Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
http://www.proza.ru/2010/01/15/114
http://www.proza.ru/2010/01/16/328
http://proza.ru/2010/01/17/130
http://proza.ru/2010/01/17/1543
http://proza.ru/2010/01/19/104
http://www.proza.ru/2010/01/20/116
http://www.proza.ru/2010/01/22/64
http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
http://www.proza.ru/2010/01/24/89
http://www.proza.ru/2010/01/25/69
Глава четвёртая. Комаровская.
1
Сломанный палец Ларисы отодвинул с трепетом ожидаемую ею «пятую серию» командировки. Может, надо было не ходить в «травму», не получать этого больничного, само бы как-нибудь зажило? Подумаешь, безымянный палец на левой руке, что за важность… Нет, тоже невозможно – куда этот увечный палец буквой «Г»? Провидение, а провидение! Ты борешься с моим глупым сердцем? Ну, посмотрим, чья возьмёт. А вдруг всё уже и кончено? Работы осталось совсем немного – добить и хвосты подчистить. Вдруг Тамара и без неё справится, поедет, да и доделает всё? Или прихватит для финальных трудов героическую палочку-выручалочку Комаровскую, и та разнюхает все Ларисины прегрешения, а она, Лариса, уже никогда не увидит тот сосновый лес и Геракла… Она в панике бросилась звонить Тамаре.
Но Тамара даже была рада – не Ларисиной травме, конечно, а антракту в «сосновых поездках».
- Не, Лариска, без тебя не поеду. Я уже созвонилась с базой, говорила с Николаичем. Так и так, дело к концу, а ты поломалась, из строя выбыла. Я сказала, что ты у нас руководишь работами, и без тебя одни сложности будут. Они согласны ждать, аврала нет. А одной ехать страсть как неохота, что я там одна делать-то стану? С Зинаидой, Ник Ником общаться и твоим поваром? Я лучше в инете посижу, с Гиргом, пока Игорь в командировке.
- Вернулся Игорь? Объяснились?
- Да всё в порядке… Он же у меня умненький. Сам маньяк Интернета. Комп свой сменил, на четырёхъядерный…
Тамара с увлечением засыпала Ларису техническими подробностями, Лариса, поморщившись, отставила трубку в сторону.
- … в общем, дал мне виртуальную свободу.
- А сам он не крутит любовь в инете?
- Может быть, – спокойно согласилась Тамара.
- И тебе всё равно?
- Лариска, ты всё никак не поймешь: это же игра. Ну вот любит он футбол, таскается на матчи, даже в Москву – без меня, разумеется. Это его отдельная, своя жизнь. У каждого она должна быть. Нельзя же посадить человека на цепь только потому, что ты с ним в загс сходила, и надсмотрщиком отслеживать все его тело- и умодвижения. А ещё лучше, если следовать этой логике, уменьшить его до лилипутика и в карман посадить. Пусть сидит там, не пикает. Карманный такой, портативный муж… Ой, мне тут сон приснился, сейчас расскажу… Представляешь, снится мне, что мой Игорь Василич уменьшаться стал. Ну, вроде бы это болезнь такая. Я бегаю в панике – а вдруг он совсем исчезнет? Вызвала врача. А он всё не идёт и не идёт. Я ношусь всё по каким-то коридорам, лестницам – где доктор-то?! Время бежит, так и опоздать можно! Наконец, врач пришёл: «Показывайте его». Я показываю: простынка лежит, а на ней ма-а-аленькое жёлтое пятнышко, продолговатенькое. Говорю: «Вот, видите, что осталось», – глазки такие комариные и длинный хоботок. А врач утешает: «Да не волнуйтесь вы, мы его дорастим…» В холодном поту пробудилась.
- На ночь комнату проветривай и спи с приоткрытой форточкой, – посоветовала, усмехаясь, Лариса. – В общем, получается, с мужем у тебя дружба на почве компьютерных технологий, а любовь с Гиргом?
- А почему бы и не так?
- Не заглох ещё твой роман виртуальный?
- Что ты! – фыркнула Тамара. – В самом разгаре. По новому кругу пошло. Вечером – сразу за комп, а на службе в блокнот строчу втихую…
- Что строчишь? – не поняла Лариса.
- Сценарий!
- Какой сценарий?
