Неубитая жена (стилизация)
Вчера, вчера, вчера…
Вчера она вошла на его половину в чем-то стремительном, красном. Тонкой линией восторга и ожидания подвела глаза и влажно, жадно подчеркнула красивые губы. Не вошла – влетела, как огромная яркая стрекоза, ворвалась, как ветер, не оглядываясь, шелестя и звеня украшениями…
(Свекровь – о, хвала небесам за ее свекровь, суровую, мудрую, терпеливую! – вчера позвала её к себе и сказала твердо и тихо:
-Все, хватит прятаться… Раз уж он не убил тебя, не выгнал из дому, не вернул в дом родителей, не взял – и, уж поверь мне, не возьмет другую жену – иди к нему, добивайся, слышишь? Хватит плакать! Пой и пляши! Все можно простить женщине, которую любишь и желаешь. Ту, которую жалеют, не простят никогда: она – живое напоминание о своем грехе. От жалости только воздерживают руку от удара. От жалости терпят… Так что вставай, приведи себя в порядок, и иди к нему. У моего сына должна быть семья. В этом старом доме должны бегать дети. Иди… Не мне тебя судить. Ступай, и… да помогут тебе Небеса.
И она вспыхнула, воспрянула и помчалась…
Вчера…)
Вчера она вбежала – и остановилась в дверном проеме при входе на мужскую половину. Медленно, грациозно, не сводя с мужа взгляда из-под ресниц, подняла руки для удивительного танца – танца надежды и желания, тоски и любви. Вздрогнули и осыпались браслеты, заструился вниз призрачный прозрачный золотисто-багровый чужеземный шарф. Она на носках шагнула вперед, прочертила перед собою по ковру полукруг пунцовым ногтем босой ноги, чуть присела, легко перепрыгнула через невидимую черту, вытянулась, сделала медленный поворот, не отводя глаз, и, со звоном взмахнув руками, закружилась, понеслась в безудержном танце, бросая значительные взгляды, подходя все ближе, ближе, ближе…
А молодой ее муж остолбенел еще в тот миг, когда она вошла – манящая и чужая. Стоял ошеломленный, и смотрел на нее, опустив руки, пылая лицом и тоскуя глазами. Потом вдруг сел, как будто сломался пополам, закрыл большими руками свое красивое лицо и глухо, безутешно зарыдал…
Тут она очнулась и остановилась. С лица сползла полуулыбка, обнажив истинную ее растерянность и страх. Она опустилась на колени в полушаге от него и больше не танцевала – просила, говорила, звала бездонными, пустыми, как черная осенняя ночь, глазами…
Он ощутил ее взгляд, убрал от лица ладони и поднял голову…
Она не вынесла этого безмолвного вопля его боли, не ответила ничем, лишь вобрала голову в плечи, потупилась, теряя слезы в узорчатом ковре и складках одежды…
Зашептались, опадая, браслеты и ткани, зашептались и смолкли. Поплыли, закружили в завораживающем танце минуты молчания. Весь дом вслушивался в безумно кружащуюся тишину и ожидал, не дыша. А муж взглядом горько и нежно гладил темные вьющиеся волосы жены, которая глядела на кроваво расплывающиеся по тонкой ткани платья влажные круги от слез…
Но вот её супруг что-то для себя решил, резко встал и направился мимо неё прямо к двери, не говоря ни слова. Надежда ее дрогнула, вылетела глубоким болезненным вздохом и захлебнулась в красных кругах на платье, разбилась голубем о стену. И тут ... муж нежданно остановился и нерешительно, невесомо положил на ее горячее плечо свою ледяную руку:
-Н-не надо, слышишь? Не надо… так… больше. Ты не входи ко мне, хорошо?.. Я не держу на тебя зла, я простил, но ты… не входи ко мне, понимаешь? – тихо, почти умоляюще выдохнул он, потрепал неуверенно по спине, как большую умирающую собаку, и отошел, чтобы уйти, закрыть за собой дверь, оставить ее одну, снова оставить одну!
-Да лучше бы ты меня убил! Убил!!! – хрипло завыла она, неожиданно громко, не узнавая собственного голоса. – У-у-у-убил! Ты не простил меня, нет! Ты же не простил! Разве так прощают? Зачем ты мучаешь меня? Не можешь сам – расскажи обо мне людям, расскажи, как я изменяла тебе с твоим братом! Расскажи всем, не молчи! Не можешь судить меня сам - пусть судят они, пусть убьют! Ты сможешь, а я... Я так больше не могу, слышишь? Не мо-огу-у…
Но закрылась дверь:
- Я ведь так любл… любил тебя, - захлебнулся словами и чувствами он.
Оставалось только рыдать.
Вчера… Вчера… Вчера…
Сегодня она, как и всегда, как и каждый день после ее измены, как и до вчерашнего разговора со свекровью, до вчерашнего отчаянно призывного танца, - стала невзрачной. Уже в простой домашней одежде, повязав голову и шею жестким бесцветным шарфом, убирает, готовит еду, трет и скребет котлы, прядет длинные, как ее ожидание, и бесконечные, как одинокая ночь, нити, и крутит, крутит, крутит жернова. Как и много дней подряд, как много дней подряд, как много-много одинаковых дней подряд.
