-А могли бы и рыбы как птицы
Полететь над землей и травой?
-Почему ж не могли бы? Могли бы!
Есть и рыбы воздушной породы…
Л.Мартынов
Солнце уже проделало большую часть своего дневного пути. Миновало городок, и, поворачивая над территорией райбольницы в сторону открывающихся вдали нежно выписанных золотистых полей, остановилось. Увязло, оступившись в узловатых ветвях корявого старого дерева на границе между больничной усадьбой и глухим боковым проулком, разделенным песчаной развороченной дорогой.
Вера сидит, заложив ногу за ногу, на скамье под соснами в глубине больничного сада. После душной палаты, в которой она провела весь день у постели больной матери, Вера сидит в тени разросшегося пышного куста, скрытая с трех сторон его грубой зеленью, и наблюдает оплывающее на глазах, отягощенное солнцем, вычерненное светом дерево.
Рябь и зелень в глазах. Рыжее сияние настурций вдоль дорожки, ведущей ко входу в онкологическое отделение. Умиротворяющий смолистый запах хвои и сосновой коры.
За деревьями прошуршала неотложка, обозначив невидимую дорогу светящимся облачком пыли.
В полутемном узком окне крайней угловой палаты видна всклокоченная старушечья голова: шалый взгляд, беззвучно шевелящиеся вывернутые губы. Двое стариков примостились на скамейке напротив. Заведующая отделением протопала мимо, выпроваживая пациентку с расстроенным бледным лицом.
-Нет, нет, ни о чем таком даже не думайте. Мысли даже такой в себе не держите.
По аллее медлительно выступают две женщины в выцветших одинаковых халатах. Поглощенные беседой, они, кажется, забыли обо всем на свете, как двое подростков, вновь обретших друг друга после школьных каникул. Дойдя до конца аллейки, женщины поворачивают назад, держась ее солнечной освещенной стороны.
Шестой час вечера, время приема посетителей.
В саду царит оживление. Больные высыпали из палат. Оставили постели даже самые немощные. Одни ждут - не дождутся гостей, беспокойно оглядываются, смотрят в сторону ворот. Другие наоборот, изображают полное равнодушие или напускают на себя вид веселый и беспечный.
Некоторые никого к себе в этот день не ждут. Это зрители, стремящиеся хоть чем-то развлечься после тоскливого больничного дня.
Посетители подходят со стороны головного хирургического корпуса, минуя затем баклабораторию, в большинстве случаев они - жители близлежащих деревень, у них спокойные лица, в руках - кошелки, свертки, узелки.
Завидев близких, больные тотчас устремляются им навстречу, потом, удовлетворенные стоят в их тесном кругу, не замечая завистливых взглядов своих менее счастливых приятелей и приятельниц, еще никого не дождавшихся, жуют сочные, только что принесенные фрукты, жадно слушают домашние новости.
Тишина. Вечер спускается легкой синей шелковинкой. Меркнет розоватый свет от сосновых стволов, освещающий больничный сад изнутри.
Была тишина. Потом набежали посетители. Теперь опять никого. Только косматая голова мужеподобной старухи раскачивается по-прежнему в окне, ее пронзительный взгляд сверлит уплотнившиеся в зарождающихся сумерках кусты, шевелятся расплывшиеся запекшиеся губы.
От цементных ступеней крыльца онкоотделения несет холодком.
Со двора в помещение прошли две санитарки, держа за узкие горлышки пухлые кислородные подушки, по одной в каждой руке.Ветер донес скороговорку:
-Выговариваю им каждый день, а все одно на постелях в халатах валяются или под подушку их засовывают.Врачи на сестер ругаются.А те нас изводят.
-Чи це ж так важко-сложить свой халат и на спинку койки повесить.
Какая-то птица, словно не удержавшись во сне на хлесткой податливой ветке тонкого, осеняющего скамейку дерева, соскальзывает вниз, обмахнув Веру крылом, встряхивается у ее ног. Переваливаясь с крыла на крыло, ковыляет к блестящему жестяному ведру у крыльца, наполненному пищевыми отбросами.
Нацеливаясь, выклевывает из влажных внутренностей дыни, небрежно оброненных кем-то мимо мусорного ведра, скользкие желтые семечки. Вера пристально разглядывает ее ровную пепельную окраску, когтистые лапки, делающую быстрые выпады маленькую верткую головку с выпуклым змеиным глазком.
Поклевав лакомство, она отвалилась. Прислушалась. Тяжело оторвалась от земли и летит, петляя между стволами над травой, с шумным посвистом в зазубринах крыльев, узковатых с виду для крупной ее тушки. Круто берет высоту, в сторону едва различимой за деревьями блеклой ленты реки и далеко убегающих полевых дорог, уставленных сдвоенными цепочками крохотных тополей.
