Три рассвета

               

                В человеке всегда есть нечто, отвергающее любовь.
                Это та часть его существа, которая хочет умереть.
                Именно ей необходимо прощение.
                Альбер Камю


     Было раннее погожее утро.
     Я стоял за мольбертом и писал картину, которую потом так и не смог окончить.
     Ласковым светом светило солнце. Легкий утренний ветер обвевал прохладой мое лицо. Тихо плескались волны. Пахло морем...
     По берегу гуляла высокая, стройная женщина. Ветер живописно отдувал ее длинные темные волосы.
     Я накладывал на холст мазки и краем глаза наблюдал за нею. Она шла по мокрому песку, по самой кромке воды, оставляя на берегу следы, которые тут же таяли в пенящихся волнах…
     Мне подумалось, что ее и не достает в картине.
     Я продолжал писать.
     Вдруг я увидел ее перед собой. Она была очень красива. Она подошла поближе и тихо сказала:
- Простите, что я отрываю Вас от работы. Я уже второй раз вижу Вас здесь, и меня просто съедает любопытство… Можно мне посмотреть?
     Конечно, никто не любит показывать неоконченные работы, но я не смог ей отказать. Ей, должно быть, очень понравилось, а может быть, просто хотелось меня похвалить, и, сложив свои ручки на груди, она промолвила задумчиво:
- Солнце…розовые волны…чайки…песок…Очень красиво. Даже лучше, чем в действительности!
- Вот этим-то и плохо, что лучше, чем в действительности, - несколько ворчливо возразил я на ее детскую похвалу.
- Красками пахнет… Какой интересный запах… Вы так увлеченно работали . Наверное, живопись – это любимое дело и смысл Вашей жизни?- Она была как-то по-детски очаровательна, что-то наивное, милое и трогательно-смешное было в ней. Я улыбнулся.
- Нет… Скорее развлечение. И повод познакомиться с интеллигентной  девушкой.
     Она засмеялась и протянула мне руку :
- Юля.
- Арсений Журавлев, - подставил я ей кисть своей испачканной красками руки, - очень рад знакомству.
- И я очень рада. А Вы давно пишете картины?
- Начал в конце школы. Сначала гуашью, а потом маслом.
- А вообще, чем Вы занимаетесь? – со все большим интересом спрашивала она.
- Я – писатель.
- Замечательно! Писатель, художник… Как хорошо, что я решилась к Вам подойти. А музыку, случайно, Вы не сочиняете?
- Нет, -  засмеялся я ее наивным вопросам, - с музыкой у меня туго : четыре класса музыкальной школы по фортепиано. Музыкант я скверный. Зато у меня друг композитор – Александр Волков. Он тоже здесь, мы вместе приехали. Могу познакомить, если хотите.
- Да, да, конечно…
     Она спросила у меня, который теперь час, было восемь часов. Она заторопилась: ей нужно было идти на завтрак.
- До встречи, - сказала она, уже ступая по песку своими маленькими грациозными ступнями, идя к зеленым воротам  соседней базы.
 - До встречи…
     Я, улыбаясь, смотрел ей вслед… Попробовал сделать несколько мазков, но получилось что-то не очень хорошо. Да и солнце светило уже ярче, и нежный утренний воздух накалялся…
     Я подхватил мольберт и пошел к нашему коттеджу.
     К моему удивлению, Александр Александрович уже ожидал меня на веранде и готовил кофе.
                ***
     В конце дня мы с Волковым устроили импровизированный пикник.
     На кромке чистого белого песка у лимана разложили скатерть. Откупорили вино…
     Колыхались верхушки камышей, окружавших маленькое озерце…
     Помню запах вина и закатывающийся за горизонт раскаленный медно-красный диск солнца, прочертивший на стальной глади лимана длинную багровую полосу…
                ***
     Мы гуляли в сквере отдаленного санатория.
     Нас окликнули какие-то девушки. Это были Юлия и ее соседка Марина.
     Помню радостный и какой-то демонический блеск ее чайно-зеленых глаз в тусклом желтом свете фонаря… ее улыбку… смех…
     Шелестела у нас над головой своими длинными ветвями старая ива, я целовал ее руки, шею, губы, глаза….
     Потом мы бежали вдоль берега…
     Шумели волны… Светилось фосфоресцирующее море…
- В полдень на камнях…
     Запах моря и лимона…               
                ***
     Было без десяти двенадцать. Мы подходили к длинной гряде, сложенной из гранита, уходящей в море, и служащей, очевидно, волнорезом.
     Юля с Мариной лежали на теплых камнях, подставившись под жгучие солнечные лучи.
     То там, то тут сверкали на волнах от солнца точно отблески осколков сотен тысяч зеркал… Легкий бриз разносил лимонный аромат ее волос…
     Она посмотрела на меня, потом долго и задумчиво глядела на камни, покрытые светло-зеленым и бурым мхом, и наконец сказала серьезным голосом:
- Я обещала рассказать тебе историю моей жизни… Я готова… Без предисловий.
     Родилась я на рассвете. Так говорили родители. Это было в ноябре, пасмурным холодным утром. Неяркое солнце, потом дождь. Везде лежали мокрые желтые листья…
     Она на минуту замолчала, глядя вдаль, и лицо ее сделалось строгим, сумрачным.
- Девственность и первый поцелуй я отдала одному мужчине. Я думаю, что это слишком много для одного.
     Мы купались лунной ночью в реке. Он целовал меня….
     А потом я отдалась ему… В машине…
     Она стояла на опушке леса и столпы лунного света падали из окошек…
     Утром я проснулась. От холода…
     Я вышла из машины.
     Из-за леса вставало солнце.
     Я сидела на влажном пне и плакала.
     Я потеряла, но не обрела. Я все представляла себе совсем по-другому…
    Опустошение… тоска…
      Она погладила ладонью теплый, сверкающий на солнце вкраплениями слюды, камень. Помолчала. И, улыбнувшись чему-то, продолжила :
- Ты знаешь, я никогда не ела столько шоколаду.
- Шоколаду?
