ХII
Обратно он шагал широким солдатским шагом, придерживая за ремень слившийся с плечом дробовик. Две тяжелые утки болтались в мешке на поясе. Эхо прокатывалось по коридору обступивших реку сосен и елей.
- Ой, как много лет назад,
- Ой, - ой, - ой!
- Шел домой с войны солдат,
- Ой, - ой, - ой!
- Отворяй, кума, дворец,
- Ой, - ой, - ой!
- Видишь, голоден боец...
- Ой, - ой, - ой! – гукало в ответ эхо.
- А хозяйка, ох, вредна,
- Ой, - ой, - ой!
- Мол, сама я голодна.
- Ой, - ой, - ой!
- В доме крошки не найти,
- Ой, - ой, - ой!
- Хоть ты шAром покати,
- Ой, - ой, - ой!..
Казбек перевел дух, запыхавшись от ходьбы и от лихой старой песни. Но за поворотом, сквозь стволы и ветви, он заметил переливчатый, заветный огонек костра.
- А солдат: «Ну что ж, сестра»,
- Ой, - ой, - ой! – грянул он с новой силой.
- Сварим кашу с топора,
- Ой, - ой, - ой!
- Привет, привет, солдат! Ну как, наохотился?
Кира, скрестив ноги, сидела у костра, согревая у огня ладони.
Сейчас своей красной лентой на лбу, резкими, выточенными чертами лица она была похожа на индeанку. Если на свете, конечно, бывают светловолосые индeанки.
- А я жду-пожду; вроде был один выстрел, а охотника нет и нет.
- Как, красиво я... пел?
- О, спрашивает. Так заорал, что Рада испугалась. Убежала в тайгу к Сергею... Добыл что-нибудь?
- Пальнул в гущу, две наповал, третий, подранок, убежал ниже по течению. А этих отнесло на середину плеса, замучился, пока доставал.
- Это чернеть, кажется, - Кира взвесила в руках еще теплые, чуть влажные на ощупь тушки. – Селезень да уточка. Точно, чернеть. Ничего, в еду годится. Только мясо у них чёрное, не всякий есть будет.
- Ничего, я их завтра сам приготовлю, - сказал Казбек. – Опыт имеется.
- Ты ведь один живешь?
- Один, ага.
Кира засмеялась тихонько, прикрывая лицо ладонями.
- Агакаешь, сибиряк?
- Агакаю. Чаек горячий?
- Так, тепленький. Подкипятить маленько надо.
Чайник на огне тоненько посипывал. Острые огненные языки прилежно вылизывали его старые запечённые бока.
Интересно, как это сразу вокруг становится темно, едва разожжешь костер, подумал Казбек. Он чувствовал, как под полы его куртки прорываются обжигающе горячие струйки, но не мог пошевелиться. Вся усталость этого дня опустилась на него. Только ноги, казалось ему, все еще шли, шли куда-то... Словно из глубокой воды, смутно, глядело на него лицо Киры. Тяжелые дождевые капли, падая, медленно рассыпались по поверхности. Потом все исчезло, были только он и Кира, которая, подперев ладонями голову, спокойными, неподвижными глазами смотрела на него.
- А все-таки жаль, что гитару не захватили, - она произнесла это задумчиво, как бы между прочим.
- А ты спой так. Без гитары, - сказал Казбек. – Про тех журавлей, что потеряли лето.
- Эту песню, что для меня Кирилл сочинил, - полуутвердительно сказала она. Вся подобралась, обхватила себя руками за плечи.