Запрокинув голову, Вера прослеживает траекторию полета, прочерченную птицей, уменьшившейся до размеров черной точки, мельтешащей на фоне вечернего неба.
Видит, как птица разворачивается. Летит обратно - на сад. Спикировала, канула в его глубину. Спряталась, схоронилась между ветвей, на толстом надежном суку.
И тотчас же истошный, всем здешним жителям хорошо знакомый крик огласил сад и окрестности, взорвался
бурным шквалом, удивляя разнообразием звуковых модуляций, переходов и оттенков.
После первого раската пауза. Таинственная исполнительница, казалось, тешится произведенным впечатлением. Затем разражается с новой силой. Неторопливо и обстоятельно рассказывает что-то древнее, страшное, лесное, нарочито пугает, закатывается жутким хохотом, полузвериным, получеловеческим. Среди обитателей больничных палат бытует легенда, по которой странных птиц когда-то привез из Крыма, где он находился на курортном отдыхе, доктор Будкевич. Птицы на новом месте прижились, размножились, и теперь они кричат в больничном саду, то ли оплакивая его, то ли предвещая кому-то близкую неминуемую смерть.
Доктор Будкевич был известен далеко за пределами района. Огромного роста, с пышной седой шевелюрой - он имел внешность человека, которого достаточно увидеть лишь однажды, чтобы запомнить на всю жизнь. Особенную характерность его примечательному лицу с крутыми скульптурными морщинами вдоль щек придавал косой шрам над переносицей - след от падения с лошади в те дни, когда будущий знаменитый хирург был сельским босоногим пастушком.
Помимо многочисленных профессиональных наград и отличий, которыми обычно поощряют труд дельных районных врачей, он был отмечен особо тем, что для людей был просто доктором Будкевичем. Не врачом, а доктором. Не доктором каких-нибудь наук, специализирующимся по тому или другому человеческому органу, а просто доктором, из той старинной породы докторов, от прикосновения рук которых больной испытывает облегчение еще до того, как начинается курс лечебных процедур.
Когда доктор Будкевич скоропостижно скончался несколько лет тому назад, было решено похоронить его с особыми почестями. Предложение захоронить известного хирурга на территории больницы, в которой он проработал более тридцати лет, не нашло поддержки у районных властей, другой проект - воздвигнуть над могилой Будкевича склеп наподобие тех, что сохранились еще на старом польском кладбище на окраине городка, не был реализован из-за отсутствия необходимых для столь деликатного дела специалистов. Тогда над могилой Будкевича насыпали высокий холм,- даже не холм, а настоящий курган, видимый со стадиона, примыкающего к территории райбольницы и из верхних окон старого хирургического корпуса.
Уже много лет существует негласный обычай: поступившие на лечение больные непременно отправляются к кургану попросить скорейшего выздоровления, причем идут на кладбище прямо в больничном халате и шлепанцах, нарушая больничный режим.
Вере на плечо легла легкая рука.Она поднимает глаза. Рядом -Ляля, бывшая одноклассница, ныне уважаемый в городе врач. Проучились вместе
все десять лет в старой школе на площади, что в двадцати шагах от больничной ограды.
-Ой, как ты меня испугала.Я и не заметила, что ты подошла.
Ляля присела рядом на скамейке. Белый халат, белая шапочка. Светлые, некогда очень живые и быстрые глаза.
-Все хорошеешь, еще красивее, чем прежде. Просто Дездемона двадцатого века…Маму твою видела, она приходила ко мне на прием, еще до вашего приезда…Что поделаешь. Такая женщина была. Королева. Только ты старайся не думать. Делай все, что нужно. Делать нужно - думать ни к чему. Самое бесполезное на свете занятие.Ты, помню, всегда любила пофилософствовать. А, по-моему, проще надо на все смотреть. Чем проще,тем лучше.
-Никчемные, неприспособленные. Лучше бы совсем не приезжали. Ну какой мне толк от того, что вы обе здесь торчите. Нужно действовать. Что-то делать. А вы обе неумелые, неповоротливые. Беспомощные как младенцы. Как вы жить-то без меня будете?
Еще накануне Анна Владимировна вычитала в специальном журнале о новом импортном препарате и послала Сашу, младшую сестру Веры, в аптеку, узнавать. Саши долго не было, а когда она вернулась, то сообщила, что в аптеке и слыхом не слыхивали о новом лекарстве.
Две узких койки. Два стула. Тумбочка одна на двоих, между койками под окном, напротив двери. Запах сена, которым набиты матрасы и подушки.
