Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
http://www.proza.ru/2010/01/15/114
http://www.proza.ru/2010/01/16/328
http://proza.ru/2010/01/17/130
http://proza.ru/2010/01/17/1543
http://proza.ru/2010/01/19/104
http://www.proza.ru/2010/01/20/116
http://www.proza.ru/2010/01/22/64
http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
http://www.proza.ru/2010/01/24/89
http://www.proza.ru/2010/01/25/69
http://www.proza.ru/2010/01/27/232
http://www.proza.ru/2010/01/28/174
5
Лариса вздрогнула от резкого звонка. Он или Даня? Вряд ли Даня – их посиделки с «саунд-треками» затягиваются надолго. Он. Она взглянула на часы: скоро десять. С чем идёт? Она поплелась к двери как на казнь. А как, бывало, встречала его раньше! Подрыгивала мячиком на месте, как девчонка, прижимала к груди сжатые кулачки, постукивала костяшками пальцев друг о друга, в радости и нетерпении. Да, это Володя. Вошёл озабоченный, в глаза не глядит.
- Ух, устал, просто с ног валюсь.
- Всё-то ты в трудах, великий государь, аки пчела… – без улыбки пошутила Лариса. – Где же это ты пропадал?
- Да я же тебе говорил, шеф поручил состыковаться… бестолковщина полная. Профессионалы поумирали, а у молодёжи одни амбиции… Они меня умотали.
- Что же ты не позвонил? Трубка твоя не отвечает.
- Зарядка кончилась. Как всегда, некстати.
Ну что же, будем делать хорошую мину при плохой игре, подумала Лариса. Что ещё остаётся? Муторные жандармские расспросы, ответам на которые всё равно не веришь ни на грош. Надо тонко соблюдать меру. Не спрашивать совсем – странно, ведь надо делать вид, что всё как обычно. Спрашивать слишком подробно – а вдруг он не сможет ответить? Она меньше всего хотела бы припирать его к стенке, выступать в роли враждебной силы. Хорошо быть наивной до придурковатости и не ведать сомнений. Она ушла на кухню.
- Суп будешь? Или уже поздновато для супа?
- Суп? Нет, суп не буду…
Кажется, он даже не вполне понимает, о чём речь.
- Ну тогда салат, и грею тебе второе. У меня мясо по-французски.
- Что?! – он заглянул в кухню с полотенцем в руках.
Что это он так вскинулся? Прямо из ванной выскочил, таращится изумлённо.
- Мясо… по-французски, – растерялась она. – Помнишь, я брала на пробу в кулинарии, и тебе понравилось? С грибами и сыром… не вспомнил? Вот решила изобразить домашними силами… Что, не хочешь?
Он отрицательно помотал головой, уронив взор вниз и в сторону.
Лариса расстроилась, наблюдая, как он стоит в какой-то оторопи.
– Конечно, может быть, грибы в такую пору твоему желудку и не очень полезны… но я столько времени и сил угробила… – лепетала она безнадёжно, уже понимая, что триумфальная дегустация «французской штучки» провалилась, – хотела что-нибудь новенькое… Подумала, может, и Дане понравится: надо как-то отрывать его от фаст-фуда…
- Он дома? Нет? – Володя поискал глазами его тапки в прихожей. – Где он шляется в такое время?
- Да он недалеко, у своего Ника. Музицируют.
- Опять! Он и не думает учиться! Поступил и расслабился! Первую же сессию завалит!
Его негодование было вялым и неискренним.
- Типун тебе на язык, – скороговоркой пробормотала суеверная Лариса. – Не нагнетай страсти, Володя. Учится он. Только они теперь по-другому это делают. Это мы в библиотеках попы просиживали, а они всё дома, за компьютером, быстрее и эффективнее, и не отследишь. Да и надо ли? Школа кончилась, сколько можно пасти чадо? Пусть сам шевелится, и сам за всё отвечает.
- Да что он ещё может понимать? За что «отвечать»? Я в его возрасте был полный щенок…
- О-о, Володя, это мы с тобой обсуждали уже сто тысяч раз. Чем раньше человек станет за что-то отвечать в своей жизни, тем раньше и «понимать» начнёт. Ты, к сожалению, тут плохой пример: мать держала тебя «на коротком поводке», пока я не появилась, и ты был, а может, и остаёшься, типичным маменькиным сынком… Всё, всё! Молчу! Ни сло-ва боль-ше! Вернёмся лучше к еде. Не знаю, что ж тебе и предложить…
- Ничего не надо, я не хочу есть, – поспешил заверить Володя.