- Ну, как какой… Каждую реплику продумываю. Соображаю, как разговор с ним построить, какую позицию занять, материалы подбираю. Стихи…
Лариса озадачилась. Вот, значит, какая технология общения – заранее пишет сценарий… Мало того, что между людьми стоит техника и особый язык со всякими смайликами… Где ж тут непосредственность чувства? Это уж не любовь, а сочинение романа о любви. Действительно, игра. Отложенные чувства, отложенная на неопределённый срок, скорее всего, «на никогда», встреча.
И её встреча с Гераклом отложена. Дай Бог, чтоб не «на никогда». Сколько будет заживать этот несчастный палец? Две недели, три? Главное – знать срок заточения, тогда легче. Надо собраться, надо вытерпеть. Надо готовиться, как Тамара к виртуальному сеансу со своим Гиргом.
Она знает, что надо делать – купить камеру.
Ларису неприятно, мучительно поразило то, что она не смогла вспомнить лицо внезапно проступившего из густых туманов памяти Шишкина. Ей чудилось, что это неправильно, нехорошо, несправедливо. Это тогда казалось, что нелепый, ненужный этот тихий Шишкин – незначительный эпизод в яростной борьбе за зеленоглазого. Но, видно, не случайно всё, что даровано нам в этой земной жизни; и не знаешь никогда, что потом всплывёт, пригодится, вдруг понадобится, откроет на что-то глаза. А тем более – где-то там, в ином, послеземном бытии. Есть ли оно? Лариса сильно подозревала, что – есть. Просто признанных доказательств ещё нет. Но разве человечество не думало столетиями, тысячелетиями, что Солнце вращается вокруг Земли, пока Коперник не догадался об обратном и не доказал это? Или даже и не должно быть доказательств, не нужно нам, ПОКА ЕЩЁ обитающим здесь – для чего-то нам неведомого?
Лариса увидела в журнале фоторепортаж из жизни стрекоз. «Произошёл удивительный метаморфоз! – изумлялся любознательный натуралист. – От организма, который недавно жил, питался и дышал под водой, осталась только оболочка. А из неё вышло совершенно другое существо…» Лариса рассмотрела крупные цветные фотографии. Неуклюжая, но не лишённая привлекательности личинка-жучок, вроде бы вполне самостоятельный. А внутри него, как в матрёшке, спрятано до поры до времени нечто иное, по-настоящему красивое. Вот, срок настал, созрело то, что внутри, оболочка обветшала и больше не нужна. Она треснет; из неё выберется, трепеща прозрачными крыльями, и улетит ввысь тонкая, стремительная стрекоза, оставив внизу ненужную больше, бессмысленную, обречённую скорлупу. Это СМЕРТЬ оболочки и ОСВОБОЖДЕНИЕ крылатой стрекозки.
Может, не просто так, не впустую природа даёт нам такой образец событий. Создатель намекает? И человек подобен личинке какой-нибудь стрекозы? Он истово заботится об украшении и укреплении недолговечного личиночного футляра – подтягивает, тренирует, подпирает протезами, строит декорацию, мажет кремами, холит-лелеет, ублажает, и совсем не думает, как все эти манипуляции ЛИЧИНОЙ сказываются на спрятанном пока внутри. А ведь не могут – не сказываться? И ничего нельзя стереть, забыть, выбросить из памяти, сделать ВИД, что «ничего не было»…
Говорят, зоологам хорошо известна телегония, хотя внятного объяснения ей не найдено: самка передаёт потомству черты не только оплодотворившего её самца, но и других самцов, с которыми раньше спаривалась. Вошла, так сказать, в тесный физический контакт и несёт теперь в себе их свойства. Читала Лариса и о каких-то фотонах, частицах, которые, будучи разделены в материальном пространстве, сохраняют некую необъяснённую пока связь между собой и влияют друг на друга. Всё со всем связано… И она, Лариса, навеки, навсегда связана и с Шишкиным, и с Гераклом? И с кем-то ещё, с кем только говорила или соприкасалась рукой, словами, душами? Надо ли это забывать? Или надо об этом – думать? Конечно, бывают в жизни столь мрачные вещи, что помня их, дальше и жить-то невозможно… А ведь всё равно – они были, и делать вид, что «ничего не было» – это обман, неправда. Глупа ты, матушка, глупа, не понять тебе этого своим слабым женским земным умишком, только чутьё говорит: надо не забывать, надо помочь своей ненадёжной, зыбкой, неверной памяти, надо ЗАПЕЧАТЛЕТЬ…
Надо запечатлеть, задержать, удержать, поймать, сохранить Геракла, так внезапно вонзившегося в неё зачем-то… Зачем он так внезапно попался на её пути?
