала трубка.
Так и есть – «мак-дак»! Хорошо, что старшее поколение не знает. В ушах бы навязли их причитания, и бабушки, и тётушки: мальчик должен питаться дома! Семейная трапеза – это святое! Вот мы, в наше время… Конечно, фаст-фуд – это гадость, кто бы спорил. Но мальчишке семнадцать! Неужели требовать, чтобы в этом возрасте для него на первом месте стоял домашний обед из трёх блюд, а не своя компания? Когда они собираются у Дани, и из его комнаты часами доносятся дикие завывания гитар и синтезатора, бесполезно скрестись к ним с соблазнительными, казалось бы, предложениями: «Мальчики, у меня блины! Азу… салатики овощные… баклажаны с чесноком… борщ… персиковый компот не желаете?» «Спасибо, нет!!» – и дверь норовит закрыться перед твоим носом. «Да хотя бы сосиски с кетчупом!» «Мы – записываем – саунд-трек! Ты понимаешь?! Извини, но ты нам мешаешь!» Да понимаю, понимаю… Это тётушке хотелось бы, чтобы благовоспитанные «мальчики, пришедшие к Данечке», чинно вышли бы на зов «кушать подано», произнесли с поклоном «добрый вечер», умыли бы руки, расселись вокруг стола, деликатно бы поглощали предлагаемые яства, ловко орудуя приборами и ведя пристойные разговоры о погоде и «успехах в учёбе»… Станут они на это время терять. У них вон на подоконнике двухлитровые «бомбы» пепси-колы и громадный пакет чипсов, а физиономии «предков» они не желают лицезреть даже в приложении к бутербродам, чаю и чебурекам. Всему свой срок, считала Лариса, сам попросит рано или поздно. В конце концов, еда для человека, или человек для еды? Разве можно кормить насильно, хотя бы и наиздоровейшей пищей? Назойливое, настырное опекательство, пусть и из самых лучших побуждений, ни к чему хорошему не приведёт.
Посему морали ему читать про «мак-дак», напрасные материнские труды и долгое отсутствие в родных пенатах – не станем. Она отбила короткий ответ: «Когда будешь?» – «Поздно». – «Жду!» Вот так, что ещё остаётся? Главное, знать, где он, и чтобы он знал – его ЖДУТ. Хотя вряд ли он пока может это оценить…
Ну а Володя? И ему уже пора бы прибыть. Говорил, задержится по делам, шеф просил что-то утрясти со смежным институтом. Володина трубка не отвечала целую вечность, она насчитала гудков двадцать. Забыл её где-нибудь, что ли? Пока она раздумывала, трубка издевательски блямкнула и связь оборвалась. Она набрала его номер ещё раз: «абонент находится вне зоны действия…» Что это значит? Сбросил связь и отключился вообще? Она снова набрала Володю. Для особо непонятливых аппарат терпеливо повторил: «Абонент находится вне зоны действия…» Лариса отложила трубку. Переведём с технического на человеческий. Её Володя находится неизвестно где, неизвестно с кем, и не позаботился о том, чтобы иметь возможность сообщить ей – где и с кем. Это в лучшем случае. В худшем – он не захотел, чтобы она знала – где и с кем. Будем заранее рассматривать худший вариант и к нему готовиться – он с НЕЙ и у НЕЁ. Шила в мешке не утаишь.
