Я на душу твою — не зарюсь!
Нерушима твоя стезя.
В руку, бледную от лобзаний,
Не вобью своего гвоздя.
И по имени не окликну,
И руками не потянусь.
Восковому святому лику
Только издали поклонюсь...
Так писала Марина Цветаева о Блоке. «Свете тихий…», «Вседержитель моей души…» повторю вослед за поэтом, вспоминая тебя, Махмуд, в день твоего рождения. «Я на душу твою не зарюсь», но я помню, как ты не уставал повторять каждый раз, когда чувствовал дыхание смерти: «Муса, со кхарн юкъахь ма витлахь! Со цIавиглахь, Муса!», — просил ты настойчиво своего друга жизни Мусу Гешаева. Впервые я услышала это из твоих уст за семь лет до смерти, затем за пять лет, за три года, за год… В такие минуты ты говорил не о Чечне, не о Грозном. Ты говорил о Старых Атагах. И Муса давал слово, что все так и будет.
Умирал ты тяжело. И всегда рядом с тобой был Муса. Верю, что последняя воля твоя была все той же. Но война вернулась на нашу родную землю и с остервенением брала реванш на каждой улице, в каждом селе. Ты, вопреки всем запретам врачей, умолял глазами включить телевизор в палате. И смотрел. Только новости. Смотрел и плакал. Плакал и смотрел. Целыми днями. Ты понимал, что больше не увидишь свой родной город возрожденным из руин, не посетишь могилы родных в родовом селе, как хотел этого ранее. Ты плакал по всем старикам и детям, не знающим покоя в этих войнах. И оплакивал свою надежду быть похороненным на родовом кладбище. Силы покидали тебя. Тебе было очень тяжело осознавать, что твой последний приют будет в чужой земле. Так оно и случилось. «До окончания войны похороним временно на татарском кладбище», — решили твои родные и близкие.
Прости, Махмуд, ничто не бывает таким постоянным, как временное. Но пока еще жив твой друг Муса Гешаев, осмелюсь напомнить ему твою волю.
Восемь лет в чужой земле, на чужом кладбище… — для тебя, Махмуд, это целая вечность. В каких бы странах и городах мира ты не бывал, ты всегда возвращался домой. Ты бы и сейчас вернулся, если бы мог… Какими бы престижными квартирами не удерживала тебя столица, твой дом был здесь. И здесь, в Грозном, сгорели все твои музейной редкости бесценные сценические костюмы, которые ты сам хранил у себя дома… Здесь, на родине, хотел ты видеть и свой музей... Верю, что наступит день, Махмуд, и да будет воля твоя!
И, под медленным снегом стоя,
Опущусь на колени в снег,
И во имя твоё святое,
Поцелую вечерний снег. —
Там, где поступью величавой
Ты прошёл в гробовой тиши,
Свете тихий — святыя славы —
Вседержитель моей души.
Марьям Вахидова.
Грозный, 2008.