Трилогия Книга

Предисловие

Я - ветер,
развевающий длинное
яркое платье красивой девушки,
я – сугроб снега с разлетающимися веером
во все стороны снежинками,
я – кружащийся танец красочных
пёстрых осенних листьев,
я – капельки дождя, задумчиво стекающие
 по стеклам автобусов и стремительно скользящие по плачущим зонтам…
Я– всюду и во всем, но не ждите от меня
ни коварных интриг, ни кровавых боев,
ни сексуальных игрищ…
Все это – в мире людей…
А я вновь ухожу пустынной улицей
средь темных затаившихся домов
с полуприкрытыми веками окон
и понуро–задумчивых грустящих фонарей.
А я иду вдаль…  туда, где кто-то верит в Чудо и любит Сказки… 
      
               
                Книга
о вечных странствиях Духа и поисках настоящей Любви, о странностях Судьбы и особенностях характера, о чистоте взглядов, наивности и убеждённости, приверженности Мечте, о том, что сближает и разделяет людей, об общности и индивидуальности, о Служении Небу и своему Призванию…

Часть 1. Настоящее и главное.

1.На землю спускались сумерки. Раскалившаяся за день, усталая земля начинала воспринимать первую лёгкую прохладцу. Отдых от зноя, которого так жаждала природа, наконец–то, наступал. Теперь можно было глубоко вздохнуть и пускаться в путь, не опасаясь палящих лучей разгорячённого дневного светила.
Ещё багровый (красновато–малиновый) диск обманчиво видимого Солнца неотвратимо плыл к горизонту. Ещё раскалённая почва испускала в небо горячие, плавно струящиеся, потоки воздуха, но ночная свежесть всё ощутимей проявляла себя. И предчувствие этого бодрящего холодка настраивало Эна на лучшее.
Как и в любой такой день, он зорко всматривался в чуть различимую границу неба и земли, расплавляемую восходящими воздушными струями. В такие минуты он хранил глубокое молчание. Казалось, это состояние передалось и его белой лошади, не решавшейся нарушить эту бездонную вдумчивую тишину. Но вот она фыркнула, стукнув копытом, и Эн очнулся снова в седле, покинув мир необъяснимых грёз, неявственных надежд и вечной стремительности незримого бытия, скрытого в вечности. Он словно отошёл ото сна наяву, от весеннего, наполненного пленительной загадочностью сна, и отчасти не мог ещё понять, где находится. Наконец, и последняя  зыбкая пелена необъяснимого предвосхищения, необычайного, по–детски наивного, будто расплавленного, счастья, спала. Он вновь обрёл своё имя, своё место в мире, своё прошлое.
Эн ласково похлопал по грациозной, изящно выгнутой, шее своей терпеливой лошади, и она без других повелений, по зову сердца, по своему безошибочному чутью, пошла вперёд, неспешно убыстряя бег, ускоряя полёт мысли…
Вскоре на небесном своде появилась первая звезда, игриво подмигивая и возвещая о приближении опьяняющего и отрешающего от всего сиюминутного времени, о наступлении особого состоянии души. Зыбкий холодок уже начинал прокладывать себе дорогу средь возникающих на небосклоне звёзд, и его леденящие порывы несколько раз уже почти прерывали безвестные размышления молодого, столь часто не понимаемого другими, человека, которого называли сколь странно и загадочно, столь и весьма кратко – Эн. Хотя, возможно, это всего лишь краткая форма какого–нибудь обыкновенного, привычного имени, но почему–то именно такое имя ему шло. Внешне он вовсе не был тем красавцем, по которым сходят с ума сентиментальные барышни, но всё же, несмотря на это, чем–то он всё–таки привлекал внимание девушек (никогда не желая этим  пользоваться).
Его мир, его внутренний мир, был, по большей части, неизвестен окружающим, да Эн никогда и не пытался полностью раскрыть его перед людьми (хотя и мог быть общительным, остроумным и интересным собеседником). Зная же цену своему  душевному спокойствию, с первым зовом сердца он мог «уйти в себя», где было его душевное пристанище, где жили его глубокие размышления, мечты и видения. И такие «погружения в себя», внутреннее сосредоточение, были его излюбленным временем и состоянием бытия. Особенно – глубоким вечером.
Время текло, а мысли, свободные от всего, почти независимо от человека, летели в бесконечность, опережая время и все скорости этого мира, опровергая все мыслимые человеком законы и сложившиеся в обществе убеждения. И за этой прекрасной стремительностью мыслей, образов, тонких ощущений и неявных воспоминаний, Эн не замечал не только самого себя, но и ничего вокруг – ни этой бескрайней степи, ни этих звёзд, робко поглядывающих с небес на вечного странника, ни этой раскрытой, подобно материнской ладони, наполненности бытия, ни тепла скачущей лошади, ни пронизывающего холодка наступающей ночи, ни всего этого мира…

2. Где он был? Кто мог знать? Где он будет? Разве нам дано знать заранее? Чудесные тончайшие небесные нити беспредельного вечного мира, казалось, пронизывали его насквозь, вплетая всё его существо в причудливое переплетение неявного тончайшего узора мироздания. Он всё совершал свой сверхстремительный бег по времени и иному пространству, не различая границ и препятствий сознания, когда лошадь, наконец, устав, замедлила свой бег, переходя на шаг, и вскоре остановилась в сомнительной нерешительности, чуть переступая копытами, осторожно фыркнула, желая привлечь к себе внимание и намекнуть о приближении законного полуночного покоя.
Не сразу заметив это, Эн, всё также пребывая в легчайшей дымке, спрыгнул с седла, коснувшись лишь теперь земли. Он отпустил лошадь, задумчиво похлопав её по шее, а сам прошёлся немного по раскрытому, как женская ладонь, ночному пространству душистой степи, блуждая взглядом где–то меж звёзд и трав, небес и земли. Наконец, он остановился, оглянувшись по сторонам. Присев, он ещё раз осмотрелся на ином уровне. Наверное, ему приглянулось это место, и вскоре он прикорнул к мягкой, что–то шепчущей траве и, подложив под голову снятый с пояса дорожный мешок и укрывшись непроницаемым длинным плащом, ещё не засыпая, вновь погрузился в свои невесомые, не облекаемые в чёткие мысли, раздумья.
Необъятно простирающаяся степь прилегла пред его взором, медленно, но неотвратимо закрывающая свои всёвидящие глаза, и тяжёлые, с пронзительной тёмной синевой, веки ночного неба смыкались над ней. Звёзды, как хрупкие хранители странных душ, сияли с высот. И их свет, казалось бы, столь тщетный и слабый для того, чтоб осветить идущему Путь, а отчаявшемуся – вселить Надежду, наполнял ищущую душу грустящей чистотой и нежным мужеством. Они, смотрящие с недосягаемых высот, навеивали какие–то отрешённые думы, странные, но столь сладко тревожащие и смутно волнующие сердца и души. Край далёкого небесного свода, словно едва подсвеченный с другой стороны купола, вместе с синевой зенита, ставшей более отчётливой, глубокой и ясной, уже стемнел, и глаза Эна, устремлённые в ту безбрежную даль, всё больше воспринимали глубокий покой, заполняющий собой весь этот видимый мир. Ночная нега, разливающаяся по холмистой степи, окутывала этот край тайной, будто вверяя миру свои мечты, надежды и чаянья, обволакивая чарующей дрёмой, увлекая своей самой заветной думой, а стремительные порывы игриво обгоняющих друг дружку  ветерков колыхали травы и разносили клочки этой загадочной тревожной то ли думы, то ли грёзы, то ли мечты. Всё внимало этому, всё дышало этим, всё смиренно жаждало только этого.
Где–то бродила, пощипывая траву, грациозная белая лошадь, Эн не беспокоился об этом, потому что незримо ощущал, где она и знал, что далеко она не уйдёт.
Ничто не мешало уединённому размышлению, погружению в себя, пребыванию в этом самосозерцающем мире или …может, где–то ещё…

3. Солнце, уже показавшись из–за горизонта, озаряло своими слабенькими, будто не отошедшими ещё ото сна, лучиками верхушки отдалённых, чуть видимых холмов. Всё просыпалось, как будто сладко потягиваясь и зевая. Волны резвых утренних ветерков старались всех скорее разбудить своими бодрящими (а порой и передёргивающими от озноба) порывами.
Открыв глаза и поглядывая на этот радующийся мир, Эн заметил, как улетучились последние грёзы, думы, видения. Всё уступало говорливой жажде жизни, движения, деятельности. Она звала нетерпеливым жестом за собой, она  торопила, почти что гнала, стараясь всё увлечь с собой, в свой поток.
Губы Эна чуть тронула улыбка, наблюдая эту суматошную, стремительную, кипучую гомонящую деятельность природы. Он уже проснулся, но ещё немного полежал, перебирая в памяти остатки переживаний, интересных мыслительных находок, влекущих видений и образов из сна, наполненного какими–то странными знаками, символами и таинственным смыслом. Утром всё это кажется таким далёким, нереальным и забытым. Оно уже оставлено где–то позади, а нужно стремиться вперёд.
Перекатившись с бока на бок, оценив что–то и прикинув в уме, сделав несколько необходимых упражнений ещё лёжа, потянувшись и бодро вскочив на ноги, Эн отыскал пристальным взглядом свою любимицу– лошадь. Озарённые только что взошедшим солнцем бока белой лошади казались по–волшебному золотистыми с мягко–розоватым отливом. Так вновь и вновь мы удивляемся причудам странной художницы – природы. Эн усмехнулся каким–то своим, забредшим вдруг в голову, мыслям и, чуть ещё размявшись и напившись из ближайшего ручья, пошёл по пробуждающейся, с едва уловимым, внутренним, звучным утренним гулом, почве к своей лошади, склонившейся изящно изогнутой, грациозной, с шелковистой гривой, шеей к колышущейся траве. Она, заметив его издали, осталась на месте, кротко поджидая хозяина, изредка направляя свой взгляд в его сторону. Она не стремилась проявлять свою волю без особой необходимости, а у него было больше времени любоваться своей быстроногой красавицей, подходя к ней…

Вскоре утих топот копыт ускакавшей лошади с седоком в тёмном плаще– накидке. Казалось, никто не заметил их отъезда, как не видел и прибытия, но разве у природы нет глаз и ушей, разве ветра не перешептываются, делясь новостями со всех сторон света, разве холмы не переглядываются, задумавшись о чём–то на века? И кто знает, отчего покачивают своими прекрасными головками цветы, и почему бывают попутные ветра?

Эн просто не мог без таких поездок, да и вообще – Путешествия. Что–то постоянно звало и тянуло в дорогу. И он совсем не мог объяснить причину этого. Даже себе. Он чувствовал, он понимал, что так нужно, так необходимо. Но почему, зачем? – это слишком
 невозможно объяснить. Так он изъездил много дорог, побывал в различных селениях, встречая множество людей, научившись понимать их как–то то ли чувствуя, то ли ощущая. Он много увидел, привык обходиться минимальным, умея держаться до последнего в трудностях и не сдаваться в сложных ситуациях. Так, наверное, и выработался характер – прямой и стойкий, но с необходимой гибкостью и выдержкой, а душа, оставшись доброй и чуткой, лишь покрылась придорожной «пылью» отстранённости, некоторой замкнутости, суровости, граничащей порой с некоторой внешней грубоватостью.

 4. По его лицу сложно было определить возраст. Где–то между двадцатью и тридцатью. Пытливый взгляд пронзительно–синих глаз, гармоничные черты лица с выразительными скулами, некрупные, чётко очерченные губы, несколько волнистые длинные чёрные волосы свободно развевались по ветру. Глаза, уже немного уставшие от жизни, глядели не очень–то весело, но было в них что–то необъяснимо прекрасное, хрупкое и нежное. Будто тлело где–то в глубине. На нём была не привлекающая внимание удобная добротная походная одежда, плащ–накидка, одновременно служащий и одеялом, и зонтом (которым служил капюшон), да вещевой мешок, заменяющий подушку, прикреплённый к седлу,– вот и весь его облик с экипировкой. Непритязательно и уклончиво от подозрительных и заинтересованных в «лёгких» деньгах глаз. Но лошадь была просто великолепна – тонконогая, мягко гарцующая, с изящно изогнутой, будто искусно отлитой, шеей с волнистой шелковистой гривой, а умные блестящие крупные глаза оставались внимательными ко всему. И стоила она весьма прилично, а её «экипировка» с серебристым блеском отличалась тонкой умелой отделкой.
Эн любил её как верного друга, порой холил и часто любовался ею. Но и она от пройденных дорог выглядела уже не столь прекрасно. Хотя, похоже, и ей было по душе вести такой свободный, но нелёгкий кочевой образ жизни.
Когда–нибудь, быть может, и ему захочется остановиться где–нибудь и закрепиться. И если не найдёт то, что ищет, то просто устанет. Так многие думают, находя в этом своё оправдание бездействию, жизни без Поиска. Потому–то столь непонятен он был окружающим. Кто его знает? Может, разбойник под благородной личиной, может, стукач или секретный курьер. Кто их разберёт, этих «перекати–поле»? Ведь бывает и действительно сброд.
Эн с грустью ловил эти взгляды и мысли. Ему было очень неприятно, но что можно поделать? Не разубеждать же каждого, да это ведь вызвало бы дополнительные подозрения. Он уже знал это наперёд. Потому по возможности мягко старался обходить такое отношение, людские предубеждения. Пусть в большинстве они правы, но «обжёгшись на молоке», зачем «на воду дуть» и «вместе с водой выливать ребёнка»?
С подобными размышлениями – ожиданиями он подъезжал к появившемуся вдали городку – селению. Находясь в незначительной низине, он простирался на много миль, утопая в садиках с фруктовыми деревьями и с недорогими, в основном, домиками. Эн остановил лошадь и посмотрел с небольшого возвышения. Ему понравилась и сама местность, и скромные жилища, увитые зеленью. Чувствовалась во всём этом какая–то дремлющая ласковая сила. Скромная и, наверняка, не подозревающая о своих возможностях. Живописно расположившись меж холмов, селение только начинало расцветать в эту весну. Уже ощущалось приближение лета, и цветение было в самом разгаре.
Сколько разных городов, селений и городишек Эн видел на своём пути, но ни один не тронул его сердце так. Он залюбовался и скромным видом значительного по размерам селения, и разбегающимися в округе холмами. Было в этом что–то чуть заметно чарующее… Эн решил задержаться здесь ненадолго. Найти занятие для рук и головы, узнать последние новости… К тому же, и из этого городка можно будет уезжать в степь ближе к ночи…
Что–то внутри ликовало – наконец–то хоть недолгое пристанище! Но он знал наперёд: 2–3 недели – и как ветром сдует. Человеческое общество мало меняется как в веках, так и в пространстве…

5. Да, все склонны к ошибкам и промахам. Не избежал этого и Эн. Уже месяц, как он «застрял» в этом разросшемся поселении. Да, это и не был город в привычном смысле этого слова. Скорее, деревушка, разжившаяся до размеров приличного городка. Но несмотря на такое скопление людей, здесь было почему–то уютно. Он завёл знакомства и обрёл устраивающий его заработок. И пока его вроде бы всё устраивало…
Но чуть позже, вместе с прекрасным ощущением приятного уютного тепла, пришло какое–то странное беспокойное чувство – впечатление. Чуть тревожное, почти пугающее (где–то на грани), но постоянное ощущение ожидания не покидало его. То ли это было предчувствие скорой потери, а потому –грядущего расставания, то ли просто обманчивая тревога – он никак не мог понять.
Конечно, можно было опасаться за своё имущество или деньги, но ни того, ни другого у него почти не было – за исключением лошади, но днём она была в надёжных руках, а ночью он с ней уходил в степь, к тому же, и она «не лыком шита» – умеет чувствовать опасности и всегда готова предупредить, а по ней сейчас не видно тревоги. Что же тогда?
Сомнения не покидали его. Конечно, можно было сорваться и уехать, но это было бы похоже на бегство, а трусом он никогда не был. И ему действительно очень хотелось разобраться во всём этом. Ведь день как день, он разбирается неплохо в человеческих желаниях и мыслях, порой – он видит их насквозь, опасность не может быть спрятана абсолютно – всегда что–то (хоть кончик) выдаёт. Он разбирается и в более влиятельных неприметных связях. Сейчас он выпал из них, ушёл на свой Путь, да к тому же сумел быть проницаемым (неощутимым) для щупалец, охотящихся постоянно, и сквозь “сети” проходил уж не раз незримо. Что же теперь?
Он не находил, не нащупывал, не достраивал ответ. И его это тревожило. Неужели всё настолько серьёзно? Но должен же быть какой–то выход, какой–то ответ. Ну хоть ниточка, хоть намёк!..

Он не привык был сдаваться и не новичок в невидимых войнах. Но он вышел из этого. То ли устав, то ли разочаровавшись – сложно сказать. Говаривали – взял «тайм аут»(time out), иные – что Эн уж нынче не тот. Он и сам не знал – надолго ли это и вернётся ли когда назад, но он знал, он отчаянно верил, что это необходимо,  что он должен был это сделать, и что теперь?
Неужели рог пропел, и обратная дорога зовёт, готовая свернуться в тугой клубок, возвращая назад? Нет, это не похоже. Это – иное. Он отчётливо понял это, долго всматриваясь в оттенки, хитросплетения, намёки и недосказанность. Всё говорило о близком, но не скором. Теперь звёзды будто смеялись. Что им ещё от него надо?
Казалось даже, что он кому–то «насолил». Но вот уж сколько месяцев он тщательно распутывал все тугие «узелки», а мизерные вряд ли смогли бы так быстро «отозваться». Нет, дело и не в этом. Не мог же он так (настолько) «наследить»!
Он знал эти печали. А эта была иной. Быть может, сконцентрировалась та, что неведомо как нашла пристанище в его сердце ещё несколько лет назад? Но почему именно сейчас? Что заставило её, что поторопило? Неужели усталость, неужели отчаянье? Или такая обыкновенная, человеческая …?– Эн усмехнулся этой мысли. «Да–а–а…»– задумчиво растянул он, мысленно говоря сам себе, скрестив руки на груди и глядя куда–то вдаль из окна.– «Стареем, друг, стареем!..»
Наверное, он ожидал, что будет странствовать долгие, долгие годы, а тут... и пол века не прошло. Или, быть может, вновь ошибка?

6. Ранняя весна, наступившая в этом году, наполняла душу необъяснимой легчайшей сладостью вперемежку с ощущением растворённой в воздухе сухой пыли и пыльцы. Начинали зацветать каштаны, яблони, груши, другие садовые деревья. Листья, выросшие в полную силу, но ещё такие нежные, укрывали своей сенью, даря спасительную прохладу. По петляющим улочкам, где пыльным, где вымощенным камнем или булыжником, прогуливалась дворовая птица от индюков до вездесущих куриц, простой люд и персоны «голубых кровей». Грузные (полные) женщины в широких длинных юбках (с заткнутыми по бокам краями подола за пояс от жары) с корзинами, полными продуктов или белья, ещё влажного от стирки, шли по своим хозяйским делам. Бледнокожие, худощавые, закрытые нарядной одеждой с шеи и кистей рук до пят, молодые и не очень – знатные леди неторопливо курсировали бесцельно или праздно,  проходящие мимо них мужчины кланялись им приветственно, приподнимая шляпы, простолюдины – почтительно, уступая дорогу, но не отрываясь от своих дел – кто крутил шарманку, кто точил ножи, кто обсуждал свои насущные дела.
Сонная неспешность овладевала городком к полудню, и это накладывало отпечаток на все действия, мысли и ощущения его жителей. Вроде бы, жара по времени года ещё не вошла в свою силу, но днём всё равно леность можно было умалить лишь тенью, неспешным движением или вовсе не замечать – благодаря постоянной нужде. Когда есть нечего – жара не так уж и невыносима. Просто не до неё.
Тем, кому было трудно свести концы с концами, нанимались на работу к знатным и зажиточным, уходили на промысел в другие местечки или, перебираясь с хлеба на воду, кормились подаянием. Но таких было очень мало. В этом городке большинство было крепких, уверенно стоящих на ногах, хозяев, а потому надменно считающих, что бедность – удел лентяев и неумех, а также калек или неполных семей (без мужика–кормильца). А к одиноким женщинам во все времена относились предубеждённо. Будто обязательно только их вина в том, что они остались одни. Конечно, нельзя отрицать и того факта, что многие женщины сами своим неуживчивым склочным характером создавали себе трудности и наживали неприятности, но не все же такие! Да и в вопросе о непристойном поведении... И к замужней могут табунами ходить, также, как и женатые... А потому будет понятно, в чём негласно они подозревались (очевидно, судя по себе), и как трудно приходилось одной женщине с ребёнком на руках. Особенно, если ребёнок уже «на выданье», а о женитьбе и слышать не хочет. И вообще, мало с кем дружит, мало с кем общается, словом, нелюдим…
Глэмм во всю желала счастья своей дочери, но будучи человеком одиноким, которому всю жизнь приходилось работать за двоих (да и в детстве будучи обделённой материнской любовью), она не умела выразить свою любовь (да и обыкновенную ласку), называя свою дочь по имени не ласково–уменьшительно с любыми милыми забавными прозвищами, а прозаично и строго, будто чужую. Дочери же слышалось в этом что–то презрительно–снисходительное, говорящее о уничижительно–пренебрежительном отношении, очевидно, заслуженном. Так детский комплекс переходил по наследству. Если бы не одно «но». Об одном «но» и будет вся история…

Что мы делаем, когда обожжём палец? Правильно, дуем, подставляем под холодную воду, действуя от противного. Как действует человек, столкнувшийся с человеческим непониманием? Зачастую, замыкается в себе. Нэтт, или Нэтти, и росла такой.
Она хорошо помнила несколько моментов детства, когда насмешки, недоумения и издевательства окружающих хлестали так больно, как не способны были причинить боль ни одному живому существу. По крайней мере, так ей казалось, и в чём–то она была права.
Ведь взрослые не способны так чувствовать и воспринимать. А детское сознание впитывает всё как губка. Но тот, кто взрослея, губит в себе детское непосредственное восприятие, обделяет себя намного больше, чем способен потом даже  представить себе, не то что понять.
Развиваясь, Натти росла вглубь себя (в свой мир), а не вовне. Там можно было раскрываться, подобно бутону цветка, не опасаясь ни холода, ни ветров, ни подлости, ни грубости. Но словами этот мир не передать. Он был. И это всё, что можно сказать. И ей в нём нравилось. Она буквально в нём жила. А всё остальное… было второстепенным.

Так, добрые души притягивают доброе, а злое лишь ограняет их, как драгоценные камни, создавая из алмаза бриллиант. Так наши стремления дают результат по нашей Силе и нашей Чистоте (а всё остальное – от лукавого).