- Ну да, шоколаду. Он закармливал меня шоколадными конфетами. Каждый день приносил мне огромные коробки конфет.
     В детстве все внимание родителей, и шоколад тоже, доставались почему-то моей сестре. Старшей. Обычно бывает наоборот.
     Она была любимицей, ею гордились. А я… я старалась учиться лучше ее. Но они не интересовались моими успехами. И я перестала.
     Он жил на седьмом этаже. В нашем доме, в следующем подъезде. У него была хорошая мама. Она всегда была на моей стороне. И всегда меня понимала…
     Зато моя мама не понимала меня никогда.
     За всю жизнь она шесть раз поцеловала меня на ночь…
     Недавно я видела его маму. Она жалела, что мы не стали семьей… Напрасно. Наверное, это к лучшему.
     Мы прожили вместе с ним четыре года. Два года мы встречались – почти каждый день – и два года прожили в гражданском браке.
     Вечером, когда он возвращался работы, я делала ему горячую ванну с пеной. А потом мы ужинали при свечах….
     Почти идиллия… Но он – собственник….
     Я резко рассталась с ним. Наверное, жестоко. Он не удовлетворял меня как мужчина. Но это тут ни при чем.
     Жестоко, да. Но искренно. Я больше не могла жить с ним вместе.
     Я поступила искренно. Мы расстались.
     Но я любила его.
     Она попросила пить. Я протянул ей флягу, в которой было немного совиньона. Она сделала несколько глотков, а потом стала бросать в воду ракушки, наблюдая, как они уходят на дно, оставляя на поверхности расходящиеся кругами маленькие волны.
- Я становилась все более самостоятельной, и, наконец, купила себе отдельную квартиру. Я перестала зависеть от родителей.
     В душе их для меня, пожалуй, и не существует… Мамы, во всяком случае…
     Ты знаешь, я думаю, что Бог все-таки есть.
     У меня дома висит икона. Старинная. Ее подарил мне знакомый художник. Правда, он не очень хороший человек. Но это не важно.
     Я люблю смотреть на Христа. Он был, наверное, самым одиноким человеком…
     Я тоже одинока.
     Но одиночество хорошо по-своему. А может, я себя обманываю…
     Говорят, что я добрая, но это неправда. Я глупая. И доверчивая. Была раньше.
     Казалось, что каждый новый знакомый мужчина – это тот , кого я всегда ждала. Я думала, что он будет навсегда моим, а я его. И каждый раз я ошибалась…
     Иногда мне снится мой первый мужчина… В лунном свете… Когда мы с ним расставались, тоже была лунная ночь. Это было на кухне…
     Я знаю, что никогда больше не полюблю. Никого. Но всегда мечтаю о любви…
     Мне даже не с кем было ехать на море. И пришлось ехать с мамой…
     Просыпаюсь утром: тихо и не с кем поздороваться.
     Друзей у меня, в общем, нет.
     У меня от природы рыжие волосы, но я крашу их в черный цвет. Рыжие – это слишком радостно, светло и роскошно. Это меня тревожит. Понимаешь?
     Дома у меня зеленая мебель. И я читаю только при электрическом свете.
     У меня много-много дисков с музыкой Моцарта, Бетховена, Вивальди…
     Я очень долго слушаю музыку. Особенно на выходных. Иногда по нескольку раз одно и тоже произведение… Когда слушаешь музыку, то хочется что-то решить, окончательно и верно. И часто приходят такие удивительные мысли…
     Я теперь сожалею, что не пошла в музыкальную школу.
     Детство мое было таким безрадостным, что мне не хотелось прибавлять ко всему,что меня мучило, еще и долгие упражнения… Но теперь я думаю, что, если бы я занялась музыкой, все могло бы сложиться совсем по-другому. Иногда какая-то мелочь все может изменить. А музыка - это не мелочь…
     Хотя, может быть, мне просто приятно думать, что была возможность прожить другую жизнь… Наверное, я просто себя утешаю…
     Все как-то странно… Вот, например, покупаю холодильник или новую печку… Зачем? И для кого? Для себя? Разве меня это так радует ?
     А с другой стороны, что мне еще делать?..
     Я хочу, чтобы меня отпускали, любя.
     Я люблю свободу, потому, что ее нельзя купить. Как любовь. Как дружбу, как боль…
     Мои любовники – это, в основном, были люди лет сорока-пятидесяти – семейные, полные, невысокие, седеющие или лысеющие, у них у всех глубокие и умные глаза. Они добродушны и развратны. Но эти люди никогда не обидят. И с ними можно говорить на любую тему.
     А папа, мой папа – добрый и простой. С ним тоже легко. Хотя он мной никогда особенно не интересовался…
     Мне, знаешь,что обидно: зачем человек рождается, если он все равно умрет?
     А если Небесного Царства нет? Кто и что сможет утешить меня тогда ?
     Хотя потом – не страшно, страшно сейчас… А потом – ничего нет… Хоть этого и не представить…
     Нет! Страшнее всего в последнюю минуту! Когда ты понимаешь, что все, на что ты надеялся, не сбылось и уже точно не сбудется, а главное – ты должен уйти, уйти из жизни, какой бы она ни была, - сейчас…
     Отдых для меня – это сон…
     Я ненавижу засыпать с кем-то. Но я мечтаю о том, чтобы засыпать не одной…Но пусть меня оставят в покое!
     Я не люблю даже хорошие неожиданности. Даже, если мне дарят цветы. Хотя уже не дарят. Некому…
     Я ненавижу срезанные цветы!
     Убитые, мертвые цветы – они напоминают мне о моей смерти. Это бессердечно – дарить мертвые цветы… Я знаю, что ты со мной не согласен… Но ведь это  очевидно: бессердечно!
     Я устала… я слишком много видела, испытала и пережила. А ведь мне только двадцать девять лет… я на девять лет тебя младше. И все же ты – счастливый ребенок…
     Я хочу покоя…
 В моей жизни были и женщины… Сорокалетняя, зрелая, с прекрасным телом распутница… и молоденькая девочка – студентка, она подрабатывала у нас в ресторане… я пригласила ее домой  на шампанское… Как меня когда-то…
     Ты удивлен? - Да, я многих соблазняла. Соблазнение невинных – это будто приобщение к тайне, захватывающий обряд…
