Одержимые войной. Часть 2. Воля. Главы 9-10

Глава Девятая. ИМЯ ТВОЁ – НИКТО

Переночевав в «Царских палатах» гостеприимного Купца и получив наутро паспорта на имена Руслана Малькова и Татьяны Кашиной, беглецы удостоились ещё одного разговора с хозяином приютившей их обители. При свете утра внутренние покои выглядели менее экзотично. Но зала с камином по-прежнему была освещена ярким электрическим светом, и окна были зашторены. Купец восседал в своём кресле на медвежьей шкуре в той же позе, в какой его давеча увидели Роман и Татьяна, и был мрачен. Они вошли в сопровождении бритого. Купец не сразу поздоровался, наконец, оторвался от мыслей и молвил:
– Вот, что скажу вам. Фраерок отсюда гуляет на все четыре стороны и не высовывается. Ксивы чистые, да рожа больно приметная. Засветишься в знакомых местах, «опера» тебя быстро срисуют. Понял?
– Куда же мне гулять? Денег нет, крыши нет. Одно имя.
– Имя твоё – никто. Царь велел тебя оставить. Хочешь, можешь к Маслову в Питер податься. Адресок есть, коли не забыл. Пристроишься на дорогу. Будет тебе и крыша, и работа. На счёт денег не свисти. Ведь прихватил кой-какое бабло?
– Какое бабло? Слёзы! На неделю не хватит.
– Если будешь по кабакам шляться, не хватит. Не забудь, теперь ты Руслан Мальков. Всё, иди, не отсвечивай. Мне с ней поговорить надо.
Меченый хотел было возразить. Очень не хотелось расставаться с девушкой. Куда теперь одному – перекати-полем? Хоть какая-то живая душа рядом! Но сзади к нему придвинулся бритый и легонько подтолкнул к выходу. Меченый дёрнул плечом, отстраняя его, и сделал шаг к Тане, примолвив:
– Что ж, раз велено, значит, так тому и быть. Не поминай лихом, духтар! Может, когда свидимся. Дай хоть обниму на прощание...
У Тани в душе шевельнулось какое-то чувство к человеку, ставшему если  не причиной, то уж точно соучастником и свидетелем  излома её судьбы. Она слабо улыбнулась и сделала шаг к нему, но Купец вставил слово, остановившее её движение:
– Не будь дурой. Он же Меченый! Прикоснёшься к нему, сама печать получишь. Неужели не поняла до сих пор? А ещё книжница!
– Так уже прикасалась, – потупя взор ответила она и остановилась. Роман-Руслан сплюнул, махнул рукой и, резко вышел вон, едва не толкнув бритого.
– Присаживайся. Разговор будет долгим, – сказал Купец, проводив глазами Меченого и покинувшего залу следом за ним верзилу. Они остались вдвоём с Купцом.  Девушка, продолжая смотреть себе под ноги, молча села на предложенное кресло.
Купец мельком окинул её фигуру. Что ни говори, ценителем женской красоты он оставался и теперь. Во взгляде не было ничего пугающе пошлого, но вполне доставало мужской силы, чтобы любая нормальная женщина почувствовала её. Она моргнула, поправляя платье, и этого мимолётного движения было достаточно, чтобы Купец переключился на разговор, – Тебе что-нибудь известно о Царе? – Девушка отрицательно покачала головой. Купец бросил на неё удивлённый взгляд, – Разве не твоя была идея связаться с нами?
– Всё, что я знаю, со слов Романа, это то, что он существует. В воровском мире, очевидно, просто так кличек не дают.
– Кличек, – усмехаясь, повторил Купец, – Это у меня кличка. У Царя родовой сан... Ну, ладно. Давай знакомиться по-человечески. Вообще-то меня зовут Ростислав Иванович.
– Татьяна Александровна Кашина.
– Молодцом! – похвалил Купец, – Ориентируешься быстро. Так вот, слушай. До ареста и суда я был, по нынешним понятиям, бизнесмен. Тогда нас называли цеховиками, а на «зоне» кликали барышниками. Отсюда и прозвище. Но вообще-то роду я дворянского.
– Разве дворянину дозволялось быть купцом? – с ноткой недоверия в голосе переспросила Татьяна и получила ответ:
– Лихие времена – лихие законы. Но Господь вымостил дорогу, что привела меня туда, откуда вышли предки мои. Я стал снова служить Царю. А через него – и отечеству.
– Что-то я не пойму, – со всё возрастающим недоверием в голосе вставила Татьяна, – воровской авторитет нынче олицетворяет отечество? Как-то одно с другим не вяжется.
– Настоящая фамилия Царя Олег Всеволодович Рюрикович.
– Как?!
– Как слышала, девонька. Но под этой фамилией его знают очень немногие. Для остальных он  Олег Всеволодович Соколов. Для братвы – просто Царь. По имени без отчества к нему не обращается никто, даже на «зоне». Сидит он давно, срок за сроком наматывает. Но не потому, что преступление совершил, а потому, что на воле ему нельзя быть. Явись он миру на воле, тут ему и конец  придёт. Сама суди, кто нынче волей заправляет на Руси-матушке! Вот уж настоящие уголовнички.
– Постойте-постойте, так это что ж получается? Он и есть наш царь-батюшка, только в подполье? Что-то вроде правительства в эмиграции? А как же Царский Дом Романовых?
– Эх, ты, книжница! Столько всего видала, читала, а не знаешь, что весь этот дом, начиная с первого помазанного Михаила Романова, самозванцы. Как в 1612 году поляков изгоняли из Кремля, так Шакловитые с Шуйскими оказались в сложном положении. Кабы не присягали Годунову, имели бы, в глазах народа, право сказать слово. Но смалодушничали, Бориса на царство зовя. Потом Шуйский строил козни уже царствовавшему Борису, а после кончины его и сыну его Феодору. В итоге – поляки. И ни думный дьяк Шакловитый, ни князья Шуйские не могли ничего им противопоставить. А только они тогда в Москве только и могли предъявить народу Георгия Шуйского из роду Рюрикова. Ну, там ещё и кое-кто из духовенства вмешался. Из тех, что потихоньку православную правду латинянам сдаёт. Об этом нынешние церковники вспоминать не любят. Потому как это навроде нынешнего патриарха немецко-эстонских кровей*), что с католиками ручкается, а паству не блюдёт, как подобает. Короче, так ли, иначе ли, а уже через 2 года по воцарении полукровки Романова оказался Георгий Шуйский в остроге. С тех пор при каждом новом царе все потомки рода царского оказывались там же. Посягать на них никто из владельцев трона не решался. На Руси издревле не было греха страшней цареубийства. И до воцарения Романовых такого не бывало...
– А как же Угличское дело?
– Ну, во-первых, убиенный Димитрий был всё же не царь, а царевич. А во-вторых, кто, по-твоему, совершил этот тяжкий грех? То-то и оно, что не люди Годунова, как ему в вину вменяется почти 4 столетия. Царёв зять Борис был человеком русским, а стало быть, совестливым, и не то, что такого греха на душу взять не мог, а даже навета снести не смог. Латинский род Романовых всё просчитал, нашли наемного убийцу, потом его сразу и кончили, повесили вину на душу Годунова, а сами стали готовиться к грядущему незаконному воцарению. Много лет смущали дворянские роды, сговаривались с ляхами. Шляхта гордая, да недалёкая. Панов можно на их гоноре и не на такое поднять. Али не знаешь, как в 40-м поляки с голой шашкой на танки бросались и гибли тысячами ни за грош?.. Так вот, девонька. Когда в Ипатьевском монастыре состоялось помазание Романовых, тогда и пришла самая большая беда на Русь. Вот уже 4 века без малого. Бывали среди Романовых люди и сильные и слабые, законных не бывало. Потому через 306 лет и постигла их род страшная кара. Под тем же именем, каким освятилось их восхождение на трон московский – в Ипатьевом доме всю венценосную семью и порешили. Кстати, порешили люди из тех же родов, что Мишку Романова царём в 1612 году сделали. Был при Мнишеках тайный советник по фамилии Свердлов. Из польских евреев. Ох, и богат был, страсть! Потомки его много раз фамилию меняли и переписывали, в зависимости от потребностей времени. Прятались, то есть. А последний Янкель Мовшевич присвоил себе якобы псевдоним, на самом деле вернувший родовую фамилию. А нынешний Президент, в бытность градоначальником свердловским приказал Ипатьевский дом разрушить, дабы концы в воду спрятать. Увидишь, пройдёт чуток времени, и они с нынешним патриархом последнего незаконного царя ещё в святые запишут, и будут лить крокодиловы слёзы по нему и семье его безвинно убиенной. Но наказаний без вины не бывает, как говаривал герой Высоцкого. Так-то!
– Да-а, – протянула археолог, – интересный у нас с Вами разговор получается. Только какой-то неуместный. Дела давно минувших дней перемываем, а у меня сегодня, в этой жизни такие проблемы, что и не знаю, как подступиться к ним...
– Ты погоди, не спеши. Я же сказал, что разговор будет долгим. Пока сиди и слушай. Рано выводы строить-то... Так вот! Начиная со времён Елизаветы Петровны все потомки Рюриковы ушли в глухое подполье. Доказать права не то, что на трон, а хотя бы на жизнь или даже имя родовое при упрочившейся новой власти уже не могли. Окончательное переписывание летописей, грамот и даже писем частных, могущих пролить свет на дела давно минувших дней, как ты сказала, закончились при Петре. Энергичен был император. И новый чин свой не просто так ввёл. Ведь империи и императоры – тоже от латинян пришли. И Москва – Третий Рим, и всё такое. Народ повёлся, усвоил. А в том, что прямых наследников после Петра у Романовых не было, не дерзнул разобраться. Нет, конечно, иногда всколыхало народ ощущение, что не так всё. Взять того же Емельку Пугачёва. Ведь не просто так он царём себя объявил. Один самозванец на другую самозванку, полную немку на русском троне пошёл. Дальше – больше. Когда, всё при той же немке Катьке, прозвавшей себя, вслед за Петром, Великой, русский помор Ломоносов дознался до тайн, разыскал оставшиеся незамеченными документы и начал работу над восстановлением подлинной истории русской, его тут же – в опалу. Немцев Байера и Шлёцера приставили, травили унижениями да надзором тайным. А немчура та не просто так немчура. Они из Ордена Иезуитов. Это такой первый Интернационал. Среди иных задач Ордену вменялось переписать историю Руси, написать историю Китая, придумав ему несколько тысяч лет, уничтожить, по возможности, все дохристианские русские книги. Вот и травили Ломоносова. Когда же насмерть затравили, постарались по-быстрому изъять труды его и архивы. Но не учли, что архангелогородец был не лыком шит. Успел незадолго до кончины связаться с острожником по имени Феодор Васильевич. Уже тогда, скрывая своё родовое имя, взяли себе Рюриковы потомки фамилию Соколов. В принципе, одно и то же*), а спрятаться легко. Мало ли Соколовых на Руси! Феодор Васильевич Соколов благословил  Михайлу Васильевича на подвиг и дал верных людей, для Ока бдящего романовского незримых. Они и сохранили большую часть архивов. А то, что перепало Романовым, и поныне под большим спудом.
– Ну, с этим-то я сама столкнулась. С трудом разрешение получила на доступ. Там ещё Фаддей Воланский, Егор Классен, Миклухо-Маклай, Вавилов и несколько других имён. Все закрыты в спецхранах.
– Да-да, – кивнул Ростислав Иванович и смолк на минуту. Тишину нарушало лишь потрескивание камина. Помолчав, он продолжил, голос стал глуше, подсел: – Среди Романовых лишь трое оказались людьми  хотя бы отчасти русскими, то есть совестливыми. Это 3 Александра. Один добровольно отказался от трона, сказавшись умершим и приняв схиму юродивого. Другие двое всеми силами пытались делом искупить родовой грех, служа не латинскому, а русскому делу. Да обоих убили. Кстати, цареубийство в роду Романовых – я бы даже сказал, правило. Пётр стал царём благодаря убийству брата Иоанна, сам был, скорей всего, убит. Хотя точно не знаю, врать не стану. Сына отправил на эшафот, заподозрив, что дерзнул он в мыслях согрешить против отца и отечества. Правнук его Павел явно служил  латинянам. Стал Мальтийским рыцарем. Был убит. На сомнительно взошедшего Николая посягали. Александров убили. Одного – дерзко, громко, бомбой, а имя убийцы через полвека дали улицам в разных городах. Последнего императора расстреляли с семейством. Вот тебе и цари, девонька!
– Значит, тот Царь, от имени которого действуете Вы, которого послушался Меченый, кому подчиняется половина уголовной братвы, и есть настоящий русский царь из роду Рюрикова?