-Разве я такой была в ваши годы? Ну что мне от той бурды, которую вы мне сюда таскаете? Вот добиться чего-нибудь, этого вы не можете, за чем вас ни пошли - вернетесь ни с чем.
В палате еще темновато, хотя утреннее солнце просвечивает белую занавеску и косяком лежит на верхней части стены,
блестит на чайной ложечке в чистом стакане, стоящем на "материнской" стороне тумбочки.
Я никогда вас ничем не обременяла.-
Анна Владимировна вглядывается поочередно в лица своих дочерей, пораженная неожиданной мыслью.
-Мне даже в голову не приходило, что я буду когда нибудь нуждаться в вашей помощи. Всю жизнь я нянчилась с вами и с вашим отцом. А теперь вы не можете для меня и самой малой малости.
Саша, сидя у постели матери, не смея поднять глаз, нежно гладит ее вялую безучастную руку.
Вера стоит в углу у двери, рослая, по-врубелевски красивая, внешне очень похожая на мать. Она только что принесла матери приготовленный для нее дома завтрак и едва сдерживает рвущиеся с губ обидные, быть может, непоправимые слова.
-Вы думаете, что вы такие замечательные, прекрасные дочери, а я скверная, плохая. Как же - я вас мучу. А вы ни слова мне.Терпите.
-Одно я вам скажу.Все вы нехорошие. Потому что я так страдаю.А вы не можете мне ничем помочь.
-Вот послушайте, что мне ночью сегодня снилось.
Волки.Много волков, не сосчитать. Они на деревья позабирались. Деревья такие большие, ветвистые. Волки тоже красивые, матерые. Они разлеглись на ветвях. А я должна обносить их чаем. Нехороший сон, нехороший…
-Главное, что ты поспала, мамочка,- мягко произносит Саша,- да и сон ничего дурного не предвещает, а скорее, наоборот, говорит о том, что ты скоро вернешься к своей роли гостеприимной хозяйки.
Мать Веры и Саши очень больна.Целыми ночами она не спит. Сидит в одной сорочке у себя на постели, опустив на пол свои босые ноги и уронив седую голову на грудь.
Полгода прошло с тех пор, как ее прооперировал знаменитый профессор из республиканской клиники, куда она попала по протекции двоюродной сестры, работающей в министерстве. Только не было тогда никакой операции.
Был переполох, ужас, сменившийся горячечной надеждой, нелегальные визиты за деньгу к светилам медицинского
мира с громкими именами, с их шикарными квартирами и смахивающими на домработниц пожилыми женами, окидывающими посетителей высокомерными и , одновременно, оценивающими взглядами, с сомнительно прозрачными и крупными камнями на пухлых пальцах и в мочках ушей.
Были телефонные звонки, отыскивание старинных знакомых - и наконец, получено место в ведущей клинике, имеющей вид ничем не примечательного внешне, грязно-зеленого двухэтажного особнячка, наводненного людьми в белых халатах, погруженных с головой в кутерьму степеней, защит, диссертаций и сведения личных счетов.
Еще один месяц ожидания. Последние усилия, имеющие цель как-то повлиять на ход событий, повернуть его в привычное, хотя порой и извилистое, обкатанное русло обыденности.
Обшарпанный зеленый особнячок на углу тихого сквера, заваленного по-зимнему сугробами, с заснеженными решетками чугунных оград и невысокими деревцами, похожими на хрустальные люстры. Тускло отсвечивающие, глядящие через дорогу на сквер широкие старинные окна. Смутно вырисовывающееся за одним из окон на втором этаже заострившееся лицо матери, оттененное белой косыночкой.
Огромный чужой город, день за днем проживающий свою многоликую целеустремленную жизнь под белесым от мороза, стойко удерживающегося уже второй месяц подряд, небом. Ожидание операции, ничем не обоснованные откладывания, пустые оттяжки.
И вот операционный день. Восемь утра. Тошнотворный, сладковатый запах наркоза, густовалящий
из открытой форточки операционной на втором этаже, утренний свет, обнаженный и лысый, без каких-либо оттенков, словно не исходящий ниоткуда, существующий сам по себе.
Насупленные, отчужденные лица прохожих, похоже, не успевших отдохнуть за долгую, и все-таки недостаточно долгую зимнюю ночь.
У дверей закрытого обувного магазина напротив, несмотря на двадцативосьмиградусный мороз, в ожидании открытия, собирается понемногу обычная женская очередь.
Из жилых подъездов, закусочных, парикмахерских и продуктовых магазинов валят клубы плотного белого пара.