     Я очень устала. Нигде нельзя быть собой - ни у родителей, ни у знакомых, ни на работе…
     Странно, вот я смотрю на тебя, и мне кажется, что ты меня понимаешь. Значит, можно быть откровенной с писателями?.. Но не  может ведь у каждого несчастливого человека быть по своему писателю…
     У меня такое чувство: Бог одной рукой дает, а другой забирает…
     А он правда добрый – Бог? Ты не знаешь точно? Нет?
     Я была на исповеди. Год назад. В Крыму, в храме святого Александра Невского. Я искренне хотела объяснить все. Найти какой-то выход… Потому что я не могу верить в Бога. Каждый день моей жизни разуверяет меня в Его милости…
     А священник – он меня не понял, самого главного не понял, а может, и вовсе ничего: сказал, что нужно поститься, молиться и что Бог все управит... Очень мудро. Но у меня нет надежды теперь. А не потом, когда Он «управит». Хотя я в это и не верю…
     Он сказал, чтобы я покаялась… Но я не во всем каюсь. И даже мало в чем… А не от души – не могу… Да и глупо, наверное, лгать Богу, если он действительно все видит и знает…
     Поэтому, я вот о чем тебя попрошу: пусть этот мой рассказ будет как исповедь, а сегодня вечером ты отпустишь мне грехи…
     Эта затея показалось мне странной и даже, хоть я не такой уж ортодокс, святотатственной. Я попытался возразить, что я не могу этого делать, но она настаивала, и мне, скрепя сердце, пришлось согласиться, я подумал, что она забудет об этом.
- Иногда желания людей начинают сбываться, как только они их загадали. Незаметно, словно по песчинке высыпается песок из часов… Это не из моего опыта. Но я все-таки в этом уверена. Для других. Понимаешь? Для меня – нет.
     А с другими так случается…
     Она ненадолго задумалась, и лицо ее помрачнело.
- Я бы хотела умереть молодой.
     Умереть до того, как меня коснется старость. Если я и боюсь чего-то – так это старости. Она, как эрозия, как ржавчина… Она – это… и уже ничего нет, и не будет, и не будет, и не вернуть того, что было. И мало кто поверит даже, что вообще было…
     Я устала. Слишком устала, наверное. Мне холодно. Но я знаю, что тепла нет. И у меня нет сил в этом переубеждаться.
     Если б был такой яд - безвкусный, от которого ничего не болит, чтобы выпить и не знать, и не почувствовать, уснуть мгновенно на целую вечность.
     Я люблю спать…Когда спишь, то чего-то нет, а что-то другое есть. Не всегда лучше, правда, чем то, чего нет.
     Я ненавижу парное молоко, сыр, масло и сахар. И детство. С его одиночеством. И не хочу семьи, домашнего очага и его фальшивого, бутафорского тепла и света…
     Я выпью целое море яда.
     Я выпью море, или оно выпьет меня.
     Я бы хотела плыть навстречу солнцу. Плыть по розовым от солнечных лучей волнам. Ранним, прохладным утром… Навстречу солнцу… Как у тебя на картине.
     Она с минуту смотрела куда-то вдаль, словно пытаясь что-то разглядеть. Напряженно и внимательно. И вдруг неожиданно рассмеялась слишком весело и по-детски, даже с притворством, как мне показалось. А может, только показалось.
   - Ну, пока все… Мы уже пойдем домой. А вечером встретимся. В восемь часов, у качели. – Она говорила так, будто прежнего разговора и не было – беззаботно и весело. Как почти все люди на отдыхе.
     Я, чтобы как-то развлечь ее, предложил сходить вечером в какое-нибудь кафе, отметить наше знакомство и мой отъезд.
     Она подумала, глядя вниз, на камни, но затем отрицательно покачала головой и сказала:
- Ты только не обижайся. Но мне не хочется. Давай просто погуляем. Или посидим у моря. Пусть это будет обычный вечер. А то мне грустно будет с тобой расставаться… Хорошо? Ты не сердишься? Тогда – до встречи…
                ***
     Я долго смотрел ей вслед, совершенно пораженный всем услышанным сегодня, не имея ни малейшего представления о том, что теперь мне нужно говорить и делать с нею. Я видел и ясно понимал, что передо мною драма человеческой души, что в этой прекрасной, цветущей женщине что-то сломилось, рухнуло. Я болезненно ощущал свою беспомощность.
     Мы с Волковым молча пошли домой. Он заметил, что я не в духе и ни о чем меня не расспрашивал.
    Когда мы пришли, есть мне не хотелось, и я, сославшись на головную боль, закрылся у себя в комнате и, не раздеваясь, лег на кровать.
     Я думал, пытался проанализировать ее слова, найти какое-то средство помочь ей или хотя бы поднять ее настроение. Но только еще более запутывался в своих размышлениях.
     Положение осложняло то, что завтра я должен был уезжать в Киев. Она почему-то не хотела ехать со мной. А отменить запланированные встречи было невозможно.
     Было семь часов. Нужно было привести себя в порядок.
     Я сходил в душ. Побрился.Чтобы убить остаток времени, без внимания перелистал корректуру повести.
     Я был уже одет, когда в комнату зашел Волков. Мы вместе пошли на берег.
                ***
     Мы издалека заметили две женские фигуры возле качели.
     Она тихо поздоровалась и обняла меня.
     Александр Александрович взял под руку Марину, и они пошли куда-то вдоль берега.
     Юля несколько минут сидела на качели молча, а потом воскликнула:
- Раскачай меня! Сильно-сильно!
«Сильно-сильно» - так говорят дети…
     Качели взлетали очень высоко, почти горизонтально земле, плохо вкопанные сваи, на которых они были закреплены, тряслись, и я опасался, чтобы Юля не вылетела с сидения или не развалились сами качели, но она все просила, чтобы я не останавливался и дальше раскачивал ее.
     Волосы ее развевались на ветру, она громко говорила что-то, смеялась – видно было, что она очень возбуждена. А потом стала декламировать:

«Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, — который раз?

Что счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?

Что счастие? Короткий миг и тесный,
Забвенье, сон и отдых от забот...
Очнешься — вновь безумный, неизвестный
И за сердце хватающий полет...

Вздохнул, глядишь — опасность миновала...
Но в этот самый миг — опять толчок!
Запущенный куда-то, как попало,
Летит, жужжит, торопится волчок!

И уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, —
Не сходим ли с ума мы в смене пестрой
Придуманных причин, пространств, времен...

Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать...
Как страшно всё! Как дико! — Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.»

     Последние строки она произнесла надломленным, приглушенным голосом, сквозь рыдания.
     Качели останановились. Она спрыгнула  с них, прижалась ко мне, я почувствовал, как быстро билось ее сердце, как неровно вздымалась грудь, щеки ее были мокрыми от слез…
     Я тихо гладил ее по спине. Я не понимал тогда вполне, что с нею происходило.
     Приобняв, я повел ее в длинную голубую беседку, освещенную одинокою лампочкой…
     Я выключил свет. Мы сели.
     Она склонила голову ко мне на плечо и долго  рассказывала о чем-то, о какой-то акации у нее под окном, на которую она любила смотреть в детстве, темными теплыми ночами.
     Потом, уже совсем успокоившись, она вдруг заговорила о книгах, о писателях, стала расспрашивать меня о моих произведениях. Просила пересказывать их. И из печали пришла в совершенный восторг:
- Ты ужасно счастливый человек!
     Быть писателем – это такое чудо! Целыми ночами (непременно ночами!) просиживать  за столом, утром уже ложиться и засыпать с чувством удовольствия от того, что удалось создать что-то новое… А потом листать свежую, еще пахнущую типографской краской книгу и сознавать, что это твоя книга, твои мысли и чувства, подаренные читателю, - это ведь само по себе счастье и смысл жизни!..
     А главное, я думаю, в том, что труд писателя – не только за столом, но и каждый миг жизни. И писатель должен прожить такую жизнь, чтобы было о чем написать, поделиться с другими… Ведь правда? Правда? Я правильно думаю?
     Я засмеялся:
- Конечно, правильно…Только ты преувеличиваешь…
- Может быть…
     Знаешь, говорят, что писатели несчастливы в личной жизни. Но я думаю, что это глупости: а неписатели? Разве вообще бывают совершенно счастливые люди?.. Ведь верно, что нет?
     Она помолчала, а потом улыбнулась чему-то.
- А я профессию случайно выбрала. Вернее - она меня выбрала. Знакомая попросила ее подменить: так я стала официанткой.
     Кстати, знаешь, кто я по образованию? Ни за что не угадаешь – химик-лаборант! Не знаю, честно говоря, почему я поступила в этот техникум – просто хорошо училась по химии, послушалась совета нашей учительницы – и сдала экзамены… А ты что заканчивал ? – Осведомилась она уже с каким-то серьезным видом.
     …Она  была прекрасна, необыкновенно прекрасна в этих своих постоянных и мгновенных  перепадах настроения: лирично-печальная – и тут же беспечно веселая,  пылкая и страстная – и вдруг серьезная, рассудительная, деловитая…
     Я ответил, что окончил филологический факультет  университета, потом аспирантуру, защитил диссертацию.
- Вот как! Ты еще и кандидат! А почему ты  решил стать филологом?
- Почему решил? – Я был рад, что она развеселилась и почувствовал себя более непринужденно. - Еще в школе серьезно интересовался литературой и, кроме того, уже немного писал…
- А после аспирантуры чем ты занимался? – Продолжала  спрашивать она, глядя на меня с пристальным вниманием.
- Некоторое время преподавал: читал курс по литературе русского зарубежья. Издал несколько сборников новелл, сотрудничал с журналами, писал рецензии, статьи…
- Ты много, наверное, написал?
- Много… Но к сожалению, не все одинаково хорошо…
- Как же ты очутился в Запорожье? – Спросила она, улыбнувшись.
- Это очень романтическая история… Я ведь родился в Запорожье. И однажды зимой, это было несколько лет назад, приехал на пару недель к родителям. Я тогда работал над одним учебным пособием и взял творческий отпуск.
     Я всегда любил ходить в местную филармонию, еще с музыкальной школы. Было как-то скучно, из знакомых никого – все разъехались, переженились, да и от работы устал… А тут как раз концерт, и программа была замечательная: «Фантастическая симфония» Берлиоза и «Концерт для фортепиано с оркестром № 1» Чайковского. Я решил немного развеяться и взял билет.