– Правильно излагаешь. Слушай дальше. В нашем веке власть латинян стала утекать за океан. Уразумей: меняются исполнители, а вершитель неизменен, перемещаясь с места на место. Из-за океана запустили к нам иудушку Троцкого. Дошло до врага скрываемое 3 века. Стал он разыскивать Царя. Но Божьим провидением удалось сохранить род Царский. Более того, Державу сберечь. Никто из них не ожидал, что бывший тифлисский семинарист*) – один из посвящённых. Это он расправился с иудушкой и его приспешниками. Не посягнул он только на Кагана. Помнишь такого кремлёвского долгожителя по фамилии Каганович? – Таня кивнула, – Про него ещё говорили: «От Ильича до Ильича без инфаркта и  паралича». А уж историю Хазарского Каганата ты по своей специальности знать должна.
Татьяна снова кивнула и добавила:
– Получается, что Джугашвили был Беком, а Каганович...?**)
– Всё так, всё так, – согласно кивнул головой Купец, – А знаешь ли, что Валентин Давыдович  Целебровский дальняя родня потомку хазарских каганов, историей которых ты когда-то занималась?
– Вот, почему он контролировал раскопки, – задумчиво произнесла Татьяна. Подняла голову на Ростислава Ивановича и воскликнула: – Но он же хам и плебей!  Как он может быть роднёй  Кагановича?
– Это ж не Царский род, что, согласно Писанию, от Мелхиседека ведётся и является родом Иафетовым*). Плебей и хам, говоришь... Ошибаешься, девонька. Самую малость, а путаешь. Занималась хазарами, а того не уразумела, что хазарские Каганы по сути своей род Симов, то есть, семиты*) А уж то, что семиты нередко грешат и с потомками библейского Хама, вовсе не новость. У них проблемы с кровью, которую приходится периодически обновлять. Но в эти дебри мы пока забираться не будем. Поговорим теперь о том, что тебе довелось утаить от Целебровского.
– Вы знаете? – дрогнувшим голосом переспросила Татьяна.
– Тебя это удивляет? Много ли успела прочитать сама-то?
– Как сказать! – вздохнула девушка, – Если судить, сколько это мне дало, и жизни не хватит, чтоб осмыслить. А посчитаешь, сколько я смогла понять, так и четверти не будет из прочитанного. А коли сравнивать, сколько вовсе не смогла, так и разговору нет. Считайте, ничего не прочла... У меня ведь и помощи-то никакой, и подготовка не та...
– А ты не оправдывайся. Я рассказал тебе историю, чтобы ты хотя бы в самых общих чертах поняла, куда ввязалась. А что касается Книги, я видел одну из снятых тобой копий. Пришлось потрудиться, но достал. И вот, что тебе скажу. До тех пор, пока Книга в твоих руках, ни тебе, ни суженому твоему покоя не видать. А то, поди, и вовсе не видать вам друг дружку. И тут тебе простой выбор надо сделать: либо берёшь на себя подвиг хранить её, раз уж судьба вывела тебя на неё, либо передаёшь её тем, кому её сохранять надлежит. Суди сама. Твой суд – твоя судьба – твоя совесть.
С этими словами Купец встал со своего кресла и побрёл к камину доложить дровишек. Несколько минут он молча стоял спиной к девушке, подкладывал берёзовые поленья, ворошил кочергой уголья, наблюдая, как разгорается пламя, отбрасывая весёлые языки на литые решётки. Покончив с этим занятием, он повернулся к Татьяне и молвил:
– Ну, что решила?
Та сидела в неподвижности. Мысли в её голове летели с такой неимоверной скоростью, что угнаться за ними можно было только в полной неподвижности тела. Вопрос хозяина вывел девушку из оцепенения. Она вскинула серые глазищи на него и спросила:
– Как мне узнать, кто должен быть хранителем, если это не я?
– У Царя два родных брата, – не сводя пристального взгляда с девушки, издалека начал Ростислав Иванович, – Спокон веку их в роду трое. Помнишь, как в русских сказках говорится?.. Примерно так. Только сказки зашифровали порядок вещей, чтобы врагу не выдать. И младший, кого всегда называют дураком, на деле вовсе не дурак никакой. Да и слово-то дурак, чтобы ты знала, слово особенное. Помнишь латынь: Dura lex sed lex**)? Латинян потому столько веков легко было использовать против Руси, что обида у них застарелая. Глупая обида. Как так – те, кого они звали варварами, подарили им всё, чем они гордятся:  закон (ведь Римское право пришло от Этрусков, Это Русские!), и алфавит о 26 буков, упростивший славянские алфавиты о 47 и 147 буков грамоты, и великое множество корней языка, и ремёсла! Я уж не говорю про священную азбуку в 1236 знаков... Латинское Dura – всего лишь современно-русское суровая. Значит, дурак – просто суровый муж, которому надлежит быть хранителем родового закона. А современное слово суровый происходит от названия целебного напитка сурьи. Того же корня арабское суры, означающее краткую выжимку, крылатую фразу, афоризм, чаще всего, в стихах... Так-то!.. Вот, значит, и в роду Царском младший сын всегда выполнял суровую обязанность быть хранителем закона, знаний и священных реликвий. Его сословный сан – духовенство. Средний брат – воин, а потому носит титул княжеский и имя воинское. Старший же в роду – Царь. И у Олега Всеволодовича 2 брата. Князь Андрей Всеволодович оберегает верные Слову русские роды, держит русское воинство, руководит проведением ристалищ, созывает дружины в час беды военной. Военачальник Сергиева Воинства таится извращённого и развращённого мира, живёт в тайне от чужих глаз, под чужим именем. Выражаясь современно, законспирирован. Младший брат возглавляет духовенство, оставшееся верным Русскому Слову. Его не признаёт нынешняя церковная власть, оттого живёт он на чужбине в потаённом месте, в монастыре, дороги туда враг проведать не может, несмотря ни на какие ухищрения. Отец Василий Бесов Изгоняющий, урождённый Василий Всеволодович Рюрикович, печётся о монахах, молельщиках и роде Хранителей Священной Книги...
– Я знала, – горячо зашептала Татьяна, – я верила, я всегда верила, что ещё сохранились книги, кроме той, что у меня... Слава Богу!
– Замечательно, конечно, что ты так горячо верила в это. Но твоя вера не страхует тебя ни от чего в этой жизни. А главное, ты вписалась в историю, в какой не смыслишь, но обратного хода нет. Единственное, что может уберечь тебя от большой беды, передача Книги Отцу Василию Бесов Изгоняющему либо Князю Андрею. Князя едва ли сыщешь, если сам не захочет видеть тебя. А к Отцу Василию Бесов Изгоняющему есть шанс добраться. Я подскажу, как это сделать. Но дорогу к нему придётся найти самой. Я не знаю этой дороги. И никто из парней моей команды этой дороги не знает. Так-то вот, девонька.
– Что ж, если так, придётся идти. Но ведь сначала мне надо забрать Книгу из тайника. Для этого придётся попасться на глаза тем, от кого, я так понимаю, меня укрывают. От того же Иванова.
– Ну, это пусть тебя не заботит. Проскочить незамеченной ты сможешь, если хорошо подготовишься. Мои парни помогут. У тебя будет машина, двое или трое бойцов. Дня на 2 я могу их тебе дать. Прикинь, сколько нужно времени, приспособления, техника... ну и  прочее.
У Татьяны защемило сердце. Она поняла, что неизвестно, на сколь длительное время теряет связь с Гришей. Ростислав Иванович, словно прочитав её мысли, подошёл к ней, положил руку на плечо и вполголоса проговорил:
– Я знаю твою беду. Напиши своему парню записку, мой человек передаст. Скажи только, куда доставить.
Девушка просияла и, подняв на Купца серые глаза, в которых блеснула слезинка, спросила:
– А сможет ли он ответить мне?
– Ну, это ты уж, девонька, через край хватила! Пока на тебе висит Книга, высовываться тебе даже под другим именем, сама понимаешь... Любая связь, любой контакт его с тобой моментально выведет на тебя, как бы он ни пыжился. Столько лет ждала, потерпишь и ещё. Чай, не на годы...
– Да, – сглотнула ком в горле девушка и опустила взор, – вот и мне придётся, как Меченому... Имя твоё – никто.
...Поздним вечером двое парней в камуфляже сопровождали смуглую брюнетку в чёрных очках по посёлку садоводческого товарищества Светлячок. Под париком с прямыми жёсткими волосами прятались мягкие светлые локоны девушки. Очки не только скрыли глаза, но и поменяли до неузнаваемости выражение лица. Одетая в кожаное пальто, джинсы с массивной декоративной цепью на поясе, армейского фасона сапоги, девушка походила на представительницу неформального молодёжного объединения, предпочитающего тяжёлый рок классике, «Беломор» с травкой занятиям спортом, а отборный мат поэзии Шиллера. В кармане девушки  лежали документы на имя Татьяны Кашиной, и никто, глядя на неё, не признал бы Таню Кулик, которую в дачном посёлке некоторые помнили. Сюда, на дачу к своему отцу она прежде несколько раз приезжала. Разумеется, ни отец, ни его жена, родная тётушка,  ни соседи не догадывались, что на отцовском участке в тайнике возле погреба хранится заветная Чёрная Книга, устроившая нашедшей её девушке полосу чрезвычайных событий, каким пока конца-края не видно. Посёлок был пуст, не сезон. Лишь в нескольких домах на окраине горели огоньки в домах, хозяева которых перебрались из города на свои дачи и жили здесь круглогодично.
Троица пересекла половину посёлка, двигаясь кружным путём. Когда «личности подозрительного вида» подошли к участку Александра Кулика, из-за крыши соседнего дома выглянул молодой месяц, и окружающее пространство налилось серебром, высветившим отчётливые линии. Двое мужчин в камуфляже стали у калитки, напряжённо всматриваясь в сумерки, а девушка юркнула за калитку. Она отсутствовала ровно 3 минуты, и воротилась к поджидавшим её с большой холщовой сумкой через плечо, судя по изменившейся походке девушки, достаточно тяжёлой. Троица быстро двинулась обратно. Пока шли туда, ни одна собака не залаяла, а теперь к спутникам прицепился лохматый пёс. Он шёл по нетронутому снегу рядом, проваливаясь по грудь, но, не желая пристроиться следом или спереди на дорогу. Время от времени недружелюбно посматривая в сторону троих людей, он, тем не менее, не лаял, не привлекал внимания окрестных собак и их хозяев, а только многозначительно порыкивал, склабя клыкастую пасть. Один из мужчин обратил внимание на странное поведение собаки:
– Пёс-разведчик, что ли?
– Со мной все собаки себя ведут не так, как со всеми, – ответила девушка и остановилась, обернувшись к лохматому четвероногому: – Ты, брат, верно, чуешь, что в прошлой жизни я была собакой? – и протянула псу руку. Тот для порядка рыкнул, но не отпрянул, а, наоборот, с интересом посмотрел на девушку, сделавшую к нему осторожный, но уверенный шаг, молвив: – Да я знаю тебя, Карай. Меня помнишь?
– Пошли, – поторопил Татьяну один из спутников, – Некогда.
– Да, – вздохнула она, – Ещё «засветимся» тут...
Они тронулись в путь дальше и покинули посёлок, так никем и не замеченные. Через полчаса они уже мчались в машине. Протекторы шуршали по сухому асфальту. Свет фар выхватывал из окружавшей тьмы стремительно приближавшиеся силуэты, через мгновение растворявшиеся в тьме за спиной. Шоссе было пустынно. Навстречу изредка проносились большегрузные фуры, а следом не двигалось ни одной пары огоньков. Татьяна задумчиво смотрела в темень за окном и думала о том, что наконец-то сделала первый шаг к освобождению от груза, всё более непосильного.
Меченый, тем временем, тоже никем не преследуемый, добрался до Петербурга. Пронизывающий ветер с Финского залива нёс мелкие липкие хлопья сырого снега. Деловито спешащие по своим делам люди старались как можно быстрее пересечь отмеренные им участки пути по улицам, кутаясь в воротники пальто, чтобы отогреться в помещениях. Имея только адрес и не зная точного пути, молодой человек под именем Руслан, особой приметой которого оставалась выразительная складка поперёк лба в форме латинской буквы V, долго бродил по негостеприимному городу прежде, чем нашёлся прохожий, подсказавший правильно, в какой стороне следует искать названный адрес. Меченый изрядно замёрз. Разумеется, в его жизни бывали дни и посуровей, но к часу, когда он, наконец, добрался до Вани Маслова, он был уже близок к отчаянию. Как оказалось, Питер вовсе не такой прямолинейный город, где любой закоулок легко найти, и все жители точно знают, как добраться до любой точки. Откуда у Меченого в голове возникло такое представление о Северной столице, где не был лет 10?