- То есть как – не хочешь? – насторожилась она. – Ты где-нибудь ел?
Он скрылся снова в ванной и оттуда донеслось небрежное:
- Да… ел…
- Когда? Где? – недоверчиво спрашивала она, идя вслед за ним и догадываясь: врёт.
- Да… на работе… перекусил.
Конечно, врёт. Когда та работа кончилась? Сколько часов прошло! И он до сих пор не хочет есть? С его-то немалыми аппетитами? Лучше не допытываться – он окончательно запутается во вранье. Всё это шито такими грубыми белыми нитками… в канат толщиной. Она вернулась на кухню. Не нужна ты ему, ни ты, ни мясо твоё французское. Она в досаде и отчаянии закусила губу.
Он тихо прошёл в комнату, встал у стола, глядя в стену. Вот, значит, какова эта дорожка. Чем дальше, тем труднее. Почему тогда, сразу, когда ещё ничего не было, кроме неясных предощущений чего-то нового, волнующе неизведанного, кроме чувства чего-то открывающегося перед ним, смутных надежд на какие-то новые горизонты – он почуял инстинктивно, что Ларисе ничего говорить не нужно? Ведь ничего предосудительного как будто и не было, а он смолчал – он, привыкший за столько лет всегда и всем делиться с ней… И незаметно, невольно, исподволь началось его отдельное от неё существование, его другая, тайная, скрываемая жизнь, которая стремительно проросла в него, пустила прочные, оплетающие всего его корни, выстрелила молодыми, сочными, бурно растущими побегами небывалых надежд, нежданно-непрошенно развернула юные клейкие листочки, зашелестела буйной, блестящей, свежей кроной. А прежняя жизнь обернулась старым, шершавым, полным узлов и застарелых наростов стволом, несущим полузасохшие ветви и тусклую, пыльную, непривлекательную жухлую листву. Как тяжело теперь тащить на себе эти обе части себя самого, не хватает сил и соков на оба побега, на обе жизни. Неужели придётся распиливать себя надвое? И какой-то из побегов сломать, отбросить, растоптать, причинив этим боль прежде всего себе самому, а может быть, и погубив себя безвозвратно. Выживет ли новый, незрелый пока побег, не засохнет ли безвременно, не будет ли опалён слишком горячим жаром сердца, слишком пылкими ожиданиями, не будет ли побит жестокими житейскими морозами и суровыми пронизывающими ветрами – если грубой ржавой пилой взрезать волокнистую плоть, отбросить прочь всё привычное, бывшее таким милым когда-то, такое знакомое и державшее годами?
Но как иначе? Обломать свежий молодой побег и ждать, когда срез затянется, испуская ненужный обильный сок, словно горькие слёзы? И глядеть, как со старого, усталого ствола уже будут только печально слетать пожелтевшие, полумёртвые листья, отпадать и валиться сухие ветки, и знать, что на нём уже не пробьются копья новых упругих ростков, не набухнут скрытой силой почки, не завяжутся новые завязи…
Три дороги лежат: прямо и молча, налево, направо... Неужели уже и распутье, пришла пора выбирать? Нельзя ли ещё повременить, отсрочить, не делать никому больно? Он знает, что многие живут так годами… Но ему уже – больно и трудно, и муторно на душе: слишком много лжи, игры, неправды, и она множится ежеминутно, как плесень.
Он сел за стол; не думая, взял с края стопку бумаги. Стихи… Он оставил их здесь, на виду? Володя оглядел стол. Прямо перед ним лежал Аллин альманах. Всё собрано стопками, клочки сбились в одну кучку, все карандаши и ручки в стакане… Что она тут перекладывала? Какого чёрта? Кто её просил?! Она видела? Она догадалась? Как он мог всё оставить здесь так? Сделать вид, что «ничего такого», промолчать… Она ведь не спрашивает. А почему, кстати, не спрашивает? Ей, родной жене, не интересно? Ей наплевать на его стихи? На него самого? Он попытался взвинтить себя «праведным гневом», но получалось плохо, неубедительно.
Оставить всё, как есть. Промолчать трусливо и тешить себя надеждой, что она не видела или не поняла. Терзаться опасениями – что видела и поняла. Гадать: ЧТО она? что думает обо всём этом? чего от неё ждать? Пытка, невыносимая и унизительная пытка.