     Сижу я на знакомом жестком кресле, тот же занавес, те же музыканты – ничего не изменилось. Вспоминаю, как приходил сюда в десять, двенадцать, семнадцать лет… Будто оживают те мысли, чувства, мечты…
     А потом как-то совершенно непроизвольно обратил внимание на одну виолончелистку – маленькую, хрупкую, хорошенькую шатенку – она казалась рядом с виолончелью совсем ребенком и так трогательно надувала розовые пухленькие губки, старательно водя по струнам смычком… В антракте я побежал за цветами. Я купил букет белых роз и вручил ей после концерта. Она очень смутилась, щечки ее покрылись румянцем… Она говорила, что играла совсем не так хорошо, как мне показалось, и что могла бы играть лучше, лучше… Я поцеловал ее руку… А потом проводил ее домой…
     Спустя несколько месяцев Ира вышла за меня замуж.
     Она была младше меня на двенадцать лет, она тогда только окончила консерваторию…
     Я устроился работать в местном университете, Ира по-прежнему играла в оркестре. Мы сняли квартиру.
     По вечерам я встречал ее после репетиций, и мы шли куда-нибудь ужинать. Иногда, в хорошую погоду, мы возвращались домой пешком, почти через весь город…
     А когда мы приходили, она падала на диван, блаженно щуря свои лучистые глаза, хлопая длинными, густыми ресницами, смешным детским голосом просила меня расстелить ей постель, а то она «так устала, так устала, что не дойдет…» И я расстилал постель, а потом нес ее на руках в спальню – сонную, теплую, пахнущую нежными духами, сахарной пудрой и кофе…
     Зимой я катал ее на санках. Мы лепили снежных баб – ей это почему-то очень нравилось… Часто мы гуляли за городом… Летом ездили в Крым… Так прошло два года.
     Я улыбнулся нахлынувшим воспоминаниям…
- А она – хороший человек? – неожиданно спросила  Юля.
     Я подумал: какой детский вопрос…
- Очень…
- И вы расстались?
- Да.
- Почему?
     Если бы речь шла о каких-нибудь литературных персонажах, я конечно сразу нашел бы что ответить, кого процитировать из авторитетных критиков… А тут… Прежде я много задумывался над этим. Но что я, в сущности, мог сказать? И как объяснить… Ведь мы любили друг друга ? – Любили. Нам было хорошо вместе? – Хорошо… Но все же отношения почему-то стали портиться… Я расстался с любящей, прекрасной женой, которую и сам любил безмерно, с которою был по-настоящему счастлив…
     Юля внимательно смотрела на меня прелестными, глубокими глазами. На мгновение мне показалось в них что-то от моей жены. Пожалуй, в них было какое-то неуловимое сходство…
- Видишь ли, - начал я, еще не зная что ответить, - видишь ли, мы прожили вместе больше двух лет, и, быть может,  выражаясь языком дешевых романов, бытовая пыль скрыла под собой яркость наших чувств. К тому же, мы жили не богато, особенно в конце второго года нашего брака: сбережения мои  были истрачены, а доцентская зарплата не очень велика… Я был занят работой: чтобы раздобыть денег, пришлось взяться за один перевод. У меня не доставло времени, я уделял ей меньше внимания, а ее это очень огорчало. Она трогательно заботилась обо мне, но по временам я раздражался без повода… Иногда она вдруг беспричинно расстраивалась, плакала…
    Я понимал, что это все тут ни при чем, что это не объяснение. И Юля, наверное, это понимала…
- А потом она узнала о моей близости с одной из ее подруг… Это было низко и подло с моей стороны. И я до сих пор не знаю, зачем сделал это, хотя сделал, кажется, сознательно… Но, знаешь, - я вдруг все окончательно понял, - дело не в этом. И не в работе. Дело в том, что мы слишком любили друг друга, чтобы быть вместе всегда. Такое  иногда случается. И люди думают, что просто не подходят друг другу, что они слишком похожи и отталкиваются, как магниты, один от другого…
    Наверное, и в таких случаях можно избежать расставания… Но у нас не хватило сил. Да и «внешние обстоятельства» так сложились… А может, это судьба. Не знаю…
- Ты веришь в судьбу?
- Пожалуй, нет. Я верю в Бога. Во всяком случае, пытаюсь верить.
- Это, наверное, хорошо – верить в Бога. То есть, не просто признавать Его существование, а верить – доверять. У меня, вот, не получается доверять… Я почему-то думаю, что все на самом деле, как у Блока:

«Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам,- плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.»

     Она любила стихи.
     Она замолчала.
     Мы задумались. Казалось, мы думали об одном и том же. В этот момент мы будто что-то поняли, но не хотели себе в этом признаться.
     Я спросил ее, чтобы нарушить это молчание, чтобы не думать:
- А судьба, она, по-твоему, - что такое?
- Не знаю… Я не совсем ясно себе это представляю… Наверное, потому что слишком часто  об этом думаю. Просто я знаю, что она есть. И все… Ну, как написанная заранее биография, или пьеса, сценарий… И у меня что-то уж очень плохая роль, и пьеса какая-то трагическая.
     Меня поражал ее пессимизм. Мне пришла в голову мысль погадать, чтобы как-то ободрить ее. На впечатлительных людей это ведь обыкновенно сильно действует.
- Юля, а хочешь я тебе погадаю?
- А ты умеешь? – Спросила она недоверчиво.
- Да. Меня еще в детстве научила одна женщина, наша соседка. Она наполовину цыганка.
- И что, хорошо выходит?
- Пока все сбывалось.
- Но ты же не веришь в судьбу? – Хитро прищурилась она.
     Нужно было ее убедить. Я начал наугад:
- Не верю… Но и не отрицаю. Я думаю, что в каком-то смысле горьковский Лука прав: «Во что веришь, то и есть.» Если верить в судьбу, в то, что тебе наворожили, если очень захотеть, то все непременно сбудется.
- Хорошо. Убедил, - улыбнулась она. – А на чем ты гадаешь?
- На картах и по руке. Но карт нету, давай по руке попробуем.
     Она протянула мне свою маленькую холодную ручку.
- Ну, что же, начнем. – Сказал я уверенно, приняв насколько это мне удалось, таинственный вид, хотя о гадании имел весьма смутное представление: никакой полуцыганки, естественно, не было, а была только маленькая брошюрка, прочитанная еще в студенчестве, чтобы развлекать однокурсниц, гадания мои пользовались большой популярностью. Хотя это было, в сущности, сплошное сочинительство.
     Я погладил ее ладошку, провел пальцем по нескольким линиям, наспех продумывая более-менее убедительные и приятные предсказания, и наконец начал вещать.
     Что я ей нагадал – уже в точности не вспомню, но, в целом, особой оригинальностью в этот раз мои прорицания не отличались: там была и дальняя дорога, и свадьба через три года, и двое детей, и неожиданное богатство – словом, все, что говорят в таких случаях неискушенные гадатели.
     Она слушала меня вначале серьезно, потом стала улыбаться, и, наконец, засмеялась, только не весело.
- Да, неважная из тебя ворожея…
- Почему?
     В эту минуту к беседке подошли Александр Александрович и Марина, и мы не успели договорить.
     С ними была девочка лет пяти-шести – сестра Марины. Она села около Юли, а потом Юля взяла ее на руки.
     Неожиданно я заметил, как преобразилась Юля. Она поглаживала девочку по голове, шептала ей что-то на ушко, а глаза ее светились материнской нежностью.
     Помню, она сказала, тихонько сжимая в своих руках детский кулачок:
- Какой кулачок, такое и сердце. Маленькое сердечко… Только бы доброе.
     Я смотрел на эту совсем молодую еще, но столько видевшую и столько испытавшую женщину и на маленькую девочку, только пришедшую в эту жизнь, и думал: что ожидает их впереди?..
     Девочку позвали родители, и она убежала, вежливо пожелав нам перед этим спокойной ночи.
     Было уже поздно, а Юля хотела выспаться: завтра она должна была ехать на какую-то экскурсию. Нужно было прощаться.
     Мы с нею вышли из беседки. Она сказала таинственно:
- Помнишь, о чем я тебя просила утром? – Отпустить мне грехи.
     Я огорчился, что ее снова потянуло к этой странной затее. Меня это пугало.
- Ну, если ты так просишь…
     Я постарался придать всему вид шутки, и торжественно, подражая священнику, виденному давно в детстве, произнес: «Аз есмь иерей недостойный прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь…» И перекрестил ее.
     Она поймала мою руку, сложенную в крестное знамение, и поцеловала. И долго еще держала в своих озябших ручках. У меня сжалось сердце.
     Она произнесла тихо:
- Я очень благодарна тебе за все: за нашу встречу, и за эту ночь, и за этот разговор… Мне было очень хорошо. Наверное, это и есть счастье… Видишь, какая я глупая – у меня все «наверное» и «может быть» - точно я  ничего не знаю…
     Она погладила меня по щеке, потом нежно и робко даже коснулась губами моих губ и, обняв, положила голову мне на плечо…
    Как живо и ясно помню я все это, будто стою там  и слышу ее дыхание, чувствую ее руки на спине, ощущаю губами нежную кожу ее шеи, ее волосы, касающиеся моей щеки, вдыхаю их лимонный запах!..
- Все. А то мы так не простимся. - Она отстранилась.
- Мы ведь скоро увидимся?
- Ну, конечно… Спокойной ночи.
    Я прошептал:
                «И как звезда с звездою расстается,
                простимся мы, и ночь нас разлучит.
                Безмерной далью близость обернется,
                и эта даль нас вновь соединит.»