На Саше было старенькое довольно легкое пальто, Вера в короткой искусственной шубке. Хотелось согреться чаем или кофе. Но кафетерий в новом гастрономе, на первом этаже девятиэтажного дома, был еще закрыт. В маленькой закусочной ниже по улице нужно выстаивать долгую очередь. А спускаться в центр города пешком или в переполненном промерзшем транспорте не было ни сил, ни желания.
Кружили под окнами зеленого особнячка, топтались на месте, инстинктивно прижимаясь друг к другу, как бывало во времена далекого детства. Ждали двенадцати, когда лечащий врач Аглая Александровна сможет принять их в своем кабинете.
С десяти часов утра, оставив уличное дежурство, сестры пытались разузнать о состоянии матери окольным путем через медсестер, санитарок и даже больных, переносясь от
состояния внезапно вспыхнувшей надежды к чувству глубокого уныния, и вскоре опять загораясь оптимизмом.
-Почему так долго? Говорят, такая операция не требует особенно много времени.
-Вот и хорошо! Это хороший признак, что долго. Плохо, когда быстро. Понимаешь?
Все будет хорошо. Я чувствую. Ты же знаешь, у меня интуиция. Самое страшное уже позади. Ну, улыбнись и обними меня!
И экспансивная, темпераментная Вера принималась тормошить свою меланхоличную сестрицу, постепенно заражая и ее своей уверенностью в том, что беда уже миновала.
-Ваша мама спит, как в палату утром завезли, так и спит с тех пор. К вечеру проснется, вы не беспокойтесь. Если что, присмотрим, мы все рядом.
Вера смотрела на Ганну во все глаза. Ганна, услужливая женщина лет пятидесяти, несколько раз принимала у них для матери передачи, выносила чисто вымытую, аккуратно завернутую в газету, пустую посуду.
-Спит? В палате? Так значит, операция давно закончилась.
-Аглая Александровна вам еще не говорила? Скажет еще. Вы почекайте. Зараз позовет вас в свой кабинет,-Ганна говорила со своим обычным ясным, приветливым выражением лица.
-И с дежурной поговорите. Вечером, как врачи поуходят, она вас пустит, потихоньку, по одной, увидеться с мамою. Она всех пропускает, кто просит. Не за деньги. Вы ей деньги даже не показывайте. Так пустит, задаром. Она такая.
-Она сказала, что мама в палате уже давно? Странно. Может, операция началась раньше назначенного времени? Раньше началась, раньше закончилась. Так ведь?
-А может, все и вовсе просто. Оказалось, что ничего серьезного нет. Бывает так? Конечно бывает. Почему мы должны настраиваться на плохое? Ясное дело, если
операция идет медленно, значит случай серьезный. И наоборот,- пустилась в новые рассуждения Вера.
Да вот идет сам профессор…-
По коридору в сопровождении своей обычной свиты, в которой Аглаи Александровны, впрочем, не было, двигался по направлению к ним плотненький коротышка профессор.
У дверей он ловко обогнул двух сестер и молча проследовал дальше.
Вера не выдержала и бросилась за ним вдогонку.
Подождите! Вы сегодня оперировали нашу мать.
Профессор приостановился и поспешно закивал.
.Да, да. Я вас помню-
Что с ней?-
-Вам все скажет врач. У нас так принято, говорить с родственниками - обязанность лечащего врача.
Ну хотя бы одно слово, только одно слово…
Профессор ласково похлопал Веру по плечу маленькой пухлой рукой.
-Все у вашей мамы сейчас хорошо, - и пошел, скромным кивком головы принимая ее горячие благодарственные слова.- Да, дождитесь лечащего врача.
-Что врач! Нам не нужен никакой врач, раз вы сказали, что все хорошо.
Нет, нет. Поговорите и с врачом.-
Теперь можно было ждать Аглаю Александровну сколько угодно. Вера на радостях обнимала и целовала Сашу, и встретила появившуюся наконец Аглаю Александровну опьяненной улыбкой.
Аглая Александровна удивилась, что Вера и Саша еще не ушли, окинула обеих быстрым деловитым взглядом и повела за собой длинным узким коридором, потом вниз по лестнице, пока не привела в полуподвальное низкое помещение с перекошенными окнами, выходящими во двор, заваленный мерзлыми сугробами.
В комнате, по-видимому, только недавно закончился ремонт. Кроме голого стола в углу вся мебель была вынесена, так что Аглае Александровне пришлось отправиться за стульями в смежное помещение.
С губ Веры все еще не сошла блаженная улыбка. Она весело, беспечно наблюдала за тем, как Аглая Александровна обстоятельно расставляет стулья у стола,
слегка покачиваясь на высоких каблуках коричневых замшевых сапог: крупная, пышногрудая, в сером вязаном костюме и темной норковой шапочке - наверное, собирается сразу после разговора – домой.