Приютившаяся меж раскинувшихся со всех сторон запасных путей гигантской сортировочной станции железнодорожная будка внутри оказалась просторней, чем показалась снаружи. Сам Маслов точь-в-точь подходил под Царёво описание. Крупного телосложения голубоглазый крепыш с густой седой шевелюрой был прост в обхождении и сразу устанавливал со всеми ровные отношения. Он принял Меченого так, словно они сто лет знакомы, водку вместе пили и по бабам гуляли. Ещё до того, как тот обронил заветное имя-пароль, тот, похоже, уже всё понял. И когда имя Царя было произнесено, не удивился, не переменился в лице, а спокойно ответил, что в курсе. О чём в курсе? Они пили горячий чай, Меченый отогревался понемногу, прикидывая, как приступить к изложению своей проблемы. Но Маслов опередил:
– Я так понимаю, ты бездомный?
– Ну, можно сказать, и так, – отвёл взгляд от пронзительно голубых глаз собеседника Руслан-Роман.
– Можно сказать... Как есть, так и говори. Настоящее имя?
– Сейчас зови Русланом, – насторожился Меченый.
– Ну, не хочешь – не говори. Не мы себе имена выбираем,  ангел даёт. Скажи мне твоё имя, и я тебе скажу, кто ты.
– Ангел, скажешь тоже!.. Монах, что ли?
– Где ж ты видел монахов-путейцев? – усмехнулся Маслов, подливая гостю чай, – Монахи тут бывали... Точнее, один монах. А вообще разные приходят. Которые от Царя – люди особые. Лет-то тебе сколько?
– Ваня, что за базар у нас? Сколько лет, как звать? Я тебе и так много рассказал, о чём бы помалкивать стоило бы.
– Да ничего ты не рассказал, – беззлобно отмахнулся Маслов и тряхнул седой гривой своих роскошных волос, – Не хошь говорить, я сам тебе скажу. А ты уж решай, прав, неправ... Значит, так. Первым делом, ты полный сирота. Может, детдомовский, не знаю. Но нет у тебя никого на всём белом свете. Один-одинёшенек. Парень ты бедовый. Где тебя только лихо не носило! И повоевал небось, и у «кума»*) погостить успел, и с царёвыми людьми дела имел, и с погаными тоже... Стой, не перебивай, сейчас я говорю! Так вот. Дела своего у тебя нет. Ни жилища, в смысле крыши над головой, ни семьи тоже. Ты и сам не знаешь, к чему руки приложить. Любишь железные дороги. Хотел бы поработать тут, сам сказал. Но где гарантия, что, отпахав какое-то недолгое времечко, не сбежишь? Нету такой гарантии, то-то и оно! Ты и сам себе не гарантия. Ну, и как же при таком раскладе я тебя в серьёзное место рекомендовать могу, а? Сам-то посуди.
– Слушая, Вань, – сощурился Меченый, накапливая в себе энергию раздражения, готовую вот-вот выплеснуться на хозяина каморки, потчующего его горячим чаем и непонятными «душеспасительными» разговорами, – Ты мне кто? Отец? Мать? Старший брат? Воспитатель в колонии для малолеток? Я сам о себе знаю, кто я и каков я. Понял? Мне не нужно ни твоих наставлений, ни твоего...
– Охолони, парень! С чего завёлся-то? – похлопал Меченого по плечу Маслов, – Вот ведь, голова горячая! Ты что же себе думаешь, коли разыскал меня тут, то и сам с усам? Нет, брат! Тебя ещё учить да учить! Тебе как было сказано? Как припрёт, меня найти? Так ведь? Значит, припёрло! Ты что же, думаешь, что мы тут просто так сидим, пути стережём? Ты можешь бегать, где хошь, в войнушку играть, а По-ТОм – юрк под лавку, к Ване Маслову в каморку, и давай, дескать, Ваня, выручай, а я тебе ничего не скажу! Не выйдет по-твоему. Я давно тут сижу. Сколь вашего брата чрез себя пропустил, тебе и не снилось! Всякие бывали – и попроще и помудрёней. Но Ваню Маслова все уважали, потому как за мной – край, ходу дальше нету. Коли уж от меня ноги сделаешь, одна тебе дорога – в никуда, и имя твоё никто! Так что колись, брат, по-честному, кто таков, что за душой имеешь, как жить думаешь. А чтоб легче соображалось, давай-кось сообразим на-двоих.
С этими словами Маслов извлёк из-под стола поллитровочку «Столичной», ловко распечатал и разлил по стаканам. Они, не чокаясь, выпили единым махом, и Меченый покачал головой:
– Прямо, как на поминках!
– Ну, давай, браток, помянули твоё прошлое. Начинай. А я ужо погляжу, чем тебе помочь можно.
Слово за слово, и разоткровенничался Роман-Руслан. Впервые за годы, а то  и за всю жизнь, так подробно и обстоятельно рассказал о себе другому человеку. Долгий рассказ изобиловал подробностями. Вспомнил и про Машу, кого оттолкнул от себя когда-то, выкорчевал из души все воспоминания о ней, и осталась там какая-то сладкая пустота. Вспомнил про свои афёры с Костенчуком, закончившиеся трибуналом и первым сроком. Рассказал про лагерную жизнь, про «житейские университеты», что довелось заканчивать за колючей проволокой. Про встречи с Царём говорил подробно, не тая восхищения, но и не скрывая того, что не понимает его. В деталях коснулся своей тайной миссии при Татьяне Кулик. Только фамилии её не назвал, как не назвал города, где всё происходило. Не поосторожничал. Просто посчитал ненужными подробности. Когда упомянул кличку организовавшего бегство человека, Маслов прицокнул языком и перебил:
– Жив ещё Купец! Ай да молодец! Жаль, не смогу через тебя поклон ему передать. Ну, Бог даст, свидимся где на путях-дорожках земных... Продолжай, продолжай, Рома, слушаю.
– Зови меня всё-таки Русланом, – попросил Меченый и продолжил рассказ. Да оставалось совсем его чуть-чуть. Самая  концовка, когда речь зашла о том, какими кружными путями вели его несведущие подсказчики по граду Петра, и сколько времени убил он, плутая от одного неверного адреса до другого, Маслов расхохотался.
– Не вижу ничего смешного! – нахмурился Меченый, и буква V на его лбу сузилась и стала особенно отчётливой.
– Как же, – возразил Маслов, разливая остатки водки по стаканам, – вот тебе лишнее подтверждение моих слов!
– Каких слов?
– Ну, как каких! Был бы прямой человек, шёл бы прямо!  У тебя ж адресок-то имелся.  И слово напутственное  Царёво  впридачу. То-то и оно, что ты человек не прямой. Кручёный человек. Тебя и мотает по белу свету даже там, где есть короткие прямые тропы. Ты на какой вокзал-то прибыл? Небось на Московский?
– Ну, на Московский.
– Вот-вот! А от него до Сортировочной – 10 минут электричкой. Кабы не стал дёргаться, а на месте уточнил бы, на карту хотя бы посмотрел, уже давно бы был у меня.
– Зато поспел как раз к концу рабочего дня, – возразил Меченый, – А ну, как оказался б перед запертой дверью? Куда б девался? – Я дверей не запираю, – покачал головой Маслов и, влив  в себя последний глоток водки, звонко стукнул стаканом по столу, – Значит, так, браток. Слушал я тебя внимательно и за откровенность твою добром тебе отплачу, как на Руси и полагается... Ты не лыбься, чудак! Понимаю, таких слов не слыхивал! Небось, и не задумывался, русский ты или нерусь какая... Но это всё присказки, главное впереди. Обещай, что будешь слушать не перебивая. Как я тебя выслушал.
– Валяй, обещаю, – махнул рукой Мальков, в точности повторяя жест Маслова со стаканом. Тот проводил взглядом этот жест, покачал головой – не то с одобрением, не то осуждая и начал неспешно излагать:
– Ты, парень, хоть и дожил до первых седин, а того не понял, что мир устроен вовсе не так, как нам его кажут. Ты не один таков. Сколько вокруг людей ходит-бродит по свету и дальше носа не видят. Они думают, вот как-то устроят свою личную жизнь, высидят местечко потеплей, заготовят запасов на первое время себе и детишкам, и жизнь задалась. А это не так. Люди, брат, не сами по себе живут. Когда их двое, трое, ну, там, пятеро, ещё можно по пальцам сосчитать и приблизительно угадать, как будут вести себя в той или другой ситуации. На заводе или, вот, например, на станции тут работают тысячи, и ни один директор наверняка предсказать ничего уже не может. Оно, конечно, есть инструкции, правила распорядка, приказы и всё такое прочее. Большинство худо-бедно руководствуются ими, и общая жизнь как-то налаживается. Но вот случился сбой. Вагон сошёл с рельсов, например... Или профсоюзные бузотеры что-то затеяли... И что тогда? Никакой директор не в состоянии выправить положение на все сто. А взять управление городом! Страной... Ты видел бузу на «зоне». Зачинщиков нашли, наказали, толпу усмирили, одних в одно место определили, других в другое. И что? Думаешь, на этом всё закончилось? А сколько случаев, когда и зачинщиков не находят, и бунты выходят за рамки колонии! А побеги! А люди гибнут – что, поправимое  дело? Нет, брат, одного человека порешат, считай, целую вселенную под откос. Шутка ли! Целый живой человек, со всеми его мыслями, чувствами, намерениями и поступками!
– Что-то я не пойму, Вань, куда ты клонишь, – вставил Меченый.
– Сиди себе и помалкивай. Обещал не перебивать, так молчи. Таким делом, как жизнь человеческая... Ну, я имею в виду целое общество, народ или государство... Так вот, таким делом не может управлять один человек. И два не могут. Я тебе больше скажу, сколько бы умных голов не собралось, не смогут. Потому как это дело не во власти человеческой. Слишком многое надо учитывать, слишком от многого надо удерживать такую массу, чтоб она в пропасть не свалилась. Ты вот посмотри. Разве не видишь, что чем больше нас приучают к тому, что человек имеет право, человек свободен в выборе, человек решает и несёт ответственность, тем меньше у нас прав, выбора, понятия и ответственности! Мы, мужики, думаем, что выбираем себе подруг и жён. Дескать, положил глаз на бабу, и не сегодня, завтра она уже твоя. Дураки мы! Как на Руси спокон веку говорят, сука не захочет, так кобель и не вскочет! А почему нам кажется, что мы выбираем и решаем? Да потому, что когда баба глянет на нас, обдаст своей бабской силищей, наши мозги клинит ровно туда, куда нужно ей. Она уже продиктовала тебе выбор, что ты через какое-то время якобы добровольно сделаешь. А откуда у неё такое? Бабы ведь не задумываются о выборе, в большинстве своём. Они просто глазами видят, ушами слышат, носом чуют. Сама матушка природа за них их выбор делает. Ни одна женщина тебе никогда не скажет, отчего выбрала из миллионов двуногих в штанах одноногого и задрипанного, старше себя лет на 10, лохматого и небритого. А он ей милей тех миллионов почему-то! Иная станет прикидывать кошелек своего самца, удобства, или, например, такую мелочь, как размер члена, считай и не баба будет. А так – самочка расфуфыренная! Ты ж, брат, как по жизни-то шёл? Всякий раз норов казал – тебя баба выбрала, а ты её в сторону, дескать, сам решаю, а у другой свой выбор уже давно сделан, а ты к ней клинья подбиваешь, мол, всё равно докажу своё мужское превосходство! Ну, кому ты чего докажешь? Бабам вообще ничего доказывать не надо! Ей один раз глянуть на тебя, и все твои доказательства на сто лет вперёд у ней вот где, – Маслов сжал в кулак свою пятерню и потряс им над столом, – Русь-матушка, считай, та же баба! Недаром она у нас искони женского рода. Это тебе не фатерлянд*) какой. Что б мы ни придумывали, как ей дальше жить, каких бы правителей ей на шею не сажали, генсеков, президентов, она наперёд уже давно всё про нас знает, и я тебя уверяю, в один прекрасный день, мы, сынки её, как один, сделаем ровно то, что она захочет, хотим сами того или нет. Сила Царя не в том, что он самый крутой, а в том, что знает и чтит закон родовой, главное в котором иерархия. Слышал такое слово? – Слышал, но не очень понимаю, – пробормотал Меченый.