Пойти к ней прямо сейчас, сказать: я встречаюсь с другой женщиной… Закричит – подлец! негодяй! Лицо исказится ненавистью и презрением, глаза широко распахнутся, а потом сузятся, ноздри раздуются и побелеют от ярости. Бросится на него шипящей взбешённой кошкой, отвесит звонкую оплеуху. Потом разрыдается рвущими душу, последними, похоронными рыданиями… Такие сцены отравили всё его детство. И всё будет кончено, ничего не надо будет мучительно решать, останется уйти прочь с красной горящей щекой и независимо поднятой головой: я не ПОДЛЕЦ, я не обманывал тебя!
Он встал, медленно подошёл к двери, позвал:
- Лариса!
Она возилась в кухне, рассовывая по полкам перемытую посуду, и услышав этот его зов, замерла. Не «Ларусик», не «Ларик», не «котёнушка», не «котёнка» – официальное «Лариса». Он обращался к ней так только в дни редких, но серьёзных ссор. Неужели?.. Не хочу, не надо… Пожалуйста, ещё только одну минуточку, господин палач, одну минуточку…
Она вышла к нему, безрадостно поглядела в лицо. Боже, она знает, ужаснулся он. Откуда? Кто-нибудь видел? Донесли? Она уже убита, уже не жива, погасла, как не догоревшая, но задутая ветром свечка: эти скорбно опущенные уголки рта никогда не поднимутся для улыбки, складка между бровей окаменела, глаза опустели… Он заколебался, голос прозвучал нерешительно, почти мягко:
- Ты перекладывала что-нибудь на столе? Мы же договаривались, что ты никогда ничего там не трогаешь.
Палач даёт ей отсрочку.
- Я ничего не трогала. Так только, ручки подобрала, да листки вместе сгребла, чтоб не разлетелись. Ты что-то потерял? – Она поглядела на него, болезненно прищурив глаза: я тоже даю тебе отсрочку, ты можешь промолчать. Не затевай ничего, не затевай!
Какой смысл оттягивать, если она догадывается, или даже знает? Он не сможет долго терпеть, носить это в себе и ждать разоблачения и удара. Пусть она всё знает, это будет честно. Пусть она решает.
- Да нет, не потерял… Ты видела эти листки? Со стихами?
- Видела. Это твои?
- Да, мои.
Решил-таки нанести удар. А и правда, что тянуть кота за хвост? Кошку. «Котёнушку». Объяснимся. Принимаю твой вызов.
- Ты решил печататься? В этой «Красной строке»? – она ткнула пальцем в альманах.
Он кивнул.
- Комаровская предложила? Там у тебя заложен её телефон. Вы с ней перезваниваетесь?
- Да. И не только.
Ну что ж ты тянешь так, ирод?
- Встречаетесь? – медленно сказала Лариса и села на диван. Он сел на другой край. Кивнул, глядя в сторону.
- Давно?
- Не очень.
- И сколько же раз? – тусклым, бесцветным голосом тихо спросила она.
- Несколько раз, – отвечал он уклончиво. – Я не считал.
- Где?
- На улице. И дома.
- У кого… дома?
- У неё.
- У не-ё?
Как он ловко всё обставил: вынудил её, Ларису, РАССПРАШИВАТЬ. Быть в роли следователя. Вытягивать «показания». Потом скажет: ты же сама хотела знать. Глупые, малодушные увёртки. Да, расспрашиваю, потому что ты ХОЧЕШЬ СКАЗАТЬ, и я не стану делать вид, что не понимаю этого.
- Ты и сейчас был у неё?
Он опять молча кивнул. Лариса внезапно усмехнулась.
- Она кормила тебя мясом по-французски… Да? Я догадалась.
Вот гадина! Мерзкая пупсиха, воровка! Даже здесь она её обокрала, она украла её меню, её шанс вкусно накормить мужа… Ну, что же дальше? Уж говори всё до конца. Что ещё ты хочешь сообщить? Не-е-ет, молчит… ставь сама точки над «i».
- И как дОлги… были ваши свидания… у неё дома?
- Ну… на несколько часов…
- Продолжительные свидания… можно многое успеть. Прочесть много стихотворений… даже поэм парочку. Вы были одни? Одни… Ну, и ты, наверное, знаешь, что она была к тебе неравнодушна ещё двадцать лет назад?
- Я не думал об этом никогда. Я не знал. – Он поглядел на неё удивлённо.
Что ж, она не сказала ему? Как же, гордыня… Впрочем, теперь, очевидно, это уже не имеет значения. Свежие события заслонили.
- Ну так что же? Говори, раз начал. Дело дошло до постели?