7. Эн всё больше ловил себя на мысли, что чем–то незримым постоянно поглощён. Он не помнил ни образы, ни мысли, ни что–то иное, едва ощутимое, но само состояние, подобно далёкой тени–шлейфу, тянулось откуда–то издалека, из той необъяснимой дали, которая зачастую оказывается слишком близко, слишком рядом.
Эн всё так же уходил в холмистые поля, там он хотел найти ответ своим причудам, своим уже не понимаемым даже самим собой странностям, и не замечая себя, увлекался потоком этого состояния. Неведомое прежде ощущение–состояние было настолько сильно и безыскусно, что он просто терялся в догадках. Сколько сильных, ярких, увлекательных образов, ощущений, состояний посещало его, но никогда ещё не было такой простоты и мощи без внешнего влияния, самости и давления извне. Подобно тому, как какая–то малая, неприметная травинка пробивает асфальт, преодолевая несколько физических атмосфер.
По–прежнему Эн радовался солнцу, зелёным волнам, птицам в ясной синеве и разбегающимся холмам. Всё также он молился, благодаря за каждую малость, данную Свыше, и не требуя для себя ничего (занимаясь аскезой), но ко всему этому уже примешивалось трудно скрываемое желание расспросить про то, что обрело жизнь в нём, что так волнует и тревожит его. И с этим он никак не мог справиться. Это могло быть величайшим Подвигом или величайшей Тайной. Но что бы это ни было, Эн уже заранее благословил и преклонился пред ним. Ради этого можно пойти против себя, своей Совести и своего Духа. Какой же Силы достигает Человек, когда он идёт по тому же Пути, когда они совпадают, наполняя светом и усиливая друг друга!
Что это было, он почти догадался. Но всё ещё боясь произнести даже для самого себя, он хранил это бережно и нежно, думая, почему могло произойти именно так, именно сейчас...
За дни, проведённые в этом селении, он ощутил силу, доброту и нежность этого местечка, притягивающего ветер, звёзды, холмы. Большинство дней были солнечными, запахи цветущих садовых деревьев и весенних цветов дурманили и пьянили, наполняли душу сладкими мечтами и негой. Порой даже Эну приходилось всерьёз и с трудом «противостоять» этому ласковому и незаметно как одолевающему влиянию. Возможно, и оно сыграло какую–то свою роль в возникновении Безымянного (в качестве спускового крючка), но Эн понимал: дело не только в этом. Что–то ещё должно произойти. Только что?
Учитель вряд ли есть в этом простом скромном городке–селении, а девушки… Сколько он видел их на своём жизненном пути!.. Даже красивые и неглупые слишком далеки от того, к чему он хотел бы стремиться и чему поклоняться. Конечно, были и умные, и рассудительные, но как передать трепетность трели поднебесной парящей птицы, как выразить солнечность потока ласково–сияющих лучей и необъяснимую хрустальность прохлады говорливого ручейка в тенистой траве посреди безбрежной знойной степи?

Многие ли способны понять это так, как есть на самом деле, в своей глубинной потаённой сути, и воспринять всё это вкупе, в общности всем своим существом, открытым и ясным?

8. Нэтт была тихой мечтательницей. Она не хотела никому говорить о своих тайнах. Но разве только  изредка «перекинуться парой словечек» с Мэрр, Мэррги. Это была её подружка детства, довольно привлекательная, хорошо физически развитая, излучающая то непривычное для Натти спокойствие, которое бывает у уверенных в себе людей. Хотя она жила почти через всё селение на другом конце, но время от времени они приходили в гости друг к другу.
Мэррги была во всех отношениях приличной девушкой – здравомыслящей, трезво глядящей на жизнь и точно знающей, что она хочет от жизни (что очень нравилось матери Натти). Может, тут сказалось практичность её родителей, а может, воспитание и уход за маленькой сестрёнкой.
Потому, наверное, Мэррги не питала иллюзий в отношении людей, и при добром нраве любила помогать людям только практично и только когда сама считала это нужным, необходимым.
Нэтт же разрывалась меж любовью ко всему живому и недоумением, а то и раздражением от недалёкости и ограниченности, злобы и завистливости людей. Она отчаянно хотела, чтоб все были счастливы, но не знала – просто не представляла – как это можно осуществить. Она подавала милостыню когда было хоть что–то подать, гладила и ласкала всех окрестных животных, в детстве переболев кожным покраснением и шелушением на руках. Её мать только тяжело вздыхала, ничего не говоря,– она сама с детства любила кошек, но прокормить всех невозможно – себя бы...
И не смотря на все эти жгучие стремления, Натт часто ощущала, как мало (слишком мало) для всех сделала. Это её огорчало, и она снова и снова старалась реализовать своё сильное насущное желание – будто вновь и вновь бросаясь в бой, преодолевая своё естественное отчуждение и мучительно горчащий опыт.
Так, в детстве многие сверстники не любили с ней играть, потому что за обиженных она вступалась столь рьяно, что порой доходило до разбитых носов, порванных штанишек. Кому сыпанёт песком в глаза, кого отдёргает за волосы. Конечно, это было очень редко, зато запоминалось навсегда. И чтобы случайно (или обоснованно) не попасть в эти ряды, ребятишки старались обходить её стороной, перестали звать в свои игры. Натти уже не помнила этого, но и Мэррги она несколько раз так «защищала». Смешно, но выслушивать вопли и угрозы разгневанных мамаш своих «пострадавших» чад приходилось Глэмм, матери Нэтт. Конечно, были и свидетели, подтверждавшие (весьма вяло и неохотно) заслуженность произошедшего, но попробуй – докажи это слишком «любвеобильным» мамашам, не желающим никого и ничего слушать.
Также Натти вступалась в защиту, когда издевались над животными – птицами, кошками, собаками… Тут уж её лютости не было предела. Порой она мстила обидчикам спустя дни и недели. Злые мальчишки всерьёз её боялись, а она будто не боялась ничего. Разбитые коленки и ссадины её никогда особо не тревожили, а серьёзные увечья обошли её стороной. Она просто знала, что только она за себя может постоять и надеяться больше не на кого, но больше всё же заступалась за других, свои обиды чаще проглатывая. И запоминая на всю жизнь.
Разумеется, с таким характером нелегко приходится в жизни. Переняв любовь к честности и прямоте от матери, Нэтт всё же была более «гибкой». Повзрослев, она уже старалась обходить «острые углы», боясь «нарубить дров» безосновательно. Но другой она не умела, да и не хотела быть. Просто разочаровавшись, по большому счёту, в людях –как во взрослых, так и в детях – она уже не так рьяно стремилась им помочь. Утешить умным добрым словом, подарить приятную самоделку или что–то такое простое, но особенное, она была рада всем понимающим, приятным ей людям, но защищала кого–то только если никто больше не вступался, а потакать такой наглости она была не в силах. Тут уж её нерастраченная жажда справедливости начинала бурлить и рваться наружу, преодолевая воспоминания о последствиях прежних «защит», словно горная река – острые пороги.
Нет, Натти никогда не винила в таком отношении других. Скорее, себя. Слишком часто она чувствовала свою никчёмность, свою ненужность и невостребованность. Что ей здесь не время и не место. Но весь прикол в том, что мы рождаемся и живём именно в том месте и том времени, где мы нужны и необходимы.
Только в одном случае это вопрос отработки (кармы), а в другом – добровольный крест (подвиг, служение). И ждать, пока протечёт вся река, чтобы перейти на другой берег – так недолго и умереть, не дождавшись. А говорить, что людей не исправишь… Под лежачий камень и вода не течёт. Другое дело, что формулировка весьма хромает, и в данном варианте правильней начать с себя.

9. В Натти непонятным образом сочеталась решительность и медлительность, отстранённость и жажда жизни, мудрость и наивность, покой и стремление лететь подобно ветру. Она не знала откуда в ней всё это и почему так намешено, порой являя весьма «гремучую» смесь.
Перепады настроений были нередки, но это, скорее, относилось не к эмоциям, а впечатлениям, состояниям, тонким ощущениям. Эмоции Нэтт не любила и не умела их выражать. С одной стороны, на её лице весьма красноречиво видны были чувства, переживания, отношение к кому–то, с другой стороны, своим внешним видом она нередко вводила людей в заблуждение (не задумываясь об этом) относительно своих желаний, мыслей и прочего. Только те, кто её долго знал (общался, виделся) лучше могли (и то с некоторой погрешностью) интерпретировать её состояние, отношение к чему–то или кому–то.
Но даже словесная неточность того или иного состояния, ощущения, переживания удручала или раздражала Нэтт: «Ну как они не могут понять разницу? Например, «грусть» – это не хандра и не усталость, а лёгкое поэтическое состояние, чаще – светлое и совсем не глупое. Но не как уж не «скука»! «Печаль» же – вовсе не тоска и не ностальгия. В чём–то сродни грусти, но насыщеннее и глубже, уже не всегда светлая, не всегда приятная, будто умудрённая женщина в отношении «грусти» – более молодой. А усталость… можно уставать ведь и от людей, и от отсутствия общения, и от работы, и от безделия…» Нэтт чаще чем–то тяготилась, чем уставала. Чаще грустила, чем печалилась. И часто переживала по пустякам – так считали окружающие. Дело лишь в том, что у каждого – свои понятия важного, значительного, весомого и мелкого, незначительного, пустякового.
А мать Натти вообще говорила слишком часто, что Натти «витает в облаках». Между тем, именно Глэмм зачастую строила несбыточные планы практического свойства, а Натти давно приняла положение дел таковым, какое оно есть, просто уже не заостряя больше на этом своё внимание. Зачем разрываться от разницы данного нам и только желаемого? И то, и другое – бренно и преходяще. А потому – иль само придёт, или же вообще, значит, и не нужно нам на самом деле. Эта простецкая логика позволяла больше думать о другом, «отрываясь» от земного, и искать ответы на всякие непрактичные, но насущные для духа вопросы:
– В чём смысл жизни?
– Где обитают (пребывают) души?
– В чём тайна, странность вечера?
– Почему звёзды так прекрасны и грустны?
– О чём шепчут травы и думают цветы?
– Что знают и где бывают ветра?
– Почему людям не даны крылья?
– Откуда приходят и что означают сны (особенно – яркие, волшебные, загадочные)?
– Для чего мы родились именно здесь?
– Есть ли Счастье?
– Что скрывают тайны?…

До некоторых ответов она так или иначе доходила – где интуицией, где – сравнительным анализом, что–то представляя, что–то додумывая. Но всегда хотелось знать ещё чего–то больше, ощущать, чувствовать точнее, как бы целостнее, обширнее, всеобъемлюще.
Тяга к Знаниям была потребностью её жизни. Люди не могли ответить на такие вопросы, порой смеясь над ней, порой ответами противореча друг другу. Натти раздражала человеческая ограниченность, косность, желание (зачастую даже неосознанное) отдёрнуть её, «тыкнуть в землю», снизить до своего уровня. Если не знаешь – так и признайся. Зачем унижать?
А Глэмм, полное имя – Глэммиаль, в детстве тоже была любознательна, но с годами её стали интересовать лишь прозаичные бытовые повседневные вопросы и дела. Её раздражала непрактичность дочери, почему–то полагая, что практицизм гарантирует благополучие, удачливость и успех во всех делах. Натти знала – чувствовала, что это не так, но разубедить было сложно в силу отсутствия убийственных аргументов и обширного жизненного опыта. Но кто знает что такое жизнь? У каждого она –своя. И следование одному опыту в другом случае может оказаться не только бесполезным, но и вредным. И из одной фразы можно сделать разные (порой – диаметрально противоположные) выводы.
Так, Натти не была ни наивной, ни наглой, но её порой называли то так, то так. Уж если она и была наивной, то настолько, насколько это было оправданно. В повседневной жизни (бытовой сфере) она была вполне разумна и практична, и покупки совершала вполне необходимые за минимум средств с детства (что удивляло Глэмм). С другой стороны, она могла потребовать причитающееся ей по праву (хотя и не всегда надеясь на успех), а это могло выглядеть как наглость и бесцеремонность.
Нэтт терпеть не могла врать и обманывать, но когда точно знала, что это важно для кого–то (чтобы не обидеть или помочь), ей приходилось на это идти. Она хорошо помнила, когда на это шла и часто чувствовала себя виноватой за сознательную ложь или неправду даже спустя года. Со стороны это могло выглядеть как двуличность или хитрость. Но она не была такой и действительно очень переживала по каждому случаю.

10. Натти с детства увлекали странные сны. Она знала, что сон –сну рознь. Бывают ведь и пустые, созданные бессмысленными иллюзиями и скучной фантазией, но есть всё–таки и такие, в которых особый смысл зашифрован в знакомые образы, состояния, действуя через впечатление и восприятие.
 Часто в таких снах ей виделись места, в которых она никогда в состоянии бодрствования не была, но в которых что–то оказывалось знакомо, а что–то – даже глубоко близким, будто родным. Ей снились и необычные люди – причудливые фигуры, силуэты, образы–лики. Она удивлялась тому, что такие лица или одеяния хотела бы увидеть и здесь, в этой жизни.
Ей снились оригинальные здания, странные конструкции, причудливые сооружения, и порой даже казалось, что она сама как бы помогает, способствует их созданию, во всяком случае – участвует, даже если они кажутся законченными.
Она видела во снах странные знаки и знамения: звёздное небо и кометы, переплетающиеся руки, яркие радуги и летящие на закат белые птицы, раскрытые древние мудрые книги и потоки каких–то то ли рек, то ли сознаний, глаза с небес и несколько (то два, то три) солнц на небе… Всего и не упомнишь. Они сливались, указывали один на другой, то вспыхивали, то гасли, порой являя какие–то странные цифры, письмена или понятия (Натти почти физически ощущала их живую могучую глубокую суть, их наполненность великим смыслом и важным значением).
До чего–то она доходила позже, что–то так и оставалось тайной «за семью печатями». И цифры что–то означали, порой указывая на какую–то реальную дату или через ассоциации числа к какому–то событию, состоянию или человеку.
У Натти были странные отношения и со временем. Оно текло как бы рядом, параллельно ей, весело подмигивая и заглядывая в глаза, словно неугомонный ветер, или скачущий рядом лихой конь.
Она могла порой контролировать его или несколько менять его течение. Она не знала, как у неё это получается, и не замечала порой, оказываясь в нелепых ситуациях из–за этого. То оно как бы растворялось в окружающем, и она выпадала из него, проживая очень долгое время в своих фантазиях, мыслях, грёзах наяву или припоминая неприятности и переживая из–за них, долго размышляя о причинах и последствиях, а во внешнем времени проходили не часы, а минуты. То оно начинало так нестись вскачь, что она ничего не успевала, торопилась, спешила, тщетно рвалась его догнать и всё равно опаздывала. Мать «окрестила» её «копушей». Хотя сама Глэмм, работая как заведённая, всё равно не успевала переделать всех дел. Как белка в колесе. И она подсознательно боялась, что дочь окажется в такой же бессмысленной и бесконечной гонке. Своим недовольством и раздражением способствуя передаче по наследству. Глэмм очень уставала, её можно понять, но мы создаём свою судьбу сами. Почему бы не выбрать себе более подходящее, сменив взгляд, установку, неверные убеждения?
Нет, Натти не была лентяйкой и с радостью готова была помочь, но делать из домашних дел смысл жизни она не хотела. Почему и откуда в ней была  эта уверенность, она не знала. Но каким бы зримо хрупким не было человеческое тело, оно держится другими силами, не видимыми для нас. И что даёт ему храбрости и стойкости, когда нет защиты от тяжких забот и бесчисленных тревог и нет надежды на лучшее?

11. Глэмм часто говорила дочери, что та странная. Конечно, она видела, что Нэтт другая. В чём–то – очень умная, будто просчитывающая на несколько ходов вперёд, а в чём–то – совершенно глупая, наивная, упрямая (с точки зрения Глэмм). Когда–то в самом раннем детстве Натти умела даже что–то предсказывать, будто зная наперёд, но с годами это прошло. Хотя не совсем. Что–то оставалось. Где–то глубоко. В душе? Или где–то ещё…
Порой Глэмм говорила, что есть в Натти какой–то стержень, какая–то крепкая основа, подобно хребту. С этим она связывала надежды на лучшую жизнь (долю) своей дочери. Но не понимала (не догадывалась), что все странности как раз и берут истоки в этой несгибаемой силе, в этой духовной основе. Глэмм никогда не была верующей, не увлекалась ничем таким, у ней просто (как она считала) не было времени на это. В Натти сила веры, сила духа раскрылась сама, подобно цветку, растущему средь камней, порывистых ветров и холодных дождей… Садовый цветок давно бы зачах и загнулся. Но растущий от глубин земли, из семени, принесённого свободным ветром, взлелеянный  звёздами  и солнцем, он крепче многих более дорогих и вычурных, в своей отчаянной жажде жизни, своим стремлением к свету и выси, своей простотой, своей правдой и стремлением к Истине.
Натти не совсем знала это и не всегда могла выразить словами, но это было именно так. Она хотела познать все великие тайны этого мира, хотя понимая, что нельзя слишком много желать, да и люди вряд ли когда смогут всё открыть. Истина, как синяя птица, слишком совершенна, чтобы достучаться до каждого, поэтому она всюду и нигде, в каждом человеке, но не в массе людей, в тишине и уединении, но не в шумных сборищах, болтовне и сплетнях. Натти чувствовала это, но без дружбы, без искреннего общения всё же не мыслила своей жизни. Из всех подруг, боле–менее понимавших её, осталась лишь одна Мэррги (а может, просто она больше никому и не открывалась). Из всех взрослых, к помощи которых она изредка прибегала, не было никого, кроме одного существа, сознание которого она однажды почувствовала в уединении, и которое стало ей добрым помощником, дедушкой, духовным наставником. Быть может, она звала его дедушкой от того, что была наслышана о своём настоящем дедушке (материном отце) –добром, щедром, отзывчивом, скромном, умном, умелом человеке и интересном собеседнике.
Она не помнила точно, когда именно это произошло, но ей хорошо запомнилось само событие, состояние. Её долго тревожило что–то, чему она никак не находила разгадки. И в том-то и дело, что ответ был совсем рядом, очень близко, а дотянуться, ухватить…–никак не получается. Она долго билась над этим, но всё безрезультатно. И вот почти когда она сдалась, она почувствовала его присутствие. Он и открыл ей суть загадки легко и просто, при этом, прямо не отвечая.
Деда возник в её жизни как второй голос её ищущей души, обожающей уединение и вечные вопросы без ответа. Чем больше тянешься к Истокам, тем лучше видишь в них Себя. Чем больше думаешь о Вечном, тем чаще смотрит на тебя Оно. И Дух развивается, и Душа возвышается. И так легко мечтается… И кажется порой, что руки окрыляются. Хоть тяжело одной. Постичь глубины разума и замыслы Творца. Но для того и каверзы для робкого агнца, чтобы Глаза не видели и всё Спала Душа (обманчивым сознанием она облечена), чтобы молчало Сердце под грузом «важных» дел, чтоб не явилось Чудо в обитель тесных тел. Но Дух – всегда порукой, но Бог – всегда с тобой. Он выручит, подскажет – как стать самим Собой. Он явится причудой, случайной фразой вслед, прекрасным видом, песней иль сном в потоке лет. Он  будет в звонком утре и в трели соловья, звездой такой высокой и радостью ручья… Он будет самым главным и лучшим для тебя, и Он тебе раскроет загадку Бытия…

12. Натти ни с кем не встречалась. Ей было уже 17. Многие прежние знакомые выходили замуж: кто – более удачно, кто – менее, обзаводясь семьями. Натти с Мэррги не торопились, не боясь «не успеть», остаться в девках. Они очень серьёзно относились к этому вопросу. К тому же, Натти вообще хотелось сначала понять эту жизнь, обрести свет и смысл, а семейная жизнь – она видела это по матери – совсем не оставляла для этого ни места, ни времени (ни желания, ни возможности). Потому ей порой казалось, что вряд ли ей будет суждено выйти замуж. Она не боялась этого. А потому страх не помешал ей встретить свою судьбу. Да, как ни странно. Стрела неотвратимей достигает своей цели, когда тетиву оттягивают в противоположную сторону. Стремление к Чистоте и Ясности не исключает замужества. Но не любого, обычного, а людей, близких по духу, предназначенных друг другу свыше.

Натти не раз слышала о молодом человеке, уходящем на закате в степь. Иногда она сама видела его, любуясь закатом, или возвращаясь от Мэррги. Бельё полоскать она ходила днём, до заката, потому не могла разглядеть его вблизи. Конечно, и до неё доходили сплетни, толки, разговоры. Из которых можно сделать лишь тот вывод, что он молод, не дурён собой, не бездельник и в высшей степени не понятен. Непонимание людей не страшило Натти, она по себе знала, что это такое. Но все странны по-своему, и многие странности других людей неприемлемы для Натти. Потому первое время она просто не обращала на всю эту «возню» внимание. Она не стремилась, как многие незамужние девушки «случайно» попасться ему на глаза, «случайно» обронить что–то перед ним и отчаянно строить глазки, пытаясь заинтересовать собой. Натти вообще не любила «светиться» и любила оставаться незамеченной. Буквально. Что порой удивляло некоторых людей. Натти не знала, как у неё это получается. Но ей это было очень по душе.
Так прошло несколько недель. Эн не знал о Натти, она не видела его вблизи. Уже и Мэррги, не особо охочая до слухов, рассказывала пару – тройку смешных историй, связанных с Эном, Натти слушала вполуха.
Приближалась макушка лета. Основные работы в огородике закончились. У Натти появилось чуть больше времени для себя. Жизнь, казавшаяся прекрасной загадкой лет в 15, через два года начинала тяготить. Высокие вопросы и возвышенные чаянья не находили исчерпывающего ответа и долгожданного воплощения. Натти всё больше с тревогой замечала, что её прежнее продвижение как бы стопорится, замедляется, начинает тормозить. Отчего? – ей было неведомо. Деда будто что–то не досказывал, Глэмм всё чаще говорила о замужних ровесницах дочери. Всё это ужасно надоело, но Натти не хотелось грубить. Она знала, что ответ в ней самой. Но какой же он? В чём состоит? Тут Натти «терялась» и, не находя искомого, отчаивалась. И лето, её любимое лето, отчего–то уже не радовало как прежде. Порой ей казалось, что она очень сильно о чём–то грустит, порой – тоскует. Иногда прокрадывалось даже подозрение: уж не больна ли она? И Мэррги заметила эту перемену, но не могла ей ничем помочь. Она не знала причину этого точно так же, как и Нэтт.
А потому все попытки помочь были тщетны. Нэтт оставалась одна со своей странной тревожной и необъяснимой тоской. То прорывающейся, то затихающей. Будто приносимой ветерком в открытое окно, будто зовущей – влекущей куда–то в холмы…

13. Эн невольно перезнакомился почти со всеми барышнями «на выданье». То приятели познакомят со своими сёстрами, то барышня какая на улице внезапно при виде его упадет в обморок. То ненадолго оставленную лошадь неизвестные девушки с шутками и смехом закормят  подсоленным хлебом или морковками, а то вплетут свои ленточки в шелковистую гриву. Эн уже стал привыкать к этому, перестав удивляться бесконечной выдумке и изощрённости ума местных девушек.
Тем временем по селению ходили уже самые нелепые и невероятные слухи. Приятели подтрунивали над ним, бабы в трактире подмигивали ему, подбоченясь. Эн стал очень уставать от всего этого. Будучи скромным и даже несколько стеснительным от природы, он тщательно скрывал эти свои особенности, но ничего не ускользало от нацеленных на него людских глаз. Кто–то посмеивался и над этим…
Наконец, Эн так устал, что стал всерьёз подумывать, чтоб покинуть это докучливое селение. Откладывая отъезд со дня на день, Эн всё–таки не решался окончательно это сделать. Что–то не отпускало его, и он не находил этому объяснения.
Порой то в шутку, то всерьёз он разговаривал с этим, упрашивая отпустить его. Но оно грустно опускало глаза, не отвечая. Оно будто чувствовало себя виноватым за что–то, но ничего не объясняя и не отменяя своего молчаливого решения.
Нет, конечно, Эн мог просто взять и уехать, не обращая внимание на такие «пустяки», обрывая путы этого селения и оставляя позади сложившиеся знакомства, но он слишком хорошо знал последствия таких резких поспешных действий, а сердце, всё чувствующее сердце, по–прежнему оставалось «не на месте». Эн всё–таки решил подождать с отъездом.