Надо купить камеру. Она уже возила с собой во вторую поездку свою «мыльницу», нащёлкала тамошних природных красот, себя и Тамару, а вот обитателей базы – нет. Неловко как-то было снимать тех, с кем через месяц уже и не увидишься больше никогда. И люди дают себя фотографировать неохотно, чувствуют, что не стоит оставлять в чужих равнодушных руках собственное изображение. Свои фотоны. Частицу себя. Но частица Геракла – зримая, осязаемая, материальная – ей нужна! Даже если он сам не захочет этого. Расчехлять «мыльницу», ставить на вспышку, нацеливаться – долго, хлопотно, громоздко, явно. Надо купить мобильник с камерой и неприметно нащёлкать, как папарацци, то, что хочется…
Она заглянула в окрестные магазины – ого! То, что ей нужно, почти равняется её месячной зарплате. Володя будет недоволен, станет ворчать сто лет, нужно будет его убеждать, уговаривать… Тем более, что с ним вообще последнее время непонятно что творится: то дёрганый, злой, скандалит по пустякам, то витает в облаках в самый ответственный момент. Отправились вот с ним в магазин, делать закупки на неделю. Тут нужна сосредоточенность и собранность, а он ходит по торговому залу с отсутствующим видом, заторможенный. Спросила, покупать котлеты или лучше треску – запечь с картошкой на второе? Или надоела рыба – позавчера ели? Глядит, как баран на новые ворота, словно не знает, что такое «котлеты», «треска»… Пять минут соображал, что от него требуется, а поняв, впал в раздражение:
- Решай сама, откуда мне знать, можешь котлеты купить… а можешь рыбу. Но если недавно рыба была, то, может, лучше котлеты…
Лариса фыркнула:
- Сама знаю, что могу купить и то, и это! Ты решение прими! Тебе же это есть!
Даже побелел от ярости, развернулся и ушёл за дальние ряды. Вместе с кошельком. Дескать, не приставай, женщина, со своими пошлыми мелочами… Стояла в кассу с гружёной тележкой, волновалась: очередь подходит – ни мужа, ни денег… Появился в последний момент, с этаким независимым видом. Дескать, да, отходил – чтоб твоих воплей не слышать. Пришёл же! Попробуй хоть слово в упрёк сказать! Она и не стала говорить. А домой добрались: батюшки! Сахара и масла нет. Его ещё пуще «по кочкам» понесло: надо следить, надо с собой список брать, если запомнить не в состоянии! Лариса почувствовала себя виноватой: действительно, тоже мне хозяйка. Заюлила, попыталась погасить «волну»:
- Не сердись, сахара ещё есть немного. Но вот масла совсем крошечный кубик остался – всем не хватит утром: и вам с Даней на кашу, и мне на яичницу…
Молча оделся, стремительно вылетел из квартиры, только дверь хлопнула. Да что с ним, в конце концов? Из-за такой мелочи… Его не было полчаса, час, полтора, два. Позвонила ему на трубку – она отозвалась в прихожей, в его сумке: не взял. Куда это он запропастился? Не советские же времена: чем угодно, а тем более сахаром и маслом, за пять минут отвариться можно. Решил развеять-растрясти раздражение? Ну что ж, пусть проветрится.
Он явился задумчивый и умиротворённый:
- Так… пройтись решил.
- Я так и подумала.
- Я всё купил, – доложил он довольно, – вот сахар… Два килограмма взял, всё равно всегда надо… а вот пряники.
- Пряники? – растерялась Лариса. Вот сладкоежка глупенький, одни лакомства в голове… Как дитё малое. – А масло?
- Ах, чёрт, масло! – Володя хлопнул себя по лбу. – Про масло-то я и забыл…
Лариса проглотила всколыхнувшуюся было досаду: вон как переживает, недотёпа мой… Махнула рукой:
- Да ладно, обойдёмся денёк без этого масла. Я могу утром сварить всмятку яичко… Бог с ним, с этим маслом…
Она принялась пристраивать провизию в своём кухонном хозяйстве, но вскоре вошла в комнату, недоумённо держа в руках пакет:
- Володя, ты сказал «пряники», а тут сухари ванильные… Тебе не то всучили?