Он поднял голову и отчуждённо посмотрел на неё, задрав подбородок. Ну! говори же, говори, ты же сам затеял разговор! Вот сейчас он скажет это слово роковое, и всё кончится. Кончится всё хорошее и доброе, останется только мрачно-беспросветное, чёрное, тяжёлое как камень… Один шажок, крохотный, секундный и – вниз с горы, в пропасть…
Володя остановившимся взором уставился в сторону тёмного окна и видел там, за стеклом, словно со стороны, всё то немыслимое, что случилось пару часов назад… Что это было? Постель… дошли… как они до неё «дошли»? Неизвестно, словно вдруг – оказались, и всё… И дальше какой-то белый клубящийся туман, внутри которого пульсирует жаркая, отливающая золотом, лихорадка. Не помня себя от восторга, в самый блаженный момент, когда его плоть сладостно вторгалась в другую, он вдруг замер, желая навеки задержать это мгновение, и губы сами прошептали бессмысленное: «Это такое возвышенное чувство…» Но она не засмеялась… она была вместе с ним, в этой точке парения… И потом, кривя рот в судороге неизбежного освобождения: «Я уже близок…» Она и тогда не засмеялась, только нежный, воздушный выдох в той же муке: «да…» Это всё называется этим гадким словом «постель»?! Постель пахнет пОтом, она омерзительна и пОшла, она оскорбительно груба своей ничтожной, банальной осязаемостью и низменностью… Что она спрашивает? Что она хочет знать? Что он может ей сказать? Дура, какая дура… этот гнусный допрос! Не получишь ты ничего – на поругание и насмешку!
Он медленно сказал:
- Нет… не дошло.
- Не дошло-о? Вот как? Тогда какого чёрта… а, ты надеешься, что вскоре дойдёт?
Он открыл было рот для ответа, но ответить не успел: грянул звонок. Даня! Она сорвалась в прихожую открывать. Как это не вовремя… или наоборот – вовремя? Наш разумный мальчик знает, когда придти и прервать это изуверское, извращённое какое-то объяснение. Отлично, отлично, что оно прервано! И даже очень вовремя, просто в точку. Всё сказано, карты раскрыты, а обсуждать потом будем, чтоб не наломать дров сгоряча. Отложенная реакция, как в Интернете. Ой, как это сейчас ей надо: сумбур, вихрь, смерч, полная разруха в голове и сердце.
Даня ворвался радостный, вдохновлённый, твердил: «Я придумал прикольную джазОвую соляку», которая «офигенно получается у Ника»… Лариса кивала, с трудом делая вид, что слушает; Данины слова разлетались бессмысленными осколками и кружились вокруг мучительным комариным роем.
- Ты есть будешь? – Она попыталась зацепиться за привычное, будничное, не требующее усилий ума и души. – У меня суп… хотя какой теперь суп… мясо по-фр… впрочем, к чёрту его. Может, чаю с сырниками?
- Давай, – голодно блестя глазами, согласился Даня, и она захлопотала у плиты. Вечная кухарка. Только это ей теперь и осталось… наседка, клуша, курица. Вот таких и бросают, от таких и уходят! Всколыхнулась, взбухла, поднимаясь, тёмная, плотная, мощная волна, грозя хлынуть, затопить, опрокинуть… Нет, нет, нет, не сейчас. Не сейчас. Загнать эту волну назад, погасить, преградить ей путь титаническим усилием. Вот так, вот так. После, после.
- Ты чего это? – спросил Даня уписывая сырники, и бросая на мать короткие взгляды. – Случилось что-нибудь?
- Нет, почему? – с фальшивым удивлением и нарочитым спокойствием отвечала она, не отрываясь от сковородки. – Всё в порядке.
- С Вовой поругались?
Она измученно обернулась:
- Даня, ну что ещё за «Вова»? Я тебя просила – не надо так шутить. Мне неприятно. Мы тебе не «Вова» и «Лариса», а папа и мама. Тем более что шутка эта с бородой – ещё тридцать лет назад отроки так выламывались.
- Ладно, ладно, мам, не обижайся, не буду. Так в чём дело? Чего ты расстроенная?
- А, так, мелочи, – она сморщилась, – ерунда житейская. Тебе завтра рано? Будить надо, нет? Смотри, выспаться не успеешь.