Что–то внутри него всё время звало его к какому–то непонятному действию, небольшому, но решительному, к какому–то шагу, способному всё разрешить раз и навсегда. И теперь Эн, знающий ответы на многие вопросы, чувствующий многие неведомые другим людям состояния, терялся в догадках. Он чувствовал себя беспомощным, но что хуже всего, беспомощным от своего собственного недопонимания.
Эн ни за чтобы не сдался, но судьба сама пошла ему навстречу. Словно почувствовав себя виноватой. Натти случайно столкнулась с ним на улочке. В это время там никого не было. Они оба мельком взглянули друг на друга. Секунда, не более. Каждый был занят своими безысходными думами. Каждый поглощён своей тревогой.
Натти не знала, что это был пресловутый Эн, он же не особо разглядывал ещё одну поселянку. Казалось, все девушки слились для него в один расплывчатый нарочито докучливый и кокетливый образ.
Хотя ничего неискреннего не было в ней, он не сразу это заметил. Он шёл своей дорогой, она – сама по себе. Поскольку их не видели вместе, слух о них не прошёл по городку. Натти была бы очень благодарна, узнав об этом, но Эну это было бы без разницы. Он потерял уж счёт всем слухам и сплетням. А потому просто не обратил на эту встречу ровно никакого внимания.

Судьбе приходилось что–то выдумывать заново, как–то выкручиваться, как–то решать этот вопрос. Его уже ничего не радовало, Натти всё больше смотрела в какую–то точку невидящим взором. Может, им не суждено быть вместе? Судьба решила иначе и пошла на маленькую хитрость.

14. Неправда, что обстоятельства слепы, что наша жизнь не подвержена странному влиянию извне, что случайности хаотичны и бессмысленны. Всё это не так и не верно. Кто умеет анализировать, сопоставлять, размышлять и прикидывать, знает много такого, что не укладывается в привычную схему повседневного бытия. Слишком часто судьба «выкидывает коленца», от которых хоть смейся, хоть плачь. Настолько они невероятны, настолько необъяснимы и загадочны.
Он перепутал адрес. Он, умеющий безошибочно ориентироваться в пространстве (даже в незнакомых местах), он, ведомый каким–то наиточнейшим чутьём, вдруг промахнулся. То ли это был знак Свыше, то ли настоящее Чутьё…
Эн отворил калитку и зашёл в садик пред домом. Кругом, куда не кинь взгляд, была зелень. Вьюн поднимался даже по стене дома, стоящего торцом чуть левее, кругом было как–то уютно, тихо, скромно, законченно и вместе с тем – необъяснимо живо. Он был очарован простотой и в то же время – изяществом. То там, то здесь горели огоньки цветов. Кустарники цветущих жасмина и шиповника были чуть поодаль, а вблизи справа… будка с собакой. Эн умел тихо и будто внезапно возникать поблизости, а передвигаться мог стремительно, будто неуловимо для глаз. А поскольку он был занят своими мыслями, погружён в своё состояние, то произошло именно так. И войдя, потревожил пса. Который поднял голову с больших мохнатых лап и с недоумением в глазах уставился на незнакомца. Пёс «бухнул» недовольно, не понимая как этот человек проник во двор, раза два пролаял, но Эн тут же усмирил его, внимательно и призывно глядя псу в глаза. И для того синь глубоких глаз чужого человека разлилась повсюду, заполнив собой всё окружающее пространство… Пёс обмяк – эта синь закружила ему голову. Он полузевнул и апатично снова уронил голову на вытянутые лапы. Эн чуть склонил голову, размышляя над этим мохнатым охранником.
А сверху (дом состоял как бы из двух этажей, первый полуэтаж был нежилым, а над ним находились кухонька и большая комната), распахнув дверь и замерев на месте, на него смотрела хрупкая бледная недоумевающая девушка. Она вспомнила вдруг его, и её осенило, что это тот самый Эн, непонятный странник в тёмном плаще за плечами и с глубокой синевой в ясных таинственных глазах. Дверь чуть заметно скрипнула, и Эн посмотрел наверх.
–Вы гипнотизируете мою собаку?– хотелось ей сказать иронично и насмешливо. Но она почему–то не могла вымолвить ни слова. Натти растерялась. И стала теребить краешек своей нашейной косынки.
Эн прочёл её невысказанный вопрос, но он сам был в непонятном, непростительном замешательстве. Он понял, что попал не туда, но зачем–то стал усмирять собаку, он увидел и потревожил живущих здесь, но не знал, как объясниться так, чтобы можно было поверить ему. Слишком всё это как–то… неожиданно и необъяснимо даже для него.
Затянувшееся молчание перерастало во что–то совсем непонятное. Эн грустно склонил голову. Поверит ли она ему? Что ж, надо хоть что–то сказать в своё оправдание.
Натти вдруг стало отчего–то смешно. Она не могла объяснить даже себе. Но, наверное, она просто поняла.
– Вы ошиблись адресом? –  звонко и тонко, словно ручей, прозвучали ее слова, рассыпаясь серебристым смехом.
Он закивал, извиняясь и разводя руки в стороны. Мол, что возьмешь. Он развернулся и хотел было тихо уйти, но… обернувшись, он заметил, как внутренне всполошилась отчего-то Натти. Он отметил это и удивился. Он растерялся, не зная как ему поступить. Уйти, остаться? Что ждет от него незнакомка, как он очутился здесь, почему не может – не в состоянии уйти?

15. Матери Натти в это время не было дома. Она работала, она зарабатывала на хлеб. Но по большей части она старалась накопить средств для того, чтобы одеть и обуть дочь. Уже взрослую дочь. И такую неустроенную! Такую неумелую! Такую непронырливую! И чем только она могла заниматься целыми днями? То с собакой возится, то с цветами копошится, не может сама догадаться что нужно по дому сделать – на все надо указывать.
На самом деле Натти просто боялась что-то не так сделать, не угодить матери. Именно этим она и не могла угодить. Обо всем житейском невозможно догадаться. Но Натти пыталась по мере сил. То вдруг конуру прочистит, промоет, грязь выскоблит. Ни с того, ни с сего. То вдруг посуду примется чистить. Но не постоянно, а именно так – вдруг ни с того, ни сего. За это Глэмм то отчитывала дочку, то ворчала, чем вызывала недоумение Натти. Разве это плохо? Глэммиэль просто хотела, чтоб Натти постоянно это делала, периодически, но без настроения Натти не могла себя заставить, делала неохотно, безвольно, будто копошась. На самом деле Натти вовсе не преследовала такой цели. Просто она жила по велению души.
И в этот раз Натти могла пойти к Мэррги, могла уйти полоскать белье. Но она осталась. Она не знала, зачем ей это нужно. Но она осталась. Откопав заброшенное когда-то вышивание и уйдя в него с головой.
Сегодня были летящие облака. Солнце то проглядывало, то исчезало, прячась за очередной наплывающей тучкой. Будто играло в прятки. То проливало свои косые лучи в обитель увлеченной Натти, то утаивая их, оставляло ее в легком сумраке и непонятной тревожности. Несколько раз она порывалась бросить все и убежать в степь. В груди что-то клокотало, вскипало и стремилось вырваться наружу. Натти с усилием усмиряла эти непонятные порывы. И связывала это с переменчивостью погоды.
Наконец она отложила шитво, не в силах справиться с собой. Она подошла к окну, выхватывающему кусочек степи и кусочек двора. Глядя на холмы и уходящий горизонт, краешком сознания она уловила какое-то движение во дворе. Тень идущего по улочке, потом – неуверенный лай своего пса во дворе. Пусть он староват, но на своих не лает, а чужих и близко не подпустил бы. Что-то не так, не то. Натти приоткрыла дверь и застала странную картину. Будто незнакомец заворожил собаку. Было что-то в этом человеке нездешнее, приезжий, значит. И держит себя не так, и уверен в себе, и в то же время не надменен. Это мог быть только тот, о котором ходят слухи. Кажется, его зовут Эн…

Но почему она так взволновалась, когда он развернулся и собрался уйти? Будто всё, что до поры успокаивала в себе Натти, вмиг вышло из–под контроля и вырвалось на свободу. Да, она вдруг всерьёз испугалась, что вот сейчас он уйдёт и больше она его никогда, НИКОГДА не увидит. Чего она так испугалась? Ведь она совсем его не знает. Что так взволновало и встревожило её?
Она решилась. Она предложит ему прогуляться.
Прогуляться!? Разум ощетинился с возмущением: «Кому? Что ты о нём знаешь? С чего такая беззаботность? Откуда такая вольность?»– вопросы возникали как грибы после дождя. Они множились, а ей было всё равно. Она лишь боялась, что он откажется или неправильно её поймёт. Что он о ней подумает?

16. –Я знаю кто вы. Наверняка, вы – Эн, о котором так много говорят. А я – Натти, Нэттиаль.
Он кивнул, слегка склонившись и прижав правую руку к груди. Он действительно почувствовал что–то нежное, тёплое, даже будто знакомое в её имени. Будто лёгкий ласковый ветерок где–то в груди. Её волнение передалось и ему.
Натти спускалась. Он не знал как себя вести. Она не похожа на всех девушек. Она проста и бесхитростна. Она откровенна. Её красота скрыта от глаз, но всё же чуть освещает её лицо, лучась чистотой и скромностью. Он всегда ценил мудрую естественность. Но откуда она такая взялась здесь?
Натти подошла близко к нему и посмотрела в глаза. Она не боялась его, но некоторую долю предусмотрительной опасливости, загнанной куда–то глубоко в себя, он всё–таки уловил. А потом… потом они долго стояли друг против друга и смотрели, смотрели, смотрели…
Наконец, Натти почувствовала, что так нельзя, это нехорошо, это очень неприлично – так смотреть в глаза. Она смутилась:
–Извините. Не могла оторваться… Вы действительно чародей…
–Я тоже. У вас не меньшая сила… Ваши глаза – будто лесные озёра – таинственные и задумчивые…
–Озёра?– в живую Натти никогда не видела лесных озёр, но вполне могла представить, исходя из прочитанных книг и, наверное, да, точно, видела во сне. Она чуть смутилась, опустив взгляд: –Вы видели лесные озёра?
–Да, конечно, я видел много разных земель…
Этим он растревожил её любопытство:
–Расскажите?
–Да, если изволите.
–Простите, вам, наверное, надо идти. Вы ведь пришли… сюда… по делу. Значит, вас кто–то ждёт?
–Да…да, конечно. Я ухожу…– он растерялся слегка, но понял, что она просто не хочет отвлекать его от дела. Он простился, уходя обернулся, в глазах читался его немой вопрос: «можно ли мне зайти ещё раз?»
Она улыбнулась. Как–то изнутри, осветилась вся.
–Вы любите вечерние прогулки? Да вы вряд ли опасный человек… Я тоже люблю закат. И иногда гуляю в степи. Вы знаете, есть один ручей… не там, где большинство женщин полощет бельё или берёт воду. Это очень маленький, звонкий и холодный ручей. Порой скулы сводит от его холода,– она скорчила забавную рожицу, будто обледенела. Эн рассмеялся.
–Впрочем, можете заглядывать и сюда. Но я не люблю сплетен.
Эн вздохнул: «Я тоже»,– разводя руками.
–Понимаю. Вы – чужак. Потому всё объяснимо. Хуже быть чужим среди своих.
Она умела говорить об ином привычными фразами. Эн и это подметил. И решил во чтобы ни стало найти этот ручей. Тем более, он помнил несколько из них, бродя средь холмов. О каком она говорила?
Она чуть склонила голову, давая понять, что пора. Эн не узнавал себя. Откуда эта робость, откуда безотчётная доверчивость? Он был готов сделать всё, что она  скажет!
Эн встряхнул своими чёрными волнистыми прядями. Нет, определённо это место колдовское. О каком чародействе она говорит? Сама как маленькая чудная колдунья. С кем она живёт? Неужели так одинока? Что она Знает? Нет, определенно о чём–то догадывается, но может ли быть у неё Учитель, ощущает ли она свою Цель в жизни?..
Подобно идеальной поверхности озёрной глади, на которую угодил маленький камушек, сознание Эна растревожилось, будто пошло кругами…
Натти, сама ещё не желая этого, завладела его мыслями, всколыхнувшимися чувствами, глубокими думами…

17. Натти долго простояла у калитки, смотря ему вслед, на пустую улочку, уходящую куда–то вдаль. Она не видела всего этого. Она была поглощена произошедшим. Она почти что ликовала. Ей так хотелось много чего узнать о странах, природе, путешествиях… о мире в целом, о непредвзятом взгляде на людей, на суть вещей, на жизнь…
О чём она думала? Кто её знает? Она растворилась в своих чаяньях, мечтаниях, представлениях...
Разумеется, она не знала, что он принц, она ничего о нём не знала. Она отдавала себе отчёт, конечно, что он не может знать всего и у каждого – свой взгляд на мир, но она доверилась ему. Она видела его глаза, его мягкий, умный взгляд добрых чутких глаз, хотя ещё не осознавала этого.
Она весь день была какая–то не такая. Это подметила и вечно занятая Глэмм, но не нашлась что сказать. Натти всегда была странная. В конце концов, чем эта странность отличается от прочих? Кто живёт в пустыне, не способен отличить и сотни оттенков арктического снега. Он бел. И всё.

Судьба хранила их. Никто не был свидетелем их встречи. Никто не прервал их разговора и взгляда, никто не проходил по улочке. Будто кто–то действительно оберегал. Конечно, будут потом пересуды и толки, подковырки и шпильки, но всё это будет отскакивать от них. Так как прилипнуть что–то может лишь к тем, кто даёт хоть какие–то основания к этому. Ни Натти, ни Эн не старались что–то скрыть, но почему не нужно отвлекать художника и поэта, композитора и писателя за работой, тревожить прорастающий сквозь землю хрупкий росток?

Прошло несколько дней. Эн выполнил пожелание Натти и не приходил к ним в дом, лишь изредка мимоходом бросая короткий грустный взгляд. Они порой встречались за холмами, где говорили обо всём на свете.
Натти самой было непонятно и странно, что она была так решительна. Дело в том, что решительной её можно было назвать с большущей натяжкой, скорее, вся жизнь её была хаотичным нагромождением сомнений и всякой нерешительности. И вот теперь… да, теперь что–то в ней переменилось. Она стала более решительна (в отношении себя) и могла свою решимость контролировать и соизмерять. Как размеряет разумный человек продукты по дням, зная, что больше их не будет (средств к пропитанию). Теперь она не страшилась проявлять свою волю. И не стеснялась этого. Как будто она стала понимать что хочет в жизни. Но всё же это было на ином, более тонком невидимом уровне. А именно с него и начинает строиться верное (правильно выверенное) отношение к своей жизни. Конечно, всё это происходило не сразу, а постепенно, исподволь, мало–помалу… Так вскоре она сама стала подмечать и осознавать эту перемену. Она удивлялась ей, но с радостью принимала. Она всегда любила перемены, тем более – к лучшему.

Эн тоже переменился. Он не рассуждал и не прикидывал, сравнивая с прежним. Скорее всего, он стал открывать для себя новые ощущения. Если прежде его любимым местом препровождения были его грёзы, видения, мыслеобразы, сны, то теперь он слишком быстро, ярко и живо стал воспринимать – ощущать жизнь. Она стала для него насущной. Он почувствовал её согревающее волнительное дыхание. Жизнь, эта повседневная, насущная, обыденная жизнь, вдруг стала для него увлекательным интереснейшим живым действом, как становиться самая обычная вода целительной влагой с волшебным вкусом в жаркой пустыне.
Эн недоумевал, едва заметно покачивая головой наедине с собой. Кто знал, что и его не минет эта чаша? Кто знал, что аскеза перестанет быть для него единственной необходимостью? Теперь ему хотелось принять жизнь во всей её силе, сложности и полноте. Целостность – разве не этого он хотел когда–то достичь? Чему же теперь удивляться? Очевидно, теперь она ближе, поскольку восполнилась недостающим звеном. Интересом к ощутимой видимой жизни, живейшим интересом. Эна это, конечно, не пугало. Просто… просто всё так изменилось… Он будто не успевал за собой. Не успевал за стремительным движением нарастающего «снежного кома». Как он был стремителен в смене образов, состояний и мыслей прежде, где же теперь эта опережающая всё и вся сила, лёгкость, полёт? Оказывается, нашёлся кто–то много стремительнее, скоростнее, «улётнее» его. И это он же сам. Какая–то другая неведомая, скрытая прежде, часть его…

18. Натти что–то штопала, тихо напевая себе под нос. В последнее время в ней было так сильно желание что–то изменить, переделать, усовершенствовать. Она сшила новые занавеси на большие окна их комнаты, стала подшивать старые вещи или перешивать их на новые юбки, платья…
Маленькие кусочки – отрезки тканей группировала в  причудливые картинки – панно. Две такие работы она вывесила над своей кроватью, одну показала Мэррги и оставила у неё. Мэрр заинтересовалась, тоже захотела так научиться. Но Натти не знала как этому учить. Она просто делала, и у неё это получалось. Она не могла объяснить – она не знала как. Образы, видения возникали в незримой сути, и она осуществляла их более или  менее успешно, но в любом случае, это было свежо, оригинально, неповторимо.
Глэмм только качала головой. Пусть, пусть тешится. Но не влюбилась ли она? Какая–то весёлая слишком, сама на себя не похожа. Прежде хмурая, грустная, молчаливая, бледная, она ничего не хотела, всё делала с неохотой, как по принуждению. Ни есть, ни приодеться не стремилась. Довольствовалась тем, что было, а это раздражало и очень не нравилось Глэмм. Сама она была другой – ей хотелось иметь много вещей, украшений, богатых одежд. И она не понимала, почему дочь этого не хочет. Привяжется к какому–нибудь платьицу и носит его, пока Глэмм не спрячет его. Тогда уж одевала что–то другое.
Натти мало придавала значения своему внешнему виду. Она ведь жила другим. Людская страсть к наживе была чужда ей, далека от нее. Потому она не завидовала богатым и зажиточным. Больше она обращала внимание на их черты лица, манеру держаться, вести себя, как говорить, и их дела, поступки. Даже какая-то случайно брошенная фраза могла надолго запомниться ей и круто изменить ее отношение к этому человеку. Даже забывая о ней, ощущение оставалось. Она ходила средь людей как по минному полю, стараясь не задеть никого, не затронуть неприятные воспоминания. А их было предостаточно…
Спросить – не спросить? Глэмм не решалась. То некогда, то, может, показалось. Глэммиаль сама понимала, как неприятно действуют такие вопросы «в лоб», но любопытство, да и просто забота о неопытной наивной дочери «взяли верх».
–Ты с кем–то встречаешься, ты влюблена?–как бы походя спросила однажды Глэмм.
Натти резко смолкла, отложила шитво. Сложив кисти рук на коленях, она понуро уставилась перед собой. Соврать было бы много проще и удобней, но тогда пришлось бы идти против себя. Но что именно ей сказать? Встречаюсь? Что значит «встречаюсь»? Ведь ничего же не было! Ведь ей это нужно знать. Что же сказать?
–Ну, что молчишь? Да, нет?
–Да, но, мам, мы просто разговариваем. Мне нужно же с кем–то общаться!
–А почему не здесь?
–Ну… ему и так хватает сплетен, не хватало их ещё и нам.
–Так… а сплетни, что вы прячетесь от людских глаз, тебя устраивают?
–Мам! Но ничего же не было! Что ты от меня хочешь узнать?
–Кто он – я уже поняла. Об этом чужаке давно говорят – и Гарси, и Мэлби, и Свэд.… Да, я слышала…– она тяжело вздохнула, –так вот ты кем увлеклась… что, в нашем селении никого не нашлось?
–Мам!– Натти готова была разреветься. Она едва сдерживалась, чтобы не вспылить и не убежать.
Глэмм молчала и смотрела. Да, дочь совсем повзрослела. Глэмм не имела ничего против этого знакомства. Она просто пыталась понять. Что она в нём нашла, что её привлекло? Непохожесть на всех? Странность? Закрытость от всех?  Они оба были как бы сами по себе – непонятные и молчаливые. Ничего не узнаешь… А этот… как его? Эн, кажется, о нём не говорят, вроде бы, дурного. Слухи слухами, но ни с девушками, ни с выпивкой… Или очень хорошо скрывает или… он такой же… Глэмм задумалась, опустив голову.
 Натти смотрела на мать и вдруг отчего–то остро почувствовала желание обнять её, пожалеть. Она была ошарашена этим ощущением, но, подошла и обняла её…

19. Глэмм сама теперь готова была расплакаться. У неё не было никого дороже дочери, этого нелюдимого, непонятного, но такого родного существа!

