божии в мае даже в городе поют, как ни херов град, экологически как ни неблагополучен, как политически ни безнадёжен и общественно ни невзрачен, читай, отстал, как ни скушен в смысле культурного содержимого и цивилизованности. Им, птичкам, воистину наплевать… то есть насвистать, конечно, на это глубоко и громко: денег всё равно не копят, свистать не страшно… Разве кошки что изредка досадят, да и те давно, лет двадцать-тридцать как, уже стали ленивы, теперь редкий котяра заберётся до середины ствола, да и, подумав сразу, спрыгнет, как просечёт невыгоду и опасность древесной охоты в сравненьи с промыслом наземным. Не до деликатесов ныне, когда брюхо обвисло и книзу тянет, да и мускулы подрябли, как морковка к февралю. Мир медленно, но верно, гаснет.
ж май — не февраль, это время сладко-знойных идей и иллюзий, и, не смотря на то, что гаснет он, мир-то расцвёл яблоневым флёром, задёрнулся тополиным назойливым аллергическим дымом, допьяну охмурил сиреневой сивухой, белёсо разбрезжил и забражил табаком да исколол иглами потянувшиеся к раннему самому, робкому ещё, шиповнику руки эстетов. Блёклое небо к четырём утра вполне норма, не в обиду другим наслажденцам географически более известными белыми ночами. У нас ведь тут тоже красиво, а не как попало, хоть и воняет не естественной гнилью, а неестественной химией. Фекалии неслучайно рифмуются с химикалиями, «Потёмкин» вырождается в «Титаник», политика становится фрик-шоу, и гаснет мир, удобряемый сверх нормы, не успевающий натурализовать ликвидные отходы человеческих деятельности и бездеятельности, а неликвидными беременеющий всё более и безысходней.
совсем случилось так, что все поголовно вдруг обрадовались, мол, вместе мы, но кто-то сразу и пошутил мерзко: «Никто не знает, в каком!» В каком месте, на самом деле, знают все, и всегда знали, как все и радовались, но и здесь ищут жемчуга тех, кто его перед свиньями посеял. Дыры в небесах по-прежнему растут, полярные льды и шапки смещаются и тают, а пустыни, всё так же засыпая, уничтожают оазисы и, просыпаясь, наступают на степи и тропики. Но птички всё равно поют, они не могут не петь, птенцов в яйцах, наверное, высиживают, вылупляют наружу, а потом вскармливают и учат летать:
Да у него сатириазис, не иначе. Нарвётся когда-нибудь на ветеринара и останется без всего. Тоже мне Казанова выискался.
зенками в окно, слушай ушами, вдыхай сопаткой поглубже, авось словишь ещё осколки тех древних чувств, какие питали тебя в детстве, сейчас только забавляют, потому и не забывай при том — ты большой уже, гниющий, склизким опытом истекающий; знаешь и помнишь, и не пытаешься забыть, что мир гаснет и, гаснущий, проживает из последних, тающих с каждым годом, сил каждую новую весну как последнюю, каждый новый май — как последний, и каждый день свой…
зуммер тоскливо заработавшего на перекрёстке светофора для слепых напомнил о них, почти счастливых: они-то и не знают вовсе, что мир гаснет. Им стоит позавидовать, а вот и тормоз взвизгнул, не то слишком ранний слепец ступил на проезжую часть, не то зрячий в приступе зависти к слепцу забыл про такое явление. Если будет сирена, значит, зашиб всё-таки. Птички поют, слепцы на зелёный звук переходят дорогу зрячим, мир по-прежнему гаснет.
если б можно было б, остановив часы, спасти мир, мы сделали б это — остановили бы те, которые нужно, часы и, спокойно и мирно не заметив, что спасли его, погасив окончательно, пошли бы спать. Это не утопия и не антиутопия, не антинигилистический и не анархистский роман о гаснущем мире, это квазиопера о любви и о том, что из неё получается: о радостях смерти и жизни. Вот предмет эротического глобально-частного сего либретто.