-Ну вот что! - Она еще помедлила, облизывая кончиком языка верхние зубы под оттопырившейся губой.- Что я могу вам сказать? Ничего хорошего. Слишком поздно.
Это было чудовищное недоразумение, никак не вяжущееся с недавними словами профессора, с его милой застенчивой улыбкой и успокаивающими жестами. Аглая Александровна явно что-то путала, с непонятной целью хитрила, или вовсе сошла с ума.
Вера смотрела на нее, хлопая глазами, еще не в состоянии ничего понять. Саша сидела с низко опущенной головой.
-В общем, такие вещи в наше время надо понимать. Взрослые же люди,- Аглая Александровна притопнула от нетерпения сапожком,- плохо, что поздно спохватились. Если б раньше пришли, можно было бы еще что-то сделать.
-Так вы что, ничего и не делали?- вскинулась Вера, стараясь унять крупную дрожь, начавшую сотрясать все ее тело.
-Нет, почему же,- растянула слова Аглая Александровна. В голосе ее проскользнула неуверенная нотка.- Произвели частичное иссечение. Взяли кусочек,- она показала величину "кусочка" узким зазором между указательным и коротким большим пальцем,- на исследование. Для нас это
не было неожиданностью. С самого начала было видно, что процесс зашел далеко. И потом – возраст…
Задымленные морозом деревья. Сутолока улиц. Гул в ушах.
Громкий, пронзительный плач продавщицы в подземном переходе между станцией метро и огромным, раскинувшимся на два квартала центральным универмагом,
ревущей во весь голос, навзрыд, над лотком с твердыми, запакованными в серебристые обертки
брикетами мороженого всевозможных сортов, и заиндевевшими плитками шоколада,
который здесь, в столице республики, особым спросом явно не пользовался. Лотошница выла точно белая медведица, громоздкая и неуклюжая в своем ватнике, надетом на белый халат, выла навстречу прохожим, прямо им в лицо:
-Убили! Убили,- далеко разносился ее голос, перекрывая монотонный шум вентиляторов, нагнетающих сквозь металлические решетки у входа и выхода потоки нагретого воздуха.
Кого убили? Что ты кричишь?-
Кулаком в рукавице самодельной вязки лотошница размазывала слезы по опухшей красной щеке. Ее освещал свет из театрального киоска, обклеенного изнутри яркими афишами.
-Вчера, перед вечером, убили, прямо у меня под окнами.
Да кого убили, можешь толком сказать?-
-Собачку убили. Она стоит, хвостом помахивает. Я кричу, прогоняю, а она не уходит. А он обошел ее с ружьем и слева выстрелил ей в бок.
Твоя, что ли, была собака?-
-Зачем моя. Разве я свою пущу? Свою я держала. Я им говорю, зачем вы так. А они не слушают, усмехаются.
-Людей жалеть надо, а ты из-за собаки ревешь.
-Ну и что, что собака. Все равно жалко. Жалко. Жалко,-догоняла своим криком лотошница не задерживающихся надолго, подгоняемых морозом прохожих.
-Они поддели ее лопатой, какими снег счищают, и в машину, как тряпку неживую, а собака еще бьется. Гляжу, а они настреляли полную машину собак.
-Никому житья нет. Ни собакам, ни людям, ни-ко-му,- с надрывом причитала лотошница, - ну за что их? Чем они провинилися!
Горячего кофе не было нигде. Зато повсюду, где только можно, торговали мороженым всех сортов: вафельным, ореховым, кофейным, в стаканчиках с ложечками, в стаканчиках без ложечек, в бумажных твердых пакетах и на палочках-эскимо. Находились любители, брали тяжелые пакеты, разворачивали и грызли желтое мороженое на ходу.
Вера и Саша до сумерек бродили по улицам, не чувствуя холода, ошарашенные, пытались что-либо понять.
-Зачем ему говорить нам неправду? Нет, что-то здесь не так. Она перепутала, или может, нарочно наврала, эта Аглая. Она с самого начала нас невзлюбила. Но разве можно так врать? Нет. На свете не может быть таких людей. И потом, мы же не сделали ей ничего плохого…А он??
Вера приостановилась, почти на бегу удерживая младшую сестру за рукав.
.Ты помнишь, как он говорил, с веселой улыбочкой-
-Там были больные, при них он иначе не мог сказать. Для них он -бог. Сама понимаешь. Мы просто не подумали об этом.