- Я с ним в аэроклубе познакомилась. В тот самый день, когда были зачетные прыжки. Народу разного понаехало. А на Кирилла я еще на земле начала засматриваться. Он был вроде тебя: высокий такой, плотный, усатый. Я еще подумала, помню: хорошо бы с ним попасть в одну группу. Правда потом, в самолете, я вообще ни на что не могла смотреть. Нет, я до этого и с вышки прыгала, и на турнике «солнце» крутила. А тут – сжалась в комок, прилипла к сиденью – ножом не отскребешь. Дрожу. Переживаю. А он (он сидел почти напротив, вот так, наискосок), он так весело на меня поглядел: боишься? – говорит. Я: - Не-а! А он вздохнул и так печально произнес: - А я боюсь, что у меня сегодня что-то произойдет. Боюсь и все... – Предчувствие? – спрашиваю. – Предчувствие. Ой, что-то будет! – Вы, наверное, в первый раз прыгаете? – это я спросила. Он: - Да нет... но сегодня у меня как раз предчувствие... – И так, заговорщицки, ко мне нагибается: - Вот что, девушка, Вы, если что, поможете мне? Если вдруг там что... Ага? – А я киваю. Знаю ведь (кидали нас в тот день с «принудиловкой»), что все равно раньше своей очереди не прыгну. И помочь не смогу... Ну, словом, когда открыли люк и Кирилл прыгнул, я так поперек всех рванулась, что наш Василь Николаевич перепугался: - Куда ты рвешься, поросенок!.. Конечно, всю дорогу зубами стучала, и вдруг – на тебе, понеслась!.. И знаешь, глаза зажмурила, наружу вывалилась; вертануло меня в воздухе как следует, в лицо ветер... Болтаюсь под куполом, ничего не вижу, в глазах слезы! И пока приземлялась, все искала, искала третий купол от меня – это он. Нашла. Нашла!.. Эх, Казбек. За Кириллом я прыгнула бы куда угодно. А он потом меня внизу встречает: - Ну, я же говорил, что со мной сегодня что-то должно случиться; вот оно и случилось...
- Мне ребята, кто с ним вместе работал, после рассказывали: как их в тот раз в тайгу на болота бросали, они не сразу заметили, что нет нигде Кирилла. Там, конечно, такая заваруха была, что... Короче, нашли потом на обгорелых кустах металлические крепления от парашюта. Долго никто не верил, что с Кириллом что-то могло случиться. Он же везучий, лез всегда в самое пекло. И я – ждала. Не верила. Знаешь, какие случаи в тайге бывают.
- А я тогда только год как была после школы, - продолжала она. – Еще ничего не зная, наскоро уволилась с работы, потратила на билет все, что экономила на отпуск. Родителям, конечно, сцену устроила. Вплоть, знаешь, до этакого постукивания пузыречком о краешек стакана. Впрочем, к этим ссорам мне было не привыкать. Собралась, умчалась, все – нет меня. А здесь... Здесь меня уже никто не ждал. Некому было ждать. Домой вернуться, как ты сам понимаешь, я не могла... Нет, что угодно, только не домой! Стала жить у Лапиных. Работать на первых порах устроилась в нашу столовку. Стою весь день то в мойке, то на раздаче. Народу много; столовая одна. Голова кружится. Очередь – собачередь, Кирочка – птичка, Кирочка – невесточка. Иной раз кого-нибудь так отошьешь – самой неловко становится. Дома... Лапины – люди неплохие. Но кто я им? Свалилась откуда-то, птичка-москвичка. А я, честно говоря, терпеть не могу, когда меня терпят...
- Я сама не знаю, как тогда жила. Где-то витала между небом и землей. Иногда сама себе удивлялась: Господи, какой я стала? Для чего живу? Ото всех моих бед даже чуть сектанткой не сделалась. Потом... было дело; знаешь, как бывает: мужики с горя в пьянство, бабы... Короче, настигли меня раз на танцах в «Прибрежном» трое врагов. Сами особо близко не подходят, знают, что могу любому из них врезать так, что кубарем покатится. Стоят потихоньку, калякают, намеки строят. Но не выпускают. И тут вдруг через весь зал, напрямую, подходит ко мне высоченный парень в солдатской гимнастерке. – Ну чё, - говорит, - долго мы друг от друга по углам прятаться будем? Жена ты мне или не жена? Пойдем лучше потанцуем маленько, ага?
