- Нет, это не твоё. Ты слишком непостоянна в своём творчестве. Слишком зависишь от настроения. Вряд ли редакторы будут ждать, пока к тебе придет вдохновение. Умом ты не пишешь – тебе нужны впечатления. А если тебя пошлют делать репортаж на тему, о которой уже все всё написали? Ты не готова к тому, что твоё творение раскритикуют и не примут. Не замечала за собой, что с тобой происходит после критики твоих работ? Совершенно падаешь духом. Уверен - задаёшь себе вопрос, а зачем вообще ты это делаешь? После неудач ты можешь неделями ходить мрачной и о том, чтобы сесть и попробовать написать что-нибудь через силу у тебя даже в голову не приходит. Творческий кризис – это страшно, тяжело, но ты даже не пытаешься найти какие-то способы выхода из него. Это основная причина, почему я не хочу, чтобы ты поступала на журналистику. Не уверен, что сможешь преодолеть себя, и научишься контролировать свои эмоции.
Внутри что-то оборвалось. Отец. Это единственный человек, мнение которого способно повлиять на меня.
Мои родители – врачи. Папа – хирург, мама – окулист. У меня есть ещё старший брат, который уже на четвёртом курсе юридического института. А я заканчиваю одиннадцатый класс и мне нужно куда-нибудь поступать. Долго пыталась выбрать между физматом и консерваторией, потом между экономическим и инженерным, но, в конце - концов, остановилась на журналистике. Как? Сходила на день открытых дверей в университет. Когда стали рассказывать о факультете журналистики, у меня прямо дыхание перехватило! Я поняла это - моё. Учителя раньше говорили, что я пишу не плохо, что у меня есть стиль. Мне было приятно, но почему-то я никогда особенно не обращала на это внимания… И только тогда, слушая выступление бородатого декана, я поняла, что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хочу и могу писать! Хочу делать это профессионально, хочу, чтобы меня печатали, и мои статьи и произведения нравились читателям! Хочу и могу! Ради этого стоит жить!! Домой я не шла, а летела. В захлёб рассказывала брату, который первым пришёл домой из института. Он хмыкнул и сказал что-то вроде: «Сестрёнка – журналистка? Хм, не плохо. Когда буду баллотироваться в президенты, будешь обеспечивать мне пиар - акцию». Мама пришла вечером: выслушала спокойно, уточнила какие предметы надо сдавать, сделала внушение, что надо учиться, и отпустила.
Через неделю, в субботу, должен был приехать отец из командировки. Я специально не говорила по телефону о своём решении (хотя он несколько раз спрашивал) – хотела сделать сюрприз. Я так ждала папиного приезда, что каждый день в моём воображении наша встреча обрастала всё новыми и новыми подробностями: «Папа слышит новость. Сначала сделает большие удивлённые глаза, что, мол, как это так от физика – ядерщика к журналисту, а потом улыбнётся, как может улыбаться только он – всем лицом. Лоб разглаживается от мелких морщин, губы обнажают два ряда белых зубов (у папы очень хорошая знакомая - стоматолог), даже уши как-то радостно оттопыриваются. Но главное глаза. Когда папа улыбается, его глаза прямо излучают заражающую весёлость, радость и нежность, а в уголках глаз появляются задорные морщинки, которые ему очень идут». Я очень ждала папу.
Он приехал утром, а днём я уговорила его прогуляться в парке. Три минуты назад рассказал всё, что так долг держала в себе… и вот: внутри что-то оборвалось. Вера в свои силы, решительный настрой, чувство собственного достоинства – всё упало. Куда-то. Отец! Я так долго ждала этого момента, доверяла тебе, а ты просто взял и растоптал меня как личность. Не уверенна, что все, что ты сказал – про меня (у меня никогда и мысли не было о «личном творчестве» - я писала по настроению). Но главное здесь - «не уверенна». Где моя вера себя? Где вера в то, что я «хочу и могу»? Не знаю… А они вообще были? Не уверенна…
Внутри я почувствовала вакуум. Но лишь на долю секунды. Потом пришли боль, обида, ярость. Эта страшная смесь чувств и ощущений захлестнула меня с головой. Я почти ненавидела человека, который почему-то называется моим отцом. Мне хотелось, и убежать, и сделать ему больно одновременно.
- А что, по-твоему, «моё»? – я старалась не показывать бурю внутри меня, но, кажется, у меня это плохо получалось.
- Я уже говорил – физмат,- голос отца был совершенно спокоен.- Закончишь аспирантуру, будешь преподавать. Я помогу.
Ещё одна пощёчина. Опять я - никто и зовут меня никак. Неужели я ничего не смогу добиться САМА?!
- Значит, ты считаешь, что все, на что я способна – это преподавать высшую математику тем, кому она особо не нужна?!
- Нет, я этого не говорил. Ты вполне можешь заниматься какой-нибудь общественной деятельностью, напишешь диссертацию, защитишься…
- Ты всю мою жизнь рассчитал?! Когда и за кого замуж выйду, сколько детей будет? А форс-мажорные обстоятельства учёл? Может у меня конфликт и ректором будет или со свекрухой?
- Ника, мы говорили о твоей профессии…
- Да? «Мы говорили»? А зачем говорить, когда Ты уже всё решил и Ты знаешь как правильно и лучше?
- Я не настаивал, я просто высказывал свое мнение.
- Хм, высказывал? Да ты мне тут рассказываешь, какая я бесхарактерная и беспомощная, что лучше мне вообще не принимать решений, а просто слушать тех, кто старше и умнее, то есть тебя!
Отец побледнел.