-Как нереально все происходящее, - мороз, этот дядька, который нам только что подмигнул, это замерзшее дерево, незажженный фонарь на углу, освещенная витрина аптеки, новый телефон-автомат с уже выбитыми стеклами. Как будто все это происходит не с нами…
Идти было некуда. Вера остановилась у одинокой тетки из министерства,благодаря которой и было получено место в республиканской клинике, Саша у других родственников, в крохотной перенаселенной квартирке. О том, чтобы снять номер в гостинице, приходилось только мечтать. Тетка жила на
новостройках, добираться до нее было далеко, другие родственники жили рядом, но к ним не хотелось. Саша, стараясь поменьше стеснять их своим присутствием, приходила к ним только ночевать. Оставались кинотеатры, почтовые отделения, междугородные переговорные пункты, метро и вокзал, куда можно было прибиться, чтобы не
вызывая подозрительных расспросов, погреться в помещении и посидеть.
Выбрали вокзал. Поехали, посидели, погрелись.
Возвращались в конце рабочего дня. Сидели, молча прижавшись друг к другу, в самом конце троллейбуса, где сиденья нагревались снизу от двигателя.
Транспорт ходил с перебоями, троллейбус уже был переполнен, а с каждой остановкой народу набивалось все больше.
-Троллейбус не резиновый! – водитель, точно теми же словами, что и его многочисленные коллеги в тех городах, откуда приехали Вера и Саша, тщетно пытался отговорить ожидавших на морозе людей от их намерения добраться до дома.
-Ну что стала как столб, проходи вперед, там свободно!
Где свободно, там продохнуть невозможно.-
Проходи, всем ехать надо!-
-Женщина, может, уступите место старому человеку? Совсем совести у людей нет!
-А ты меня не совести. Я смену у станка отстояла, а она, небось, в церковь едет. Могла бы и переждать.
Старики покрепче нас будут.-
Мы до их возраста не доживем.-
-Это почему же?
-А потому что сейчас все на нервах.
Вера и Саша переглянулись.
Теснота,сердитые реплики и даже интонации пассажиров были знакомы сестрам, как говорится, до слез, по их собственным ежедневным поездкам,-незнакомыми были лишь проплывавшие за окном автобуса улицы чужого города.
...Классика общественного транспорта в час пик эпохи научно-технической революции и начала освоения космического пространства.
-У нечистая сила. Надо ж случиться такому морозу.А может это уже наступает конец света?
-Что, не верите в конец света? Столько раз обещали, а спрашивается, где он. Значит, выдумки, бабкины присказки. Только вся штука в том, что УЖЕ конец света. Каждую минуту. Вы хотите для всех один общий конец света. А того не понимаете, что если б и один на всех, то у каждого был бы свой, особый. Каждый все равно очутился бы с ним один на один. Вот звери, те понимают. У нас кот жил, целых восемь лет. Раз пошел гулять и пропал на неделю. Наконец, явился, только больной. То, бывало, придет и радуется, что он дома. Ко всем подойдет, поздоровается, песенку свою поет, головой об ножки стула потрется, об все четыре. А тут - и к плошке своей не подошел. Посидел - и к двери пошел. Старенькая бабушка говорит нам: "Не держите, пусть идет. Это он смерть свою чует".
-Мы его угощаем и курочкой, и рыбкой, -а он и головы не повернул. И не стали мы его держать. Ушел он и сгинул. Мы все подвалы обошли, все дворы, под каждый куст заглянули - и ничего от него не нашли.
И люди прежде тоже в этом понимали. А теперь? Теперь люди ни о чем не думают до последнего. Может, надеются, что ускользнуть удастся...
Незнакомец был очень невзрачный, испитой, в потертом демисезонном пальто и облезлой шапке. Он подсел к ним в приемном покое, где Вера и Саша коротали остаток дня, дожидаясь дежурной сестры, обещавшей провести их к матери. Странный маленький человек не был пьян. Кто он такой, было неясно: то ли рабочий, то ли сантехник, служащий, или инженер. Был он грустен, задумчив. Голос его звучал очень доверительно, мягко.Вроде, он приходил за одной из санитарок,но ушел,так и не дождавшись ее. Ни до, ни после этого вечера ни Вера, ни Саша больше его не видели.
-Я вот только думаю - очень ли это плохо, или, может быть, так лучше. Так это можно назвать, при желании ВЕРА.НАДЕЖДА.БОРЬБА. Звучит-то хорошо. А впрочем, какая разница, как это назвать.Тут ведь тоже-как кому НАДО.Как кому суждено. У всех свой собственный конец своего собственного света. Он не прерывается и никогда не прерывался ни на мгновение…
Когда в дверях появилась дежурная, шел одиннадцатый час ночи.
У дежурной были свои правила.
-Так. Сейчас пойдет одна. Потом другая. Двоих сразу вести не могу. Халат у меня один. Так что сами решайте, кто первая. Только побыстрее. Как бы кто из врачей не наскочил.