- Какую-то силу я в нем почувствовала. Силу и уверенность. – Да отвяжитесь, - говорю тем, - это мой муж... У них, конечно, глаза на лоб, но видят – сила не в их пользу, и сразу, понятное дело, от винта. Сергей – он танцы вообще-то не любит, ходит изредка музыку послушать. – Знаете, - говорит, - девушка, а я вас давно знаю.
- Вначале я думала – легче будет. Сергей из-за меня на БАМ не поехал; здесь, сказал, будем жить. Разыскал где-то, привез старый вагончик – это на первое время. Наши с ним отношения... Он ведь и Кирилла знал хорошо, еще до армии. Силком он меня замуж не тянул. Все как-то само собой получилось. Зимой мы поженились. Я на первых порах долго привыкнуть не могла. После первой ночи повеситься хотела, дурочка... Ты... только не подумай чего-нибудь. Если с Сергеем или, не дай Бог, с Андрюшкой вдруг что случится – я же с ума сойду...
Речь ее прервалась внезапно, как будто на только что звеневшей в полный голос гитаре кто-то резко прижал все струны ладонью.
- Опять этот проклятый дым, - сказала она немного погодя. – Как ты там говоришь: «дым, ем масло»?
- Дым, масло ем.
- Ага, сейчас. Зар-раза, глаза щиплет...
В полутьме было заметно как она, отвернувшись, трёт рукавом глаза.
- Чего ты?
- Сейчас, - сказала она надломившимся голосом. – Сейчас.
- Кир...
- Водички принеси. Ха-алоднень-кой... – услышал Казбек. Спотыкаясь, побежал с кружкою к реке.
Всхлипывая и захлебываясь, она сделала пару глотков.
- Не обращай внимания. Бабьи слезы, они...
Немного успокоившись, протянула кружку назад, но в это время новый спазм сдавил ей горло, и она, покачнувшись, со стоном прижалась лицом к плечу Казбека и, вцепившись пальцами в складки его куртки, заплакала – горько-горько, так же, как порою плакал от незаслуженной обиды маленький светловолосый Андрюшка.
Казбек поддержал ее за ослабевшие, обмякшие плечи.
- Эх ты. Алёнушка...
- Гоо-споди!... – произнесла она. – Ты не смотри, что я такая сильная. Ты ведь, как меня увидел, подумал: вот лошадушка, да? А мне ведь тоже надо на кого-нибудь опереться, к кому-то прилипнуть, кому-нибудь поплакаться. О-ох! Гос-поди! Ну что ты из меня душу-то вынимаешь! И зачем же я все это тебе рассказала... Ах, да тебе ведь все равно уезжать... Хотя нет, приезжай еще, обязательно. Даже если женишься – приезжай вместе с женой. Только приезжай, приезжай непременно, слышишь!
Он осторожно прикоснулся губами к ее волосам, влажным, солоноватым – как слезы, как живая вода Огоньков.
- Приеду. Обязательно приеду. А сейчас пойдем домой. Пойдем.
- Ага, - кивнула она. – Сейчас. Только схожу, умоюсь.
Они шли по тропе к зимовью, и она была так близко, рядом, и он мог бы, наверное, даже обнять ее – крепко-крепко... И знал, что будет жалеть, что не сделал этого.
- Аленушка, Аленушка, - сказал он ей мысленно. – Вот мы и поделили с тобой эту ношу. Легче ли тебе стало?
«Вот, приехал, перевернул душу – читал он её мысли. – Жить-то теперь как?»
Впереди, в запыленном окне старого зимовья уютно мерцала свеча. Почти незаметный в поздних сумерках густой серебристый дымок тянулся из трубы.
Кира остановилась и протянула Казбеку руку:
- Ну ты... Все понимаешь, конечно... Ага?
