(конец семидесятых)
И вот на плите загорелся голубой огонь.
То, что в Москве было само собой разумеющимся, здесь, в сорока километрах от Центрального телеграфа, казалось чудом.
Посёлок ликовал. Рассказывали о какой-то бабке, которая в порыве чувств поцеловала плиту и обожгла нос.
Для меня же газ пока был лишь очагом в голых стенах, ещё мало напоминающих жильё.
Предстояло “начать и кончить” отделку, хотя бы вчерне, чтобы провести в доме отопление и подключить АГВ.
То есть нужны были батареи, трубы, всякие там углы, вентили и сгоны. Бойлер для ванной, который предстояло как-то исхитриться замаскировать, чтобы не придралась комиссия при приёмке.
И ещё, раз такое дело, надо было провести в дом воду из колодца со всеми вытекающими отсюда затратами. И всё это не считая стоимости работы, которую можно было доверить лишь профессионалам.
Уже не хватало никаких борисовых зарплат и гонораров, никаких моих договоров в “Экране”, никаких займов.
Не понимаю как, но я ухитрялась что-то урывками писать – давно задуманную трагическую историю любви...
Когда во время съёмок по сценарию героини-журналистки погибает оператор... Кто-то в снежную бурю, спасая свою шкуру, бросил раненого в лесу и сбежал.
Главный подозреваемый – режиссёр будущего фильма. Он же - возлюбленный героини.
Ей предстоит написать о нём обличительный материал, и она мужественно идёт на это, жертвуя личными интересами ради принципов.
Но продолжает “копать”, пока не узнаёт, что с погибшим был совсем другой человек...
Очерк ещё не напечатан, никто ничего не знает.
И главный редактор говорит ей, что всё легко можно исправить, оставив обличительный пафос, лирические отступления и “художественные особенности”, заменив лишь имя героя и кое-какие детали.
Она идёт на это во имя опять-таки “высшей цели” (обличительный острый материал должен быть напечатан). Но сообщает герою, что предала его и не имеет права стать его женой.
Её поражает, что он эту историю принимает неожиданно спокойно, - мол, не исключено, что первый вариант очерка не так уж далёк от истины...Что он не знает, как бы повёл себя в той ситуации, когда нужно было выбирать между возможной гибелью и подлостью.
Этого никто о себе не знает, не побыв в той шкуре...Потому и сказано: “не суди”.
Ему удаётся сломить её сопротивление, они вместе.
Но приключается с ней едва ли не худшая беда – приступы отвращения к чистому листу бумаги.
Она больше не может писать и боится, что навсегда потеряла свой талант.
Я ещё не знала, чем кончу эту историю, и тем более не знала, что уже пишу свою будущую мистерию “Дремучие двери”.
Я вообще до "любви" ещё не добралась, а успела поведать лишь о военном и послевоенном детстве героини.
Но очень нужны были деньги.
Решила настрогать из рукописи несколько притч-рассказов, предложив в “Смену” и “Работницу” – авось, где-то возьмут.
Результат получился неожиданным – взяли сразу в оба журнала.
Пришлось мне извиняться и делить между ними “рассказы” по-братски.
Правда, две притчи и там, и там отвергли - историю с пленным немцем (пацифизм) и с бабкой Ксенией (религиозная тематика).
В “Смене” рассказы были признаны лучшим материалом года и отмечены премией.