Работает вдохновенно и бесчувственно, хорошо и зло. Свекровь даже хвалит ее, а она не слышит. Слышит только, его шаги: как он идет, подходит, останавливается, но... проходит мимо. Все слышит – и втягивает зябко голову в плечи, чтобы не заплакать, как плакала вчера…
- За что он так со мной? - говорит она беззвучно самой себе. - Ах если бы он остановился рядом, если бы спросил меня, как же я это, почему – то я бы рассказала ему все. Я бы говорила ему, как мне было нелегко, когда пропал в горячих песках его караван, когда все говорили, что он уже не вернется никогда, что он умер, – а у меня даже не было ребенка от него, нашего сына или девочки. Если бы только он захотел меня слушать, то я бы объяснила, что любила и люблю только его одного. "Ведь даже тогда, когда меня взял твой старший брат, я думала только о том, что у меня родится сын, похожий не на него, а на тебя, мой единственный, мой самый дорогой! Неужели ты не веришь мне?» - сказала бы я ему. - и тогда он...
Все вынашивает-вышивает она в мыслях слова и все яростнее крутит жернова. Ведь незачем и некому их говорить – он не спрашивает ее ни о чем, не останавливается и не говорит с нею больше. И от этого в груди уже много дней живет жгучая боль и ноет бесконечными вопросами: Как же это? Зачем? Почему?..
- Да что я сделала такого? – вдруг вскипает в ней гордой обидой горькое женское одиночество. – Если бы ты, как говорили все, не вернулся, погиб, то даже по закону брат должен был восстановить семя своему брату и я... никто меня не судил бы.
- Ты изменила брату с братом, - подхватывает внутренний разговор кто-то живущий у неё в голове, холодный и правдивый, а потому несправедливо жестокий. – Это ты изменила ему, а не он тебе. Так уж вышло, и не тебе его судить. Забыла?
- Нет! Я ничего не забыла, но его же не было со мною долгих два года! Никто не верил, что он вернется: сейчас такие времена – разбои, грабежи! Пропадают без следа богатые караваны и гибнут знатнейшие из людей. Никто не верил, вот и я перестала ждать. Ведь я молодая. Я так хочу жить!
- И это - все?
Нет, даже сама она не верит своим оправданиям и своим словам, а потому перестает вести беззвучную беседу с собою. Только думает, как бы было хорошо, если бы он всегда-всегда-всегда был с нею рядом и никогда-никогда-никогда не уезжал… Было бы – но не будет…
- Да что же мне теперь делать?
- Ждать. Терпеть. Работать. Ты сама не захотела оставаться у его брата. Сама вернулась к нему. А муж мог бы тебя судить, выгнать, убить, вернуть в родительский дом – и был бы во всем прав. Он милостиво поступил с тобой, а ты – не-бла-го-дар-на-я…
- А за что мне его благодарить? За то что мне больно? Плохо? За то что я жду и жду, – то его прощения, то смерти своей – и не могу дождаться?
-Жди. А что тебе остается? Ты не можешь без него. Иначе, зачем возвратилась? Почему до сих пор не сбежала? И не сбежишь, могла бы – сбежала бы давно, а ты не можешь… И он не может: и с тобой не может, и без тебя…
Да-а...
Но тут она остановилась в своих размышлениях: поймала спиною волнующее тепло – его взгляд. Он стоял поодаль в дверном проеме и смотрел на нее пристально, шевелил губами, как будто проговаривал ее имя и еще какие-то нежные слова, как будто недоуменно спрашивал ее о чем-то и не получал ответа. Ее прямой внезапно брошенный взгляд заставил его вздрогнуть, потупиться и… поспешить прочь.
- Что же делать? Что же мне теперь делать? – горько улыбнувшись, смахнула слезу она. – Чего ждать? И стоит ли ждать еще?
Жены царя Давида, обесчещенные прилюдно на кровле дворца его противником, его красавцем- сыном Авессаломом, тоже ждали… И не дождались - Давид так больше никогда и не вошел в их убранные для него опочивальни, не делил с ними ложа. Так они и остались – старые, стареющие, совсем молодые – ждущими одинокими царицами. Но виновны ли были они, несчастные царские жены, в их непримиримой мужской войне? Виновны ли они были – и во грехе своем, и в том, что до сих пор живы?…Виновна ли я?..
Не рассуждай. Живи, живи и ты, неубитая прощенная жена своего любящего, добрейшего, милосерднейшего из мужей. Живи и наступай ежедневно и еженощно на горло своей любви, своей гордости, на которую теперь вряд ли уже имеешь право. Живи и ожидай чуда: его прощения или его слабости, его привязанности или его великодушия. Жди победы вашей любви над ним и над тобой, над грехом и над смертью. Живи и жди...