– Ты видел когда-нибудь, чтобы стая волков избирала себе вожака путём голосования? Это Киплинг придумал в сказке про Маугли. Этот английский шпион ещё много чего придумал, чтобы замутить детишкам голову с малых лет. Вожаком становится самый сильный, матёрый из самого сильного матёрого рода. Никому из волков и в голову их волчью не придёт решать голосованием, кто из них самый сильный и матёрый. Но в волчьей стае даже вожак уступит место своей волчице, когда той надо будет своё слово сказать. Так же у львов. Лев, конечно, царь. Но последнее слово за царицей. Да она его почти никогда не произносит. Лев озвучивает. Чтобы понять, кто на самом деле правит, смотри не на правителей, а на их баб – жён, любовниц, сердечных подруг, приближённых прорицательниц, блудниц-наложниц... И у Царя нашего своя царица. Ей никакого резону на люди показываться. Он-то вдали от глаз мирских сидит себе на киче. И у всякого настоящего авторитета, матёрого и сильного вожака братвы своя баба. А у которого нету, тому недолго в вожаках ходить. Ты, браток, прожил волком-одиночкой годы молодые, оттого и наделал столько глупостей. Не то беда, что без бабы мужику как кораблю без руля. А то, что ты сам свои рули в воду бросаешь. А ещё всех вокруг обхитрить пытаешься... Вижу, хмуришься. Да я не корю. Хитрить, не хитрить – твоё дело. Всяк своим умом живёт. Но есть то, что, хитри-не хитри, в руки не дастся. Ты и не слышал, поди, А оно определяет жизнь. Остальное – так, мишура...
– Вань, погоди! Дай дух переведу. Совсем мозги задурил. Ты о чём сейчас говорил, не пойму?
– О том, что тебе сейчас перво-наперво надо думать о том, как жить дальше, а не о том, куда работать устраиваться. Работа – что! Хлеб да времяпрепровождение. Если интересная, любимая, так о чём говорить! А вот чем душа живёт... Тут тебе такая работа, что...
– Послушай, Вань, я человек простой. И неверующий. Мне твои поповские байки по барабану. Вот ты про мужика и бабу складно говорил, понятно. А потом в дебри завёл, и всякая хрень в голову полезла. Зачем ты мне всё это впариваешь?
– Эх, ты! Темнота... Во что ты не веруешь? В Бога не веруешь? Тоже мне, Серёга...
– Какой ещё Серёга?
– Да есть у меня один приятель. Тоже всё бахвалится, что он такой крутой да свободный, что Бог ему вроде бы как и не нужен вовсе.
Братишку  всё пытается из тюряги вытащить, а Бога гневит. Ты думаешь, Бог – он что, по-твоему? Белобородый старичок на облачке верхом? 
– Красна девица в мини-юбочке! – съязвил Меченый.
– Не хохми не по делу. В умной книжке, Библия называется, сказано, что Бог есть Любовь, и это тебе не хохмочки пустые. А в другой книжке про Бога сказано, что это Родовой закон. А ещё есть такой писатель Климов. Написал он, что Бог проявляется в законах эволюции и вырождения. Вот и сочти, что правда, а что ересь.
– Многовато определений для одной сказочки.
– Многовато. А вот, на Востоке, у мусульман есть такое поверье, что у Бога столько имён, что их знает один верблюд, за что его, чтоб не сболтнул никому, Аллах лишил его дара речи, вот и молчит себе всегда.
– Ещё одна сказочка.
– Скажи, брат, а зачем ты на свет белый появился, в таком случае?
– А меня кто спрашивал? – зло огрызнулся Меченый, – мамка с папкой согрешили в своё удовольствие, вот я через 9 месяцев и выпрыгнул из утробы, как положено.
– А разве сам никогда не хотел детей состругать? Не согрешить, в своё удовольствие, а именно детишек сделать? И вот, ты говоришь слово «согрешили», а сам понимаешь, что оно означает? А может, и не грешили они, а именно тебя хотели сотворить, откуда тебе знать?
– Сам-то ты, небось, не собираешься на старости лет детей стругать, – заметил Меченый, – и что-то не видно у тебя ни жены, ни детей. Так какого хрена ты мне морали читаешь?
– Дурачок, никто тебе моралей не читает! – улыбнулся Маслов, – А что до моих детей, не всякому дано в этой жизни познать все радости. Кабы у меня была удача, да по молодости не был я такой же, как ты, дурачок безбашенный, глядишь, не оказался бы в этой вонючей каморке, привечая таких, как ты! Да ведь у каждого, брат, свой путь, своя планида. Кому верхом, а кому в повозке. Слыхал такую присказку?
– Присказки... побасенки... Совсем задурил башку! Знал бы, что такая дурь будет, сто раз подумал бы, прежде чем ехать в такую даль.
– Так ведь не за разговором же ехал, за помощью! Когда деваться больше некуда. Ты кто сам-то есть?.. То-то, что никто. И теперь у тебя одна дорога: начинать жизнь с чистого листа. Был Роман Попов, стал Руслан Мальков. Не всякому такая удача выпадает, заново чтоб родиться! Тебе выпала. Скажи «спасибо» Царю да Купцу, дай им Бог здоровья! А ты всё норовишь зубки показать, права качаешь, слушать, что тебе говорят, не хочешь. Ведь коли так пойдёт дальше, с каким бы именем ни пошёл в новый путь, а повторишь прежний! Ведь сказано
в Писании, не вливают нового вина в мехи старые.
– Да что ж мне теперь, под сороковник переделаться? Лоб крестить да поклоны бить? Не хочу я! Жил своим умом, как видишь, через огонь, воду и медные трубы прошёл, и ничего – цел остался! И никакой Бог мне не указ. Да, ты прав, ни кола, ни двора, ни нажитого за душой, и жизнь с чистого листа. Так я её сам разверну, куда захочу. Захочу, в братву уйду, фраеров мочить, да бабки стричь, покуда самого не порешат в переулке. Захочу, устроюсь на «железке», буду колесить, пока не устану. А устану, сам же под поезд брошусь, чтоб не коптить небо своим вонючим присутствием. До этого, по-моему, ещё далеко. А захочу, снова фирму открою. Опыт есть, буду торговать, добра наживать. И будут у меня и бабы, и дети, если получится. Может, и женюсь, если приспичит. При чём тут Боги, родовые законы, книжки умные? Тебе вот твои умные книжки удачи много принесли? Или денег, может быть? Это ты, Ваня, как раз никто и звать никак! А я, если захочу, ещё много кем стать могу. У меня и сил до чёрта, и хватка, и чутьё! А ты мне  лекции... Не буду служить никаким Богам! Сам себе Бог и Царь, потому что человек! Понял?
– Человек, – нараспев повторил Маслов и запустил пятерню в седую шевелюру, уронив голову на руку. Видать, этого упрямца, которого Бог послал, ничем не проймёшь. И впрямь, будет лезть на рожон, очертя голову, покуда где-нибудь не найдёт на неё топора, – Что ж! Ладно, человек. Какой помощи ты от меня-то хочешь? С чем пришёл-то?
– Наконец-то! – злорадно воскликнул Меченый, – Царь сказал, ты можешь помочь на работу устроиться. Железнодорожник ведь я.
– Царь сказал? – снова нараспев повторил Маслов, – А какого рожна я тебе помогать буду, если ты Царя не признаёшь? Сам себе Царь и Бог, так ведь сказал?
– А ты меня  на базаре не лови! Я разве про такого царя сказал? За этого пахана глотку перегрызу! Царь не какой-нибудь дешёвый фраерок, а настоящий, в законе! Как же я его не признаю? Это, по-моему, ты, Ваня, пытаешься поперёк царского слова свои лепить. Мне Царь ничего ни про какого Бога не говорил.
– Ну-ну, не говорил, – закивал Маслов, отрывая голову от руки и глядя на собеседника исподлобья грустным взглядом, – Ладно. Видно, ты и впрямь Меченый, какое бы имя ни носил! Что толку от тебя другого добиваться! В общем, так, переночуешь у меня здесь, с утра я тебя приведу к бригадиру. Понравишься, устроишься в депо. Поработаешь там какое-то время, глядишь, к чему и посущественней пристроят. Давай, прекратим базары, и на боковую. Утро-то вечера мудренее.
– Давай, – согласился Меченый. Через полчаса он уже храпел на скрипучих нарах, покрытых видавшей виды дерюжкой.

Глава Десятая. СУДНЫЙ ДЕНЬ

Гришу выпустили из СИЗО городской прокуратуры через 2 недели. Проведя полторы из них в одиночке, без связи с внешним миром, без информации о родных и близких, в состоянии глубочайшей депрессии, усугубляемой тем, как методично и последовательно «дожимал» его следователь Мерцалов, он безропотно согласился с предъявленными ему обвинениями, подписал все протоколы и мысленно уже простился со всем, что было ему в этом мире дорого. Каждую ночь ему снилась Татьяна. Не понимая, отчего она не появилась ни на второй, ни на третий, ни на десятый день, он больше всего боялся, что и с нею случилось что-нибудь ужасное. Не понимал он также, почему ни мама, ни Костя не попытались получить свидания с ним. По крайней мере, Мерцалов именно так охарактеризовал их отсутствие. Дескать, от тебя, молодой человек, открестилась даже родная мать, так что же ты хочешь... Гриша не знал, что все эти дни, напрягая все имевшиеся связи, заключив договор об адвокатской помощи с одним из самых известных в городе защитников неправедно обвинённых Вольфензоном, Анна Владиславовна и Костя делали всё, чтобы вытащить его. Костя вышел на депутата Государственной Думы Дмитрия Локтева, специально отправился к нему в Москву. Добился личного приёма и сумел убедить бывшего друга помочь. Благодаря столь высокому вмешательству, едва дело было передано в суд, Гришу отпустили под подписку о невыезде. Накануне Гриша в первый раз встретился с Вольфензоном. Тот вкратце обрисовал бедолаге положение вещей и попенял за глупость: как можно было всё подписывать?
Когда Гришу подвели к выходу, к нему подошёл следователь. На прощание Юрий Владимирович Мерцалов, приблизившись вплотную к сломленному молодому человеку и дыша ему в лицо, произнёс:
– Моя бы воля, сгноил бы я тебя, чмошник, здесь безо всякого суда. Да больно защитнички у тебя крепкие. Но ничего, на «зоне» тебя  всё равно закопают.
Гриша отвёл глаза от следователя и прошептал:
– За что? Вы же лучше других знаете, что я ни в чём не виноват.
– А за то, что ты «сладкий». Слизняк бесхребетный. Тебя «заказали», очень высоко «заказали». Но даже в этом случае нормальные мужики сопротивляются. А ты... А ещё «афганец»! Вали отсюда! Глаза б мои тебя не видели!
За воротами СИЗО Гришу ждали адвокат, Костя Кийко и мама.  Едва он вышел, щурясь на солнечный свет, они сразу же обступили его, наперебой что-то приговаривая на три голоса, и повели в поджидающее такси. В машине адвокат, усевшийся на переднем сиденье,  обернулся к своему подзащитному и проговорил:
– Едем ко мне в контору. Времени мало. Суд через неделю.
... И началась странная ежедневная работа, смысл которой не вполне доходил  до пребывающего в тумане сознания молодого человека. Многочасовые беседы с адвокатом, выяснение подробностей злополучного вечера в мастерской погибшего друга, непонятные разговоры о кладбищенской церкви, где Гриша и Таня стали братом и сестрой во Христе. Гриша честно и подробно отвечал на вопросы Вольфензона, не вдаваясь в их смысл. Голова его была погружена в параллельную реальность, укреплявшуюся в сознании с каждым днём. В этой реальности жили и действовали другие, неведомые ему в обыденной жизни люди. Их образы всплывали внезапно, в неподходящих местах и обстоятельствах, например, во время бесед с адвокатом. Марк Яковлевич видел, что творится с его подзащитным, был терпелив, мягко выводя из прострации и тактично направляя в нужное русло беседы. Но Гриша вновь «уплывал», и снова к нему являлись Сергий Радонежский собственной персоной, крепкого телосложения молодые люди в расшитых косоворотках, голыми руками ломающие стальные пруты и прошибающие стены в полтора кирпича, старенький хирург в белом халате, беседующий с Татьяной, лежащей в гипсе, армянин профессор с грустным лицом, провожающий её на поезд, тучный майор КГБ с седыми волосами, окаймляющими обрюзгшее лицо, насмешливо беседующий с молодым человеком, лоб которого рассекает выразительная складка в форме латинской буквы V, щетиноусый подполковник, зачитывающий перед строем приказ о представлении посмертно к ордену погибшего бойца... Всех этих людей Гриша не знал и знать не мог, они проникли в его сознание сквозь тонкую завесу, предохраняющую здравый ум от ирреального. Последствия прорыва этой завесы могли стать для Берга более чем плачевными, ибо всякий, кто утрачивает целостность восприятия реального мира, смешивая действительность с ирреальностью, для окружающих становится сумасшедшим. И неизвестно, куда бы привело Григория усугубление  этого феномена, в глазах большинства, скорее, недуга, если бы в какой-то момент его критический немецкий ум не восстал против накатывающего безумия. Предпоследней ночью перед судом, когда в очередной раз видения незнакомых людей, среди которых единственной узнаваемой фигурой был генералиссимус Сталин, толпой ввалились в его сновидения, он собрал в комок свою полупарализованную волю и заслонился от непрошенных гостей. Он кричал во сне, метался по кровати, обливаясь холодным потом. До соседней комнаты, где не спала, тревожась за сына, Анна Владиславовна, то и дело доносились его сдавленные стоны, сквозь которые можно было различить обрывки слов. Смысла их она понять не могла, думая в этот момент, что, быть может, Марк Яковлевич Вольфензон допускает ошибку, игнорируя душевное состояние Гриши, в то время как можно было бы пойти на медицинское освидетельствование, и тогда вообще её сын станет не подсуден. Она окончательно запуталась в мыслях. То ей казалось, что того, в чём обвиняют Гришеньку, в принципе быть не могло. То она начинала думать, что пережитый афганский опыт каким-то образом наложился на душевные травмы последних лет, и в невменяемом состоянии он мог убить своего друга, был пьян или ещё что... Но все её реплики о безумии сына адвокат игнорировал, ведя свою, непонятную ей линию и уверяя, что сумеет на суде доказать абсолютную непричастность Григория Эдвардовича к обоим убийствам...
