Первая редакция этого рассказа публиковалась здесь с названием "Крейзи даймонд"
Маме
– Ну ты что! Совсем с ума сошёл? Сделай ты потише свою дурацкую музыку!
– Ма! Это не дурацкая музыка! Это Флойд! Это вообще круто – просто ты не въезжаешь, мать.
– Да я вообще не понимаю, как можно заниматься в таком шуме! Смотри, загремишь в армию – там будет тебе «круто» по полной программе!
– Не боись, мать. Прорвёмся.
– Прорвёмся?! Зря, что ли, я деньги выкидываю на твоих репетиторов?! Ты заканчивай ерундой страдать и начинай уже заниматься! Осталось-то совсем ничего: уже конец мая!
В моей комнате закрыта дверь, но открыты окна. Я сижу на подоконнике седьмого этажа и тайно курю. Я сижу на подоконнике и смотрю, как всё в мире движется под музыку. Вы этого никогда не замечали? Ну вот, если музыка играет, то всё под музыку начинает двигаться, как в кино. Это всегда прикольно получается. Вот сейчас за окном танцуют деревья с молодыми листьями, старушки с сумками, бездомные лохматые собаки и вертлявые голуби. Электричка на Петергоф подходит к платформе нашей станции, – попадая колёсами в такт музыки. Тяжёлый Ту-154, покачиваясь из стороны в сторону, заходит на посадку прямо над крышами соседних домов – аккуратно под гитарное соло. Вот он снижается, широко растопырив чёрные культяпки шасси, и пропадает за деревьями уже у самого Пулково, совершенно в соответствии с нисходящим соло саксофона.
Я сижу на подоконнике, курю и слушаю Флойд.
Как жаль, что я не понимаю слова этой песни. Крейзи даймонд? О чём это? В принципе, это мне по барабану. Я просто сижу на подоконнике, курю и слушаю музыку.
Я закрываю глаза, неподвижно вслушиваясь в звуки гитарного соло. Пальцы левой руки бегают по невидимым струнам: вверх-вниз по узкому грифу воображаемого Стратокастера.
Я открываю глаза. Пальцы моей левой руки всё ещё исполняют соло, но правая рука держит руль. Неровный неподвижный силуэт большого американского города медленно и неповоротливо наплывает на моё лобовое стекло, как будто медленно увеличенное зумом изображение развёрнутое на экране. Почему эти стеклянные города издалека всегда кажутся пустыми? Может это ассоциативно навеяно мне каким-то фильмом, увиденным много лет назад? Или это из-за высоты зданий. Мозг инстинктивно выводит их в виде панорамы, оставляя за кадром маленьких невидимых людишек? Пустые стеклянные предметы: стаканы, бокалы, фужеры, бутылки, сгрудившиеся на неприбранном после вчерашнего праздника столе. Бессмысленные останки ушедшего в прошлое торжества?
Shine on you crazy diamond! Грустная, мудрая песня. Человек попал в перекрестье прицела между детством и взрослой жизнью. Живой человек, напуганный бесшумной тенью ночи, безжалостно открытый свету дня, обдуваемый стальным ветром. Когда-то, тридцать лет назад, когда мне было всего 16, я не понимал этих слов. Я просто сидел на подоконнике и слушал музыку с сигаретой в зубах. Моя левая рука исполняла соло на невидимом грифе Стратокастера – точно так, как она это делает сейчас. Я ничего не знал ни про эту песню, ни про Сида Барретта, которому она посвящена, ни про Тома Стоппарда, который изобразил Сида в виде иллюзорного Пана в своей пьесе "Рок-н-ролл". Я ничего не знал. Я просто смотрел, как танцует под музыку мир за окном.
Почти интуитивно я понимаю, что звонит мой мобильник. Я убираю звук так, чтобы услышать голос в трубке
– Мамуля! Да. Всё нормально. Еду в город. Да. Конечно. Как ты себя чувствуешь? Опять? Какое? Ну, ты отдыхай, хорошо? Ничего не делай, ладно? Ничего, мамочка, прорвёмся!