Они всё–таки поговорили «по душам». И Глэмм настоятельно порекомендовала дочери не прятаться от людей. Всё равно увидят, только будут говорить невесть что. Если хочешь остаться чистой в глазах людей – не избегай их. Натти не была согласной  с этим – слишком уж часто случалось наоборот, но всё же приняла к сведению. Что ж, пусть приходит…
На секунду Натти стало страшно. Как он ко всему этому отнесётся? Они очень бедны… И дома как–то не так… свободно, не так просторно и вольно, как в холмах… Но… ладно. Если мать так хочет, что ж… Всё же Натти несколько растерялась. Как отнесётся к этому разговору Эн? Она не сможет скрыть от него. Они стали очень хорошо друг друга понимать и чувствовать. Да он и сам заметит, даже если она не скажет ему. Только… может домыслить что–то… не так…

Но Эн сам пришёл. И познакомился с матерью Натти. Галантно и учтиво, чем очаровал Глэмм. Оказывается, он сам давно хотел это сделать, но не решался, т. к. не хотела  Нэтт. Он не боялся сплетен, он уже почти привык к ним. Точнее сказать, он никогда не обращал на них особого внимания, но томился  неправдой, завистью и глупостью людей. Насмехаться и злословить – особого ума не надо. Особо развитого, возвышенного и светлого ума. А хитроватость и ограниченность не являются показателем ума. Потому он просто игнорировал их, зная истинную цену таким поступкам и словам. Но отношениями с Натти он очень дорожил и не хотел даже невольно омрачить их грязными домыслами и пересудами. Он очень хотел бы оградить от этого Натти. Но чтобы не говорили, им нечего бояться и нечего скрывать. А их души… они почти нашли ту единственно верную нить–струну, способную объединить их, создать общую мелодию, задать единый ритм, сотворить прекрасную незримую музыку, звучащую в унисон. По многим вопросам их мнения оказались схожи, и хотя она мыслит весьма оригинально, но вместе с тем стремится к высшему, хочет узнать о многом, что выходит за грань обычной повседневной жизни и даже порой совсем не касается её. Она хотела ощутить Истину, узреть Красоту, понять–осознать Мудрость. В ней была такая неистощимая жажда Знаний, что Эну приходилось неустанно удивляться живости её пытливого ищущего ума и души.
Она говорила загадками, но они были близки и понятны ему, она строила версии и предположения, очень близкие к Истине (во всяком случае, в его понимании), она делилась своими наблюдениями и замечаниями, и он не мог не согласиться с нею. Ему было хорошо с ней, просто быть рядом, просто разговаривать или молчать. Она быстро подружилась с его лошадью и хотела научиться ездить на ней.
Она стремилась узнать и сделать так много, что Эну порой казалась даже невероятной такая жажда жизни. Будто она только проснулась от вечного сна. Но кто её разбудил? В сказках говорится о поцелуе. Этого не было. Он боялся обидеть её, сделать неприятно. Да и она не думала пока об этом.
Ей почему–то казались все поцелуи на свете скучными до зевоты или фальшивыми, лживыми по сути. Она не могла объяснить, откуда у неё такое предвзятое отношение. Быть может, она видела их на людях и они стали ассоциироваться со всеми поцелуями?
Конечно, Натти не из тех, кто раздаёт поцелуи направо и налево, но дело было и в том, что она не имела возможности к ним привыкнуть с детства – мать никогда не ласкала её. А потому Натти не знала их приятно–ласковых сторон. Не зная плюсов тех или иных явлений и состояний, видишь лишь одну обратную сторону медали…

20. Они летели средь холмов, ветер развевал плащ Эна, заря полыхала цветастыми лоскутами, запах пряных степных трав и цветов пьянил и развеивал душу по бескрайнему простору степи… И Натти казалось, что все печали остаются далеко–далеко позади, а она улетает в новый мир, становится недосягаемой, неуловимой, несуществующей для этой повседневной постылой реальности, всё больше просачиваясь сквозь  безвременье, сквозь едва ощутимое живое пространство, принимающее, вбирающее в себя твоё летящее свободное сознание…

Эн в который раз сажал с собой на лошадь Натти. Она замирала и ликовала, глаза горели, а на скулах проступал яркий румянец. Она будто оживала, при этом начиная так отчаянно предаваться этому «полёту», как хочется понять весь мир  лет в 5.
Сначала его чуть смешило и несколько удивляло такое отношение к обыкновенной скачке, но потом он понял, что это отражает её стремление к свободе духа и бесконечности познания, и уже иначе смотрел на её забавно яростное, по–детски откровенное, рвение к полёту. Пусть всего лишь на скачущей лошади.
Натти замечала чуть ироничное, будто по–взрослому снисходительное отношение к себе, к своему бесшабашному бесконечному желанию стремиться куда–то вдаль, к неизведанным пространствам. Конечно, она знала, что с годами это блекнет и тускнеет, а опыт, бывает, горчит, но она согласна. Да, она была согласна. На разочарования и неприятности, сомнения и трудности, тревоги и неудачи. Ведь всё это всё равно никогда не сможет перекрыть, перевесить всех открытий, всех радостей и побед духа! Да, так становятся мудрей, но для того и испытания! Пусть они будут, пусть, но мы победим! Мы всё равно победим!

Натти сама ещё не осознавала того, как часто она думала «мы» – они вместе думали, вместе обсуждали что–то, вместе гуляли и хотели изменить мир к лучшему. Они сами хотели стать лучше, совершенней. Они не были похожи на всех остальных людей. И не старались скрыть своих странностей. Они были вместе. И это придавало им новые силы, наполняло незримым светом их жизнь, а это становилось всё заметней, всё ощутимее. Да, в селении уже не пускали сплетен про Эна и кого–то другого (кроме Натти). Всем стало понятно, что Эну никто другой просто не нужен.

Глэммиаль то и дело намекали на это. Но она уже была готова к этому. Так или иначе она догадывалась кто и что может сказать, подумать и домыслить. Глэмм не боялась уже так отчаянно людских сплетен и разговоров. Она знала свою дочь и была в ней уверена. Она знала что Натти делать не будет, а целоваться… Глэмм сама в юности очень любила это делать. Конечно, со своим женихом. Что ж… пусть целуются – в этом нет дурного.
И хотя Глэмм ещё не знала откуда Эн и как крепко он «стоит на ногах», но она видела его. Человека же видно и без слов. Тем более у него честный и открытый взгляд и предупредительные манеры… К тому же, не всякий сможет понять Натт, и как он смотрит на дочь… Конечно, люди меняются, но основа всё–таки закладывается в детстве и юности. Этот молодой человек уже вполне сформировался как личность, определился в жизни.
Пусть она не совсем угадала на счёт его определённости в жизни (слишком долго он сам не знал куда и зачем едет, что ищет и к чему стремится…), но этические и духовные основы…– это безусловно. Это важнее всего. И Эн, конечно, был сформировавшейся личностью, хоть и весьма оригинальной, странной, столь непохожей на многих. Пусть и не всегда он мог угадать – к чему приведёт его судьба, но многое чувствовал, предощущал и понимал. А пребывал там и видел то, что было скрыто от большинства даже неглупых людей.

21. Быть может, это и к лучшему – что он не знал когда и где встретит Её… Эн лежал на траве, глядя ясными пронзительно–синими глазами куда–то в даль вечереющей степи и небес, задумчиво крутя пальцами травинку, чуть сжатую с другого конца в мягких тёплых губах. Несмотря на все ветра странствий они не очень обветрились. Кожа ещё осталась розоватой, нежной, а очертания губ весьма соблазнительными. Конечно, Эн не знал этих скрытных наблюдений Натти. Сейчас она была дома, в своём селении, оставшемся далеко позади с его пересудами и выдумками насчёт неприличных отношений. Как бы ему хотелось, чтобы Натти это не слышала!  Но она живёт там, среди этих людей, которые могут обидеть не только ненароком, но и специально, преднамеренно…
Да, Эну хотелось уберечь Натти от этих обидных, колющих слов. И он знал как это сделать… он задумался, скользнув по всколыхнувшейся ряби желаемого. Да, он мог оградить её и её маму на некоторое время, создав предохранительный «колпак». Это не так и сложно, но что будет потом? К тому же, дело было в том, что в такой защите вряд ли будет необходимость…
Эн грустил, Эн тосковал, Эн скучал по Натти. Ему очень не хватало её. Он готов был проводить всё время с ней. Но… возможно ли это?
Эн чуть склонил голову на бок, опустив взгляд вниз, перед собой, будто придирчиво что–то разглядывая… Захочет ли она всегда быть с ним?
Теперь не очень–то радовала его свобода, не так приятно было быть одному… Он всё больше замечал это. Как–то уныло, одиноко, неприкаянно, как–то не так…
Эн знал, что долго так продолжаться не будет. Он знал, что уже решил. Он давно заметил эту постепенную перемену в себе. И почему–то он стал очень не уверен в себе… Он терялся, думая об её ответе… Он не знал, что она решит. Она оставалась всё–таки для него тайной – несмотря на все разговоры и всё время, проведённое вместе. Он знал, что она очень любит свою родину и –несмотря ни на что – любит свою маму, захочет ли она покинуть их? Хотя, нет, можно же забрать с собой Глэммиаль, но он… не сможет остаться здесь. Ему обязательно нужно вернуться назад, к своим родным местам. Нужно навестить маму, свой замок, свой зачарованный дремучий лес, припасть к своим корням и испить из своих родников…
Он стал очень скучать по ним. Он знал, что должен навестить их. Он понимал, что не может не сделать этого. Но… оставлять Натти одну, оставлять её здесь… он не мог. Значит, увезти с собой. Только вот как отнесутся к этому решению их матери? Согласятся ли, одобрят?
Эн не знал, Эн сомневался. Натти, конечно, не знатна, у неё нет родового замка и, так называемой, «чести рода». Ну и глупости… моя мама выше этого. Она знает истинную цену этому. А Глэммиаль… ведь она может побояться так называемого «неравного брака». Скрыть? Это будет нечестно… Вопросы, вопросы…
Эн очень тревожно провёл эту ночь. Думал, бродил, не мог найти себе места. Но сон уже почти на рассвете был лёгок, прекрасен, чарующе волшебен. Ему снилась зовущая его мама, протягивающая к нему свои тонкие длинные пальчики, светился её грустный лик, она брала его за руки, тянула за собой, поторапливала, чуть улыбаясь… Натти, задумчиво склоняющая голову, а потом её звонкий смех, подобный хрустальным колокольчикам… Вся дворня, приветствующая его, соседи, молодые принцы, не покидавшие своих Владений, приехавшие со своими охотничьими на конях. И все смотрят на него чуть с удивлением и вниманием, будто что–то ждут... Звёздочки – светлячки, спустившиеся с небес и кружащиеся над их головами – его и Натти… Чудесное пение птиц, отдалённый гулкий звук то ли охотничьего рога, то ли горна, затерявшегося где–то средь дерев… Грациозные антилопы и олени, величественные медведи, стремительные юркие белки, быстролапые зайчики и прочие животные, выходящие, выпрыгивающие, выскакивающие, выползающие к ним из зачарованного леса… Сон растаял вместе с пленительной дымкой…
Неужели легенда сбудется? Эн был ошарашен этой мыслью. Дело в том, что существовала древняя легенда о «зачарованном лесе», старинном и дремучем, неподалёку от границ его Владений, который никому не принадлежит. Никто никогда не мог им завладеть, так как он охраняем высшими силами: то ли чародеями древнейших времён, то ли самими богами… И только сам лес примет решение, кто будет его хозяином. И эта воля откроется при особом знаке–знамении: должно быть чистое небо, занимающаяся заря – то ли утренняя, то ли вечерняя, но почему–то должны проступить звёзды и выйти все животные – обитатели леса, чтобы поприветствовать своего хозяина. Это очень старая легенда. Кто–то уж плохо помнит её… Но лес, да, дремучий волшебный лес, всё ещё стоит на некотором возвышении к востоку от его замка… И ни время, ни пожары, ни стихийные бедствия не берут его, избегая, будто чёрт – ладана…

22. Эн очень хотел рассказать об этом Натти. Но не знал как. Она не знала, что он принц. Он скрыл это, но ни из хитрости или нелепой проверки. Просто… они всё говорили о чём–то другом – о снах, путешествиях, вечерней заре и природе, о восприятиях и отношениях, чаяньях и светлых желаниях, больше категориях возвышенных и духовных, мало понятных для всех. Её не интересовали ни его положение в обществе, ни его богатство. Они думали о другом, они интересовались странным. А тут придётся... Эн растерялся. А что же она на это скажет?  Перед ней всегда были чванливые, высокомерные и надменные богачи. Если вообще позволяли себе обращать на неё внимание… Ему было стыдно и неудобно за таких. Но разве он может отвечать за всех людей «высокого» происхождения? Да и так ли они высоки? Эн давно видел перед собой иную иерархию мира и в ней ценности были совсем иные. И он, увы, не мог стать простым, обыкновенным простолюдином. Ничто просто так не даётся. Выходит, очень высока его задача в жизни, раз мерится такой мерой. Он должен оправдать вышнее доверие. Он должен достичь, осуществить свою Цель. Ещё едва понятную, едва ощутимую. Но теперь ярче засветившуюся пред ним. Да, он верно идёт навстречу Ей. Эн абсолютно точно знал–ощущал это.

Уже стояло раннее свежее утро последних дней лета. По утрам стало заметно холоднее. Солнце лениво и томно потягивалось, поднимаясь из–за завесы облаков, полусонно выглядывая, будто осматривая землю, но всё ещё позёвывая, прячась. Эна несколько раз продёргивала дрожь – значит продрог. Раньше за собой он этого не замечал. Видно, сказались волнения этой ночи. Но он всё уже решил. И теперь его тревожило лишь решение Натти.
Эн ласково погладил свою беляночку–лошадку: «Ну что, лапушка, отдохнула? Не застоялась? Не тревожат ли тебя все дороги мира, не заплутал ли в твоей гриве шальной ветер странствий? Не волнует ли твоё сердце грядущие перемены и греющее душу возвращение домой?» Лошадь понимала его, кивая, шелковистая грива заколыхалась. Конечно, ей нравилось здесь, конечно, здесь её баловали. И трава сочна, и звёзды так близки, и ветер наполняет душу неизъяснимой сладкой лёгкостью, но… она давно научилась плыть в волне души Эна. Она сама замечала, как он смотрит на Натти, как думает о ней, ощущая его отношение к этой хрупкой местной девушке. Значит, они будут вместе. Значит, он вернётся домой. Значит, ей везти их туда, откуда исходят все дороги ищущего сердца…

Эн обнимал свою тонконогую лошадку, он ласково трепал её гриву, обхватывая её изящную шею руками. Он будто упрашивал её, будто уговаривал. Или как бы прощался? Теперь первой во всём будет Натти. Всё внимание будет на неё, вся забота и ласка… Почти. Да, Эн не забывает своих друзей, а его белоснежная, его резвая была не просто любимицей, но и другом. Просто… уже не так часто они будут вместе. Наверняка Эн осядет, станет как все люди – домашним. Почти. Что–то, конечно, остаётся. Но люди меняются. Так далеко он уже не будет уезжать. Да и зачем? Ведь всё, что нужно, у него теперь есть. Он отыскал, он нашел, он встретил, что неосознанно искал, желал, о чём порой грезил. Скоро и его тонконогая красавица с шелковистой гривой найдёт себе друга по сердцу, способного понять и почувствовать.
Наверное, в этом хотел убедить Эн свою красавицу, свою стремительную, свою большеглазую. Наверное, на это намекал он, шепча что–то тёплое и ласковое на ухо. А она чуть прикрывала глаза, склоняла голову, водила ушами.
Просто отчасти Эн чувствовал себя виноватым. Он действительно будто прощался с ней. С прежним собой, с прежними отношениями со своей доброй странницей и верным другом. Ведь он понимал, что всё изменится. И хоть не было в этом его вины – это закономерно – он всё же чувствовал себя отчасти предателем.

23. Эн возвращался в селение, ставшее ему почти родным, вошедшее в его сердце и занявшее там немаловажное место. Он будто подружился с ним, оно стало ему почти как отец невесты. Эн чувствовал его неуловимую нежность, его стойкость и мужественность. Это Натти унаследовала от него. Этим оно было дорого Эну. Сколько всего намешено в Натти: детского– забавного, непосредственного; женского– нежного, хрупкого, изящного; мужественного– стойкого, решительного, принципиального и ещё чего–то, что не находило слов, но было близко и понятно Эну. Наверное, это то, из чего соткано мироздание, тонкие структуры, некий каркас невидимого мира. Всё это было в ней, хранилось, жило и мало–помалу прорывалось. Это то горело пламенем, то тлело угольком. Оно согревало и вдохновляло, оно заставляло верить, оно заставляло творить, оно побуждало действовать, мечтать, дерзать и мир любить. Это искорка от Творца, от Всевышнего. Это человеческая частичка его, задуманная такой. Когда–то. Когда–то очень давно…

Эн шёл средь отцветающей травы. Сколько цветущих сменилось пред его взором за это лето! Красота менялась, а местность… это небо, холмы, простор… оно жило, оно развивалось, оно влияло на всё и творило свою мечту, свою заветную идею, свой странный сон…
Эн шёл и удивлялся своей странной уверенности. Да, он был почему–то уверен, что Натти поедет с ним, а Глэм – нет. Почти всё, во всяком случае, многое, он чувствовал, предощущал в той или иной степени в своей жизни. И это не удивляло его. Наверное, он просто сжился со своей способностью, но тут... тут слишком всё необычно для него, слишком ярко, внове и не могло не волновать–тревожить все глубины души. С одной стороны, он больше стал сомневаться и тревожиться, но с другой – и восприятие жизни, мира стало ярче, острее, ближе. Мир будто подошёл, подступил к нему вплотную. И это то кружило голову, то уносило в небо, то становилось ужасно тесно в груди – так хотелось обнять весь мир, вместить его в своё сердце, не поспевающее за таким стремительным расширением.
Эн шёл к своей любви, к своей трогательной и порывистой, своей дерзкой и нежной Натти. И думал, думал о ней…
Натти встретила его, легко слетев с лестницы, радостно подбежав. Пёс теперь всегда при его приходе радостно лаял, старался лизнуть, подластиться. Эну стало очень тепло на душе. Натти подлетела к нему, обнялись. Помолчали. Его грудная клетка колыхалась как от высоких волн. Несмотря на свою уверенность он жутко волновался.
–Натти, поедешь со мной?
Улыбка замерла на её губах, чуть отстранившись, она посмотрела в его глаза.
–Уехать? Куда?
Она выглядела испуганной, недоумённой, растерянной. Уехать? Она как–то не думала об этом никогда.
Уехать? Разве это возможно? Разве она сможет покинуть свой дом, свои холмы, закаты, ветра и простор?
Она не думала о замужестве, не думала о том, где они будут жить, что у него свой дом. Хотя, конечно, да, мужья же берут в жёны, увозят к себе. Она не знала что сказать.
–Натти, ты хочешь быть со мной всегда? Мне нужно вернуться домой, но оставлять тебя одну я не хочу. И так слухов предостаточно, а как мой отъезд будет выглядеть в их глазах?
Натти склонила голову, обдумывая его слова. Да, как–то… не так.
–Покружи меня,– вдруг попросила она.
Он не ожидал такого ответа, но с радостью поднял её за талию и стал кружить. Грусть Натти развеялась, она звонко засмеялась. Они запыхались и чуть раскраснелись…
За этим их и застала Глэмм, возвращаясь с базара с полной корзинкой.
–А я думаю, кто тут смеётся, по какому случаю?
Они остановились, детская шалость растаяла без следа. Они посерьёзнели. Эн поздоровался, вежливо извинился и изложил суть дела. Эн был немного смущён и грустен. Он заранее знал ответ Глэммиаль, а потому… чувствовал себя перед ней несколько виноватым. Молодое деревце хорошо приживётся на новой почве, а старое, в смысле, не юное, лучше не тревожить – может и  погибнуть…

24. Глэмм была готова к такому повороту событий, одобрила, но… отказалась ехать.
–Мам! Ну почему? Что тебе не нравится?
–У нас средства всегда есть, и у нас вы ни в чём не будете нуждаться.
–Да дело не в этом… Вы молоды – вам и дорога. А я хочу остаться здесь. Приезжайте, когда надумаете, поживите, но я никуда не уеду.
–Ну хоть в гости. Погостить, ну мам!
–Нет, пока нет. А там… посмотрим.
Она думала о своём, о своей жизни. Она хотела ни в чём не стеснять их, не мешать им жить. Она была так закомплексована, что и не осознавала этого. Она предпочитала остаться одной. Молодые догадывались об этом, но… переубедить её было невозможно. Не силком же везти…
И радость, наполнявшая их до краёв, чуть поубавилась и не стремилась уж через край. Они молчали, они думали о разном, но были так схожи!

Глэмм смотрела на них и не могла нарадоваться.
–Вот увидишь, и твоя дочь упархнёт,– говорила как–то ей одна пожилая женщина, но Глэмм в это не верила. Кто? Натти? Да она ни с кем не гуляет, никем не интересуется. Да и кто к нам будет свататься?– богатств никаких нет, так всё просто и бедно… Конечно, она умна и миловидна, но что–то в ней не так, будто не живёт, а всё где–то витает. Жизни не видит – не замечает. А на все увещевания не реагирует. Не слушает, не воспринимает, замыкается. Она какая–то диковатая, не ищет нигде выгоды и поблажки, не понимает, что этим можно жить и зарабатывать на жизнь. Могла бы быть порасторопней да попокладистей. Как говорила бабка, «ласковое дитя двух мамок сосёт». Да что ей говорить! Не понимает она жизни, не понимает…

И что теперь? Она выходит замуж, уезжает. А можно было и здесь найти себе пару. Есть же неплохие молодые люди у нас, пусть и не такие, как Эн. Что ж… Ладно. Может, она в этом и права. Лишь бы были счастливы.
Так думала Глэммиаль. Она была рада за дочь, но, конечно, ей больше хотелось, чтобы дочь была рядом, жила здесь поблизости. Так ведь и помочь легче, и посоветовать в чём… А теперь…Натти будет за тридевять земель. И как, что с ней будет?
Глэммиаль беспокоилась, и это было оправданно. Что может быть заботливей материнского сердца? Хлопоты никогда не кончатся. Пусть и вырастают дети. Глэмм тревожилась за дочь – как ей там будет, как её встретят–приветят? Может, и поехала бы, но «ей будет не хуже, чем со мной». Она была в этом уверена. К тому же, она доверяла Эну, он ей действительно понравился. Пусть не совсем понимала она его (как и свою дочь), но видела, что они с ним – подходящая пара. А значит, будет лад в семье, совет да любовь.