А Гриша всё стонал, хрипел и метался по постели, отгоняя назойливые видения. И снилась ему битва, в которой он один противостоит целому полчищу бесплотных духов, главной задачей которых является сломить его волю, поставить на колени. Он вслух выстраивал логические мостки, по которым шаг за шагом выкарабкивался из болота иррационального мира, доказывая себе и окружающим его духам, что они – плод его воспалённого воображения, игра фантазии, и не могут помочь ему в действительной битве, что предстоит послезавтра. Часть слов, выкрикиваемых несчастным во сне, долетала до мира бодрствующих. Они были еле различимы, но по ним, в конце концов, можно было составить себе представление о творящемся в душе спящего. Наконец, мать не выдержала. Она вошла в комнату сына с намерением разбудить его. Если он сам не в силах совладать с кошмарами, ему следует помочь. «Боже! – думала она в эту минуту, глядя на потное лицо Гриши со слипшимися всклокоченными волосами, – Как же он выживет там, в колонии, если, не приведи Господи, его туда упекут! Сыночек мой, ты же ни в чём не виноват, правда?» И, словно услышав её мысли, сквозь лабиринты безумного сна, он прохрипел, не просыпаясь, и голова его отчаянно заметалась по подушке: «Я не убивал! Я никого не убивал! Ни там, ни здесь... Ни там, ни здесь... Нигде... Никого...»
Анна Владиславовна кинулась тормошить сына, она трясла его за плечо, теребила голову, хлопала по щекам. Лишь через минуту всё усиливающихся своих действий она смогла разбудить его. Он порывисто сел на постели, вскинул затравленный взгляд на мать и застонал:
– Мама, прости меня! Прости! Как хорошо, что ты увела меня оттуда. Я бы один не справился. За что они? За что? Чего им всем от меня надо? Я же ни в чём не виноват?
– Сынок мой, – прижала его мокрую голову к себе мать, – Зачем же ты всё подписал? Зачем ты сам на себя поклёп возвёл? Как же ты мог так глупо поступить? Тебя вынуждали? Тебе угрожали?
Гриша попробовал отстраниться, чтобы глянуть в лицо матери, но не хватило сил. Уткнувшись ей в грудь, он просипел:
– Я ничего не понимал. Затмение какое-то.
– Скажи, – сама отстранив его от себя, спросила Анна Владиславовна, вглядываясь в лицо, – Ты не болен? Только честно скажи. Может, тебе необходимо обратиться к психиатру?
– Как ты можешь, мама! – воскликнул сын и, роняя голову на подушку, принялся бить по ней кулаками, приговаривая: – Я здоров! Просто... просто меня... меня... – вдруг память его пронзило одно слово Татьяны. Это слово удивительно точно передавало смысл того, что с ним происходит. Он вскочил с кровати, схватил мать за плечи и, громко дыша ей в лицо, произнёс это слово: – Меня водят! Понимаешь ты? Водят меня! Бесы водят! Самые настоящие бесы... Это раньше я жил себе и не знал, что они существуют. Но теперь точно знаю. Меня водят бесы. И пока не одолею их – всех до единого, разом, единым махом, не видать мне ни покоя, ни удачи, ни правосудия. Не важно, виноват ли, не виноват! У судей и адвокатов своя работа. Им что? Им и дела нет до моей души. Но судить они будут не по тому, есть ли на человеке вина или нет. Все вокруг будут думать, будто судья взвешивал доводы обвинения и защиты, спокойно и беспристрастно оценивал доказательства, собирал воедино факты и вёл их справедливую оценку. Если бы так было, мама! Если бы так! Но никто не наделён способностью судить. Ты же сама знаешь: любой суд ошибается, хоть раз... Недаром сказано: «Не суди да не судим будешь, ибо какою меркою судишь, такою и тебя судить будут». Всё так, мама! Всё так! Они судят меня не за якобы совершённое преступление. Нет! Им же всё равно никогда не разыскать настоящего преступника. Слишком силён, многолик, и имя ему – легион! Так лучше повесить преступление на того, на душе кого слишком грехов много. Вот и нашли... Что ты смотришь? Я не безумен! Слышишь ты, не безумен! Просто у меня, быть может, впервые в жизни совесть проснулась. А как проснулась, ужаснулась, увидев, что я натворил в своей жизни. Думаешь, самое страшное – убить? Ерунда, мама! Есть вещи пострашнее. Я всё кичился, что крови на руках моей нет. И перед Костей кичился, и перед собой. Ну и что? Крови нет, а душ? Начиная со своей... Мне Бог дал столько ума, столько таланта, столько возможностей, и на что я всё разменял? Тешил свою гордыню, упивался достатком, играл в представителя богоизбранного народа, поломал судьбу глупой девочки, решившей, что из меня может получиться добропорядочный отец семейства, а другую девушку – самую лучшую на свете – обманул, променял, испугался... Да меня не то, что в острог упечь, в монахи, на вечное поселение на необитаемом острове, чтоб до конца дней отмаливать грехи... Ой, мама!.. А ты говоришь, болен...
Как и прежде бывало, после того, как приступ ярости или иного сильного чувства оставлял его, он начисто лишался чувств и пребывал в подавленном состоянии довольно долго, так и теперь Гриша обессиленно упал на постель и тяжело дышал, не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Мать смотрела на него с состраданием и долго молчала. Потом, наконец, собралась с духом и вымолвила:
– Не кори себя, сынок. Твоя душа чище многих, очень многих. Богу радостнее за одного раскаявшегося грешника, чем за сотню праздных праведников. Нельзя спрашивать с себя по такой суровой мерке...
– Нет, мама, – прошептал сын, – только по такой мерке и спрашивают. И с себя, и с других. Мерка мельче, и жизнь лишается смысла.
– Сложно тебе возразить. Но попробую, – вздохнула мать, – Ты во всём максималист. Но ты не один. Подумай, станет ли от твоего максимализма кому-то лучше. Если бы ты был сам по себе – только ты и твой Бог, то и пожалуйста... Но у тебя близкие. Те, кто тебя любит. Те, кому больно, если тебе больно. Так зачем же вешать на свою душу чужие вины, усиливать эту боль? Разве это не гордыня?
Гриша попытался приподняться на локте. В словах матери ему почудилось нечто много важнейшее, чем в собственных, ведущих вглубь чёрной бездны самоуничижения, которой он упивался со страстью самоубийцы на последней черте. Силы были на исходе, и он снова бухнулся в постель. Но в голове молотом по наковальне звучало слово «гордыня». Да, именно так, среди прочих бесов, окруживших плотным кольцом, этот, именем гордыня, наипервейший. И не Туманов ли, Царствие ему небесное, называл гордыню поразившим Гришину душу злом? Как может он сейчас позволить себе в восторге самоистребления ринуться в пучину суда, заранее заведённого на его неправедное осуждение, не пытаясь защититься? Это даже не малодушие! Это хуже! Это яростная жажда дойти до донышка, попав в число самых отверженных, изгоев общества, кому не места в мире людей.
Гриша закрыл глаза и отчётливо проговорил:
– Ты права. Я буду сражаться. Иди, спи, я справлюсь.
...Входя в зал судебного заседания в сопровождении вооруженного пристава, Гриша окинул беглым взглядом зал и отметил про себя, что народу довольно много. Среди прочих лиц он увидел Марика Глизера, и лёгкая судорога пробежала по его лицу, когда он уткнулся взором в хорошо знакомую шевелюру. Рядом с Глизером восседал незнакомый мужчина необычайно округлой формы, которого Гриша мысленно окрестил «мячик». Круглому было лет 60, его лицо было начисто лишено растительности, даже бровей, а бесцветные глаза навыкате усиливали ощущение законченной округлости совершенно не мужских форм. Среди прочих зрителей подсудимый увидел Моисея Ароновича, чему был неприятно удивлён, а также Настю с Игорем Михельбером и его отцом Владленом Исааковичем, приветливо кивнувшим Грише, словно они встретились не в суде, а на светском приеме, старого знакомого Виталия, с кем виделись всего пару раз после памятного вечера, на котором воротившийся домой «дембель» Берг познакомился с будущей женой, еще несколько знакомых лиц, чьи имена не вспомнил. Занимая своё место на скамье подсудимых, он перестал рассматривать зал, переключившись на то, чтобы собраться и настроиться решительным образом. Марк Яковлевич сел рядом с ним, пожал ему руку и быстро шепнул, наклонившись:
– Ничего не бойся, мы должны выиграть процесс.
– А я и не боюсь, – холодно ответил Гриша, и секретарь объявила:
– Встать, суд идёт! – возгласила секретарь, и в зал вошёл высокий сухопарый судья, а за ним двое заседателей. Коротко поприветствовав собравшихся и предложив усаживаться на места, судья сел в кресло с высокой спинкой под гербом, заседатели заняли свои места рядом с ним за массивным столом, и заседание началось.
Первым, как и полагается, после стандартных процессуальных процедур, слово взял представитель государственного обвинения. Его речь была краткой, ёмкой. Он излагал своё видение событий, основываясь на материалах следствия, и по мере того, как обвинитель шаг за шагом раскрывал детали двух убийств, в зале росло напряжение. Дослушивали его выступление в такой звенящей тишине, что, пожалуй, на кладбище меж покойников шумнее.
– ...с целью завладения произведениями древнерусского искусства, представляющими особую художественную и историко-культурную ценность, – долетали до Гриши обрывки текста обвинительного заключения. Несмотря на полную тишину в зале суда, больше половины текста он не слышал, занятый своими мыслями. Накануне он внимательно ознакомился с зачитываемым документом и сейчас не ощущал надобности заново выслушивать слова, ни на йоту не соответствовавшие действительности. После многочасовых консультаций с Марком Яковлевичем Вольфензоном главное, что интересовало его, кто явился заказчиком чудовищного поклёпа, возведённого на него теперь уже в ранге обвинительного заключения. У адвоката, судя по всему, была какая-то версия. Но он её не высказывал, приговаривая, что ход судебных слушаний покажет, какую из проработанных им линий защиты выставить в качестве основной. Слушая вполуха представителя прокуратуры, Григорий продолжал разглядывать лица в зале суда. Он тешил себя надеждой, что, может быть, среди них покажется Татьяна. Хотя рассудком понимал: этого быть не может. Раз в течение всего времени следствия, ни пока он был в заключении, ни 2 последних недели дома она ни разу не проявилась, значит, что-то произошло такое, чего не должно было произойти. Что-то из ряда вон выходящее, ни уму не понятное, ни сердцем не охватываемое. Как-то ночью ему даже приснилось, что с Таней стряслась беда вроде постигшей бедную Надю. Гриша в ту ночь проснулся в холодном поту, долго в ярости бил кулаками по подушке и шипел на себя: «Урод! Малодушный урод! Не смей этих мыслей даже на версту подпускать!» В ту ночь уснуть ему больше не довелось. До утра он пробыл в полудрёме, сквозь пелену которой до него доносились трудно различимые звуки внешнего мира. Лишь под самое утро он на полчаса забылся коротким сном, и в последние мгновения этого сна отчётливо услышал танин голос, твёрдо проговоривший ему: «Не верь врагам! Я жива, и мы обязательно встретимся...». Наутро Гриша несколько раз перечитывал полученную от Тани загадочную записку, пытаясь между строк прочесть, что с нею и где она. Не получилось. Но на душе, тем не менее, полегчало. Теперь, под голос прокурора, зачитывающего обвинительное заключение по его делу, он ещё раз совершенно отчётливо вспомнил приснившиеся слова своей любимой, и даже непроизвольно улыбнулся. Его улыбка не прошла незамеченной. Сначала несколько человек в зале стали испуганно коситься в его сторону, потом на него с изумлением глянул один из присяжных, а через некоторое время и судья бросил на подсудимого недоумённый взгляд, подумав было даже прервать чтение документа, чтобы задать подсудимому вопрос, что его так забавляет. Но воздержался; в конце концов, ни одного пункта уголовно-процессуального кодекса не нарушено, а о том, с каким выражением лица положено выслушивать обвинение подсудимому, нигде никак не говорится. До самого конца чтения бессмысленного, с его точки зрения, документа и просидел улыбающийся Григорий Берг под прицелом десятков пар изумлённо-испуганных глаз оцепеневшего зала... – Таким образом, второе преступление, доведение до самоубийства, явилось закономерным следствием первого. Следствию неизвестно, о чём конкретно шёл разговор между Тумановым и подсудимым непосредственно перед самоубийством, но из материалов дела однозначно следует вывод, что этот разговор стал последним спусковым крючком, приведшим план подсудимого к завершению. Соседи Туманова слышали: разговор шёл на повышенных тонах. Согласно показаниям свидетеля Камаевой, проживающей по адресу...