Я прибавляю звук в тот момент, когда ритм песни меняется с 6/8 на 12/16, но арпеджио у гитары остаётся неизменным. Что-то всегда меняется, а что-то зависает с нами навсегда.
Когда я был молодой, я стеснялся называть маму «мамой». Я звал её матерью, маманей и даже мотыгой, потому, что, как мне тогда казалось, это совершенно неприлично для мужчины говорить «мама». Но так ведь было не только у меня. Я потом где-то читал об этом, и, вспомнив, просто узнал в прочитанном себя. Вообще, узнаваемость – одно из основных свойств искусства. Нам нравится что-то, что мы можем примерить на себя, ощутить, как своё. «И сладок нам лишь узнаванья миг».
Вот, например, эта песня Пинк Флойда написана про Сида Барретта, но она выходит за рамки конкретного, наполняясь величием обобщённости. В самом деле, ведь в каждом из нас есть этот безумный алмаз, про который мы забываем и которому почти никогда не суждено засверкать. Мы носим его с собой, как последнюю надежду, как тайный козырь, как несбыточную мечту. Это приходит с годами. Понимание этого приходит. В 16 лет такое нельзя понять. Вроде, кажется, что если всё вовремя понять, то жизнь может сложиться иначе. Но, в том-то и дело, что всё складывается, как складывается. Может быть, вообще нельзя ни на что повлиять, и всё течёт так, как должно течь: вода всегда закручивается в воронку с одной и той же стороны. А может быть и времени нет. Т.е. не в смысле «не хватает времени», а в смысле вообще нет времени, как субъекта философии. Может быть, мы живём одновременно в каждой минуте нашей жизни, и в каждой конкретной минуте думаем, что это и есть настоящее, а все остальные минуты нашей жизни воспринимаем, как прошлое и/или будущее?
Я стою под проливным дождём и кто-то держит зонт над моей головой. Я ничего не вижу вокруг, но я знаю, что за мной – люди. Десятки людей под зонтами – а беспощадный январский ветер Новой Англии пытается вырвать у них зонты, и унести их в тяжёлое серое небо. Эти люди пришли сюда попрощаться с моей мамой. Я стою над открытой могилой и читаю непонятные мне слова из тяжёлой книги. Это последнее, что я могу сделать для тебя, мамочка. Прости меня за всё.
Окно чёрной машины приоткрыто и любезный шофёр поспешно выключает музыку, когда я приближаюсь. Я успеваю услышать разложенную гармонией фразу Shine on you crazy diamond! Грустная песня. Где-то звонит мобильный. Кто-то отвечает: «Да, мама. Привет. Да-да. Скоро буду» Я бы сейчас отдал полжизни за то, чтобы сказать по телефону эту простую фразу.
Два дня назад мир изменился – вывернулся наизнанку. Круглое стало – квадратным; выпуклое – плоским; лёгкое, как пух – чугунным. Я знаю, я постепенно привыкну к новым правилам этого мира, но это будет только привычка. Мне кажется, что я именно просто привыкну к новому порядку вещей, но никогда его не приму. Правильный мир был до того, как эта система координат изменилась, и я всегда буду это знать. А для того, чтобы мне продолжать жить в этом изменённом мире, мне придётся всё время притворяться перед самим собой, что этот мир – нормальный, естественный. Я научусь, мама, ты не волнуйся. Как-нибудь прорвёмся. Ведь ещё сверкают осиянные грани сумасшедшего алмаза.
Я тушу сигарету о железо за окном моей комнаты и выстреливаю окурком в небо. Окурок взлетает ввысь, замирает на секунду, и плавной дугой уходит в траву под моим окном. Ту-154, покачиваясь из стороны в сторону, заходит на посадку прямо над крышами соседних домов – аккуратно под гитарное соло. Вот он снижается, широко растопырив чёрные культяпки шасси, и пропадает за деревьями уже у самого Пулково, совершенно в соответствии с нисходящим соло саксофона. Вообще-то, маманя права. Нужно бы позаниматься. А то я сижу здесь на подоконнике целый день, как этот – как крейзи даймонд какой-то. Осталось-то совсем ничего: уже конец мая.