    Она улыбнулась на прощание – светло и нежно… Улыбнулась и ушла…
                ***
    Мы гуляли с Александром Александровичем по берегу. Я был счастлив. Он посмотрел на меня внимательно и сказал:
- Вы так сияете… «Я странно-счастлив, я влюблен …»
- Скорее : «Люблю ли тебя, я не знаю, Но кажется мне, что люблю.»
    Мы засмеялись и решили купить вина по случаю окончания фиесты…
    Наконец, мы доволокли ящик с вином до коттеджа.
                ***
    Проснулся я очень рано, проспав лишь несколько часов. Было еще темно.
    Ужасно болела голова. И глаза.
    Я нащупал в темноте очки, лежавшие на тумбочке.
    Снял с гвоздя одежду.
    Кое-как оделся, всунул ноги в туфли. И, набросив на плечи куртку, вышел на веранду.
    На полу стояла кастрюля с водой. Она была холодная и тяжелая. Я налил в чью-то кружку, стоявшую на столе, воды.
    Залил стол… Вытереть я был не в силах.
    Нужно было принять что-нибудь от головной боли.
    Я отыскал в кармане аскофен…запил его водой.
    Потом догадался, что можно зачерпнуть кружкой воды. Выпил еще и спустился по ступенькам к умывальнику.
    Тонкая холодная струйка приятно освежала лицо. Когда она лилась на меня, я чувствовал себя немного лучше.
    Но вода закончилась.
    Я зачем-то пошел к берегу.
    Никого не было.
    Кричали чайки, носившиеся над тихими волнами.
    Светало…
    Небо было бледное. Мертвенно-бледное.
    Я сел на влажное сидение катамарана.
    Было холодно и противно сидеть на мокром. Но стоять было еще хуже. Я застегнулся и засунул руки в карманы.
    Из-за горизонта скользнули первые лучи.
    Кричали чайки.
    В памяти кружилась какая-то чепуха: обрывки фраз, обломки мыслей… чудовищные ассоциации полусна.
    Голова раскалывалась…
    Показался краешек малинового солнца.
    Становилось все светлее.
    По волнам словно расстелили  розовый ковер…
    Кусок солнца становился все больше.
    Что-то не очень живописный рассвет…
    И эти чайки… Зачем они так кричат?
    Я встал и, с трудом передвигая ноги по песку, поплелся домой. Нужно было еще собрать вещи, хотя даже представить это было сложно.
                ***
    После обеда Александр Александрович и наши соседи пошли провожать меня на автобус.
    Подошла маршрутка.
    Я еще раз посмотрел на зеленое поле, уходившее к огромному плоскому зеркалу лимана, усеянное фиолетовыми, белыми и желтыми цветами, испещренное маленькими озерцами, которые особенно нравились мне. Махнул провожавшим рукой и вошел в салон.
                ***
    Я ехал по той же дороге, что и две недели назад, но с совсем другими чувствами. Только тогда я по-настоящему осознал, насколько сильно полюбил ее, как бесконечно дорога она мне…
    Я был счастлив. И у меня были самые головокружительные планы на будущее.
    Я посмотрел в окно.
    С магазина рабочие снимали кондиционер.
    Поднялся легкий ветер. Закачались камыши вдоль озер.
    Портилась погода.
    Сезон заканчивался…
                ***
    Я стоял в очереди за билетами на автобус до Запорожья.
    Не знаю, почему я вдруг прислушался к разговору двух женщин, стоявших за мной. Просто мысли мои вдруг прервались, и я понял, что слушаю их.
    Смутно и мучительно припоминаю лишь какие-то обрывки…
    «… на рассвете… сегодня… и письмо на столе оставила…»
    Я вдруг почувствовал тяжелый, глухой удар внутри, и в одно мгновение все вокруг закружилось: люди, киоски, автобусы…
    Что было потом, я помню очень плохо. Очевидно прошло какое-то время. Затем я понял, что стою среди площади и смотрю на крест, возвышающийся над церковным куполом. Я постепенно осознал, что это крест, купол, церковь.
    Мне вдруг вспомнилось: когда мы только ехали на отдых и проезжали мимо этой церкви, я сказал Волкову, что хорошо было бы как-нибудь ее посетить …
    Не зная зачем, я поплелся к паперти.
    Вошел.
    Я стоял  посредине храма и смотрел на алтарь.
    Потом  откуда-то появилась пожилая женщина и что-то сказала, обращаясь ко мне. Я не расслышал сразу. Она повторила:
- Я говорю, может быть, батюшку позвать?
    Я машинально согласился:
- Да, да, конечно…
    Когда вошел священник – очень пожилой, седой, невысокий мужчина с пышной бородой, похожий на Святого Серафима Саровского, - я уже знал, зачем позвал его.
    Не помню, как я объяснил ему, что мне нужно заказать панихиду. Он что-то спрашивал, я что-то отвечал.
 - Несчастный случай?
- Да… несчастный…
    Я, в сущности, не солгал.
    Он благословил меня и ушел.
    Я стоял и смотрел на алтарь.
    Минут через пятнадцать началась служба.
    Церковь неожиданно наполнилась людьми.
    Все было, как во сне.
    И только девичий голос, доносившийся с клироса, будто напоминал мне о чем-то…
    В алтаре была икона Владимирской Богоматери.
    Мне показалось, что Ребенок смотрел на меня с грустью и сочувствием.
    Я вспомнил:
 «Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам,- плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.»