Вольфензон наклонился к Бергу и прошептал:
– Показания этой старушки ложь. Когда её вызовут на допрос, не встревай, держи себя в руках. Договорились?
Гриша кивнул.
– ...Лист дела 80, том второй, – продолжал прокурор. Гриша на какое-то время попытался заставить себя сосредоточиться на его словах. Но вскоре снова ушёл в свои мысли. Они важнее. Если Татьяна не приехала на суд, значит, ничего не знает. Значит, ни Костя, ни его приятель Гусев, с кем Таня переписывалась несколько лет, с нею не смогли связаться. А это значит, либо она уехала в очередную экспедицию, что маловероятно, либо к своему отцу или матери. Это в том случае, если у одного или второй что-нибудь случилось чрезвычайное. Скорей всего, так и есть. Либо другой вариант: девушке пришлось отправиться в поездку по делам чёртова бизнеса, в который её втравил этот парень. Если так, рано или поздно она должна появиться дома и обязательно узнать о том, что случилось здесь с ним. Впрочем, нет, маловероятно, что её коммивояжёрская поездка оказалась столь длительной, что за время следствия не удалось её найти. А если торговые дела завели её в ситуацию, когда надо отбиваться от «братвы»? Нет, чушь собачья! В этом случае она, как раз-таки, немедленно связалась бы с ним. Он бы ей нашёл, как помочь. Ведь бандитам что надо? Кроме денег, ничего! Максимум, на что она могла «попасть», на свою квартиру! Ну и чёрт с нею, всё равно же собиралась переезжать к нему! А может, сейчас она как раз и занята продажей своего жилья, где-то «кантуясь» у знакомых, и пока не закончила свои невесёлые дела, решила не «загружать» его своими проблемами? Что ж, может, и так. Глупо, конечно, с её стороны. Но не катастрофично. В общем, при любом раскладе, могло получиться, что она физически не может подать весточку о себе, и нечего по этому поводу переживать! К тому же, её присутствие на суде мало, что изменило бы, разве, заставило бы «подёргаться»...
А прокурор продолжал, и до сознания Григория долетело:
– Таким образом, подсудимый обвиняется в совершении насильственного действия в отношении потерпевшей Надежды Константиновны Голиковой, повлекшего за собой смерть, а также в доведении до самоубийства потерпевшего Владимира Николаевича Туманова, то есть в совершении тяжких преступлений, предусмотренных... 
Продолжая держать на лице застывшую улыбку, Гриша опять выключился на миг, пытаясь ответить себе на вопрос, кто же, на самом деле убил Надю. Странно, отчего этот вопрос за всё время следствия ни разу не пришёл  ему в голову. Смерть Туманова, настигшая его нелепо, в самый неподходящий момент (как будто бывают на то подходящие!), так переформатировала Гришины мысли, что они потекли вразнос, и с того дня, а особенно, после того, как его самого обвинили в смерти друга. Многие само собой разумеющиеся вопросы и выводы не оказывались в его голове. Простой вопрос, пронзивший Гришино сознание, в одночасье вызвал к жизни простой ответ. Нет, он не знал имени убийцы, но он вдруг точно понял, кто он. И от этого осознания истины ему стало не по себе. Нелепая улыбка сползла с его лица, и он глянул в лицо зачитывающего обвинительное заключение человека в мундире как на представителя той же самой силы, к какой должен был принадлежать настоящий убийца. Изменение на лице подсудимого, замеченное всеми в зале, столь оно было выразительным, случилось на словах прокурора: – ... по совокупности, к 10 годам заключения с отбыванием в колонии строгого режима. У меня всё!
– Подсудимый, встаньте, – обратился председательствовавший судья к Бергу, и тот послушно встал, – Вам понятен текст заключения?
– Понятен, – спокойно ответил Григорий.
– Вы согласны с предъявленным Вам обвинением?
– Нет, не согласен, – тем же ровным тоном ответил подсудимый, – Ни по одному из пунктов.
– Объясните, каким образом в тексте стоит Ваша подпись, свидетельствующая, что Вы со всем согласились и признаёте свою вину?
– На меня оказывали психологическое давление, товарищ судья, – ответил Гриша, спиной чувствуя удовлетворённый кивок адвоката.
– Обращайтесь ко мне «Ваша честь». Значит, Вы отказываетесь от своих показаний предварительному следствию? Я правильно понял?
– Правильно.
По залу прошёл ропот. Заседатели переглянулись. Секретарь вопросительно посмотрела на судью. Тот взял в руки молоточек и, обращаясь к присутствующим, попросил тишины. Когда она  воцарилась, и взгляды вновь устремились на Берга, обратился к нему с вопросом:
– Вы намерены дать новые показания?
– Я буду давать их, Ваша честь, – сам удивляясь своему спокойствию, отвечал Григорий.
– Хорошо. Тогда по порядку. Мы сейчас повторим весь ход допросов на предварительном следствии, и Вы ответите на все вопросы заново. Имейте в виду, Григорий Эдвардович, что Вы находитесь в суде и обязаны говорить правду и ничего кроме правды. В противном случае Вы можете быть привлечены к уголовной ответственности. Это Вам понятно? – подсудимый кивнул, и вновь странная улыбка заиграла на его губах. Судья бросил на него укоризненный взгляд, вздохнул и начал: – Когда и где Вы в последний раз видели гражданку Голикову?
– Около года назад в мастерской у Туманова. Я приходил к нему в гости. Там мы с ней познакомились. Больше нигде я её не встречал.
– Спасибо за исчерпывающий ответ. Скажите, Вы знали о том, что Голикова владеет коллекцией ценных икон и предметов старины?
– Нет, я ничего не знал, кроме того, что она подруга Туманова.
– Насколько известно суду, при Вашем первом задержании Вам были сообщены кое-какие подробности о жизни Голиковой.
– Поскольку я не интересовался этими подробностями и, кроме того, при первом задержании находился под воздействием психотропных препаратов, которыми меня отравили в камере, – по залу снова волной пробежал ропот, но быстро смолк, едва Григорий заговорил дальше, – я, естественно, сразу выкинул из головы всё, что мне говорил следователь. Тем более что имею основания ему не доверять.
– Интересно, какие же? – подала реплику сидящая справа от судьи заседатель. Председательствующий глянул на неё, но не стал возражать и перевёл вопросительный взгляд на подсудимого.
– Следователь заинтересован добыть интересующую его информацию и не обязан быть до конца правдив с задержанным. Это же логично! – заметил Берг, и с заднего ряда раздался смех и несколько робких хлопков. Судья прервал эти неуместные проявления эмоций и предложил прокурору продолжить допрос. Тот спросил:
– Скажите, Григорий Эдвардович, как, в таком случае, Вы можете объяснить, что при обыске в Вашей квартире были обнаружены некоторые предметы, принадлежавшие погибшей? В частности, икона середины XVII века, две берестяные грамоты из новгородских раскопок и перстень ручной работы с голубым сапфиром. Вы же не будете отрицать, что эти предметы были у Вас обнаружены?
– Отрицать не буду. Обыск проводился, как будто, по правилам. Мне дали посмотреть протоколы и сразу предъявили предметы, которые нашли. Но и тогда я сразу заявил, что не знаю ничего о бересте и сапфире, а икону мне подарил Володя... Туманов.
– Но ему не принадлежала эта вещь. Зато она значится среди пропавших вещей погибшей. А остальные? Вы предполагаете, что Вам их подбросили, я правильно понимаю?
– Вы правильно меня понимаете. Но, Ваша честь, – обратился Берг к судье, – У всякого преступления, если оно совершено вменяемым человеком, должен быть мотив. Володя был моим самым близким другом, у меня не было и не могло быть мотивов...
– Подсудимый, суд разберётся, были или не было мотивов для преступления. Не надо дискуссий. Отвечайте на вопросы.
– Скажите, – продолжил прокурор, – Вы испытывали финансовые затруднения в последние месяцы?
– Нет, не испытывал.
– Вы нигде не работаете. На какие средства Вы существуете? Вам помогает Ваша мама?
– Я протестую, Ваша честь, – поднялся с места Марк Яковлевич, – Вопрос не имеет прямого отношения к делу.
– Протест отклоняется, – лениво протянул судья, коротко переглянувшись с заседателями, и Григорий вынужден был ответить:
– У меня была фирма. Я предприниматель.
– Что значит «была»? – нажимал представитель прокуратуры.
– Я продал её, – понизив голос, ответил Берг, – Я рассчитывал прожить на вырученные средства, пока не открою новое дело.
– Вас вынудили продать фирму? Кто?
– Я снова протестую, – поднялся Вольфензон, и на сей раз его протест был частично удовлетворён. Судья, поморщившись, произнёс:
– Вопрос о новых собственниках не имеет прямого отношения к делу. Подсудимый, отвечайте на первую часть вопроса.
– Можно и так сказать, – вздохнул Берг и перевёл взгляд на присутствующего в зале Глизера. Тот заёрзал на своём месте. Сидящий рядом пышнотелый мужчина вполоборота повернулся к нему и бросил короткую реплику, которую Гриша не расслышал.
– А чем занималась Ваша фирма?
– Рекламой и организацией культурных программ, – успел ответить Гриша прежде, чем Марк Яковлевич снова вставит своё «протестую», и тут же добавил, вполне в духе адвоката: – Только не вижу, какое это имеет отношение к делу.
– Григорий Эдвардович, следствию известно, что в организации гастрольных поездок совсем недавно Вы столкнулись с серьёзной проблемой, и Ваша фирма потерпела большие убытки. Следствие не располагает данными о продаже Вами фирмы, зато точно известно о передаче её в новые руки. Иными словами, фирму у Вас просто отобрали. Поэтому возвращаюсь к вопросу, на какие средства Вы живёте?
– Вы хотите сказать, что я солгал в суде, – странно усмехнулся Берг, – и приписать мне корыстный мотив. Что ж, вполне в  Вашем духе. А я ещё раз повторю: я не испытывал финансовых затруднений настолько, чтобы пойти на убийство. Тем более, близких мне людей.
– Вы не ответили на вопрос, – настаивал прокурор, но судья махнул рукой и сказал, обращаясь к обвинителю:
– Вопрос отводится. На предварительном следствии такой вопрос рассматривался?
– Так точно, Ваша честь, и в деле на него есть обстоятельный ответ подсудимого, заверенный его подписью. Лист дела 16-й. Привожу его: «После того, как я допустил ошибку при работе с документами, мои финансовые и деловые партнёры вынудили, в покрытие издержек от этой ошибки, передать им фирму. Так я оказался в бедственном положении». Вы скажете, Григорий Эдвардович, давать такие показания Вас тоже вынуждало следствие?
Гриша помолчал несколько секунд, потом снова глянул на Глизера и, собравшись с духом, произнёс:
– Я не хотел, чтобы в открытом судебном слушании фигурировали известные фамилии, тем более, их причастность к убийствам ещё меньшая, чем у меня. – В этом месте по залу снова пробежала вполне различимая волна то ли смеха, то ли возмущения, – Но если представитель обвинения настаивает, отвечу, – Гриша сделал маленькую паузу, чтобы обвинитель мог снять свой вопрос. Этого не последовало, тогда он заговорил дальше: – Моими партнёрами были уважаемые товарищи. Один из них ныне депутат Государственной Думы Дмитрий Локтев. Насколько я знаю, именно под его поручительство меня выпустили из-под стражи. Я никуда не делся, не сбежал, так что, как видите, и он как поручитель, и я оказались порядочными людьми, – Гриша говорил, всё более увлекаясь своим красноречием. В этот миг к нему возвращалась утраченная недавно энергия, и он был переполнен воодушевления, тем более что перед ним стояла серьёзная цель: не просто выиграть судебный процесс, но и решить вспыхнувший в мозгу с неимоверной силой вопрос «Кто же, на самом деле, убийца?» По мере того, как он говорил, физически чувствуя, как тонкими ручейками стекается к нему энергия слушающих его, устанавливаются невидимые связи, он укреплял их, с каждым словом, с каждым неотразимым поворотом логически выверенной мысли. Говорил всё громче и всё увереннее, а улыбка продолжала неуместно светиться на его устах: – Да, я отдал фирму Локтеву. Но как порядочный человек, товарищ по боевому братству, как политик новой формации он не мог оставить меня в беде, даже случившейся по моей вине. Поэтому он обеспечил меня средствами на первое время. На эти средства я и жил. Так что никакой нужды я не испытывал и никакого корыстного мотива совершать преступление у меня не было.