Более смелой оказалась Саша, покорно надевшая непомерно большой и длинный халат, и молча ринувшаяся вслед за дежурной по коридору. В голове у нее звучал органный гул, как будто саккумулированный темнотой устремленных ввысь сводов, казалось, готовых обрушиться от грохота ее шагов.
В отделении шла своим чередом довольно оживленная вечерняя жизнь. Перед дверью одной из палат парень и девушка, еще румяные, в верхней одежде, пересказывают обступившим их больным, жестикулируя, сценку из новой кинокомедии, два старика со следами былой важности на лицах смотрят по телевизору какую-то серьезную передачу.
Мама лежала на третьей от окна койке в просторной, подходящей под танцевальный зал, палате, разметав свои красивые, тогда еще полные руки, вся какая-то распластанная.
Не поворачивая головы, мать скользнула по лицу дочери далеким, блуждающим взглядом, сказала очень тихо, обращаясь к самой себе, то ли уточняя что-то, то ли вспоминая: - Саша…
Губы ее дернулись и запрыгали. Голос был непривычный, тонкий, позванивающий, как у маленькой девочки.
Потом взгляд ее качнулся, сдвинулся, ушел, раздвигая пределы видимого, притягиваемый какими-то могущественными неземными силами.
Растерявшейся Саше на выручку поспешила Ганна, беседовавшая с подругами у окна. Она неслышно приблизилась своей неторопливой походкой, пододвинула стул.
-Вы лучше сядьте. Пить давать нельзя. Так вы марличкой губы им смачивайте. Вашей маме это очень приятно будет.-Саша покорно взяла с тумбочки стакан, мягко сложенную, пахнущую дезинфекцей салфетку и уголочком провела по запекшимся губам матери.
-Ну вот,-одобрительно кивнула Ганна.-Посидите немного, водички я принесу.А ночью мы сами посмотрим.Тут больные сами ходят друг за дружкой.
-Мамочка...мамуля...
Мама прислушивалась сквозь забытье к Сашиному голосу, прибирала воспаленным языком в рот мелкие бисеринки капель. А расширенные зрачки ее все не могли оторваться от каких-то отражающихся в них огромных черных пространств.
Кто-то из больных проговорился при матери, что ее операция длилась не более получаса. Мать сразу все поняла.
--Она из наших, из мужиков, Лида зовется. Вредная-вреднющая. Ну ей досталось после. Вся палата против нее теперя. Зачем языком треплешь? Сама, думаешь, не такая? Все мы тут одинаковые,- рассказывала Ганна,- мужик от нее, говорят, ушел. Двадцать лет вместе прожили.
Вера и Саша не поверили.
-Думаете, мало таких? И среди городских есть. В третьей палате врачиха молодая лежит, лет тридцати двух. Так она профессору одно твердит: не говорите мужу, он меня на другой день бросит.
Пока мать не могла подниматься, Ганна бегала у нее за почтальона. Передавала записки, рассказывала Вере и Саше больничные новости - кто поступил, кто устроил переполох, сбежав перед самой операцией.
-Игорька нашего знали? Он при вас еще бегал тут помаленьку. Такой был шустрый мальчишечка. Два года и четыре месяца, а стишки очень бойко говорил.
Что же он, ваш Игорек?-
-Умер вчера поздно вечером. Перед смертью пришел в себя, открыл глазенки, глянул на бабушку и говорит: "Ну вот и все". Только успел сказать, как тут же и умер. Ой же мать кричала. Ее с отцом со свадьбы вызвали, бабушка их сама послала: "Сходите, отвлекитесь немного". Так мать в один момент с лица срезалась…
Последние слова двухлетнего Игорька поразили всю больницу. А через неделю Вера и Саша слыхали, сидя в автобусе на другом конце огромного города, как одна пассажирка в канареечного цвета мохеровом платочке, тесно прижатая к их сиденью, делилась с подругой:
-Слышь, говорят в больнице…двухлетний мальчонка…а мать с отцом на свадьбу ушли…Неужели правда?..
У подруги не было на этот счет какого-либо определенного мнения. Уцепившись в поручень рукой в узорчатой варежке, она смотрела поверх людских голов в морозное автобусное окно не то с озабоченным, не то с рассеянным видом. Или ее, возможно, так стиснули со всех сторон, что она просто слова была не в состоянии из себя выдавить.
Женщина в канареечном платочке заговорила опять, но тут ее с подругой оттеснили юные стройные длинноволосые красавцы, обвешенные языческими амулетами, изредка перебрасывающиеся короткими полубессмысленными фразочками:
-Я теперь прямо как космонавт. Состояние невесомости.
-А если б взяли три?