- Я разве сказал «пряники»? – Володя рассеянно оторвался от компьютера.
- Сказал.
- Как я мог сказать?
Лариса только руками развела:
- Ну, Вовик, ты бьёшь все рекорды…
А наевшись на ночь этих дурацких сухарей, застенал – гастрит разыгрался. Тут же и «зуб разнылся», и «голова разболелась», и «сердце прихватило», и уже лёг с грелкой на животе и со страдальческим лицом, и изрёк «вот умру…» Вот это уже ей настоящее испытание на прочность. У Володи недюжинный талант изображать свои мелкие недомогания как тяжкие, фатально неизлечимые болезни. Это в первые супружеские годы Лариса, всерьёз перепуганная картиной его «нечеловеческих мук», таскала его по разным врачам, вникала во все подробности его болезненных ощущений, испуганно пичкала лекарствами… А теперь, проведя с ним бок о бок без малого два десятилетия, знает, что зубы у него дай Бог каждому, особенно Тамаре; что никакие самые хитрые кардиологические обследования не выявили у него никаких изъянов; что его трагический шёпот в момент таинственных болей в «эпигастральной области» – «наверное, у меня рак… в лучшем случае язва» – обернулся банальным диагнозом «гастрит в начальной стадии» и усмешками лекарей. Особенно возмутительным Лариса (стараясь, впрочем, держать это возмущение про себя, дабы избегнуть его обвинений в чёрствости и равнодушии, нежелании «понимать его маленькие слабости») находила то, что заставить Володю соблюдать элементарную «диету гастритника» было невозможно так же, как и добиться, чтобы он помнил диагнозы эскулапов и их назначения. Она слишком уважала его волю взрослого, свободного в своих решениях человека, чтобы насильно «трепетать крыльями» над его хворями. Поэтому она довольно хладнокровно подносила ему горячие грелки и предлагала разноцветные таблетки, отнюдь не впадая в панику и стоически пережидая его приступы.
Гораздо труднее было смириться с Володиными заявлениями на тему его скорой кончины. Ей виделось в этом столько мелочной, себялюбивой, недостойной трусости, малодушия, что жалеть его и сочувствовать ему в эти минуты она решительно не могла. Что ему следует отвечать на такие высказывания? «Сто лет ещё проживёшь»? «Тебе ещё жить да жить»? Вокруг есть люди, больные не в пример серьёзнее, но не ноют и не хнычут, и о смерти они не говорят. Что о ней попусту толковать «впрок», загодя? Прежде смерти помирать. Она для каждого никуда не денется. Пока жив – живи, а не ной.
Володя явно переживает период неясных стремлений и непонятной ей тоски. Вдруг стал ревниво сравнивать профессиональные достижения коллег со своими. Причём это – исключительно про мужчин. Более успешных хулит и поносит… А про женщин… Их профессионализма он признавать изначально не согласен, и они его интересуют с единственной точки зрения – как они к нему, драгоценному, относятся? Любят ли? Ценят ли? Симпатизируют ли? Странно всё это, странно…
Вот давеча: на ночь глядя, уже улёгшись в постель, вдруг заявил:
- Вот иногда смотрю на тебя и думаю – неужели это моя жена? Неужели я в этой квартире живу?
Лариса хотела спросить: тебя это радует или огорчает? Но так намаялась за день со стиркой, да ещё одной рукой, что, предчувствуя разговор отвлечённый и бесполезный, только плечами пожала. Однако Володе явно хотелось потолковать об их общем существовании и «истории вопроса». Осмысливает «жизненный путь»?
- Вот скажи – когда мы с тобой ещё только познакомились – когда ты меня узнала, поняла? Стала доверять?
Лариса задумалась, припоминая столь неактуальные теперь для неё нюансы. Его романтически-приподнятого настроя в отношении общего «заветного прошлого» она сейчас никак не разделяла…
- Не знаю… как тут говорить о сроках…
- Дня через три? – настаивал Володя.
Она хмыкнула: ждёшь восторженных уверений – сразу и навеки влюбилась, была поражена, очарована, захвачена? Влюбиться – одно, а «понимать» – совсем другое.
- Я думаю, на то, чтобы узнать тебя, у меня ушло года три. А «понимать» твои поступки, тогдашние и всегдашние – вообще лет через десять стала…
- Почему это? – озадачился Володя.