Эта весть быстро облетела селение. Над Натти посмеивались: «Дождалась–таки Прынца!», Натти завидовали – всё–таки видный жених, над Натти подшучивали: «И на старуху бывает проруха», Натти желали счастья и удачи. К её дому стали стекаться знакомые и незнакомые. Всем было любопытно, все хотели посмотреть своими глазами, услышать своими ушами, побывать самим, будто от них что–то зависело.
Глэмм была удивлена такому внезапному интересу к их скромным персонам, она всех привечала, угощала чем могла, стыдилась, стеснялась и тушевалась по обыкновению и сверх оного. Пёс сбился с лая, охрип и обиженно затих в будке, изредка бурча. Казалось, полселения сюда стеклось. Но молодых здесь не было.
Они ушли в степь прощаться. С холмами, ветрами, простором и травами, с ручьями и поднебесными птицами. Они благодарили степь, они прощались с нею. Они обещали вернуться – снова здесь погостить… Потом они поехали к Мэррги. Но не сразу нашли её. Дела, дела, дела…
Но потом они здорово поболтали. Мэррги была польщена, что к ней зашли – нашли время. Натти была так счастлива, что почти светилась изнутри, Эн же был тих и погружен в себя. Его глаза горели странным огнём. Он едва присутствовал при их беседе. Его душа уже была там… где–то далеко–далеко…
Эн ощущал уже и томную беззаботную негу жарких тропиков, и лёгкость от морозящих потоков зимней стужи, и запахи далёких путешествий, и колыхание незримых живых пространств. Всё жило уже в нём, всё дремало величайшей тайной, скрытным волшебством. Он слышал гомон пробуждающегося утра, крики птиц и шелест трав; он слышал бури бушующую стихию и всполохи зарниц, стремительную смену воздушных масс и голубоватые искорки, вспыхивающие средь заряженных туч; он слышал мерное глубокое дыхание океанов и даже тихий шёпот ажурной пены ласковых волн, ложащихся на берег кротко и покорно под босые ступни, будто верный шаловливый пёс; он слышал жаркое кипение и обжигающий грохот где–то в глубинах земли…
Он слышал тончайший хрустальный звон призрачных звуков, спускающихся с небес чудесной безоблачной ночью откуда–то со звёзд, и тишину, разлитую вокруг и будто укачивающую пространство в своей едва уловимой прекрасной завораживающей колыбельной…
Его глаза отражали миры и пространства, эпохи и века… Он был всюду, он проникал в сознания, проживая фрагментами тысячи жизней…

25. Настало время прощаться. Натти не знала что сказать… Так хотелось много всего и всё сразу… что просто не было слов. Она держала Эна за руку, но его будто не было здесь.
–Мэррги, я напишу тебе. Я пришлю весточку. И мы хотим,– она посмотрела на Эна, но он лишь кивнул, поглощённый стремительной сменой «огоньков» в своём сознании,– чтобы ты приезжала к нам… в гости… когда захочешь…
Мэрргиаль кивала в ответ, не отказываясь, но Натти вдруг подумала, что подружка вряд ли когда сможет покинуть «свой круг».
И Натти почувствовала это. Мэррги пожелала им счастья на долгие годы, а Натти нисколько не сомневалась в этом. Мэррги проводила немного их, смотря вслед. А Натти, отчего–то обернувшись, вдруг почувствовала странное ощущение. Будто какие–то призрачные силуэты, события, состояния… Она почувствовала что будет дальше с Мэрр, как сложится её жизнь, свершится её судьба. Важные ключевые моменты как бы коснулись едва–едва недремлющего духа Натти, и она... замерла. Это было с секунду, какой–то кратчайший миг, растянутый беспредельно во времени, но она была так ошарашена произошедшим, что ещё долго потом была под впечатлением этого. Нет, конечно, оно исчезло так же стремительно, как и возникло, но дымка... да, какая–то призрачная дымка, отдалённое эхо, отголосок хрупкого сна наяву…
Натти была удивлена и обескуражена. Она не чувствовала никогда Такого! Да, в детстве она могла что–то и когда–то как бы знать, но чтоб так… значительно, протяжённо, весомо, на таком уровне… нет, такого прежде не было.
Натти погрузилась в размышления…
Они ушли в степь. Не желая встречаться с людьми. Они знали, что теперь всем о них известно и не хотели бессмысленной докучливости и пустых расспросов. Они хотели тихо побыть вместе, беззвучно поговорить с собой…

Они стояли плечо к плечу, он приобнимал её, держа левую руку на её левом предплечье, она держала правую руку на его талии. Они смотрели на угасающий закат. Предчувствуя грядущее. Она склонила голову к его плечу, отчего–то задумавшись о себе. Неведомо как она стала другой, её это не пугало, она тихо радовалась этому. Но ей хотелось бы стать ещё лучше, она хотела видеть всё, чувствовать этот мир всей кожей, ощущать все его радости и заботы, летать вольной птицей в безбрежном поднебесье, бежать неустанно сурком по раздольной степи, плыть юркой рыбой в стремительной реке и вдыхать всей грудью ветер дальних странствий…

Простор степи захватывал всю без остатка и дарил опьяняющую свободу. Хотелось вместить всё это сердцем и раствориться в нём навсегда. Необъятная даль, наполненная теперь и любовью к воплощённому, создавала невероятное по глубине и силе ощущение. Да, так степь ещё никогда перед ней не открывалась. И так хотелось петь и летать, парить и ликовать, витать и возникать сразу всюду.
–Я верю в человеческие чувства,– рвалось из души Натти.– Да, верю! Они создают целые вселенные, они наполняют смыслом и значением пустынные уголки пространства и оживляют весь мир вокруг. Они воистину способны на всё! Я верю в эти чувства и верю в людей! Пусть вечно они будут окрылены Мечтой и возвышены Любовью! Пусть будет даровано им то, чем являются они по высшей Сути, и вечно пусть стремятся они к Совершенству, ведь на этом Пути столько радости и открытий, столько восхищения и преображения!.. всего самого неизъяснимо прекрасного, необыкновенного, чудесного и возвышенного…

Они гуляли по степи. Эн много говорил ей в этот вечер, плавно перешедший в ночь. Она узнала, как он понимает чужой язык и ощущает разум других людей, как он чувствует отношение к себе и многое знает наперёд. Как он скучал по ней, и как стал жить в полную силу только благодаря ей… Наверное, можно было бы назвать это признанием в любви. Но важнее всего то, что за этими словами. Она чувствовала его хрупкое нежное «сердце», его сильные ласковые руки, его тёплые мягкие губы…
Весь мир был им, а он – всем миром. Она не могла это назвать поцелуем. Это было нечто совсем другим. Прекрасным, легчайшим, невесомым. Захватывающим, уносящим, растворяющим где–то там…

26. Они пришли только под утро.
Незваных гостей уже не осталось. Все разбрелись по домам дожёвывать свои запоздалые засохшие закорузлые сплетни и судачить о не ночующих дома.
Глэмм дожидалась молодых и, видно, так устала, что заснула прямо на ступеньках, прикорнув боком к сене. Пёс пригрелся рядом. Он приоткрыл один глаз, но завидев своих, глубоко вздохнул о чём–то своём, зевнул и снова опустил веко. И он измотался от такого наплыва двуногих. Вдвоём они выглядели очень одиноко и сиротливо. Натти не возмутилась такому пренебрежительному, неучтивому отношению пса к себе, своей хозяйке.
Она смотрела на свою милую мамочку, её тёмные круги под глазами, её потускневшие потрескавшиеся губы и мило дремлющие чёрные реснички. Глэмм, как никогда, казалась Нэтт такой близкой, родной и дорогой. Сердце Натти как–то сжалось и навернулись на глаза слёзы. Натти подняла лицо вверх, взглянув на Эна. Он, конечно же, понял её взгляд, приобнял за её хрупкие предплечья и прижал к своему сердцу…

Глэмм, кажется, стала просыпаться.  Краешек солнца показался за горизонтом. Эн с Натти, придерживая с двух сторон Глэммиаль, отнесли её на кровать, разув и укрыв одеялом. Она во сне что–то невнятно произнесла. По–детски беззащитно. Натти вновь пронзило щемящее чувство… Как долго она жила вместе с мамой и лишь теперь, когда так скоро расставаться, она ощутила так остро и сильно их родство, свою любовь, свою дочернюю привязанность… Она размышляла над этой странностью, этой нелепой «не состыковкой». Теперь и женский чепец, который носят многие женщины селения, не казался Натти дурацким. А ведь когда–то он бесил и смешил Натти, она отвешивала много едких словечек в его адрес, хотя и Глэмм его носила.
Эн опустил свою широкую ладонь на плечико Натти. И ласково шепнул ей на ухо: –Пойдём, нужно ещё много сегодня успеть, любая…
Натти очнулась, кивнула и готова была пойти за ним. Она размышляла над странностями жизни. Он знал о них. Но сейчас пред ним стояло слишком много для одного дня задач, и они требовали своего внимания, своего решения, своего воплощения. Эн не строил планов, он просто знал как надо сделать. Выдумывать не приходилось. Всё уже было перед глазами: столы со всего селения с видом на закатную степь, ало–малиновые скатерти – под цвет вечернего солнца, фрукты в больших плетёных корзинах, соки и молодое виноградное вино… Мяса не будет. Никаких трупов! Сыры, свежие и запечённые овощи, зелень, выпечка, разносолы… Букеты из самых первых золотистых и чуть багряных листьев вместе с веточками вяжущих на вкус, красно–бордовых ягод, горьковатых оранжево–красных и терпких тёмно–синих. Он ощущал их название, но ещё не очень к ним привык. Он хотел угостить всех поселян, поделиться с ними своей с Натти радостью. Он отложил некоторую сумму из своих средств и собирался её потратить…
Но для начала надо было где–то поесть. За вчерашний день они так толком и не поели – всё как–то не до этого было. Но готовить сейчас здесь – это будить Глэммиаль… Эн ещё раз перед уходом взглянул на эту ставшую ему дорогой женщину, провёл рукой, едва касаясь, её лба и улыбнулся. Натти смотрела на это с некоторым удивлением. Наверное, он снова «гипнотизировал», а может, навеивал добрые сны…
Взглянув на Натти, он кивнул, кристаллики ярко–синих глаз «заискрились». Он знает много, он почти всё умеет и знает «как». Он помог Глэмм действительно расслабиться и полноценно отдохнуть от смутных тревог и волнений, преследующих её и во сне.
Натти смотрела на мамочку и с радостным недоумением замечала как расправляются на коже складки–морщины, как светлеет лицо.
–Как чудесно!– тихо воскликнула Натти и порывисто обняла Эна, чуть не уронив его.
–Тихо, тихо,– шепнул он ей на ухо, и они вышли во двор.
Здесь уже совсем рассвело, щебетали птицы на ближайших деревьях. Но Глэмм только теперь заснула сладким сном. Наконец–то наступал её выходной. Пусть отдохнёт. Дела подождут. Пёс уже лежал у будки, полусонно взглянув на них, лениво пошевелил хвостом. Натти усмехнулась.
Потрепать бы его! Да некогда.
Натти нашла на кухне лишь жалкие остатки того, что осталось от вчерашнего пиршества. Ломоть хлеба, остывшие запечённые овощи. Они пожевали вместе. Остатки сладки. Надо что–то купить ещё и принести Глэмм. Наверняка по своей щедроте душевной она угощала последним, а тем было и невдомёк. Для кого–то это была грубая презренная пища, а для них была единственным средством не умереть с голоду. Натти тягостно вздохнула. Эн уловил это, скользнув взглядом по её лицу и, взяв её ладони в свои руки, поднёс к губам.
–Теперь будет всё иначе,– шепнул он ей ласково на ухо. Она сама понимала это, но слишком близко ещё было то, как она жила до него. И хотя оно медленно отступало, сдавая свои позиции, но Натти знала, что эта прожитая часть её жизни никогда до конца с ней не расстанется. Как бы Натти не изменилась впоследствии. Слишком близко она всё воспринимала.
Слишком вживалась во всё.

27. Переглянувшись, они с каким–то внутренним порывом взялись за руки и пошли по проснувшимся улицам будто ласково укачивающего  их городка–селения. Люди останавливались, глядя на них. Кто – выкрикивал приветствие или дружески помахивал рукой, кто – улыбался, кто – хихикал и показывал пальцем на них, а кто–то хмуро что–то бубнил под нос. В общем, всё как всегда. Каждый жил своей жизнью, но Натти с Эном жили уже всей полнотой жизни. Они были беззащитны перед людской толпой, но вместе с тем, в открытости черпали много живого дыхания, прекрасной  лёгкости, духовной силы. Наверное, если бы не стопы, держащие их на Земле, они давно бы взлетели.
И всё–таки больше от людей исходило доброты и тёплого участия. Им были рады. Им даже завидовали. В любом случае, им предназначалось людское внимание и затаённые думы. Девушки стали как–то скромнее, застенчивее и даже милее, юноши – умнее, серьёзнее, ответственнее. Будто какие–то невидимые волны от любящих передавались, едва колыхаясь, всем жителям, смотрящим на них. Свершалось какое–то таинство, творилось какое–то волшебство… Каждый смотрел на Натти с Эном и ощущал себя будто легче, невесомее, моложе, возвышеннее, при этом вспоминалось что–то прекрасное и доброе…
Эн стал замечать как поднимается незримый каркас этого селения ввысь. Возносятся белоснежные, голубоватые и золотистые нити, они сплетаются, пересекаясь, и создавая причудливый рисунок–арабеск, странные волшебные призрачные очертания.
Эн пристально следил за ними, поднимая глаза в небо. Натти, несколько отрешённая, тоже стала так смотреть и… вдруг увидела. А затем… затем что–то странное стало происходить вокруг… все смотрели вверх, поднимая руки, указывая друг другу на это нечто, что–то выкрикивая, удивляясь, восклицая… Но не дав опомниться от увиденного, с неба полилась тончайшая музыка – какие–то призрачные чарующие торжественные звуки подобно серебристым колокольчикам или воздушному танцу фей с хрустальными крылышками. И были эти звуки, наполняющие собой всё вокруг, невесомы, как взмах белоснежного крыла, и прекрасны, как полёт кружевного ажурного облачка…

Всё произошедшее длилось какие–то мгновения. Но как разительно всё изменилось! Люди преобразились до неузнаваемости, став более открытыми, добрыми, честными. Зажиточные обнимались, братаясь с самыми бедными, девушки, мечтавшие о богатых женихах, стали теперь обращать внимание на тех, кто был мил по сердцу. Юноши увидели внутреннюю красоту самых неприметных внешне девушек и заглядывались на них. Пожилые видели теперь ясно и отчётливо то, что так долго им недоставало, а молодые чувствовали такой прилив энергии, что готовы были буквально перевернуть мир…

Глэмм проснулась вдруг и не узнала себя… Она как бы посмотрела на себя со стороны и поразилась. Всё, что было чистого, искреннего и мечтающего, вдруг освободилось и, подобно белой птице, парило над ней, безвременно угаснувшей. Ещё немного лет – и она стала бы совсем старушкой, одолеваемой бесчисленными хворями и безысходностью...
Она внутренне содрогнулась, встрепенулась, подобно прекрасному лебедю, и всё, осевшее на ней за долгие годы омертвелой пылью, упало, стряхнулось, и она… осталась наедине действительно с собой. Ей было о чём теперь подумать и «поговорить». Диагноз дан, дело – за лечением…

А на улицах творилось что–то невообразимое. «Скатившиеся», «опустившиеся» люди твёрдо решали порвать с прошлым и стремились начать новую жизнь – обрести заработок, привести себя в порядок – постричься, постирать одежду и почистить обувь, завести семью, найти применение своим рукам и голове. Шибко забывчивые «вдруг» вспоминали кому задолжали и хотели скорее отдать долг, кто–то стал просить прощения у тех, кого когда–то обидел случайно или намеренно. Перестали существовать все грубые и нехорошие слова мира. Люди стали вежливыми, учтивыми, предупредительными. А самые отчаянные забияки и драчуны прятали свои кулаки, «заливаясь краской» и не зная, куда им деться от стыда. Люди вспоминали добрые и мудрые слова и жадно приникали к ним своим сознанием, они хотели «напиться» мудрости как только что родившиеся хотят познать весь этот необъятный и удивительный мир.
Многие стали открыто смеяться, вспоминая свою прежнюю жизнь, высмеивая нелепые пустые установки, предубеждения, комплексы и стереотипы. Кто–то просто улыбался, итак зная всё это давным–давно. Кто–то стал танцевать прямо посреди улиц. Вскоре нашлись и музыканты. Мелодия была подхвачена, кто–то запел, ему стали вторить. И эта мелодия, как сладкий аромат с кухни, понеслась над крышами домов, верхушками деревьев, была подхвачена птичьими трелями и смехом детей.
Эйфория перешла в праздник. И в целом, произошло так, как представлял Эн. Натти же была несколько растеряна от всего произошедшего, ведь она – «плоть от плоти» этого селения, но не представляла, что такое здесь возможно. Люди выносили на широкую улицу столы и стулья, свои кушанья и напитки. Эн зашёл в лавку и купил несколько метров всей ярко полыхающей алой с нежным малиновым оттенком ткани. Ею накрыли принесённые столы. Трактирщик, долго наблюдавший за суетой, неторопливо вытащил самого лучшего вина, прибережённого для себя, торговцы, ухмыляясь в усы, с задором выкатывали спелые арбузы, тыквы, дыни. Яблоки и груши рассыпались из корзин по столам. Девушки с затаёнными улыбками приносили цветочные букеты из своих садиков. Каждый старался принести–показать самое лучшее, что было у него. Люди торопились, спешили, обгоняя друг друга. Всем хотелось казаться много лучше, будто оправдаться за прежнее.

28. Глэмм наконец услышала с улицы очень непривычные звуки, всеобщее оживление, крики, беготню. Она, было, оправила платье, но потом, подумав, сменила на самое лучшее, которое не одевала очень долго. Для чего только хранила?
Она вышла из дома на улицу, повинуясь какому–то внутреннему ощущению, и пошла по направлению людского потока. Её узнавали, приветствовали, но ничего не объясняя, спешили ещё быстрее. Никто не знал зачем так торопится, но задавать вопросы было просто некогда. Каждый был поглощён чем–то своим – что–то сочинял, напевал или ловил проносящиеся захватывающие мысли. Каждый хотел поднести свои дары, своё признание и благодарность, что–то такое, что напомнит молодым об ещё одной очнувшейся, ожившей душе. Казалось, полгорода стеклось к центральной улице, а народ всё прибывал. Уже не хватало принесённых столов. Люди побежали за другими. Уже и ткани не хватило, стали выносить свои, разноцветные. И улица засверкала красками, как пёстрое панно. Натти посмотрела на всё будто сверху и ахнула – да ведь это её тряпичные композиции! Она поймала взгляд Эна и прочитала в его глазах ответ: «Да, конечно, ведь мы сами творим свою жизнь. И, видно, наша судьба так пересеклась с судьбой этого городка, этой местности, этой земли и этих небес…»
Солнце сияло с ясных небес, птицы вовсю пели, а люди, открытые душой, радовались всему, как дети…

Глэммиаль вышла на эту улицу… Все притихли, увидев её, а Натти побежала навстречу, ласково обняла, прижавшись к материнской груди. Глэмми не могла сдержать слёз – она была так счастлива! Ей тут же предоставили стул, расступившись в почтении.
–Мамочка, ты это слышала? Эта музыка с небес, эти призрачные силуэты…– она указала наверх. Конечно, Глэмм сначала ничего не увидела, но вглядевшись, да, как–то вглядевшись вглубь, она вдруг стала различать странные, чуть заметные (словно пар), силуэты. Едва различимые, тонкие, но светящиеся, в них солнце будто искрилось. Она ахнула и не могла поверить. Это было последним потрясением прежней Глэмм.
Осветившись лицом, она стала моложе и прекраснее, будто зацвела. Глаза её залучились детской наивностью и неподдельной верой в Чудо. Люди смотрели и улыбались. Люди стали понимать друг друга, сочувствуя–соощущая. Люди стали действительно людьми.
Теперь все смотрели на молодых. Голоса, смех, напевы ещё разносились над столами, но все уже ожидали Эна и Натти. Ждали их слова, их руководства, неосознанно признавая их верховенство.
Натти нашла взглядом среди людей Мэррги и рукой позвала к себе, но та, румяная и по–детски задорная, отрицательно покачала головой, кивнув на свою семью, и так очаровательно улыбнулась, что стала буквально красавицей. Они уже всё сказали друг другу. Теперь оставалось отпраздновать это событие.

Эн обвёл взглядом всех собравшихся и поднял вверх руку. Луч, спустившийся сверху, коснулся его пальцев, а на уровне лба вокруг головы появился сияющий золотистый обруч. Люди охнули. И завороженно стали смотреть. Эн то ли не заметил этого, то ли не предал значения.
Он заговорил. Но на странном неизвестном языке. И сначала никто не понимал что это такое, о чём он, но потом, всё больше вслушиваясь, проникаясь его музыкой, его стихотворным речитативом, сочетаниями гласных и согласных, длинных и коротких слов, ритмичных строк и музыкальных переходов… и кто–то раньше, кто–то позже, но их лица вдруг стали обретать осмысленное выражение. Будто они сами впервые разгадали самую древнюю, самую странную, самую неразрешимую загадку–тайну. И поняли они теперь почему казалось столь отдалённо знакомым что–то в его речи, будто это – изначальный, самый первый из всех человеческих языков.

- Да сбудется ваша заветная Мечта!
Да будет светел ваш лик и чело!
Пусть сияют, как звёзды, ваши ясные очи!
Пусть наполнится светом–смыслом ваша вечная Душа!
Пусть дерзает ваш Дух и творит ежечасно!
Пусть добро будет всюду, а друзья – с вами часто!
Чтобы беды сломить не сумели бы вас,
Оставайтесь Собой, как мы с Натти сейчас!

А ещё – будьте вместе, будьте силой одной,
Что б любой Человек был как брат вам родной!..-

Эн то ли говорил, то ли напевал, и все с затаённым дыханием внимали ему. Все были будто очарованы, сладко околдованы, призрачно заворожены.
Слова вливались в их души ласковым, тёплым, даже горячим, пленительным потоком, от которого становилось так легко и прекрасно! Все слушали и не могли наслушаться.