Как глупа, как самодовольна, самонадеянна она была, когда годами твердила «у меня всё есть – любимый сын, любимый муж, любимая работа…» Как была уверена в себе и в близких; в том, что это её счастье, скромное, но прочное – нерушимо, что оно навсегда. И вот теперь сидишь тут, в своём опустелом гнезде – сирая, убогая, нищая, никому не нужная – скликаешь домочадцев, и напрасно… Сыну ты уже не нужна, мужу – не нужна, а без них и «работа любимая» не нужна, не греет… Никогда и ни о чём нельзя сказать – «у меня есть». Нет у нас тут ничего в этой земной жизни и БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. Бог даёт и Бог забирает. Это ты думаешь, что у тебя что-то есть, и гордишься, и пыжишься, и ходишь довольный, думая, что тебе воздалось по заслугам твоим. А завтра, нет, уже сегодня, вот сейчас, в любую секунду, – у тебя может быть всё отнято, даже и без всякой твоей очевидной вины, под видом случайности. И тогда поймёшь – у тебя ничего нет, и думать иначе – гордыня человеческая. То, что сегодня кажется тебе немеркнущей, непреходящей, вечной ценностью, которую ты выстрадал, понял, создал в муках – в любой момент может вдруг предстать прахом, пылью, сухим, обречённым листом, гонимым ветром, чем-то смешным, ничтожным и никому не нужным. Обрушится «нерушимое», истает «прочное», «надёжное» обернётся зыбким, обманчивым миражом, бессмысленной суетой, муравьиной вознёй…
- Алла, знаешь, я не был там.
- Как не был? Ты не был на презентации? – Алла сдвинула брови. – Почему? Ты не пошёл туда?
- Да нет, как раз – пошёл… – Володя досадливо прищурился, словно в глаз попал волосок от растрепавшейся чёлки.
- Не понимаю. Пошёл – но не был? Что сие значит? Объясни.
Он молчал, глядя в густую темноту за окном.
- Ты подготовил для неё подборку? Я отобрала тебе одиннадцать стихотворений. Ты не показал ей? – настаивала Алла встревожено и недоумённо.
- Да подготовил, подготовил, – отвечал он с усталой досадой. Встал, порылся в сумке, достал прозрачную папку с листами, протянул ей. – Вот они, можешь убедиться. Тут даже больше тех одиннадцати. Добавил немного из прежнего… и новое кое-что.
Алла тоже встала, взяла карандаш, просмотрела подборку и пометила что-то галочками. Неодобрительно покачала головой:
- Я же говорила тебе: больше – не надо. Не всё сразу. Если ты принесёшь триста стихотворений – это будет бессмысленно, никто и читать не станет – всё. Выберут наугад сами, раз не выбрал ты. Ты должен «показать товар лицом», уж извини за сравнение. Так в чём же дело? Что произошло? – Она выжидательно уставилась на него, нетерпеливо постукивая по бумаге концом карандаша, и ему припомнилась суровая учительница математики Вера Семёновна из далёкого школьного детства.
- Не знаю, Алла… – он вздохнул тяжело, потом ещё. – Я пришёл туда – они как раз собирались начинать… Ну, в общем, я взглянул на всё это и ушёл.
Воцарилась довольно долгая пауза. Алла рассматривала его в упор, Володя не поднимал глаз. Нахально, «без спроса», взял из вазы на серванте румяное яблоко, сочно надкусил. Она готовится обрушиться с упрёками? Презирает?
- Ну хорошо, – тихо и сумрачно проговорила Алла. – Я всё равно не понимаю – почему ты ушёл? Ты что… испугался?
- Да не испугался я! – Володя сердито отошёл к окну. – При чём здесь какой-то испуг? Что я, мальчик, что ли? – Он развернулся лицом. – Не захотел я! Не за-хо-тел. Они все чем-то своим озабочены. И нет там никому до меня никакого дела.
Она издала короткий возмущённый возглас.
- Но почему ты решил, что кому-то там «будет дело» до тебя? Ты ждал, что тебя встретят рукоплесканиями: просим, просим, заждались! Никого и нигде не ждут. Везде надо пробиваться.
- Вот, – Володя обличающе и весьма невежливо ткнул в неё пальцем, – вот слово! «Пробиваться»! Я не хочу ПРОБИВАТЬСЯ. Крушить какие-то стены. Кого-то или что-то БИТЬ. Орудовать локтями. Тем более, когда дело касается стихов.
- Ты не уверен в них? Ты волнуешься, что их не примут? Тебе бояться нечего – я тебе говорю, что твои стихи стоят печати.