- Да я сначала всё за чистую монету принимала, верила во всё, что ты говоришь.
- Разве я тебя обманывал? – напружинился весь.
- Да нет, не обманывал… Я всё никак не могла понять, что сегодня ты можешь сказать одно, а назавтра другое, совершенно противоположное. Нет, не потому, что ты лжёшь, обманываешь… Ты вполне искренен, и веришь себе.
- Ну когда это такое было? Приведи хоть один пример в подтверждение!
- А я никогда не ставила себе задачи собирать факты и припирать тебя к стенке доказательствами… Это бессмысленно, я прекрасно знаю. Ты словно не помнишь… не хочешь или не можешь помнить. Ты живёшь сиюминутными настроениями, и в голове у тебя какой-то защитный барьер, будто стирающий твои прошлые слова. Механизма этого я не могу постигнуть. Это явно не амнезия, но внятно объяснить, почему раньше ты говорил и действовал не так, как ныне, ты не можешь, не хочешь: начинаются словесные увёртки и демагогия…
Лариса хотела честно ответить на его вопрос, да ещё и смягчить свой приговор: ты не виноват, просто ты такой… весь сиюминутный. Но видеть этот свой портрет он ни за что не желал. Надулся.
Потом ещё безобразная перепалка с Даней. Началось у них, кажется, с сущей ерунды – в музыкальных вкусах не сошлись. Когда Лариса сунулась к ним, страсти бушевали уже вовсю. Непримиримо набычившись, Даня с наслаждением твердил: «Твоя АББА – это отстой! Такой отстой… ну просто жесть! Тупая попса!» Володя бессильно надрывался: «А ты… а твоя какофония!..» И не замедлил перейти на банальные родительские аргументы «посуду никогда за собой не вымоешь! в магазин не сходишь!..» С трудом развела их в разные «углы ринга». Слишком похожи друг на друга, оба интроверты, каждый сам в себе, со своими пристрастиями. Причём Даня, кажется, вёл себя более достойно: Володя сам спровоцировал перепалку, и его просто корёжило от бесплодного негодования. Мог бы и уступить мальчишке. Теперь ходят мимо друг друга, даже не здороваются по утрам. Ну и семейка!
Нет уж, обойдёмся без санкции супруга в деле покупки камеры. Лариса изъяла из закромов свою «дальнюю заначку», заняла денежку у безотказной тётушки и наведалась в магазин. Оттуда она вышла, крепко держа в неглубоком кармане маленький лёгкий брусочек – есть! Вот моё оружие. Теперь не уйдёшь от меня, Геракл, я поймаю тебя навеки, а ты и знать не будешь…
Он и так не покидал её ни на минуту, незримо сопровождая её повсюду, и она нисколько не удивилась бы, если бы он вдруг появился перед ней въявь. Сочла бы – пришёл на мысленный зов. Она была готова увидеть его в любом магазине, в любом переулке, в любой проезжающей мимо машине…
2
Володя посмотрел на часы: да, опаздывает. Прибавить шагу? Не прибавил. Влететь туда взъерошенным, запыхавшимся, разгорячённым от спешки? Вы звали меня? Вот он я, спешу и падаю, весь в счастии, в волнении. Да ни за что.
Литературный клуб – или как он там? Надо бы хоть посмотреть в приглашении! – неприметно угнездился между магазинами и кафе в большом старинном доме. Дверь как дверь. Три высоких ступеньки. Неужели вот здесь и скрылись, сконцентрировавшись на ничтожных квадратных метрах, гиганты духа, властители дум простых смертных? И у каждого в кармане красная книжечка, где чёрным по белому указано, удостоверено: «писатель». Один раз он видел такую. Её обладатель, костистый и длинный, как каланча, в клочковатой бороде, опоясывающей весь низ лица, а ля Авраам Линкольн, на властителя дум никак не тянул. Злой, судорожный, с намертво приклеившейся к лицу брезгливой гримасой, он был больше похож на склочного трамвайного пенсионера. Когда зашла речь о том, чем он занимается, он первым делом вытащил этот потёртый аусвайс и с торжеством его предъявил.