    Я вышел из храма и в отчаянии, не видя ничего перед собой, натыкаясь на прохожих, побрел куда-то без цели, без надежды…
                ***
    А через несколько часов автобус уже уносил меня далеко от этого моря, от этой площади, от этой церкви, через посадки и степи, и села, по длинным серым змеям дорог.
    Пошел дождь. Уже совсем осенний…
    По пыльному оконному стеклу катились холодные струи дождя, а по моему лицу текли теплые, соленые, как море, слезы…
                ***
    С тех пор прошло уже три года.
    По моим предсказаниям, она как раз должна была выйти замуж. Жаль, что я оказался плохим оракулом.
    Я сижу на той самой каменной гряде, у которой она гуляла, когда я впервые увидел ее.
    Все так же дует соленый морской ветер.
    Все так же шелестит прибой…
    Только нет больше в мире лимонного аромата ее волос…
    И следы ее ног на этом берегу растаяли в волнах…
    В хрустальном предвечернем воздухе, под розовыми еще облаками, словно на паутинах, повисли обрывки дня.
    Где-то высоко над головой раздался крик  пролетающей чайки.
    Она села на камень в нескольких шагах от меня, посмотрела на меня своими маленькими темными глазами, и еще раз вскрикнув, особенно горько, пронзительно, улетела далеко-далеко, за море, в какие-то неведомые страны, где, может, не бывает горя, страданий и несбывшейся любви.
    Долго еще видны были над волнами взмахи ее крыльев.
    Я смотрел ей вслед, но, увы, не мог полететь за нею…

                Коктебель,
                4 августа 2006г.


P.S. Я выполнил свое обещание, Ольга.