Когда Григорий закончил свой пространный ответ-речь, по залу прокатились аплодисменты, а расчувствовавшийся Моисей Аронович Зильберт выкрикнул с места:
– Гриша был всегда бескорыстен!
Судья потратил несколько секунд на то, чтобы прекратить шум в зале и сделал замечание мэтру отечественной критики. Тот покраснел, пролепетал что-то вроде «Э-мэ, извините, Ваша честь... Так сказать, чувства...», и тишина вновь установилась.
– Я продолжу свои вопросы, – заговорил прокурор, – На предварительном следствии, как и здесь в суде Вы утверждали, что не встречались с погибшей нигде, кроме как в мастерской у Туманова. Но вот, лист дела 29, есть показания свидетеля Сидорук, утверждающей, что видела вас вдвоём 30 июня 1992 года на выставке работ  реставрационной мастерской Суркиса. Вы подписали эти показания. Как это трактовать?
– Так, как я и говорил.  На меня оказывалось психологическое давление в течение всего хода следствия. Вот я и подписал. Что касается показаний, то никакой Сидорук не знаю, зачем она дала свои показания, тоже не знаю. А на выставке, кажется, я действительно был. Это была довольно громкая выставка, событие в культурной жизни города, а я стараюсь, по мере возможностей, таких событий не пропускать. На выставке я был один. Нади там не встречал, встретил бы... Например, случайно, как бы это бросило тень на мои показания? А если бы столкнулся с нею в троллейбусе, я должен был бы, следуя Вашей логике, объявить, что мы встречались ещё где-то?
По залу снова пробежала волна смеха, но короткая, затихла сама собой, без вмешательства судьи. Тот сделал замечание подсудимому:
– Григорий Эдвардович, не надо задавать вопросов обвинителю без моего разрешения. Продолжайте.
– Спасибо, Ваша честь, – слегка поклонился прокурор, – Гражданка Сидорук ожидает допроса в качестве свидетеля, и мы ещё будем иметь возможность сверить её показания с показаниями обвиняемого и других свидетелей. У меня к обвиняемому есть ещё вопросы. Скажите, подсудимый, почему после похорон Надежды Голиковой вы вдвоём с Тумановым отправились к некой гражданке Кулик, проживавшей тогда в гостинице, поскольку она не является жителем нашего города?
– Я протестую, – вновь поднялся со своего места Вольфензон, – Этот вопрос не только не имеет отношения к делу, но ещё и ответ на него не может быть подтверждён ответами гражданки Кулик. Я информирую суд, что меры, предпринятые к розыску Татьяны Александровны Кулик, не дали результатов. В настоящее время она считается пропавшей без вести, по факту её похищения возбуждено уголовное дело.
Гриша побледнел. Отчего Марк Яковлевич ничего не сказал? Отчего промолчал Костя? Если адвокат не в курсе, то уж Хохол-то не может не знать, что значит для него эта девушка! Или они решили не волновать его до суда? Глупости какие! Марк Яковлевич сел на место рядом с подсудимым, поймал его взгляд и, потянувшись к нему, на ухо шепнул: «Не переживай, с нею всё в порядке. Для нас даже так лучше. Понял?» При этом от адвоката повеяло такой волной самоуверенности и силы, что Гриша поверил. Пока судья с присяжными совещались между собой, отклонить вопрос обвинения или оставить ходатайство адвоката без удовлетворения, зал пришёл в возбуждение. Все переговаривались между собой. Едва ли из присутствующих хотя бы трое знали, кто такая гражданка Кулик, но сам факт похищения причастной к делу девушки, пропавшей без вести после этого, всколыхнул фантазию многих. Наконец, решение было принято, судья постучал молоточком, требуя тишины, и объявил вопрос обвинения отклонённым.
– Хорошо. Я попробую поставить свой вопрос иначе. Подсудимый, ответьте суду, Вам потерпевший Туманов что-нибудь говорил об  имевшихся  в  его  мастерской ценностях,  нуждающихся  в  экспертизе с привлечением какого-нибудь независимого специалиста, не связанного с нашим городом?
– Уважаемый суд, – снова вскочил с места Вольфензон, – обращаю внимание на то, что вопрос поставлен в высшей степени некорректно и в себе содержит ответ. Я протестую, это наводящий вопрос.
– Ваш протест отклоняется, – вяло ответствовал судья и перевёл взгляд на Гришу, – Отвечайте, подсудимый.
– Туманов много мне говорил о том, что у него есть в мастерской. В том числе, об иконах и прочей древности. Сам показывал многие вещи. Я знаю цену прекрасному, отличу хорошее от плохого, подлинник от подделки. Хотя бы поэтому, никакого разговора о каких-то независимых экспертах у нас никогда не было. И потом, Ваша честь, судите сами, зачем Туманову  экспертиза, если, во-первых, он сам художник... был, а во-вторых, в последнее время у него, сколько я знаю, не было финансовых проблем. Обычно экспертизы ищут  те, кто хочет продать...
– Спасибо, подсудимый, мы не будем сейчас оценивать, что обычно делают. Суд не место для обсуждений широкого круга вопросов. Ваше дело отвечать прямо на поставленные. Значит, если я правильно понял, никакого разговора об оценке раритетов вы с пострадавшим не вели? – проговорил судья.
– Вы правильно меня поняли, – ответил с расстановкой Григорий, глядя ему прямо в глаза. Тот опустил взгляд в лежащие перед ним на столе листы дела, порыскал по ним и задал вопрос:
– Тогда как Вы можете объяснить, что при первом Вашем задержании, вместе с гражданкой Кулик и потерпевшим Тумановым оперативниками был обнаружен ряд предметов из коллекции Туманова?
– Мне об этом ничего не известно, – слегка побледнев, отвечал Григорий. Прокурор покачал головой и поднял один лист дела и потряс им перед публикой в зале:
– Но здесь же Ваша подпись под протоколом! – негромко, но внятно вставил обвинитель.
Вольфензон вновь вскочил со своего места и громко заверещал:
– Государственный обвинитель передёргивает некоторые факты. В деле имеются медицинские заключения. В момент задержания обвиняемый был в состоянии сильного алкогольного опьянения и стресса, в день составления так называемого протокола, о котором говорит обвинитель, мой подзащитный находился под воздействием сильного психотропного препарата, вколотого неизвестным в камере во время сна. По этому поводу было возбуждено расследование, но потом его по неизвестным мне причинам прикрыли. Как можно доверять подписи человека, не отдающего себе отчёт в своих действиях?
По залу прокатилась волна ропота. Глизер начал испуганно озираться по сторонам, будто именно он причастен к отравлению Берга.
– А разве протокол обыска не делался в момент обыска? – удивленно воздев брови домиком, переспросил судья. Прокурор закашлялся и не сразу ответил:
– Ваша честь, протокол выполнялся по всем правилам, в момент задержания. Но предъявили его на подпись подсудимому позже. Поскольку при задержании граждане вели себя агрессивно...
– Это ложь! – воскликнул Гриша, перебивая обвинителя, – Никакой агрессивности не было. Я потребовал адвоката и объяснений, на каком основании нас задерживают. Какая ж это агрессивность?
Представитель прокуратуры широко улыбнулся, следом за ним улыбнулся судья, готовый уже было сделать очередное замечание подсудимому. Улыбнулись и зашушукались между собой заседатели. Благодушным тоном судья пояснил:
– Григорий Эдвардович, по нашему законодательству не существует нормы, по которой в момент задержания Вы были бы вправе требовать адвоката. Эта норма есть в законодательстве США. У нас достаточно санкции прокурора и понятых. Вам понятно?
– Понятно, – понизив тон, ответил Гриша, – Тем не менее, то, что сказал прокурор, ложь, – по залу вновь пронёсся ропот, остановленный грозным взглядом судьи, – Я не говорю, что лжёт обвинитель. Возможно, оперативники, которые нас задерживали тогда, ввели следствие в заблуждение. Вы могли бы их вызвать и допросить.
– Подсудимый, – строго сказал судья, – Вы обращаетесь с ходатайством о вызове свидетелей в суд?
За Гришу ответил его адвокат. Марк Яковлевич только глянул на своего подзащитного, кивнул ему и, порывисто поднявшись, возгласил, как герольд, объявляющий на ратушной площади новый Указ герцога:
– Защита ходатайствует о вызове в качестве свидетелей оперативников, осуществлявших первое задержание моего подзащитного в гостиничном номере.
– Суд рассмотрит Ваше ходатайство, – ответил судья и чиркнул в своём блокноте, – У обвинения ещё будут вопросы к подсудимому?
– Пока нет, Ваша честь, – ответил прокурор и сел на своё место.
– У защиты? – обратился судья к Вольфензону. Тот, продолжая стоять рядом с Бергом в торжественно-пафосной позе, поклонился судье и сказал:
– О, да, Ваша честь! Григорий Эдвардович, скажите, пожалуйста, суду, в день убийства гражданки Голиковой где Вы находились?
– В тот день я встречался с Татьяной Кулик, – слегка потупившись, ответил Гриша.
– Очень хорошо. Я не буду спрашивать всех подробностей Вашей встречи. Но скажите, были ли какие-нибудь свидетели вашей встречи и сколько времени вы провели вместе?
– Мы провели вместе целый день. Примерно, начиная с часу пополудни и до 23, когда расстались возле её номера. Свидетель у нас был. Возможно, и не один. Но одного я назову точно. Это священник из церкви, который именно в тот день совершил обряд крещения.
– И кто был новообращённым?
– Я и Татьяна Кулик, – громко ответил Григорий и поднял взгляд на судью и заседателей. Глаза его высветились внутренним огнём, и на минуту всем показалось, что это смотрит не человек со скамьи подсудимых, а обвинитель, готовящий страшную обличительную речь. Вновь по залу пробежала волна. Глизер как-то странно захихикал и стал энергично перешёптываться с сидящим рядом рыхлотелым мужчиной.
– Я обращаю внимание суда на слова моего подзащитного! – воскликнул адвокат, – Молодой человек принимает решение окреститься вместе с любимой девушкой. Они проводят в церкви соответствующее время, с ними совершается таинство. Состояние души каждого из них в этот момент, как вы все, конечно, понимаете, чрезвычайно возвышенное, – Марк Яковлевич обвёл победоносным взором зал и продолжил, – И вот в таком состоянии души пылкий молодой человек откуда-то берёт неустановленное оружие, настигает несчастную жертву, за которой, по идее, должен был бы следить, чтобы хотя бы знать, где её конкретно искать, убивает с целью завладения драгоценностями? Это фантастика! Не говоря уж о том, что на протяжении 10 часов молодые люди не разлучались. Или предполагается, что и гражданка Кулик причастна к убийству Голиковой? И священник стал соучастником?
Судья улыбнулся и мягко заметил:
– Уважаемый адвокат, время для судебных прений ещё не наступило. У Вас есть ещё вопросы к подсудимому.
– Да, Ваша честь. Прошу только учесть, что без показаний Татьяны Александровны Кулик установить истину в этом вопросе будет чрезвычайно трудно. Если вообще возможно.
– Задавайте Ваши вопросы, – отвёл реплику адвоката судья.
– Григорий Эдвардович, известно ли Вам что-нибудь о взаимоотношениях между погибшей Голиковой и прежним владельцем мастерской художником Суркисом?
– Я протестую, – возразил прокурор, теперь настала его очередь останавливать защиту, – эти старые личные истории не имеют отношения к рассматриваемому делу.
– Напротив, уважаемый советник юстиции, – скаля ослепительно белые ровные зубы, ответил Вольфензон, – это имеет самое непосредственное отношение к делу. И мне странно, что следствие, схватившись за первую попавшуюся версию, не удосужилось рассмотреть остальные. Итак, мой вопрос...
– Да, Марк Яковлевич, – спокойно отвечал Гриша, – мне кое-что об этом известно. Немногое мне рассказал Володя... Туманов. Ещё кое-что зачем-то выложил следователь, что вёл первый допрос... Тогда, после гостиницы. Ну, и сам я кое-что выведал. Случайно. Просто у нас странным образом оказались общие знакомые.