- А что же вы пишете? – с вежливым почтением к этой удивительной книжечке спросил тогда Володя. Но вот на этот-то вопрос Линкольн ответить сильно затруднился. Немедленно начались невнятные брюзжания на трудность, невозможность напечатать хоть что-нибудь и поношение нынешних нравов: издательства гонят макулатуру, состряпанную полуграмотными литературными рабами-студентами, пошлые детективы и «мыло» для домохозяек; бездарные западные книжонки переводят компьютеры; а платят! вы только подумайте!.. Володя сочувственно покивал головой, а про себя удивился: а я ведь не спрашивал тебя, что ты печатаешь, и сколько тебе за это платят; спрашивал – что ПИШЕШЬ…
- Сейчас все писать бросились, – всё никак не унимался Линкольн, перекосившись в презрительной мине, – всё везде самотёком завалено. Все, кому не лень букву к букве приставить, в «писатели» подались. И ведь даже не графоманы, как в прежние времена – те пишут, потому что у них зуд такой, болезнь. А нынешние надеются большие деньги наварить: у Акунина, Пелевина или Донцовой всякой получилось, почему и мне не попробовать – вдруг повезёт… Девчонки какие-то шустрые – ещё журфак свой занюханный не закончили, а уже шлёпают с апломбом всякую чушь во все журналы…
Какую «не-чушь» сочиняет сам Линкольн, так и осталось неизвестным, но книжечка! Заветная книжечка ясно утверждала, что он – писатель, и давала сама по себе, без всяких писаний, повод высоко ставить и уважать себя, попутно презирая досадно расплодившихся конкурентов. Этот мимолётный разговор оставил у Володи настолько тяжёлое чувство, что его даже замутило…
Он поднялся по ступенькам и вошёл в распахнутые двери. Двери и дальше были широко раскрыты, в конце короткого коридора просматривался плотный людской сгусток, над которым витал сдержанный гул. Вот они, весь рой. Затылки, затылки. В самой дали он увидел Ундину в изумрудно-зелёном пончо, выбеленные волосы рассыпались по плечам. Издалека как есть юная русалка, вынырнула из речной волны… Энергично трясёт головой, соглашаясь в чём-то с шишом чиновного вида, упакованным в серую «тройку». У стенки сидит в обнимку с жёлтой громоздкой гитарой меланхолическая девица в чёрном – ясно, будет и музыка… Мероприятие в полной готовности, в президиуме шуршат бумажками, публика жужжит в ожидании начала, склоняясь друг к другу головами… Володе показалось, что во втором ряду мелькнула встрёпанная шевелюра Линкольна.
Его взяла внезапная тоска. Ну и зачем он здесь? Какое всё это имеет отношение к тому, что лежит в его сумке, пленённое, непривычно стиснутое в аккуратные чёрные строки на медицински-белых листах? Какое до них, до этих строк, дело всем этим затылкам? Он повернулся и вышел на волю.
Вон там, в конце каменного каньона улицы, словно вспышка в конце безнадёжного тоннеля, просвет набережной и клубятся румяные кроны старых вязов, пронзённые угольно-чёрными жилами стволов и ветвей… Володя вышел в парк и, спустившись к воде, присел на гранитных ступенях, глубоко вдыхая холодный осенний воздух, напитанный влагой реки. Нижнюю ступеньку, укрытую слоем прозрачных вод, ласкали, извиваясь, длинные нити зелёных водорослей. Он долго глядел на них; не сразу попав пальцами в узкий нагрудный карман, вытащил маленький блокнотик с карандашом.
Не может спорить с красотою ум,
Как музыка словам не поддаётся,
Так и душа не в силах объяснить
Себя саму без неба и без солнца.
Не может тень собою заслонить,
Тот свет, который тьму смущает,
Не может мысль как образ воплотить
В одном мгновенье то, что, повторяясь, тает.
Так время и река свой путь ведут по кругу,
Но скажешь ли: они равны опять друг другу?
Так мы изменчивы, годам своим склоняясь,
И с гордостью своей в молчании прощаясь…
Он вгляделся в неровные закорючки букв, быстро перекинул странички и, торопясь, снова стал терзать синеватые листки блокнота.
Весь мир мечтает переменой дней,
Продленьем света, тишиной ночей,
Мечтает веком, юностью, терпеньем,
Мечтает ожиданьем, сожаленьем,
Мечтает сном, мечтает пробужденьем,
Мечтает от заката до рожденья…
Весь мир как одинокая планета
Вращается в тебе, и ты его примета.