- Я такого не говорил. Солнышко, успокойся…
- Не называй меня «солнышком» и не успокаивай! Как это «не говорил»?! А что ты пытался мне доказать? Ты считаешь меня ничтожеством, а я должна спокойно это принимать?! Может, ты ещё хочешь, чтобы я «спасибо» тебе сказала?! Тебе не кажется, что каждому человеку нужно, чтобы его родные верили в него?! Мне нежна поддержка тех, кого я люблю!! А тебя… тебя просто ненавижу!!!
Я побежала вперёд по аллее. Щёки горят, ярость клокочет, но выхода не находит – глаза сухие. Я пробежала метров сто и остановилась. Меня никто не зовёт и даже не пытается остановить. Что ж, значит, отцу просто нечего мне сказать, а это ещё раз доказывает, что я права. Он, наверное, пошл домой, будет пить чай, смотреть телевизор или спокойно общаться с мамой и братом, а попутно ждать, когда его непутёвая дочь придет домой с повинной. Оборачиваюсь, чтобы увидеть спину отца в коричневом свитере. Но моё внимание привлекает группа людей, которая столпилась возле чего-то. Почему-то оборачиваюсь и иду туда. Чем ближе подхожу, тем отчетливее понимаю, что люди стоят возле лежащего человека. В коричневом свитере.
- Папа?
Бегу, расталкиваю, вижу. Папа лежит на асфальте в неестественной позе, лицо искажено. Какой-то мужчина с сосредоточенным лицом держит его за запястье.
- Папа!!
Хочу подойти, растормошить его, но кто-то держит меня за плечи, что-то говорит, кажется, успокаивает.
Белые силуэты. Запах хлорки и лекарств. Больница. Я здесь четвёртый день. И папа тоже. У него обширный инфаркт. Несколько операций. Сейчас он в реанимации. Где я, я не знаю. Где-то рядом с папой. Мне нужно быть рядом. Ведь ему плохо. Очень. Из-за меня. Мне не стыдно. Мне страшно. Страшно, что из-за меня может умереть один из самых близких и любимых людей.
Белый туман вокруг. Видно плохо. Впрочем, я не хочу ничего видеть. И слышать. Закрываю глаза. Спасительной темноты нет. Здесь тоже туман. Папа. Не умирай. Пожалуйста! Я не знаю, кого просить об этом: Бога или лечащего врача? Лицо и того, и другого я не видела. Мне кажется у каждого их много. Тысячи. Одни говорят, что всё будет хорошо, другие,… что сама виновата. Пожалуйста, сделайте так, чтобы папа выздоровел! Очень прошу. Мне нужно. Нужно попросить у него прощения, сказать, что он прав и, что я всегда буду делать то, что он скажет. Только пусть живёт! Я не могу… убить… папу…
Белый туман сгущается, превращаясь в монолитную темноту, которая поглощает меня. Спасибо.
Темнота. Спасение от мыслей и чувств. Ты уходишь. Зачем? Нам было так хорошо вместе. Начинаю различать звуки. Когда открываю глаза, вижу белый потолок. Но я делаю это не часто. Я боюсь.
Приглушённые звуки. Потолок. Страх. Сколько это длиться? Час, два, неделю? Кажется никто, и ничто не может нарушить такую последовательность. Но я уверенна, я знаю точно, что ко мне приходят мама, брат, может бабушка с дедушкой, другие родственники, одноклассники. Приходят врачи. Что-то делают со мной. Но они не могут нарушить мою последовательность. Не могут.
Вдруг что-то заставило меня насторожиться. Люди. Много людей. Слышу:
- Николай Маркович, вы уверенны, что хотите быль именно в этой палате?
- Да, Петя, не волнуйся. Я должен лежать здесь.
Этот голос подействовал на меня электрошоком: судорога и я ожила. Остатки темноты и липкого тумана пропали. Я могу слышать, видеть двигаться и говорить. Говорить – это главное. Теперь я скажу папе всё, что хотела.
Открываю глаза и смотрю на вторую кровать. Папу положили и уже поставили капельницу. Он, очень похудевший и бледный, почувствовал мой взгляд. Вокруг него стояло человек семь врачей. Они что-то говорили. Они мешали.
- Если честно мне сейчас сложно всё это воспринимать. Но после длительного сна, я обещаю всё терпеливо выслушать.
Папа вымучил улыбку и те, кто мешали, ушли. Я смотрела на папу, а он смотрел на дверь. Наконец, папа повернулся ко мне.
- Пап, я была не права. Прости меня. Обещаю, я не буду поступать на журналистику.
Из глаз потекли слёзы. Я, наверное, в первый раз в жизни говорила так искренне.
- Ну и зря,- последовал ответ.- На физмате ты зачахнешь. Неужели ты готова провести всю жизнь с бумажками ради людей, до которых тебе нет дела? Ты должна развиваться, как писатель. Впечатления – эмоции – вдохновение – статья, рассказ или ещё что-нибудь побольше – это то, что тебе нужно. Перед тобой должен извиняться я. Думал, что вызову чувство противоречия. Ты захочешь доказать мне, что я не прав…
Я уже рыдала в захлёб. Не от обиды, а от восхищения: папа верит в меня и это главное! Я поступлю, и буду заниматься любимым делом. Ради папы!
- Я тебя довела…
- Нет, родная, это я дурак старый,- папа вдруг рассмеялся.- Сам себя довожу. Уже, между прочим, второй раз. Только сейчас как-то совсем неудачно вышло. Ведь четыре года назад, когда Андрюха поступал, я тоже такой «эксперимент» проводил. И то же в больницу попал. Только в предынсультном состоянии. Все болезни от нервов, доча.
Я плакала. Не хотела, а плакала. Я почувствовала себя такой свободной и такой несчастной. Ведь всего этого могло и не быть, если б я просто понимала папу. А он просто понимал меня.