29. Уж закончилась его волшебная речь. Звуки стихли, замирая и улетая вдаль призрачной дымкой. Каждый вглядывался в себя, каждый лелеял в душе свой хрупкий росточек, оберегал новорождённого неоперившегося птенца. Но всеобщая волна уже поднималась. Люди вскидывали на вытянутых руках кубки вверх, крича одобрение и восхищение, а, выпивая, от избытка чувств подкидывали их вверх. Но ни один из кубков, фужеров, кружек не разбился и не упал. Все они точно аккуратно возвращались в те же руки, из коих вылетали.
И снова был удивлён народ и не мог надивиться. Казалось, судьба платила по долгам и возвращала людям веру в те чудеса и волшебство, которая жила в них в раннем детстве. Или наглядно показывая закон кармы?
Так, у кого–то кубки и стаканы дёргались, как необъезженные кони, у кого–то спускались плавно и медленно, а у кого–то даже пританцовывали. Раздался детский смех, потом его подхватили взрослые. Да, а почему бы и нет? Почему это невозможно? Почему? Люди пьянели от чудес и даже  самая смелая мечта уже не казалась далёкой и неосуществимой. Вера в чудеса окрылила самые возвышенные и светлые стороны человеческих душ. Лучистые шарики добрых надежд и загаданных желаний стали подниматься в небо как воздушные шарики (в конце концов, откуда мы знаем, отчего были они придуманы?). Они были разных цветов, но все – светлых и нарядных, ярких или нежных. Дети запрокидывали головы вверх, наблюдая за ними, и смеялись…
Солнечные лучики играли на их счастливых личиках. Души напряглись как струны. Старики не сдерживали слёз. Люди готовы были сами подняться в небо не хуже птиц. Их души никогда так яростно и полно не жили и брали реванш за все невыразительные, скучные и бестолковые дни. Но кто в этом виноват?
Что ж, теперь прошлое осталось позади. А впереди… дух захватывало от необъятных перспектив. Люди хотели, очень хотели стать лучше, стать совершеннее и прекраснее. Чтоб осуществить свою Мечту, чтоб познать мир и самих себя, чтоб все стали счастливыми, чтоб дарить радость и добрые слова, чтобы творить добро, чтобы стать истинными Творцами и помогать всем, кто в этом нуждается, не гнушаясь грубоватой и суровой работой, не боясь трудностей и испытаний…
Кто–то стал нашёптывать стихи, кто–то стал рисовать какие–то образы, тут же находившие призрачные очертания. Чей–то голос стал разливаться подобно хрустальной драгоценной музыке, кто–то тут же «вспомнил» множество новых танцев. И вскоре застолье уже переросло в танцы и гуляния…

Солнце клонилось к закату. Народ, где гурьбой, где поодиночке, уходил в холмы – надышаться вольным ветром, кому–то признаться в любви, кого–то отблагодарить за годы, проведённые вместе. А кто–то просто хотел побыть наедине с собой, обдумать и наметить столько возникших гениальных и прекрасных задумок, эскизов, проектов, от которых голова шла кругом…
И с холмов всё ещё был виден небесный город, призрачный, величественный и великолепный… возносящийся над бренной и благословенной землёй…

Этот день стал настоящим Днём этого селения. Его дата вошла в историю и праздновалась из года в год. На полотнище знамени селения, принятого единогласно, всадник с девушкой на белом коне скачет по холмистой степи в алеющий закат.
Глэмм решила начать свою жизнь заново, почувствовав себя молодой и неутомимой. Усталость от жизни ушла безвозвратно, частые простуды улетучились. Она уже не стыдилась своего веса и своих не очень–то и крупных форм, не комплексовала больше по этому поводу. Внутренний свет озарил её, и он направит её по верному пути, по нужному руслу…

Люди хорошо запомнили, как молодые попрощались, поблагодарили за всё от всей души. И стали так же приветствовать друг друга: прижимая правую руку к сердцу и широко отводя её вправо. Любовь Эна и Натти озарила эту местность, которая помогла ей осуществиться. Небесный город открыл людям дорогу в Небеса и не было больше ни боли, ни отчаянья, ни смерти, ни злобы. Души, когда наступало время, просто возносились наверх. И все это видели. Люди не боялись. Страх навеки покинул их. Кто–то захотел путешествовать подобно Эну и уехал куда глаза глядят, разнося по миру весть о Странном Небесном городе.
И хотя Натти с Эном покинули эти места, но эта степь, холмы, небеса над ними и селение, несмотря на обретённую радость, всё же очень скучали по ним, своим первым небесным ласточкам, разносящим Великую Весть, пролетевшим по небосклону и озарившим их жизнь подобно яркой звезде. Их осуществлённая мечта открыла Путь людям к их заветным чаяньям, к их возвышенным мечтам и дерзаниям духа. Впоследствии для них не стало таким уж сложным перемещаться во времени и пространстве, разговаривать с ветрами и звёздами, слышать шорохи трав, понимать язык всех живых существ, а не только людей разных народов.
В историю Древней Земли вплетались чудеса и странности – появляющийся и исчезающий небесный город с невероятно ясноликими мудрыми людьми, всемогущими, подобно богам, добрыми и щедрыми, смелыми и всё понимающими…

Что тут сказать? Мне самой порой кажется всё это невероятным. Но я знаю, что так было, я понимаю это всей душой и чувствую всем сердцем. Дух мой ликует, когда я вспоминаю об этом. Будто это было со мной или я была среди жителей этого селения. Я не знаю, честно говоря, когда это было и где. Знаю лишь, что это очень древняя история, далёкая, как эхо, и вечная, как добро.
Я знаю, что любовь творит чудеса, я знаю, что любящие сердца подобны истинным творцам, и нет пределов и границ нашим дерзновенным мечтам и заветным чаяньям. Всё возможно в этом мире, всё! В этом прекрасном, в этом невероятном, в этом единственном и неповторимом мире, где нам посчастливилось родиться, где мы вправе Творить и возносить своими делами и мыслями высокое звание Человека до Всевышних Небес.

30. Что же стало с Натти и Эном, мне доподлинно неизвестно. То ли они перешли на иной план, в иное измерение, то ли покинули наш мир. Но безвестный ветер неведомо откуда порой приносит мне весточку от них. Как осенние кружащиеся листья, они слетаются к моим ногам, паря в своём причудливом, единственном и неповторимом танце. Порой я чувствую что–то, что ощущала Натти, порой думаю, как она, или моё восприятие нащупывает что–то, как–то связанное с ними. Я не знаю как конкретно сложилась их жизнь, но кое–какие штрихи и намётки у меня всё–таки есть.
Если бы не многие фантастические фильмы и книги 20 века, то я бы даже не предположила такой возможности, хотя, конечно, я и ошибаться могу. Но уж очень странна эта особенность.
Дело в том, что когда Эн приехал с Натти в свой замок, его мамы уже не было. Он знал, что она собиралась уйти, но надеялся успеть. Он очень горевал. И Натти скорбела вместе с ним. Но не  о смерти – его мама не умерла. Она была магом и торопилась по каким–то своим делам– то ли в другое время, то ли пространство. Он давно знал об этом, она предупреждала, но ждала благоприятного стечения обстоятельств, звёздного расположения или чего–то такого... В общем, это случилось, когда его не было дома. И он не успел с ней проститься. Но, может, дело в том, что он привёз Натти? Он замечал некоторое неуловимое сходство его матери с Натти, но не придавал этому особого значения.
Его мама была очень умной, даже мудрой женщиной, нежной и любящей, заботливой и ласковой. И Эн ни слова дурного не мог про неё сказать – такого просто не было. Она никогда не докучала и не настаивала, она умела направлять по верному пути, но право выбора оставляла за сыном. Эн только теперь понял и оценил это. Он думал, наверное, что так и должно быть у всех. Пока не покинул замок и не стал бродить средь людей, читая их мысли, ощущая их желания, их жизнь и даже настроение. Он удивился разнице, он захотел это изменить. Высшая магия же проявляется в плавности и постепенности, естественности изменений, поступательном движении, а иногда – и оправданном возврате. Потому он и думал, что будет странствовать всю жизнь, подготавливая «почву». Вспыхнувшая же (или проявившаяся?) любовь вмиг всё изменила. Правда, в несколько ограниченном пространстве – в степи закатных холмов…
Это–то и странно. Как–то он слышал об этом (или видел?). Но никак не мог вспомнить. Это с его–то памятью! Может, она готовилась к переходу туда? Только на некоторое время вперёд. Чтоб родиться… Наттиэль?
Это невероятно для нас. Но что это для настоящего мага?
Странно. А что случилось бы, если бы он не встретил её? Да и как это так? Разве можно жениться на матери? Конечно, нет. Но это не совсем то. Иначе. (Многие не помнят и не догадываются, кем приходились им в прошлых жизнях матери, отцы, братья, сёстры, дети.) Но всё же. Странное предположение. Но не я первая.

А может, всё было и не так. Она вознеслась туда, где её давно ждали. А она лишь ждала верной женитьбы сына. Когда же она почувствовала, что он нашёл ту свою единственную, с которой никогда не захочет расстаться, то поняла, что теперь наконец–то свободна? Разве не может быть такого?
Или просто не захотела мешать, как Глэммиаль, найдя множество неотложных дел в иных мирах и пространствах? Или взяла руководство над Небесным городом? Развитием душ и духа людей этого селения?
Предположений много. Ответа я не знаю. И множество таких вопросов остаётся без ответа. Например, всё больше я думаю, что существует память места. Всё, что происходило в холмах, степи, близ привольно расположившегося селения, так или иначе понятно–ощутимо мной. Но стоит только представить замок или зачарованный лес, как этот только возникающий образ расплывается, как бы дробится, покрывается рябью и ускользает. И его никак не уловить, даже приблизительно, хоть очень отдалённо. Лишь чувствую, что черты замка Эна едва заметно проступают во всех замках земли – хоть призрачным силуэтом, хоть кирпичиком, хоть шпилем, хоть витражом  оконным… А зачарованный лес какой–нибудь малостью – хоть деревцем, хоть озером, задумчивым и тихим, хоть забавной и доверчивой птичкой проглядывает во всех придворных парках.
Несомненно также, что Натти подружилась с ними, несомненно они приняли её в свою таинственную жизнь. Бесспорно, там Натти продолжила своё духовное развитие, и отчасти у неё стали проявляться магические способности, но она к магии не особо стремилась. Скорее, они являлись всего лишь вспомогательным средством. Настоящим же магом стал Эн. Они очень удачно дополняли друг друга. Они прекрасно чувствовали друг друга, ощущали мельчайшие изменения настроения, состояния, слышали и мысли друг друга, и знали многое наперёд.
Душа Земли убаюкивала их своими дремучими сладкими сказками, захватывающими историями и невероятными событиями со странностями, приключениями, чудесами и «случайностями». Наверное, они и сами стали творить историю Земли. Может, оттого они как бы и выпали из внешней истории Земли. Так, в ресторане официанты приносят готовые блюда с кухни, но гости так и не видят ни самой кухни, ни поваров. Лишь украдкой, невзначай, лишь улавливая какие–то малые фрагменты…

Быть может, вы скажете, что это другой уровень. И обычные люди: порой – неуверенные в себе, когда – ошибающиеся и сомневающиеся, даже не знающие, что ищут, не способны стать такими влиятельными существами. Что ж, пусть так. Но и опровергнуть это тоже невозможно. Как и доказать. Я могу лишь предположить.

И могу предоставить то, что прилетает ко мне заплутавшей птицей, затерянным письмом, выбившейся из стаи пушистой искрящейся снежинкой. Маленьким чудом и странным отголоском, тающим и тревожащим, подобно смутному сну. Я нанизываю слова на этот дымок подобно бусинкам, весточка тяжелеет, отчасти – искажается, но всё же отдалённо передаёт тот смысл, который незримо кроется в ней и всё просится к проявлению, воплощению.
Эти весточки, как сорвавшиеся летучие бумажные змеи, как вспуганная стая воробьёв, прилетают вразнобой, и не всегда мне удаётся разобраться, какая следует за какой по временному, хронологическому порядку. То ли там со временем нелады, то ли долетая до меня, они сами уж не помнят, кто за кем. Да пусть! Я радуюсь самой малости, самой крошечной крохотулечке. Хоть что–то. От неё. От них. От Натти и Эна. Странников, затерянных где–то там… где сплетается время и пространство, где происходят Чудеса и вершится История…




P.S. Ветер. Вновь. Ветер с тех холмов…
И вновь я оказываюсь там, вновь там, как прежде… Я вспоминаю всё пережитое, но нет в этом ни горечи, ни радости, ни сожалений, ни печали.
Я вспоминаю всё, но как будто это было не совсем моим… А может, действительно, это чужие чувства, воспоминания, ощущения, переживания?..
Отчего же тогда так понятна она мне, отчего я ощущаю многое, что не могла нигде видеть и чувствовать?
Вопросы, вопросы…
Так недолго и запутаться. Что ж,… пусть не я. Пусть не со мной. Но было же! Или будет? И где? Сознание разрывается. Логика сдаётся. Разум усмехается и молча наблюдает за всем. А душа… душа, как партизан на допросе, упрямо стоит на своём.

Призрак, всё тот же призрак…
Я закрываю глаза, я пытаюсь уйти от него, забываюсь в делах и заботах. Бывает, я мечтаю о чём–то поверхностном, думаю о невысоком и склоняюсь над повседневным, но…
вдруг выходит из тени призрак и я… теряюсь.
Мне нечего предоставить ему в оправдание.
И я… оказываюсь снова там. Проносясь сквозь толщу времени, уносясь в нереальную запредельную даль. Я растворяюсь там, исчезая отсюда.

Я не знаю, сколько это длится. Наверное, секунды. Может, минуты. Но я живу ими. И не могу отказываться от них. Они стали для меня Жизнью. И жизнь моя теперь неразрывно связана с ним. Этим призраком, этой дымкой, этим ветром с тех холмов, этим необъятным простором вольной живой степи…
И где–то там – я…
   

Часть 2. Будущее. Вести из замка.

… Лишь чувствую, что черты замка Эна едва заметно проступают во всех замках земли – хоть призрачным силуэтом, хоть кирпичиком, хоть шпилем, хоть витражом  оконным… А зачарованный лес какой–нибудь малостью – хоть деревцем, хоть озером, задумчивым и тихим, хоть забавной и доверчивой птичкой проглядывает во всех придворных парках…

Небо зажглось сумерками. То там, то тут вспыхивали стеклянные, хрустальные, посеребренные и из тонкой фольги фонарики.
Звуки лишились своих грубых, крикливых нарочитых тонов, все замерло, задумалось, застыло.
Загадочный сад покрылся будто инеем – яркими, цветистыми бликами – отсветами зари. На деревьях и в траве зажглись светлячки, на небе вот-вот возникнут первые звезды. И грустный прекрасный ветер-мелодия разносит свою едва ощутимую дымку, свой призрачный шлейф…
Хрустальные небесные колокольчики отзываются где-то в груди (или голове?), сама походка становится какой-то легкой, возвышенной, невесомой, будто касаешься земли исключительно из любви к ней, будто не хочешь обижать ее своим невниманием, будто не желаешь быть бесчувственным и неблагодарным…
И сладкая таинственная мелодия – дума подхватывает тебя, чуть заметно убаюкивая, и несет куда-то в бесконечную Даль, нескончаемое Странствие без Начала и Конца…
Мир звенит, о, как чисто и возвышенно он звучит, превращаясь в нечто совершенное и непередаваемое, прекрасное и невыразимое словами…
Это состояние возвышает и окрыляет, наполняет силой и благодатью, хрупкостью и чистотой… И ты видишь мир таким, каким он задумывался. Таким, каким он должен быть. И будет. Обязательно будет! Когда? – кто знает?
Нужно начинать с малого. Прекрасный сад должен расцвести сначала в самом себе. В каждом из нас.
Не взирая на трудности и сомнения, неверие и косность, зацикленность и постоянную занятость. Первый росток тянет за собой остальные, цветок не успокоится, пока не станет цветником, а ангел – пока не спасет все души…
Ведь где-то там далеко ждут тебя, именно тебя, с неба тебе светит твоя звезда, а в глубоком море сокрыто твое прекрасное сокровище – жемчужина твоей души.
Посмотри как прекрасен этот мир. Посмотри и поверь в Чудо. И тогда Оно войдет в твою жизнь…               

Натти постоянно находила себе забавы, слетавшиеся к ней, как птицы из памяти, снов, из призрачных мечтаний и возвышенных предвкушений.
Она воскрешала умершие красивые кленовые листочки, вдыхала в них жизнь и создавала из них говорящие книжки, которые сами перелистывались и закрывались, когда  интерес к ним чуть затихал.
Она находила во всем мире погибшие веточки деревьев (от ветров или лесорубов) и, вдыхая в них свою теплоту заставляла сверкать различными красками и сплетаться, составляя причудливые природные узоры с завитками и пленительными изгибами.
Глядя на небо, она поднимала тонкие руки вверх и потоки призрачных дымок – облаков притягивались к ней, превращаясь в нити как для шитья и она ткала – шила ими до глубокой зари, завершая изящную хрупкую работу россыпью сверкающих звезд.
Она очень уставала, растрачивая свои главные силы, но ощущение счастья и невероятной ликующей радости от проделанной работы с лихвой восполняли временную потерю Сил. Она отдыхала, что-то обдумывая, что-то вспоминая, и, встретившись взглядом с Эном, передавая ему это, не выражая внешне, ощущала одобрение почти всегда. Он лишь уберегал ее от чрезмерных усилий. А она, будто игриво-ликующий юный неопытный щенок, так восхищалась открывающемуся ей, что не могла надолго останавливаться. Ее нисколько не смущало и не останавливало, что вряд ли кто сможет это увидеть и понять из людей, что вряд ли кто оценит это из проявленного мира. Она трудилась, не покладая рук и знала, что мир становится лучше, она чувствовала это и не могла не радоваться, что в этом есть и ее скромная незаметная, но осуществленная заслуга.

Натти разливала свою любовь и нежность на весь мир. Бесспорно, Эн был главным для нее среди всех существ (хотя и не так главнее Бога, Деда, матери и Мэррги, но это совсем другое), но все-таки тоскуя всем внутренним существом по отроческому безотчетному сильному желанию любить всех живых существ и сделать их счастливыми, наконец-то смогла осуществить свою давнюю тайную мечту, – тем более что теперь, это чувство, усиленное взаимностью  и силой Возносящегося Духа, смогло наконец-то найти средства и возможности для воплощения. Она разливала эти потоки пригоршнями… Она навеивала добрые чудные сны и светлые нежные мечтания, легчайшие мысли и возвышенные думы… Она, неведомо как приближала к себе ничего не подозревающих людей, прижимая их к сердцу, готовая всех их впустить в него, и вскоре отпуская, поимая, что долго нельзя – они не видят ее и не понимая что это такое, вдруг ощущали всем существом состояние радости, света, эйфории, озарения, предощущения счастья, прилива сил или невероятное ощущение, что нет ничего невозможного для Человека (доброго, Чистого, разумного). Но разве это не так?
Она лишь скромно улыбалась, наблюдая полученный эффект на лицах, в душах и в последующих поступках. Да, это влияние не долговременно. Но что такое время, когда прикасаешься к Вечности, Счастью, Богу (бесконечное приближение к Нему)? Разве есть что-то более важное, сильное, значительное? И могут ли навсегда стереться из памяти и из душ Ясность, Доброта, Глубина, Светлое Преображение?

Луч, солнечный луч  скользнул по витой, причудливого орнамента, будто замысловатое кружево или ленивый танец умудренной змеи, оконной решетке и решил первым заговорить.
Его блеск, его, посланца Величественного Светила, слепил глаза и вручал Ликование Сердцу.
А его мысле-речь текла стремительно и ясно. Он решил поговорить с Натти. Что такого? Натти и сама была рада этому посланцу. Нет, конечно, если Солнце занято, если Натти пока не понять его всего, что ж…  Это нисколько не злит и не расстраивает, поскольку она четко видит причину…
Луч звенел и тек, луч сиял и пел. Величественный гимн – себе, Солнцу, миру, Богу.
Ликующий слог переполнял теперь не только все чувствующее сердце, но и просветленный Разум. Его сияющая речь звучала, текла и неуклонно взвивалась, открывая горизонты, окрыляя мечты…
Натти сама все больше становилась лучом, сверкающим и чистым, возвышенным и стремительным… Миг, другой… и два луча соскальзывают с древней таинственной охранно-рунической вязи и … растворяются в бескрайней лазури. Синь звенит, синь рвется на части от невозможности быть везде и всюду, от желания объять весь мир и стать всем этим миром…
А легкие лучистые, пронзительные потоки света несутся над затаившимся, вглядывающимся в них миром и ликуют, ликуют, ликуют, разнося повсюду Высшую Великую Весть о Свете, Сиянии и Совершенстве… 
               
Она смотрела на медленно гаснущее зарево. Алые, малиновые, багряные, сиреневые и нежно-розоватые блики играли на ее длинных ниспадающих белых одеждах, окрашивая их в самые причудливые тона, полутона и нежные тонкие переходы – оттенки. Но она не замечала этого, стоящая на самой высокой точке замка, имеющей выход на закат (выступ у высокого аркой завершающегося окна), ее взгляд был устремлен вперед, глаза жадно впитывали последние гаснущие всполохи величественного, усталого за день,  светила.
Оно медленно, неотвратимо катилось за горизонт, а она не могла оторвать свой взгляд, не могла сдвинуться с места, не могла думать ни о чем другом.
Казалось, Светило звало ее с собой, притягивая магнетизмом малиново-медных лучей. Она чуть подалась вперед. Тонкие узкие ступни, потеряв опору, чуть качнули вниз стан, но руки в длинных, сильно расширяющихся к кистям, начиная от локтей, рукавах уже проснулись, встрепенулись… Ало-малиновый всполох… и белая с нежно-розоватым оперением, птица закружила над замком, поднимаясь все выше, закручивая вираж за виражом…
Ветерок в сжатом, холодеющем предночном воздухе, сладкое томление в груди, всполох озарения в сознании и… мир тонет в звуках и красках. Все заполняет, надо всем возносится и все возвышает бесконечный несказанный по красоте и силе полет, несущийся на кромках распластанных крыльев, замерший в ограниченном сомнением сознании, сорвавшийся с чистого самоотверженного бесконечно любящего и верного человеческого и божественного Сердца.
               
Солнце! Солнце заливало все окрестности за стрельчатыми окнами. Белый простор тянулся вдаль за замок и не было ему конца.
Она поднимала на него глаза, на ресничках дрожали радужные шарики – блестки…
Она знала.
Она уже знала все, что еще только будет. Будет новый светлый мир. Залитый нетленным незакатным солнцем Мира. Но для кого-то – шага достаточно и – уже там. А другие будут идти всю жизнь и… не успеют за одну. Что ж… время пока есть (Вопрос лишь в том, есть ли оно у тебя…)
Она слушала вести Солнца и улыбалась, узнавая о росте Солнечных братьев и сестер. Она слушала и посылала лучи туда, где (как ей казалось) недостаточно света, устремленности, самоотверженности, силы, веры…
И лучики разлетались по всему миру, освещая мир, наполняя его Пресветлой Вестью Незримого Нетленного Солнца, что светит всем и никогда не обжигает. И глаза лучатся от его щедрости, и Сердце замирает в сладком тонком предчувствии. И это только начало. Целый Мир ждет тебя!

Песня, ликующая песня, звучала от мира и до мира. Все было залито солнцем и во всем оно было. Мир, преображенный и пронизанный тончайшим лучистым светом, казался воплощенной несказанной Сказкой, возвышающей Душу и переполняющей Сердце. Отблески Счастья с едва уловимыми радужными переливами лились на мир Прекрасным Дождем, утончая человеческие чувства и мысли, поднимая их Дух до Пресветлых Слоев.
Уже становились видимыми тонкие структуры всех живых существ. Небо и земля перестали быть ограничивающими внешнее сознание средами и стали видны насквозь. Все миры от самых Светлых и Далеких, скрытых в Небесной глубине до самых Низших и Тяжелых, таящихся в Земных недрах, являли собой бесконечную лестницу, зовущую и ведущую вверх, к Создателю, сияющему как тысячи и миллиарды самых больших и лучезарных Солнц.
И каждый волен выбирать в этой неоглядной структуре тот уровень, которому он соответствует и тот, к кому он хочет стремиться. Все – в твоей власти и нет ничего возможного в этом мире.
Натти лишь теперь стали абсолютно понятны прежде слышимые ею эти слова. Но она уже поняла гораздо больше этого, и сознание ее было так возвышенно и утонченно, что не было уже необходимости в этом человеческом сознании и обличии. И спали они с нее, как ветхие одежды, и осознала она абсолютно свою Нетленную предвечную и бессмертную сущность, являющуюся Духом – частичкой Всевышнего, Всезнающего и Всеблагого. И с ней был Энн, преображенный и возвеличенный. И были они Одним. Поскольку нет различий в Истинном Духе и самое лучшее Светлое и Пречистое уже является, Тем, к чему всегда идет, спешит и торопится любой истинный Дух.