Он перечитал, выдрал исчирканные листы, скомкал и, помедлив немного, рассеянно сунул комок в боковой кармашек сумки. Спустился к самой воде, плеснул в лицо и распрямился, глядя вверх на неяркое небо, налитое неясным внутренним светом. Стряхнув со лба ментолом холодящие капли, вернулся к блокноту.
Где волны с берегом находят свой предел,
Там я люблю, там встрече будет день,
Там небо отзывается волной
И море окрыляет ход земной
Там будет бог…
Где-то в недрах сумки шмелём басовито загудел мобильник. Володя лихорадочно пошуровал в чёрной пропасти бокового кармана, извлёк содрогающийся аппаратик: Алла.
- Володя, – голос, как всегда, слегка запыхавшийся, – ну что, закончилась презентация?
- Да наверное… – медленно отвечал он.
- Всё благополучно? Ну, расскажешь… Я жду тебя, как договорились, – в её голосе проступила вздрагивающая, тающе-сладкая нота. – Ты где сейчас?
- Я? Я тут недалеко, в парке… на набережной. Ты знаешь, сегодня отличный день… воздух такой свежий, крепкий. Алла, знаешь что? А подходи лучше сюда? Не пожалеешь, уверяю, здесь замечательно…
Вот кому нужно читать то, что пишется, подумалось ему, а не ундинам с линкольнами. Как она слушает! Словно волнующую, завораживающую, захватывающую её душу музыку… Глядит, не отрываясь, своими прозрачными, как колотые весенние льдинки, глазами и словно впитывает всего тебя, чутко откликаясь каждой чёрточкой лица на любую интонацию, любой настрой. Иногда ему казалось, что она и не слышит его, и слов не понимает, но может быть важнее то, что – слушает? Если бы раньше у него был такой слушатель… Когда он уходил, она так странно протянула ему на пороге руку – ладонью вниз. Дружески пожать её было невозможно; эта её небрежно выброшенная белая ручка словно указывала ему куда-то вниз, в пол. Низко же нужно было склониться к ней с поцелуем, с его-то немалым ростом, даже пасть на колено. Но это уж какое-то польское шутовство… Он взял эту ручку своей не правой, а левой рукой, поперёк её пухлой ладошки, поднёс к своим губам. Этот поцелуй не показался ему тогда чрезмерным, ничуть, его просто до краёв переполняла радость и благодарность…
Алла в замешательстве молчала в трубку. Если бы он позвал её ещё тогда, двадцать лет назад… Пусть бы был вовсе не «отличный день», а даже летящий отвесно ливень и град – так даже лучше, тогда она бы бросилась к нему на любой зов. Но упущены годы! Алла представила сырой парк, мокрый гранит набережной, пронизывающий холод от воды. Куда она побежит со своей ноющей воспалённым суставом ногой? Упущено время для романтических прогулок в осеннем холоде. Теперь – тепло и уют, и уж она позаботится об этом. Когда в прошлый раз он сидел у неё и ел случайную гречневую кашу, она, наливая ему в свою любимую синюю тарелку подогретое молоко, ощутила небывалый покой и чуть не заплакала от счастья. Он здесь, у неё, как бесприютный, залетевший на подоконник сизый городской голубь, клюёт из её рук… Как отвратительно ел Смирнов! Говорил с набитым ртом, закусывал с ложки, стуча по металлу зубами, не испытывал потребности пользоваться ножом… Не научили в детстве. Сколько раз она показывала ему, как это делают цивилизованные люди, терпеливо, но настойчиво – нет, всё без толку…
- Приходи? Я буду тебя ждать за прудом, у беседки.
Он будет ждать ЕЁ… Да, её! Наконец-то. Столько лет ОНА ждала. Она с торжеством услышала эти слова. Он был украден у неё этой рыжей кошкой, несправедливо, нелепо, бессмысленно. Теперь правда восторжествует, а правда в том, что он не сможет не оценить её, он поймёт. Но в парк? нет, нет. Быть неприкаянной, вместе с ним? Нет, не Я к тебе приду. Ты сам придёшь КО МНЕ, ты будешь СО МНОЙ… Романтика будет здесь, в тепле и уюте, в гармонии.
- Нет, Володя, у меня духовка… Это я тебя буду ждать. – Голос её был мягок как ласкающий длинный ворс ковра. – Приходи, как договаривались.
(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/01/28/174)