В зале снова началось движение. Больше всех двигался Марик Глизер, понимая, что сейчас речь пойдёт именно о нём. Он и был тем самым общим знакомым или одним из таковых, о ком сейчас готовился публично рассказывать Берг. Ему меньше всего хотелось бы, чтобы давняя история резвых похождений студенческих лет, всплыла сейчас в суде. Они дружили с Суркисом, пока Марик учился на юридическом. Несмотря на разницу в возрасте, были довольно близки и общались на-ты. Объединяли их, среди прочего, общие пороки. Оба были в те годы охочи как до девочек, так и до мальчиков. А главное, у обоих была страсть – антиквариат и предметы русской старины. Ну, а, кроме того, они приходились друг другу дальней роднёй по материнской линии. Откуда Гришаня, Шмулик чёртов, смог про это пронюхать?
– Продолжайте, подсудимый, – заметил судья.
– Семён Суркис ухаживал за Надей и даже, как я знаю, делал ей предложение. Но он вечно шлялся по бабам и кабакам... Простите, господин судья... Иначе говоря, вёл сомнительный образ жизни. Когда Надя разобралась, кто он, она порвала с ним. Но, по-моему, это было уже тогда, когда мастерскую занимал Туманов. А Семён обосновался в другом месте. Во всяком случае, сколько мы знакомы... были знакомы с Володей, я помню эту мастерскую. Значит, лет 10 Сеня в другом месте.
– А что-нибудь о вещах, оставшихся от прежнего владельца мастерской, о тайниках покойный Вам не рассказывал? – с жаром вопрошал адвокат, краем глаза поглядывая одновременно и в зал и на судью, точно проверяя, какое производит впечатление. Гриша ответил:
– Говорил. Он рассказывал, как они с Надеждой устроили огромные «раскопки» в мастерской. Это было после того, как Володя отнёс одну из своих старинных вещиц в музей, и вокруг него появилась масса проходимцев...
– Я протестую, – почти закричал прокурор, – Сейчас подсудимый начнёт нам рассказывать про совершенно посторонних людей и уводить суд от разбирательства по существу преступления. Какое отношение могут иметь случайные люди, бывавшие в мастерской Туманова, к насилию, повлекшему за собой смерть Голиковой, совершённому именно Григорием Бергом?
– Вы задаёте подсудимому вопрос? – переспросил судья.
– Протестую! – возопил Вольфензон, – Обвинение не может утверждать того, что ещё не доказано судом. А рассказ моего подзащитного, как раз, проливает свет на некоторые детали, упущенные халтурным и поверхностным, на мой взгляд, следствием.
– Протест удовлетворяется! – стукнул молоточком судья, – Будем считать слова обвинения репликой. Занесите их в протокол кроме последнего утверждения.
– Ваша честь, как раз их надо занести в протокол целиком, вместе с моей репликой, – не унимался Вольфензон, – Иначе непонятен ни мой протест, ни Ваше решение. А главное, реплика прокурора вполне показывает, что линия обвинения предвзято настроена против моего подзащитного, хотя в деле не только нет ни одного прямого доказательства, прямой улики, но и присутствует полное алиби Григрия Берга!
Зал разразился аплодисментами. Громче всех хлопал в ладоши Моисей Аронович и даже воскликнул: «Браво!». Судья, поморщившись, через полминуты прервал шум в зале и заметил, что суд – всё же не спектакль и, согласившись с доводами адвоката, распорядился внести всю эту полемику в протокол дословно. После двухминутной технической паузы, связанной с этим, позволившей Григорию слегка перевести дух, его допрос возобновился. Вольфензон торжественно изрёк:
– Продолжайте, Григорий Эдвардович.
– Я точно не знаю, от Суркиса или ещё от одного, который был до него... Кажется, его фамилия Калашников. Но в мастерской действительно остались какие-то ценности, о которых много лет Туманов  не знал. А как узнал, случайно узнал, началась череда неприятностей.
– Под неприятностями Вы разумеете приглашение на персональную выставку в Италию? Или именную стипендию? – вставил представитель прокуратуры.
– Под неприятностями, – уверенным голосом ответил Григорий, – я разумею тех типов, что стали виться вокруг Володи, досаждая и ему и несчастной Надежде Константиновне Голиковой сомнительными предложениями. Володя мне успел рассказать об этом. И если искать настоящего убийцу, то именно среди этих типов.
– Мне кажется, – встал со своего места советник юстиции в прокурорском мундире, – что подсудимый сейчас начинает лгать суду. Приплетает каких-то, как он говорит, типов, личности которых следствием не были не только установлены, но даже не обнаружено их существование. Говорит о каких-то якобы имевших место с их стороны предложениях. Между тем, в деле имеется собственноручно заверенное подписью подсудимого показание свидетеля Сидорук, которая присутствовала при том, как Вы фактически вымогали у Туманова произведения искусства в день его трагической гибели. Возможно, Вам удалось что-то отобрать у него, и, в совокупности с тем, что Вы ему тогда говорили и как действовали, это стало причиной его самоубийства.
Из зала раздался возглас: «Полная чепуха!». Это был голос Кийко. Тотчас зал зашумел, загомонил, и судье стоило немалого труда утихомирить поднявшееся волнение. Когда порядок был восстановлен, он встал со своего места и объявил:
– Учитывая ряд открывшихся в судебном заседании обстоятельств, а также ходатайства защиты о привлечении в качестве свидетелей новых, ранее не заявленных лиц, в судебном заседании объявляется перерыв. Следующее слушание по делу состоится... Сколько времени потребуется защите для нахождения ваших свидетелей?
– Полагаю, Ваша честь, мы за 3 дня управимся, – отвечал, ослепительно улыбаясь, Марк Яковлевич.
– Следующее заседание назначается на ближайшую пятницу 11 часов утра. Учитывая тяжесть предъявленных подсудимому обвинений, а также сложный характер процесса, несмотря на ходатайство депутата Государственной Думы Дмитрия Павловича Локтева, суд вновь пересматривает меру пресечения и постановляет до следующего заседания заключить Григория Эдвардовича Берга, 1964 года рождения, ранее не судимого, под стражу.
Улыбка вмиг сползла с лица адвоката. Гриша побледнел и заиграл желваками. Судьба в который раз бросает его из стороны в сторону, как бушующая морская пучина щепку во время шторма. По залу пробежал ропот негодования. Только два человека – Марк Наумович Глизер и тучный мужчина рядом с ним плохо скрывали своё одобрение решения судьи. Тот же в сопровождении двоих заседателей медленно вышел из-за стола, не дожидаясь, пока послушный конвой во исполнение объявленного решения подойдёт к несчастному подсудимому, чтобы препроводить его в следственный изолятор. Анна Владиславовна, подавляя рыдания, упала лицом на богатырское плечо Кийко, а он, одной рукой обнимая женщину, другую воздел вверх со сжатым кулаком, красноречиво потряс им, глядя в глаза Грише: держись, мол!
В камере Григорий пробыл совсем недолго. Буквально через 5 минут его вывели в комнату для допросов, где его поджидал знакомый следователь по фамилии Мерцалов. Когда Берг вошёл, следователь, отпустив конвой, с деланным добродушием предложил молодому человеку сесть, придвинул пачку сигарет и с хода объявил:
– Благодари Бога, сынок, что у тебя такой хороший адвокат!
– Я благодарю Бога за всё, – ответил Гриша, отодвигая предложенные сигареты и усаживаясь. В нём тихо закипала ярость.
– Знаешь, зачем тебя здесь держат?
– У нас судам больше нечем заняться? – со злым ехидством переспросил Гриша и получил в ответ:
– Не кобенься, сынок. Где Татьяна Кулик?
– Вы меня об этом спрашиваете?! Откуда мне знать. Я бы от Вас хотел услышать, что с ней.
– Так-так, – с грустной миной протянул Мерцалов, резко встал со своего стула и начал расхаживать взад-вперёд за спиной Берга. Походив некоторое время, подошёл к нему сзади и, наклонившись к самому уху, прошипел:
– Ты помогаешь нам – мы помогаем тебе. Не помогаешь, и тебе никакой адвокат не поможет. Разве что посмертно реабилитируют.
– Нам – это кому? – пытаясь развернуться лицом к Мерцалову, спросил Григорий.
– Нам – это нам! Понял? Против системы попёр, сынок! Думаешь, если за тебя по старой афганской привычке депутат заступился, если на тебя работает один из лучших адвокатов, если против тебя улик маловато, тебе можно идти против системы, и тебя нельзя закрыть? Дудки! Был бы человек – статья найдётся. У нас целый ГУЛАГ простаивает. Мясо требуется. А ты такой сладкий, сынок!
Мороз пробежал по спине Гриши, но он совладал с собой и с яростью, начавшей уже было одерживать верх над рассудком, и медленно, почти по слогам проговорил:
– Я вообще не имел дел с системой и иметь не собирался. У меня своя дорога, у системы своя. На кой ляд я ей сдался, если за моей душой вообще ничего – ни преступления, ни сокровищ, ни военных тайн? Ничего, слышите меня? Ни-че-го!
– Ошибаешься, сынок, – вновь перейдя на мягкий тон и воротившись за стол, ответил следователь, – Ты оказался не в том месте и не в то время. Да ещё не с теми людьми. Значит, твоя дорога пересеклась с нашей. Теперь тебе либо работать на систему, либо...
Он взял сигарету, помял её в пальцах и неторопливо закурил, пуская дым прямо в лицо допрашиваемому. Гриша решил тоже закурить, раз с ним так бесцеремонно себя ведут. Теперь это не уступка, а жест защиты. Они курили молча несколько минут, сидя один против другого. Потом Мерцалов затушил окурок в пепельнице, взял шариковую ручку, протянул её Грише вместе с листком бумаги и сказал:
– Пиши, и через 2 часа тебя выпустят отсюда, а на следующем заседании суда оправдают.
– Что писать? Чистосердечное? – щурясь от дыма, ехидно спросил Григорий.
– Добровольное соглашение о сотрудничестве с органами Государственной безопасности, сынок.
– А если не подпишу, что вы сделаете со мной?
– С тобой, – задумчиво протянул следователь, вертя в руках ручку и глядя на неё, словно в ней-то и заключался ответ на все вопросы мира сего, –  ничего особенного. Ну, просто посидишь лет 5-6... или все 10. А вот Татьяну Александровну, если, конечно, мы её найдём, мы поимеем гораздо основательней. С полным знанием дела и с огромным половым удовольствием. По самые ягодицы, так сказать, поимеем. У нас, знаешь ли, есть целое подразделение по порче девочек. Кстати, есть и по мальчикам спецы. Так что можем и до тебя добраться, сладенький. Можешь не сомневаться!.. Так что, пиши.
Гриша поперхнулся, застыл на мгновение и, не сводя глаз с Мерцалова, медленно взял ручку.

*) Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II, урождённый Алексей Ридигер (1929–2008), родился в Эстонии. Позднее неоднократно и безуспешно пытался разыскать  в Эстонии Отца Василия Бесов Изгоняющего, дабы обвинить в ереси и отлучить. Решая сложнейшие вопросы, стоящие перед церковью, Алексий II многие годы рассматривал экзорцию (изгнание бесов) как опасную ересь, несовместимую с канонами и духом Православной Церкви. В последние годы отступил от преследования экзорцистов. Достоверных сведений о поисках возглавляемой Патриархом Алексием II РПЦ Отца Василия Бесов Изгоняющего не имеется. Саму фигуру этого священника официальная РПЦ отрицает как несуществующую.
*) Рюрик, или по-старославянски, Рарог означает Сокол
*) имеется в виду Иосиф Виссарионович Джугашвили (Сталин)
*) По религиозным установлениям, господствовавшим в иудейской Хазарии, верховную власть в стране осуществляли два лица – избираемый на срок правитель, Бек и бессменный духовный вождь, Каган, чья власть передавалась по наследству. Во всех важнейших  вопросах  Бек обязан был подчиняться Кагану, но имел право собирать Совет для разрешения споров между собой и им. В этом случае тот, кого признавали неправым в споре, подлежал ритуальной казни. Поэтому такие Советы собирались редко – за историю Каганата дважды. Оба раза правота признавалась за Каганом, а Бека умерщвляли.
*) Мелхиседек – библейский Царь, последний, кто совмещал в одном лице власть Царя и Первосвященника. Согласно Священной Истории, только потомок рода Мелхиседека вправе претендовать на подобное совмещение, в этом смысле начавшееся с Петра Великого объединение в лице Государя Императора духовной и светской власти является противозаконным актом.
*) По библейскому преданию, трое сыновей Ноя дали начало трём родам людей – хамиты (от Хама), семиты (от Сима) и Иафетиты (от Иафета).
**) Dura lex sed lex – Закон суров, но закон (лат.)
*) кум – тюрьма, «зона», лагерь (лагерный жарг.) 
*) немецкое слово Vaterland, дословно «отчий край» мужского рода.