Свет плясал на решетке, дрожал за окнами, заливая все свободное пространство там, внизу, под башней, а сюда проникая полосами с причудливым рисунком, объясняемым тенью металлического узора на высоких замковых окнах. Пожилая женщина, как ей сейчас хотелось выглядеть, с мудростью в глазах, величественной грацией и детсковатостью в чертах лица, внимательно следила за игрой света и тени, за узором судьбы, ложащейся на пол, стены, предметы обстановки в маленькой комнатке в одной из самых высоких башен замка.
Она присутствовала здесь, где все давным-давно знаком, но сознанием была где-то очень-очень далеко. Там, в мире людей, там, где очень необходима, там, где нужен ее совет и ее поддержка.
Мир вам, все люди!
Свет вам, и в этот миг и во все времена!
Пусть Вера и Мечта окрыляют вас во все дни, а Любовь станет путеводной звездой на долгие года»
Радости вам светлой и пречистой, Легкости вам возвышенной и прекрасной, Окрыленности вам летящей и вдохновляющей на все подвиги, на все прекрасные и милые глупости – чудачества!
Силы Духа вам непоколебимой и решимости в отстаивании Светлых Добрых идей!
Ясности и Просветленности, Чистоты и Устремленности, всего того, что наполняет Жизнь Светом и помогает Развитию, что делает ее мудрой и осмысленной, что делает нас из существ Людьми!
Она долго плела свою мыслеткань, а лучи солнца мгновенно переносили их в мир людей, разнося по всем временам и пространствам.
И дело вовсе не в том, что многие не замечали этого, а в том, что они не знали, что нужно прислушиваться к солнечным лучам. И как это сделать...         

А иногда долетают до меня отголоски мыслей – писем к Мэрги. Что у них с Натти была за почта?– мне трудно объяснить, передать. Ни гонцов, ни почтальонов, ни почтовых голубей у них не было. А «письма» были как бы озвучены и окрашены эмоционально и даже ощущением. Я чувствую это, а потому ментальной связью назвать вовсе неверно и невозможно. Они пролетают как дымка, как сон, как небесный шлейф, тревожа и чаруя, волнуя и вызывая неосознанное ликование.
Как полёт стремительных пушистых снежинок, как мелодичный перезвон капели по карнизу на пригреве, как невесомое предощущение – дуновение весны, как теплота крепкого дружеского пожатия руки, как сверкание юных озорных глаз, как внезапно возникающая искренняя возвышенная мысль, открывающая все горизонты и поднимающая над суетностью жизни…

Что это, что это может быть? Наверное, когда – нибудь мы сможем постигнуть это. И наверняка, это будет совсем не сложно и не потребует ни денег, ни так уж много времени и усилий… Это как настройка, как попытка вдуматься, разобраться, почувствовать. Достаточно поверить, чуть попрактиковаться и ощутить невидимую волну… и посылай дружеские душевные сообщения во все уголки нашего мира, а может… и дальше. Ведь не может же не быть других живых существ, кроме нас… пусть пока невидимых, не осязаемых, не воспринимаемых нами. И пусть не все они добрые, честные и милые, но часто ли мы сами смотрим на себя беспристрастно, объективно, непредвзято? И нет ли в нас самих того, что не позволяет претвориться, осуществиться, счастливо сложиться гармонии, совершенству, идиллии в нашем всё–таки прекрасном мире?

1. Как странно! С детства я тосковала по чудесам, они манили меня во снах и фантазиях, они влекли своей странной нереальной сутью, преображающей всё вокруг. Но отрываясь от земли, начинаешь почему–то по ней скучать.
Забавно! Я прекрасно помню все трудности, тревоги и волнения моей прежней жизни. Я как вживую вижу всё это перед глазами, но… по–другому уж смотрю. Иначе…
Конечно, с чудесами и волшебством прекрасно, но… нам почему–то отчаянно не хватает того, чего у нас нет. Всегда. Не то, чтобы это из жадности. Это как–то внутри нас помимо нашего «эго». Просто кто на чём останавливается, делает выбор и… замыкается. А нужно… жить, нужно развиваться, нужно стремиться к лучшему – Высшему. Чтоб не хватало нежности, любви, чуткости и верности, мудрости, красоты, мужественности и женственности, истины и душевного тепла, всего того, что наполняет Жизнь, что делает её Жизнью.
Ведь Мечтать, Дерзать и Верить никогда не бывает мало. Чего бы ты не достиг – не добился. Всегда есть то, что ещё нужно достигнуть, совершить, осуществить. Всегда. Чем выше Задача, тем пламеннее должно быть Сердце, щедрее Душа, стремительнее Дух. Неутомимее Личность.
Потому что чтобы сдвинуть что–то с мёртвой точки, нужно приложить больше силы, чем достаточно было бы для движения. Нужно мечтать сильнее, чтобы получить чуть меньше. Отчего? Мы все обязаны этому миру, мы должны делиться и сами очень этого хотеть. Так наши мечты, светлые мысли, участие и сочувствие никуда не исчезают, они разливаются по миру, они наполняют его Светом, они Окрыляют его, они помогают всем нам Верить, Надеяться, Любить. И в трудные минуты они же и вернутся к нам как окольцованная птица. Прилетит погостить и утешить, укрыть своим крылом, сберечь и… вновь улететь. Спасать и помогать. Мы обязаны этому миру. А жестким и грубым мы делаем его сами. Чуть больше тепла, чуть больше доброты, ласковой улыбки, доброго взгляда и… с нами уже преображается самый суровый и угрюмый мир…
Такой неприветливый сначала…
А ещё… впрочем, чуть–чуть. Да, чуть–чуть, самую малость, я завидую тем людям, живущим в повседневном мире.
У них есть возможность Догадаться. Да. Именно так. Здесь можно Знать. И нет пределов. Всё зависит лишь от твоей Чистоты и Возвышенности Духа (стремительности, мудрости). И каждый прозревает на сколько способен. Захотел – Узнал. А они… они изначально в иных (внешне равных) условиях — от рождения. И не сразу поймёшь разницу в тысячелетия и Глубину. И можешь Догадаться, не помня – не зная. И почувствовать больше, чем отведено (материально наблюдаемым). И прозреть. И открыть. И не поверить этому. Можно и отказаться. Есть выбор, конечно. Но разве это не заманчиво? Как пропасть – меж этим миром и тем. И это – для повседневного, затянутого паутиной сознания!

2. Для Любви нет пространства и нет времени. Я знаю теперь это дословно. Но я догадывалась об этом наверняка и прежде.
Я видела, как недоволна была Глэммиаль, сожалеющая, что я не осталась там – в своём селении, не выбрала кого–то там… Но это была бы неправда, это была бы не я. Я просто не могла бы выбрать того, кто мне не соответствует, взять то, что мне не принадлежит. И я была права, что ждала. Что–то свершалось вдали. Я чувствовала. Оттуда, из степи вольных ветров и ясных звёзд, синих небес и вечереющего солнца, должно было прийти нечто, что принесло бы обновление, преображение, восхождение.
И как бы не были разбросаны частички по миру, как бы не были они затеряны средь множества времён и миров, есть Любовь и есть Доверие. Как умение ходить по воздуху и по воде.
Ты Веришь в это – и ты Идёшь.
И свистит ветер, и трепещут под сильными порывами одежды, и буря бушует вокруг, хлеща ледяной водой, ослепляя молниями… но ты – идёшь, но ты – Знаешь…
И искрящиеся вихри меняют времена, и туманные ветра сменяют пространства, и мир ласково склоняется перед тобой… Нет той силы, способной противостоять Любви. И нет той силы, способной помешать Ей…
И планеты меняют траектории, и вспыхивают звёзды, озаряя всё вокруг, чтоб соединились любящие сердца. И возносится дух, и сияют глаза…
«Да, это ты… Да, это я…» – И шёпот, великий шёпот, от края и до края всех миров…– «Да, это я, любимый… Да, это я, родной…»

3. - Мэрги, я и раньше-то не придавала особого значения еде, но теперь и вовсе забываю о такой потребности. И не сказать, чтобы стала слабее или хуже выглядеть, наоборот, энергии для разных дел стало больше! Может, дело в особом взаимодействии наших с Эном энергий, может, во вкусе местных плодов, ягод, грибоа, орехов и семечек, которые они едят только свежими или сушёными в темноте без жара и живут не одну сотню лет все, может, в особой кристальной комнате, где для работы (нет, душевной потребности и страсти на благо людей) мне приходится находиться по нескольку часов в день – именно здесь возникает особое состояние гармонии, равновесия, глубокой устремлённости и творческих озарений. Всё самое важное, лучшее, светлое, что есть в человеке, здесь как бы аккумулируется, концентрируется и переходит из количественного в качественное состояние! По-другому мне вряд ли удастся выразить всё это, но иначе, как ощущение не только чего-то очень живого, но и разумного, глубокого, целостного, это не передашь. Будто общаешься безмолвно с кем-то очень близким, родным, давно знакомым и необходимым твоей душе. Или духу? Но это не сразу возникает и не сразу такое чувствуешь. Наверное, это зависит от сонастройки, а может, и чего-то ещё.
Да и происхождение этой комнаты не совсем понятно. То ли она была создана одновременно с замком и имеет какое-то отношение к волшебному лесу, то ли именно лес и кристаллы земли были инициаторами создания замка. Всё как-то запутанно, и мне самой не всё пока понятно, но согласись, лучше построить что-то по инициативе самой земли и посредством высшего направления, нежели действовать вопреки этому и здравому смыслу. Как часто именно не подходящее, не соответствующее нам жилище становится причиной и плохого настроения, и болезней, и потери вместо раскрытия Себя… А такой кристалл – комната не требует перестройки помещений и мебели из-за смены хозяина  (и его мер - казов), он каким-то образом преломляет, видоизменяет пространство, и тогда становится совершенно уютно, комфортно, гармонично, словом, то, что надо! Ладно, не буду больше загружать своими измышлениями, шли свою весточку, Мэррги! Твои мысли и образы наполняют меня сладостным томлением в предчувствии новых открытий и озарений. Жду, люблю, целую!   
 
4. А порой набегает такая детская шаловливость, что чувствую себя пятилетним ребёнком.
Мэрри, дорогая Мэрри! Ты не представляешь, как я счастлива! Я и не мечтала об этом. Моё сердце само долетит до тебя и обо всём, обо всём расскажет! Я осторожно хожу по залам замка, долго пробираюсь по пыльным чердакам и подвалам, рассматриваю старинные, чуть посеребрённые мягкой, нежной паутиной вещи, и каждый раз замирает сердце в предвосхищении чего–то невозможного, невероятного. Всё как чудо! Здесь совсем иная природа. Липы в дворцовом парке стоят стройными рядами. А сейчас они как золотые стали, «расступаясь» в почтении передо мной, словно я – сказочная принцесса! Всё так странно и внезапно, что порой мне кажется, будто не я это вовсе… Я осталась там, с тобой и мамой, а здесь какая–то фея из книжки, которую я перелистываю и читаю вместе с её героями. Мне так хочется обняться с той героиней, помочь, когда бывает трудно, ободрить в смятении, но ведь это же я!
И в этом – вся нелепость ситуации.
Ты понимаешь меня?
Нет, не могу больше усидеть. Я «лечу» дальше исследовать. Всё зовёт меня – птицы, деревья, звуки природы, солнечные лучи, цветы, кружащиеся листья. Каждый миг для меня – событие. Каждый шаг – приключение. Всё наполнено чем–то необъяснимым. Оно вокруг, оно везде. Я чувствую его, хочу поймать, но оно играет со мной. Манит. Я рада, как ребёнок. Чему?– не знаю. И знаешь, Мэрги, я даже не хочу этого знать. Представляешь, мне абсолютно всё равно, но в то же время я чувствую ответственность за всё, словно всё, что есть – всё моё. Моё безмерно.
Приезжай, ты почувствуешь это. Жду.

5. Милая Мэрги! Как ты? Что изменилось ТАМ?
Я чувствую уже, что отделилась от ТОГО мира. Как отслаивается кожа у змей и отпадают старые рога у оленей..
За это время, как мне кажется, я всё изведала, излазила, и замок стал для меня родным. И я уже чувствую себя дочерью его, как я была любимой дочерью холмистой степи. Этот новый мир уже вошёл в меня, и я чувствую единство, неразрывную связь с ним.
Мэрри, милая Мэрри, помнишь ли ты «Девушку виноградной лозы»? Я долго грустила после прочтения этой книги, находясь под впечатлением от неё. Да, думаю, и ты помнишь о ней… Она приходила ко мне, когда я вовсе о ней и не думала. Мне вспоминались некоторые отрывки из книги так ярко и ощутимо, словно нечто подобное было и со мной. Но почему?– я не могу понять. И зачем она стала виноградной лозой? Была ли она виноградной лозой, захотевшей побыть девушкой, или наоборот?– так и неизвестно. Ты, наверное помнишь как мне хотелось самой посадить и вырастить лозу в память о ней, об этой девушке. Но мы с мамой были не так богаты, чтобы заказывать лозу из далёких мест, а у нас она и не растёт. А теперь моё потаённое, глубоко хранимое желание вдруг осуществилось. Я попросила Эна посадить на выбранном мной месте в дворцовой оранжерее виноградную лозу!
Он очень удивился. Чудак! Он думал, что я собираюсь завести виноград. А мне нужна была только одна веточка– лоза. Одна! Когда я объяснила  ему зачем это, он как–то по–иному посмотрел на меня. Заметив перемену в глазах, я поинтересовалась, в чём дело. А он решительно промолчал и вскоре сам создал магией для меня лозу. Это был один из первых его опытов с растениями и весьма удачный. Ты не представляешь, как я была удивлена и обрадована! Потом он признался, что каждый миг он открывает во мне что–то новое для себя. Как странно! Разве я уже не раскрылась ему? Но, видно, действительно верно моё предположение, что женщины – более искренни, нежели мужчины, но менее откровенны. Оттого чаще всего женщина остаётся для мужчины загадкой.
Как я жду встречи с тобой, моя младшая подружка! Хотя мне всегда казалось, что по возрасту ты много старше, взрослее.

Будь счастлива, будь любима, дорогая моя Мэрри!

6. Моя милая Мэрги, как у вас там дела? Я много думаю о вас и себе прежней. И знаешь, Мэрги, теперь я всё больше убеждаюсь в том, что моя Сказка началась не со встречи с Эном, а задолго до него – с одиночества в том селении средь холмов, в том, будто живом домике, где так хорошо думалось и мечталось.
Нет, я не забыла ничего и вовсе не идеализирую ни то время, ни то место, но вижу всё издалека, на расстоянии, а потому– яснее.
И не потому я так думаю, что в последовательности одно идет за другим, а потому что именно тогда я стала такой воистину всесильной. Ведь что может быть могущественнее вершителя своей Мечты, да и других?
И пусть зачастую я заблуждалась, путалась и отчаивалась, но в то же время так горячо верила, так безудержно мечтала, дерзала и создавала незримо Своё. И, наверное, оттого так часто мне казалась своя жизнь слишком мрачной, что было так светло, ярко и лучезарно то, к чему я стремилась.
А ведь для большинства людей всё было весьма приемлемым, соответствующим и пригодным для жизни. Конечно, со своего уровня. У каждого же – свой уровень понимания и восприятия.
Так кому–то может показаться, что когда воплощается мечта, сбывается заветное желание, то нечего больше ни мечтать, ни желать. Получается, что жизнь дальше не имеет смысла. Но это вовсе не так. Каждый день, каждый час мы открываем в себе новые горизонты. То, что являлось прежде смыслом жизни, её крылом, её неугасимым пламенем, теперь видится лишь ступенькой на пути великого Восхождения и поисков Дерзновенного Духа.
И теперь, когда нас двое, когда мы Вместе, ближе горизонты и отчётливее цели. Тем легче продвигаться к ним и тем увереннее мы преодолеваем препятствия. Мы вместе как один. И все наши силы и стремления обретают не только двойную уверенность. Нет, они как бы преумножаются, а не просто складываются. Потому что нет теперь между нами непреодолимых преград, а главное жизненное стремление у нас едино. Мы научились мыслить и думать как один. Часто чувствуем и ощущаем другого как себя, даже как бы теряясь друг в друге. Лишь слабые несоответствия у нас когда мы слушаем и говорим. Но со временем – я уверена – мы преодолеем и это. И когда наша Любовь, освобождённая от оков Майи, распустится подобно прекрасному бутону, необыкновенному и величественному, и озарит собой этот мир, то вместе с нами преобразится весь телесный мир. Наполненный чем–то Новым, Свежим, Тончайшим, Хрупким, Необъяснимым и Призрачным, пронизанный божественными струями — линиями, будто хрустальными пронзительно–прекрасными нитями–струнами, приближающими нас к своему Творцу.

И мы стремимся к этому, как способен каждый из нас. Через развитие личных духовных и душевных качеств мы обязательно придём к более стремительному совершенствованию видимого мира.

7. Наверняка многие думают, что волшебство – это очень легко и нисколько не влияет на тех, кто этим занимается, якобы не накладывает никакого отпечатка, никакой ответственности. Но ведь это не так.
Я же всё вижу и замечаю, как он заметно изменился, возмужал что ли, стал собраннее как–то… Да ведь любое дело, любая мысль оставляет свой след на ткани Бытия, создаёт свою волну в водах Жизни. Что же говорить о таком мощном, весомом, влияющем на Законы этого мира! Как существует обратная отдача при прыжке с лодки, скользящей по глади вод, или возвращение назад вещи, подброшенной вверх, так и волшебство рано или поздно, весьма ощутимо или едва заметно, сказывается на самом волшебнике, как проступает сеточка морщинок на лице пожилого человека или затейливый причудливый рисунок–арабеск на морозном окне. И, конечно, далеко не всегда можно предугадать точно последствия этого, когда предполагая и просчитывая, а чаще всего лишь предугадывая, но в любом случае, мой милый маг не страшится и вполне готов к возможным вариантам. А зная многие странные техники саморегуляции, он способен усиливать хорошие, благоприятные или отводить, ослаблять негативные, отрицательные последствия.
Я ещё не совсем хорошо понимаю все тонкости и особенности волшебства, больше всё–таки ощущая или чувствуя, но постепенно всё больше проникаю в это сложное сокрытое ремесло, безусловно, интересующее меня, но не в практическом, прикладном, даже прагматическом, ключе, а скорее, в познавательном (как бы наблюдательном), дающем значительную почву для сопоставления, размышления, получения новых впечатлений, ощущения, состояний.
Я частенько присутствую при его «выкрутасах» и «заморочках» (как шутя называю магические манипуляции) и нахожу многие вещи весьма занимательными, поскольку ощущаю много аналогий, параллелей, каких–то смутных и слабых, но чем–то тревожащих воспоминаний, не относящихся к моей прежней жизни, будто лежащих за её гранью, но, безусловно, всё–таки относящихся ко мне. Но почему они не находили способности прежде заявить о себе? То ли волшебство (его магическая суть), едва задевая своим длинным парящим крылом, разбудило то, что жило где–то в глубине меня (души или духа), то ли это всего лишь закономерный этап в развитии, лишь по времени совпавший с волшебством, но говорящий о чём–то другом, более высоком, значительном, важном… может, приближающем к Великим Тайнам Мироздания…

8. Знаешь, Мэрр, когда мы приехали к нему в замок, его мамы уже не было. Остался лишь кристалл, в котором как бы хранилось её напутствие, последнее слово. Я долго не знала как относиться к нему. Белоснежный треуголевидный кристалл с блистающими гранями. Он привлекал моё внимание, но ничего мне не говорил. Эн часто проводил своё время с ним. Я грустила и переживала за него, я хотела разделить его печаль и боль. Я начала чувствовать, да, как бы отдалённо воспринимать обрывки каких–то ощущений, мыслеобразов, неких тончайше–дымчатых обрывков и цвето–звуковых комбинаций. Я долго не могла найти верную дорожку к этому.
Оказывается, это было принято в их роду. У каждого – свой кристалл. Он как бы передатчик, хранитель и советчик. Он настраивается на человека, он передаёт какие–то сообщения, он хранит пожелания и наставления, он как бы охраняет и предупреждает. Он– память этого человека, живой разум и, отчасти, застывшая в камне проекция души. Я не могу передать полнее. Я чувствую как это и что, но словами… Скорее, ощущениями можно передать суть и значение этих кристаллов…
Так вот кристалл его матери. Он был настроен на своего сына, на Эна. Но…она уже знала обо мне, нащупывала нить и предполагала, представляла меня, оттого как бы отчасти– и на меня. Но, поскольку, она не видела меня в живую, мы не общались на прямую, не чувствовали друг друга разумом, этот настрой был слабоват, сигнал прерывист и обрывчат. Лишь много думая об Эне, настраиваясь на его мысли и чувства, я стала лучше понимать его отношение к матери, их взаимодействие, их духовный контакт. Тут–то и стала я замечать что–то, едва приметное, но которое стало открываться мне всё полнее, всё отчётливее и всё яснее…

9. Однажды, долго вглядываясь в кристалл матери Эна, Натти вдруг почувствовала призрачные слова:
–Мой род очень древний и когда–то он принадлежал древнейшему клану магов. С большими усилиями постоянную тягу к неуправляемой магии удалось преодолеть и сравнительно недавно относительно былых веков удалось перейти на новую ступень развития.
Всё дело ведь в том, что истинной гармоничной магией является чистая духовная Любовь. Это великая сила, способная всё преобразить вокруг себя и поднять мир на новый эволюционный уровень. Любовь, истинная, великая, духовная – вот сила, способная создавать всё вокруг себя, абсолютно всё. Она творит времена, цивилизации, людей, она создаёт пространства, форму, бесчисленные миры, она наполняет всё сутью, смыслом, живым дыханием. И чтобы это действительно понять, нужно полюбить, открыв в себе такие возможности, о которых раньше не предполагал, даже представить себе не мог, что такое вообще возможно.
Есть в мире Любовь, которая пронизывает всё. Любовь к Жизни, миру, Всевышнему. И себе, как частичке мира и маленькому пристанищу Бога (в качестве Духа). В этой Любви всё соединяется в Единое. То духовное единство, в котором мы пребывали когда–то прежде и когда–нибудь (раньше или позже) будем вновь. Все вместе. Живущие, жившие и будущие жить. Всем миром. Всей Вселенной. Всем осязаемым пространством и всеми невидимыми тонкими структурами.
И будет так.