И Казбек пожал её напрягшуюся, твердую ладонь.
XIII
Словно маленькая планета кружился над заводью округлый, красноватый с прожилками камешек. Далекая морская волна когда-то оставила след, пройдя сквозь него. И совсем другая вода спрятала его под расходящимися в спокойствии кругами...
Казбек спал и одновременно шел вдоль берега. Сквозь сон он чувствовал, что край лежанки ребром упирается ему в висок.
Но он шёл и шёл сквозь берега, шатаясь, миновал иссохшие перекаты, хрипло дыша лез через обгорелые стволы, среди которых маячили тусклые, посеревшие верхушки Иван-чая. Река глухо заклокотала, пропав под раскаленными добела камнями, и дрожащий воздух нагрелся и гудел над окаменевшим миром. И дороги дальше – не было.
Он обернулся на внезапный крик так резко, что затрещала сожженная на спине солнцем кожа. И зовущей прохладой повеяло из чащи, где нога уходила по колено во влажный мох, и куски бородатого лишайника паутиной липли к лицу, а он шел и шел, цепляясь сапогами за золотистые кочки, не оглядываясь и забывая, за чем идет, пока жёлтые пузыри не пошли из-под подошв. Он огляделся с отчаянием, но не увидел вокруг ничего, за что можно было бы ухватиться, а ноги уже застыли как каменные: еще теплые, но уже крепко охваченные болотом. И тут он увидел ее, совсем рядом, и они погружались вместе, и он видел ее глаза; и дыхание её, надрывное, сдавленное колыхало почву, и беспокойно метались перепачканные в грязи руки с маленькими розоватыми льдиночками ногтей на тонких упругих пальцах. Он взял её руки в свои, и руки ее царапались и вырывались, как попавшие в плен цыплята, и он с утешением подумал, что вдвоем не так страшно, и, леденея, пелена начала смыкаться над ними...
Он проснулся и перевернулся на другой бок. Потом сел и осмотрелся. Сердце билось яростно и больно, в лицо пахнуло холодом. На противоположной лежанке постанывала во сне Кира.
В зимовье стоял такой же промозглый утренний холод, как и снаружи. Казбек слез с лежанки и закрыл распахнутую настежь дверь. Потом он разжёг огонь, захлопнул дверцу печки и, сняв с сушилки куртку, выбрался из зимовья.
Рядом стояла лестница, и он присел на ступеньку. Сухими холодными ладонями медленно провел по остывающему лицу.
Сон... Серые, гибкие стебли, заросли высокой травы. Глухая затаившаяся темнота. Бугорки и камни, вдруг вырастающие и вдруг пропадающие под ногой, невидимые ветви, скользящие по лицу.
Все здесь на месте, так, как было днем, так, как снова будет при свете дня, все то же самое, но особенное, сочное.
Вот и рассвет. Туман курится над рекой. Окутанные дымкой притихли, замерли деревья. Страстно, весело затренькала неподалеку зарянка и сразу пропала, смолкла.
И чья-то рука отпустила невидимые струны. Пронесся ветер, ударил в вершины деревьев, раскачал ото сна глубокий утренний лес. И все в лесу вздохнуло, зашевелилось, зазвенело, запрыгало...
Река, вскипая и клокоча, стремилась дальше. Длинна была ее дорога.
Казбек долго сидел так на полу, согнувшись, закрыв лицо ладонями. Кто-то подошел и присел рядом. Скрипнула доска.
Сергей? Кира?
Из-за неплотно прикрытой двери зимовья отчетливо слышны были ровные, набегающие раскаты Сергеева храпа и тонкое, успокоенное дыхание Киры.
- Они спят, - услышал он. – И пусть спят. Нам поговорить надо.
XIV
- Поговорить? – вздохнул Казбек. – Хватит, хватит разговоров. От них по ночам кошмары снятся.