- Да я и не боюсь, и не волнуюсь. Я не хочу пробиваться и НАБИВАТЬСЯ со своими стихами. Ждать чьих-то оценок. Получать чьи-то рекомендации. Какие-то бумажки, где будет написано: да, это стихи. «Справка дана настоящая в том, что имярек есть поэт». Писатель. «Член союза…» Мне неважно, кто и как посмотрит на мои стихи. Меня даже заранее предупредили – сначала-де всех ругают… Что мне эта ругань? Я сам судья своим стихам.
Как он горд, подумала Алла. Это достойно, но делу может повредить.
- Володя, ну что же делать? – голос Аллы стал убеждающе мягок. – Нужно через это пройти. Другого пути просто нет. Надо же когда-то заявить о себе, надо с чего-то начинать. С малого. Ты хотел бы с большого? Прогреметь на весь город, страну, мир – сразу? Так не бывает. Амбиции – это хорошо, но для начала нужно их спрятать. Иначе так и будешь дальше писать в стол. Исписывать клочки и терять безвозвратно. И никто никогда не узнает тебя, не услышит твой голос.
- Я как-то не готов ко всему этому. Я ничего ещё не решил. – Он снова поглядел в непроницаемую тьму за окном.
«Решай же, решай, – посылала ему мысленные приказы Алла, натянутая струной. – Начни новую жизнь, я, я буду с тобой, я тебя поддержу, я тебя не оставлю, я не променяю тебя и твой дар на пошлые командировочные интрижки…»
- И, в конце концов, получилось как-то некрасиво. Я несу за тебя ответственность, я рекомендовала тебя ей, поэтессе нашей великой, – Алла насмешливо покривилась, – что она могла подумать? Она видела тебя там?
- Думаю, что нет. Это я её сразу увидел… Она была занята бурными переговорами с каким-то ящиком застёгнутым.
- Ах, как досадно, ты упустил такой удобный момент! – Алла даже причмокнула, тряхнув волной золотых волос, и отвела со лба непокорную прядь.
Володя чуть улыбнулся её досаде. А она действительно так хороша сегодня – как это крепкое яблочко, которое он всё ещё держал в руке.
- Надо было дождаться конца презентации, – продолжала Алла, – и выбрать минуту, перехватить её. Поздравить, наговорить комплиментов, произвести благоприятное впечатление, польстить, в конце концов. Она, я думаю, в эйфории этой, презентационной, была бы податлива. А от неё, Володя, кое-что зависит, и даже немало. Если ты смог бы её заинтересовать, это сразу дало бы тебе выход на издательства, у неё большие возможности, солидный вес в городе…
Она всё говорила, а Володя любовался ею, её горячностью. Правильно сделал, что не полез к Ундине со своими стихами, в этот жужжащий рой, где нужно «польстить», «себя показать», что-то доказывать, – а пришёл к ней, к Алле. Она верит в него, она готова слушать часами его стихи, ей – ничего не нужно «доказывать», «показывать товар лицом»… Полные груди Аллы просторно колыхались под тонкой белой тканью, натягивая её остриями угадываемых сосков. Налитые, упругие груди нерожавшей женщины, белые, гладкие, сходящиеся к большим розовым соскам… Припасть к этим двум сосудам, поймать губами эти тугие твёрдые шарики, перекатывая и нежно сжимая… В ладонях ощутить тяжесть и полноту этой богатой груди… Даная. Молочно-золотая Даная, в истоме раскинувшаяся на ложе. Палец скользит неторопливо по всему телу, начиная свой путь на круглом затылке, на сильной, выгнутой дугою шее, под ворохом сияющих золотых волос, ласкает осторожно каждый позвонок в глубокой ложбинке спины и ныряет в ущелье меж обширных холмов круглых ягодиц, проникает всё дальше, в тёмное влажное русло, скрывающее пьянящие, заветные, запретные тайники…
(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/01/28/1193)