10. Мама Эна не любила уделять себе чьё–то внимание, почтение и поклонение. А потому остался всего один портрет.
Натти осторожно, словно хрупкую, драгоценную вещь, взяла в руку большой портрет матери Эна в старинной раме. И что–то промелькнуло в сознании на какой–то миг, но Натти не успела понять что это.
Она стала внимательно, чутко, вдумчиво вглядываться в умное, доброе, нежное и столь женственное лицо! Мудрый взгляд лучистых глаз струился на смотрящего, а тёмные волнистые волосы оттеняли хрупкое, милое, будто слегка прозрачное, но вместе с тем – удивительно мужественное, решительное, одухотворённое лицо. И оттого какая–то добрая уверенность, ласковая сила веяла от этого лика. Оно казалось каким–то невесомым, воздушным, неземным – настолько идеальны были тонкие черты лица, хотя не в этом крылась причина такой противоречивой особенности, странной необычности. Скорее, она была в самом таинственном существе этой простой и величественной женщины. Она была немного в годах, но молодость, ясность взора и юношеская живость дышали в каждой чёрточке, каждом штрихе. Она была как бы недосягаемой, словно на неопределённом расстоянии, какой–то дистанции от смотрящего, и в то же время внутренне она была очень близка умеющему чутко вглядываться, видеть, отчего казалось, что она совсем рядом – прямо перед тобой – лишь протяни руку – и терпеливо, даже участливо, ждёт от вас долго хранимого, затаённого, но так просящегося на свет вопроса.
Натти настолько поразило всё это, что просто не находилось слов… Столько незримых мыслей, призрачных ощущений, смутных впечатлений теснилось теперь где–то то ли в душе, то ли в подсознании…, но ни одно из них она не могла даже нащупать, определить, не могла понять, осознать, а не то чтобы высказать. Она очутилась в этом странном недоумении, стараясь лишь сильнее вслушаться, всмотреться в себя, в это необъяснимое состояние.
Мало сказать, что этот портрет поразил или взбудоражил. Хотя, скорее всего, внутренне она ожидала именно такой увидеть её, такую недосягаемую, но уже ставшую столь близкой ей, женщину. Но нечто другое, невесомое, призрачное,.. Что? нечто… но как это выразить? Нет, Натти пока это было не по силам… Она лишь устало вздохнула, отчаявшись понять, глянула вновь на портрет, скользнув взглядом, и отложила…
Ей не хотелось теперь ни говорить, ни думать, ни чем–то заниматься. Так после бури не знаешь – что же тебе теперь делать. Но никакой опустошённости не было, ничего подобного. Наоборот, она старалась разобраться, что–то нащупать… такое хрупкое, тонкое, призрачное, всё больше проявляющееся где–то в глубине сознания.
Обернувшись назад, будто смутно что–то припомнив, она заметила терпеливый пристальный, почти изучающий, взгляд Эна и чуть улыбнувшись ему, отрешённо, даже как–то рассеянно глянула куда–то вдаль, за окно и будто потерялась там… Ей не думалось, ни говорилось, она погрузилась в глубокое чарующее, но тем не менее неустанно ищущее созерцание…

11. Мне кажется, что прошло много веков с тех пор, как я жила там, вместе с тобой. И это верно почти дословно. Мы с Эном стали видеть время. Ты представляешь? Я никогда не думала, что не только мне это «не грозит», но и никому из людей. А вот — получилось. Сначала это было очень смутно, нечётко для нашего обычного зрения, но удивительно отчётливо для внутреннего. Настолько, что сильней самых запоминающихся и ярких снов.
Мы сначала не совсем понимали что это означает, но потом в один из очень странных дней мы вдруг увидели и своим внешним зрением картины неизвестных местностей и цивилизаций. А потом сразу поняли, что это время. Будущее и Прошлое.
Это вовсе не фантазия. Нет, моя фантазия не смогла бы воздействовать и на внутреннее зрение, а тут – такое... Причём, видим мы всё это вместе с Эном, моим милым ***. С тех пор, как у нас с ним одно имя, всё самое странное, необыкновенное и чудесное стало происходить с нами одновременно. Мы видим одно, чувствуем одно, ощущаем одно. И нет ни капли сожаления, неудобства или сомнения. Нет, мы не потеряли сами себя, мы стали Единым. Всё самое светлое, что было в нас, раскрылось, совершенно всё преобразив. Мир вокруг стал иным. Что–то постоянно происходит вокруг. Что–то Живое и Возвышенное…
Голоса, тысячи голосов. Цвета, звуки, формоочертания. Их великое множество. Они не мешают друг другу. Наоборот, они складываются в особую симфонию. Странную и удивительно гармоничную. В ней пребывам мы с Эном. Я его ещё так порой называю, но думаю всегда ***. Только ***. Мой милый ***.
Но он не только как бы я. Нет, не то… Хотя у нас общее имя, оно звучит в нас по–своему, особенно. При единой сути. Как одна нота звучит иначе на разных музыкальных инструментах.
Я такая счастливая, что мне уже всё труднее облекать мысли–ощущения в слова. Мы порой смеёмся с ним, что забудем человеческую речь, и люди перестанут нас понимать. Но этого, конечно же, не будет. Памяти нам не суждено лишиться.

                С любовью, твоя бывшая Натт.

12. В последнее время к нам зачастило могущественное существо, творящее различные формообразования. Оно так рассказывает, так безудержно творит, что хочется всё потрогать, самой облечься в форму, почувствовать всей кожей плоскость, обтекаемость, сформированное пространство.
Отчасти чувствовать пространство я научилась ещё там, у нас, благодаря небу, солнцу, холмам и облакам. Как мы любили раньше с тобой, Мэрги, смотреть на небо, наслаждаться его глубиной, а в раннем детстве мы с матерью часто играли, пытаясь определить на кого (или что) похоже больше это забавное облако или та взъерошенная тучка. Как склоняется сфера неба к горизонту полого и круто, как наполняет и  формирует пространство цвет. Как резко очерчен диск закатного солнца, точёный по краям и будто пузатый, раздутый к центру. Как прорезают воздушное пространство стремительно проносящиеся птицы, как наслаждаются они полётом и простором, существуя в трёх измерениях, а не как люди – только в двух. Как в особо сильные состояния радости и восхищения хотелось вместить в себя всё пространство, окружающее вокруг – все холмы, далёкие и близкие, все травы, колышущиеся затейливыми живыми волнами под порывами всех вольных ветров, всё небо, склонённое над тобой, глубокое и бесконечное, все лучи солнца, реальные, но не уловимые… – всё то, что наполняет пространство, что делает его живым, чутким, восприимчивым, трогательным и непередаваемым словами, мыслями, прикосновениями…
Конечно, я не осознавала всего этого тогда. Но я ощущаю и сейчас то пространство, поскольку помню его. И конечно, оно не ко всем относилось так, как ко мне, но оно откроется каждому, кто пойдёт к нему навстречу, кто откроет своё сердце и свой разум, кто способен ещё так наивно, по–детски живо воспринимать всё вокруг себя, искать смысл и суть, стремиться достичь настоящего, потаённого, главного, но так часто скрытого от внешнего взгляда…

Успехов тебе в твоих устремлениях, Мэрги!

13. Милая Мэрги! Радуюсь вашим победам и вашим переменам к лучшему. Но вряд ли всем вы обязаны нам. Такого просто быть не может. Представь себе: лодка плывёт по глади вод – она встревожит их, создаст небольшую волну, но превратить сонное озеро в бушующее море не способна. Возможно, толчок был дан Эном и, отчасти, мной, но всё остальное – ваших рук, умов и душ дело. Рассуди сама. Даже бурю можно усмирить, а все благие дела поставить с ног на голову, извратив, а можно, наоборот, усилить свет, добро, радость. Ваш дух долго не находил себе работы, действия, применения. А то, что мы оказались, в некотором роде, пробудителями... что ж, это так, но Мэрри, пойми, два духа всё же меньше, чем сотни, пусть даже едва очнувшихся.
А то, что Эн сумел это сделать, конечно, это великая заслуга, но не более… (не засыпь его лаврами!)
Мэрри, теперь вы сами творите Чудеса, вы сами – Творцы, а потому, гордитесь этим, неустанно трудитесь и не теряйте контроля над разумом, желаниями и рассудком. Только умея их верно соотносить, координировать и развивать, вы добьётесь единственно верного, единственно возможного и воистину оправданного Светлого Возвышающего всех вас Пути.
А если говорить о нас, то я всё больше замечаю, что моя жизнь слишком изменилась, как бы отдаляясь от всего тяжёлого, унылого, сковывающего, предвзятого и ограниченного. Будто паря над всем, не отрывая ступней ног от земли. Я так любила летать во снах, но не думала, что в яви возможно такое же устойчивое продолжительное ощущение. Как и не думала, что в замужестве возможно полное взаимопонимание без обид, ссор и неприятностей. Конечно, мне хотелось, мне очень хотелось, чтоб так было, но… Мэрр, я же не дурочка, во всяком случае, не до такой степени… и я была готова к различного рода «нестыковкам» – разности желаний и особенностей характеров, но… увы, судьба лишила меня даже этого! (шучу), подведя черту прежней жизни.
Я теперь и не знаю уж, где я. Вроде бы уже не совсем на земле, но ещё не на небе. Тело–то всё при мне!
Ладно, что обо мне!?. Шли чаще весточки. Я всё слабее чувствую вас. Поначалу, научившись, я даже всерьёз боялась, что вовсе превращусь в вас, но потом стала замечать, что вы стали как бы отдаляться. Будто летим то ли на разной высоте, то ли скорости. Кто быстрее? Может, это вы нас обгоняете?

Жду, Марьюшка, жду твоего лучика!
Хайре!

14. (весть от Мэрги)
Натти! С тех пор, как вы с Эном уехали, очень много здесь у нас изменилось. Я уже сообщала об этом… А в последнее время стали появляться странные незнакомые люди. Прямо возникая из воздуха.
Таким же путём потом и исчезая. У некоторых из них – вполне сумасшедший взгляд, у кого–то – лишь отчасти осмысленный, и они скользят как призраки, едва касаясь почвы, едва ли ощущая дыхание степи и шелест трав. Их взгляд скользит, почти ничего не замечая, блуждая в каком–то ограниченном поиске… Когда наконец находят наше селение, то с какой–то тоскливой надеждой поднимают взгляд в небо, но почему–то далеко не всем удаётся увидеть небесного водителя–призрака селения. Разочарование читается в их глазах и никнет унылый взор. Другие, увидев, начинают «сверкать», их изображение мельтешит, дёргается, как бы меркнет и в конце – пропадает.
Мы стали наблюдать их и строить версии – кто они и откуда. У них и одежда какая–то странная, и прически. Какие–то нелепые украшения, которые бывают даже вроде бы у парней, юношей. А женщины так нелепо размалёваны, как не красились когда–то даже самые смелые наши девушки…
Кто–то из этих незнакомцев даже стал у нас завсегдатаем. Девушки, перешёптываясь, пытались с ними заигрывать, шутить, юноши – пообщаться, подружиться. Но и эти призраки кого из нас смогли воспринять, кого–то – абсолютно не замечали. Нам показалось, что они чего–то боятся и не могут позволить себе поверить во всё это до конца. При испуге или сомнении их изображение начинает слегка колебаться, покрываться странной рябью, силуэт истончается, и они медленно тают, как звёзды перед рассветом.
Кто–то ведёт себя очень некультурно и неприлично. Но о них не может быть и речи – таких наша степь как бы выталкивает из себя и путь для них к нам «уж заказан» (закрыт).
Да и у нас некоторые, устав от непрерывного мельтешения сотен и тысяч лиц, фигур начинали исподтишка пугать или нелепо шутить над Чужаками (например, изменяют до неузнаваемости окружающую местность). Конечно, старшие им пригрозили, чтоб не баловались. Но что поделаешь? Магия ещё у нас в новинку и некоторые всё ещё никак не расстанутся с ребячеством: то завяжут пространство узлом, то холмам придадут абсолютное сходство с женскими прелестями (чуть ниже плечей), то закинут на небо по десятку солнц или ночью из звёзд начнут «водовороты» крутить, создавая светящиеся цветные воронки и осыпая землю серебристой пылью…
Впрочем, что говорить о глупостях?
Прежде и не так забавлялись!
А я думаю, что призрачные чужаки ищут вас – тебя с Эном. Но где вы теперь?
Птичьи стаи летят в бездонную лазурь, солнце скатывается за край земли, свет ясных звёзд тает в бескрайнем небе пред зарёй, сияющей на весь мир.
Все рады вас увидеть, все хотят найти вас.

Росток из земли, её тёмных глубин, тянется в ласковое небо, лист по осени льнёт, слетая, к земле, лихой ветер взвивает потоки, струи воздуха ввысь и играет травами как волнами – океан, солнце и луна играют в прятки, скрываясь за облаками, дождик вовсю стремится к земле, каждой капелькой целуя почву, но они не скажут, где вы.

Мысли несутся вдаль, опережая время; мечты, чаянья и сны размыкают пространство, но где им угнаться за вами?

Вы – где–то там… где есть всё, и вы – во всём…

15. Мэрги, милая Мэрги!
Я изменилась, так сильно изменилась, что едва теперь понимаю как могла быть прежней. А тебе могло показаться, что всё это произошло легко и быстро.
Нет, не всё сразу.
Конечно, в пути Эн уже начал объяснять основные законы, по которым (не всегда замечая) живёт мир. И первые изменения в сознании (установках, взглядах на мир) стали происходить уже тогда. (Душой я изменилась уже перед отъездом из дома.)
Объясняя причинно–следственные связи, он вызывал во мне внутреннее чувство, что я и так всё это знала когда–то, больше догадываясь и предполагая, чем сознавая и руководствуясь в жизни. А показывая на примерах связь поведения, мыслей, предубеждений и отношений с другими людьми и состояния здоровья, я удивилась точности «диагнозов», находя что–то аналогичное в себе, маме, знакомых. Мы докапывались до истинных причин и искали пути выхода из них. Порой – с помощью дурацких детсковатых упражнений, оказавшихся на удивление действенных и тогда он умел посылать импульсы – стимулы для осознания и действия тем людям, которых я знала и хотела помочь. А благодаря небесному аналогу селения это стало намного проще и быстрее. Так к концу пути я уже знала кто и как стал изменяться. И очень радовалась переменам у мамы. О тебе я и не говорю, поскольку мне легче всего с тобой общаться и ты сама мне многое сообщаешь. Но как же нелепо было отказываться от собственных заблуждений и «отлежалостей»!
И как представишь, сколько еще людей остается во власти незримых гадов (пресмыкающихся) – тех, кто играет, будто на струнах, желаний, импульсов, убеждений и прочего людей, а негатив из неосязаемого проецируется и воплощается на вполне материальном, зримом теле!…
Да, Мэрги! Эта работка никогда не кончится!
Потому что не счесть лярв и «троянских коней», заполняющих поля сознаний и внедряющихся в структуры живущих людей. И лишь сильный, полноценно развитый Дух вкупе с крепким Разумом и чистым Сердцем вполне способны стать преградой для этих «поползновений». Но сначала нужно достигнуть этого, став таким. Чтобы иметь право судить. Да только уже будет не кого и не за что. Поскольку увидишь все иначе.

16. Мэрги! Милая Мэрги!
Можешь ли ты себе представить Чистую Нежность? Абсолютную, Настоящую, Совершенную…
Конечно, всем милым, душевным людям это свойственно в той или иной форме, но здесь это возможно как бы в самой концентрированной форме (из всех возможных – проявленных)
И я облекаюсь ею, и вдыхаю, и растворяюсь, как сахар в чае, переполняюсь тонким трепетом и несравненным блаженством. И как все первозданное, оно поражает своей простотой, ясностью, прозрачностью и в то же время недосягаемой, заоблачной гениальностью, законченностью, неповторимостью. Я даже делала попытки подражать, как бы пытаясь дотянуться, дорасти, но… несмотря на некоторое подобие, оно значительно уступает в главном – уровне и глубине. А это достигается только внутренним совершенством и неуклонным углублением в сферы Духа. И я продолжаю, непременно продолжаю, стараясь достигнуть вроде бы невозможного. Только ведь оно невозможно пока не происходит прецендент. А создать его вполне нам по силам. Нам, у кого Возвышенный Разум, Чуткое Сердце и широкая Душа…
Мои мысли летят к тебе, чтобы увидеть, что мы, люди, гораздо сильнее и могущественнее, чем сами способны это понять и почувствовать. Поскольку пути достижения этого кажутся нам слишком странными и нелепыми, сложными или нереальными. В то время, как сами Пути ждут нас, с преданностью заглядывая нам в лицо (глаза) и почти виляя хвостом. И у каждого он есть. И ждет – не дождется, завидуя тем, кто привлек своего Хозяина – Путника и сожалея о своем…

17. Мама, милая мама! Я редко посылаю весточку тебе, но не оттого, что не думаю о тебе, не помню тебя. Я скучаю по тебе, я беспокоюсь за тебя. Как ты поживаешь?
Знаешь, мама,  я теперь могу создавать на себе одежды, облекаясь ими, придавая любой цвет и ощущение от прикосновений (текстуру).
Отпала необходимость что-то шить, покупать, стирать, гладить. Хотя теперь, честно говоря, немного тоскую по прежним милым (как теперь кажется) занятиям – шитву, полосканию, вышивке…
И еще я думаю о нашем крае – холмистых краях. Я вспоминаю о тех мгновениях и на душе теплеет. Я молюсь пред Господом за все края, где я проезжала и которые видела, но за наш край я теперь спокойна – он давно отмолен и преображен…
Нет ничего теперь, что не было бы в моей власти… Теперь какое там посмертная, убойная пища (мясо, рыба…)! Я и обычную-то крайне редко вкушаю – настолько она груба и тяжеловата. Зачем? Если есть чистейший поток со звезд, эфирные грезы, небесные росы, солнечные струи и легчайшие мечты?  Я даже не порчу их, как портят потребленную пищу, и они улетают почти такими же, только едва, чуть-чуть, оттеняясь моими мыслями, моими мечтами, моими стремлениями… Где-то там, высоко, они летят все также прекрасные, все также легкие, зовущие к Высшему, поющие о Несказанном…  (весть оборвалась)
Ты так заботилась обо мне, ты очень любила меня. И я не могу не видеть этого, не могу не чувствовать. Твоя любовь все еще пребывает со мной. И я благодарна тебе за нее. Множество изменений произошло со мной с тех пор, как я была с тобой там, но главного не способны изменить ни годы, ни расстояния, ни любые трансформации и метаморфозы. Ты – моя милая лучшая мама, я – твоя преданная любящая дочь.

18. Мэррги!
Вечность пролегла между нами. Теперь я уж и не знаю где ты – позади или еще только впереди. Время стало слишком относительно. Даже чтобы написать мысли , оформленные в воспринимаемые зрительно слова, мне приходится очень сильно изменяться. И то – не надолго.
Я обнаружила то, что никак не желало складываться, будто рисунок в калейдоскопе. Не то, чтобы это очень смущало меня, но все же…
Хорошо знать истоки, чтобы понимать последствия. Помнишь, его имя Эн?
Слишком уж оно напоминает женское Энни, а другое мое имя Сэнн (Сэнниаль – солнечная), данное дедом? Точно «с+эн». Оказалось, его одно из потайных имен Сэниальт, Сэн, но смысл его – с Н. – с Натти, но поскольку он был еще без меня… ты понимаешь. Эн – было как путеводная звезда, ориентир, намек для поиска…
Что ты думаешь, я удивлена? Не то, чтобы абсолютно. Наверное, я все-таки ожидала нечто подобно. Ты ведь знаешь, Мэрги, что самое главное, самое-самое важное мы всегда обязательно знаем. Где-то очень глубоко-глубоко в себе. Но обязательно! Да прибудет Свет Солнца в твоей Душе! Пусть навеки озарится твоя жизнь, впустив в себя Солнечный мир (Сэннимээль)!

Часть 3. Прошлое. Натти до Эна.

Ветер снова позвал в холмы. В такие дни Натти не сиделось дома. Она просто не могла с собой справиться – её неудержимо влекло на простор! Её душа неслась впереди неё и ветер подгонял своим неудержимым восторгом.
Она вся трепетала, и грудь готова была разорваться от счастья.
Она носилась по простору, подставляла всё своё натянутое до предела, как струна, в восприятии тело ветру и уносилась мыслями куда-то далеко-далеко…
Порой ей даже всерьёз казалось, что то, бывшее когда-то давно, было не сном, не призраком, а явью. Она взбегала по холму, но не долетая до вершины, уже неслась в потоках воздуха и, не помня себя, оказывалась тут же на вершине другого холма одним мгновением – одним дуновением ветра…
Тогда, в детстве, она ещё не осознавала многих своих поступков, точнее, не давала им рассудочную сухую оценку, а потому… всё принималось, всё признавалось за чистую монету…
А может, … так оно и нужно в действительности? Может, именно так и надо?
Прошло то время, когда она терзалась этой загадкой и пыталась дойти до Истины. Но как дойти до Неё ногами? Но как доползти до Неё рассудком с его жалким убогим инструментарием?
Нет, она уже бросила эти бесплодные попытки, но тень сомнения уже омрачила чистоту восприятия и… она уже не умела так…
Нет, не из страха. Нет. Может, это называется взрослением? А может, потерей безоговорочной веры в Себя?

Нет, не то чтобы Натти задавала слишком много странных, «непричёсанных» вопросов, направленных на познание окружающего, но и те, что она задавала матери, вызывали у той злость и глухое раздражение.
Вместо того, чтобы радоваться развитию сознания своей малышки, она негодовала, что та всё «витает в облаках», «берёт в голову всякую глупость» и пр.
Ведь с её точки зрения, дочь должна видеть все трудности и заботы матери и помогать ей в их разрешении, превращаясь из свободного существа, способного постигать и творить любые миры, в загруженного ослика бегущего по кругу и взмыленную белку в колесе. Действительно, странно, что дочь не стремится к этому. Если она не хочет добровольно заковывать себя в эти бессмысленные без духа и нескончаемые во времени (лишь свалившись от усталости) дела, то, она, конечно, лентяйка, тунеядка и неблагодарная тварь.
А то, что Натти разрывалась между желанием найти во всём высший смысл и постигнуть всё явленное и желанием помочь своей бедной усталой замотанной мамочке, конечно, не бралось в расчёт и не воспринималось как что-то серьёзное, могущее быть взятым в расчёт. Нет, не то чтобы Натти не помогала матери, но часто она делала что-то не так (без предварительных объяснений со стороны Глэмм) или почему-то не могла «догадаться» что же нужно делать в данный момент, а что потом. И эти постоянные склоки и следующие за ними затяжные молчания со стороны Глэмм выводили Натти из так долго настраиваемого чуткого равновесия.   

(остальное пока в процессе набора)