- А ты не удивился моему приходу, - произнес тот же голос. Голос, который доносился откуда-то изнутри самого Казбека. – Да. При желании ты мог бы вызвать сюда кого угодно. Меня здесь нет, как уже давно нет среди живых, но я пришел и говорю.
- Ты говоришь моими словами, - сказал Казбек. – Я не знаю, как ты разговаривал в действительности. Я...
- Тебе неизвестно, каким я был, и это тебя мучает? Плохого обо мне говорить не принято, а что до хорошего... Прошу тебя, когда ты будешь ставить мне итоговую оценку, не забудь одно. Тогда, когда под моими ногами ушел вниз подгоревший изнутри торфяник, и я, провалившись, ничего не успел предпринять, как огонь поглотил меня, я, только поверь мне, пожалуйста, подумал лишь об одном на свете человеке... И это ведь не могло быть иначе, потому что все дело здесь – не во мне. Ты должен понять гораздо большее. И гораздо более важно. Кире о нашем разговоре ты ничего не говори. Пусть все будет, как есть.
- Все, как есть? В равновесии? В порядке, который «главный закон человеческой природы»?
- Ее щадить надо, нашу Киру! Ты пытаешься понять, каков был я. А какова она, ты не подумал?
- Вот теперь ты погоди, - сказал Казбек. – Вот теперь ты постой. Я помню одну вырезку из «Советского экрана». Фотографию, вложенную в томик Джека Лондона.
- Ты имеешь в виду ту лётчицу рядом с ПО-2? Из той самой эскадрильи, которую гитлеровцы окрестили «ночными ведьмами»? ПО-2, конечно, самолет неплохой, управляется просто, садится, где угодно... И горит как солома.
- Да. А я все еще никак не могу понять, как это они не на «летающих танках» ИЛ-2, не на маневренных Яках, не на скоростных ЛАГГах – на «этажерках» ПО-2, на «небесных тихоходах» ПО-2, на объятых жгучим пламенем ПО-2 падали на укрепления «Голубой линии». Как там у Андрея Белого? «Вот мчится Валькирия, ей бой не страшен...» Господи, страшен! Еще как страшен!
- Ты знаешь, - сказал Казбек немного погодя, - какой-то призрак войны висит над нашим поколением. Ученые говорят об «островках памяти», доставшихся нам от предков. Ты знаешь, время от времени мне по ночам снится один и тот же сон. Танк, огромный, в полнеба, черный, как уголь; и я – против него, с гранатой на взводе. Потом – лязг, вспышка, и более – ничего. Теперь, после армии этот сон видится мне реже. Но со мной всегда будет другой «островок памяти». Мое имя. Меня назвали Казбеком в честь той вершины, на подступах к которой лежит высокая каменная гряда. Там, по узкому, как лезвие ножа, гребню, когда-то связанные между собой длинной веревкой, шли мои будущие мать и отец. Был сильный боковой ветер, отец не смог удержать равновесие и начал, размахивая руками, опрокидываться туда, где по дну ущелья тянется грохочущая серая река... Но мать, не раздумывая, тут же прыгнула в пропасть с другой стороны гребня. И они удержались на этой веревке, перекинутой через каменную стену.
- Женщина, - прибавил Казбек, помедлив. – Она бросается в пропасть так же просто, как бросается в слезах на шею уходящему солдату с коротким упрямым желанием: «Не пущу!» И после этого ждёт – долго-долго, но ждёт. И чаще всего для того лишь, чтобы обрушился весь свет от её горестнейшего в мире вопля: «Убили!..»
- Знаешь, - сказал Казбек, - я, кажется, начал понимать. По временам я чувствую, будто голове и плечам моим легко, очень легко, до странности легко, но это нисколько не приятно, наоборот – это ужасно, это непривычно для меня. А сейчас... мне кажется, будто весь мир с размаху лег на плечи. Мне тяжело, да, но я... благодарен человеку, который дал мне почувствовать эту тяжесть. Я благодарен... ей.