Даня сдал ей тарелку и отправился плескаться в душе. Сквозь шум воды доносились его вокальные экзерсисы. Володя затаился в комнате. Она всё возилась в кухне, ища себе дела и успешно находя. Господи, что это было? А может, и не было ничего? Приснилось… померещилось. Она боялась войти в комнату. Войдёт – а он уже сумки собрал, упаковал все свои пожитки, укладывает последние листки со своими стихами, и альманах этот, жирный как Комаровская, заталкивает поверх всего… Чего боишься, Никитина? Чему быть, того не миновать. Она сняла передник, вытерла руки, вошла в комнату и оторопела. Он, раздетый, мирно сидел в постели под одеялом и смотрел по телевизору «евроньюс». Померещилось, действительно? У неё галлюцинации? Слуховые? Или, наоборот, зрительные?
- Володя, – она присела на свою, застеленную, половину постели, – скажи, пожалуйста…
Он убавил пультом звук и обернулся к ней. Молчит. Слушаю вас, что имеете сказать?
- Мне не послышалось? Я правильно поняла?..
Он продолжал молчать, глядя ей прямо в лицо, и в глазах его читалось: ну вот, начинается… так я и знал! Прилетела, муха назойливая, пожаловала.
- Ты сказал, что встречаешься с Комаровской… которая сохнет по тебе двадцать лет. Посещаешь её на дому… для уединённых свиданий. Проводишь там с ней по многу часов… Так? Я правильно излагаю?
- Так, – голос его прозвучал напряжённо и неприязненно.
- И вы там читаете стихи и говорите о них?
- Ну да.
- И только?
- Да.
Она растерялась. Снова она в роли следователя, а он – стойкий партизан на допросе.
- Прости, но в это трудно верится, – она иронически усмехнулась, – тем более, если знать, как Комаровская к тебе относится. Если это чисто деловые встречи, то почему ты скрывал их от меня?
- Я знал, что ты её недолюбливаешь.
- Это мягко сказано. Я её не переношу.
- Поэтому я и не спешил тебе говорить.
- А сегодня решил сказать. Зачем? Ваши встречи перестали быть чисто деловыми и, так сказать, литературно-поэтическими?
- Может быть, – он глядел на неё с откровенным вызовом и враждебностью.
Как унизительно вытягивать у него подробности. Да и нужны ли они? Стоишь – сидишь – тут пред ним словно настырная просительница, не знаешь, какие слова подобрать, как расставить ловушку, чтобы поймать в них истину. Истину, а не его! А он выскальзывает, уклоняется, будто ему истина не нужна. Не нужна? Сам её не знает?
- И ты собираешься продолжать эти встречи?
- Пока собираюсь, да.
Я не люблю его, подумала Лариса. Этого, вот такого – не люблю. Он мне враг, он на МЕНЯ, свою жену смотрит, как на врага… Вон как уставился, готов испепелить взглядом.
- И что же будет дальше? – её слова замирали и таяли в воздухе.
- Не знаю, – он пожал плечами.
Вот это он говорит твёрдо. Твёрже некуда. Знает, что ничего не знает. Может, к сердцу тебя прижму, если хорошо себя вести будешь, правильно, «понимающе», может – к чёрту пошлю, если поперёк слово мне скажешь, «права качать» вздумаешь, упрекать и стыдить… Встану и уйду к «понимающей» Комаровской. Жди, когда решу.
Она встала, повесила на плечики его рубашку, убрала за шторку. Подобрала с пола его носки, сунула в корзину. Володя вернул телевизору звук и углубился в новости.
Что за бред? Что это происходит? Какой-то дурной сон. Вот так вот сейчас, как ни в чём ни бывало, раздеться, ходить тут перед ним голой… чтоб сравнивал с Комаровской… ещё подумает, что соблазнить его пытается… И лечь в общую, супружескую постель, к нему под бочок? Словно ничего не произошло… пялиться в телевизор, обсуждать наводнения в юго-восточной Азии… Что ей теперь эта Азия, вкупе с Европой и Америкой?! У неё тут своё наводнение, катастрофа, разруха и гибель.
- Я выйду на улицу, пройдусь, – сказала она сухо.
Он с готовностью кивнул:
- Долго не ходи, уже поздно. Оденься потеплее, к вечеру сильно похолодало.
Она в негодовании уставилась на него. Скажите, пожалуйста, какая забота! Заботливый, любящий муж… Боится, как бы дорогая жёнушка не простыла. Да зачем тебе, ирод, моё здоровье? Телесное…Оно и мне-то сейчас не нужно. О душевном моём здоровье ты уже сегодня славно «позаботился», низкий тебе поклон… Дико всё это, непристойно, неужели он не понимает? Лариса молча вышла.
(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/01/29/1212)