- А выдержишь ли ты? Это бремя всего мира?
- Я?! Ты смеёшься. Выдержу ли я этот счастливейший груз, которого мне каждый раз начинает не хватать, едва только мне удается перелить в свою кровь хотя бы часть его великих знаний, и от тяжести которого порой подгибаются колени, но надо идти! Выдержу ли я эту тяжесть, без которой я привык чувствовать себя пустым и глупым? Да ты смеешься!
- Ну так и живи с этим миром. Но нагрузив себя этой ношей, ты, конечно, можешь выбрать: идти с нею вперед или сбросить с плеч своих как нечто, тебе непосильное. Хотя почему-то верю в тебя, вечно сомневающегося и заражающего других своими сомнениями. Ты прав, пусть это тяжело, но всегда надо идти. И идти не одну жизнь, а множество жизней, рождаясь в муках и погибая в муках в каждой создаваемой тобою вещи. Жить одним днем, как всей жизнью, и всей жизнь, как одним днем...
Казбек открыл глаза.
- И когда я буду старым, - сказал он вслух, - то с вершины лет вся жизнь покажется пролетевшей в один день.
Он встал и прислушался.
Ему показалось, что он, наконец, нашел ответ ко всему, что так долго его мучило. Ему показалось, что звуки вокруг, сливаясь, хотят поведать ему о чем-то. Ему показалось, что он слышит песню.
Он шел, и Ее лицо вставало у него перед глазами. И все вокруг – это была Она: шорох и аромат травы, покачивание ветвей столетних деревьев, легкая дымка над рябью плеса, небо с полоскою дыма от обжигающего пальцы утреннего костра...
Все это была Она.
- Каждый раз, - сказал он, - когда мне будет плохо и пусто, это ты будешь приходить и приносить с собою весь этот мир. Всю счастливую тяжесть этого мира.
Он остановился, оглядываясь на внезапный шорох.
Холодный, голубоватый туман плыл между сосен в сторону реки. В росистых папоротниках беззаботно носилась веселая охотница Рада.
- Радка! – тихонько позвал он.
Собака проворно подскочила к нему, вертя хвостом и порываясь подать лапку.
- Поди-ка сюда, безобразница. Отвечай-ка, кто в дом холоду напустил? А? Кто ЯкутИю протапливал?
- Вот что, Радушка, - сказал он строго. – Проснувшийся первым готовит завтрак. Надо идти, Радушка.
Он шёл, помахивая закопченным чайником, по тропинке к реке, и травяные стебли скользили по его мокрым от росы сапогам.
Шёл и видел, как завтра, направляясь твердым курсом на запад, его самолет будет скользить над белыми, как свежевыпавший снег, облаками, в которых сияет радуга.
...Ой, конь несет меня тайгой,
К той далекой, дорогой,
Но тайга хитрит опять –
В ней дорог не сосчитать...
XV
- Товарищи пассажиры! Наш полет проходит на высоте 11 тысяч метров, температура воздуха за бортом – минус 54 градуса. Через несколько минут вам будет предложен горячий ужин...
Казбек в оцепенении навис над страницей блокнота. Теперь, казалось ему, он ясно видел лицо, которое хотел нарисовать. Но тайна, скрытая за этим лицом, от этого не переставала быть тайной.
Девушке пришлось два раза окликнуть его, прежде чем он в ответ на ее предложение молча покачал головой.
Наклонившись, как бы ненароком она заглянула в истрепанный, мятый блокнот. Но на пустынно-белом поле страниц не было изображено ничего.
Казбек смотрел в иллюминатор, туда, где в гаснущем пространстве неба медленно наворачивались первые звезды. Туда, где было так высоко и так холодно.
Он взглянул туда и вдруг почувствовал всю отделившую его от далекой земли пустоту...
КОНЕЦ
г. Ленск – г. Москва
1984-85 гг.