И чего мы на него навалились? Он же мне сосед?-
А во что мы играли не помнишь?-
-Сидели на полу по-турецки и камушки подбрасывали.
-А представляешь, если бы взяли три?
А подруга-то? Две рюмки и готова.-
А ты говоришь, три…-
Мама уже могла сама немного поесть. Ганна носила ей передачи, советовала Вере и Саше, что лучше всего покупать, в какое время приходить с обедом и ужином,
выносила вымытую освободившуюся стеклянную посуду и то из еды, что матери не понравилось, передавала устно ее просьбы и наказы. Однажды сказала: " Ваша мама славная женщина, с Лидой языкастой уже помирилася". И улыбнулась, радуясь, что все так хорошо устроилось.
Мать поднялась раньше, чем предполагали и ее дочери, и врачи. Деятельная от природы, она не собиралась так просто сдаваться.
-Нужно что-то делать, а не валяться здесь. Ваши переживания ничем мне не помогут. Вы сегодня завтракали? Нет. Так я и думала. Ах вы такие-сякие негодницы, я с вас голову сниму и вам же в руки дам!- прикрикнула она на дочерей совсем как в те счастливые дни, когда они были маленькими непоседами.
-Мотаетесь по городу, недотепы, а того не знаете, что здесь неподалеку есть отличная диетическая столовая.Приглашаю.
И мать, нарушив больничный режим, повела своих взрослых дочерей завтракать.
Оправившись от пережитого потрясения, мать снова была полна решимости бороться и победить.
Всю жизнь мать была неизменно удачлива. В ней сочетались неотразимое обаяние женщины, очень долго сохранявшей свою красоту, властность сильного характера и ясный, несколько насмешливый ум.
-Какая натура,- сокрушалась сердобольная тетка из министерства, у которой жила Вера,- мой покойный муж
всегда ею восхищался. Он называл Анночку царицей. Говорил, что ее место не в провинции, а в большом городе, в столице. Такие женщины как она в старину царствами ворочали. Сколько в ней жизненной силы.
Расчувствовавшись, тетка выдала, понизив голос до свистящего шепота, семейную тайну,- оказывается, отец Веры и Саши, единственный в городке фотограф, любитель книг, ростом на голову ниже матери, называвший ее не иначе как "моя кисанька", был ее вторым мужем. Первым,
гражданским, мужем матери был, если верить тетке, уездный революционный деятель, еще в двадцатые годы покинувший родину.
Обсуждая эту шокирующую новость, Вера и Саша припоминали легендарные эпизоды семейной истории и приходили к выводу, что, да, в их матери было нечто, подтверждающее слова тетки о "недюжинном характере".
Во время войны мать спасла обеих дочерей от верной смерти.
В поезде, увозившем семейство в эвакуацию,у маленькой Саши открылся сильный жар. На одной из железнодорожных станций мать сумела, не пожалев никаких денег, раздобыть для Саши стакан молока, и с того дня, переломившего ход тяжелой болезни, Саша потихоньку пошла на поправку.
В эвакуации, в среднеазиатском городишке, состоящем из глинобитных хижин, на плоских крышах которых росли алые маки, старшая Вера наелась подобранных с земли ягод тутовника, и заболела дизентерией. Мать на руках понесла ставшую совсем легонькой Веру в детскую больницу,- из-за больничной ограды ежедневно доносился и повторялся по нескольку раз в день пронзительный безответный женский крик, как будто всегда кричал один и тот же человек,- но остановилась у самых дверей.
Она увидела, что женщины выносят из больницы
какие-то сколоченные вручную маленькие ящики и убранные цветами корзиночки. Остановилась, понесла Веру
назад, и сама ее выходила, не отходя от ее постели ни днем, ни ночью.
Когда в конце войны семейство вернулось в родной городок, мать Веры и Саши прославилась тем, что организовала тимуровскую команду из уличных мальчишек, которые вместо того, чтобы воровать по садам яблоки и груши, теперь получали их в награду за помощь по хозяйству.
А как она читала "Белое покрывало"!-
К позорной смерти присужденный
в цепях лежит венгерский граф…
Стихотворение Морица Гартмана было гвоздем программы всех детских праздников, которые Анна Владимировна устраивала по случаю именин своих дочерей. Исполнялось оно хозяйкой дома при потушенном свете, и когда молодой граф, благодаря матери, якобы выпросившей ему помилование, достойно, без страха, шел на казнь,-тогда свет загорался, и на глазах у всех слушателей Анны Владимировны блестели слезы…
"Действовать. Действовать, и ни при каких обстоятельствах не терять головы" - таково было жизненное кредо матери Веры и Саши, по сей день являвшееся залогом семейного благополучия.
Подошел день выписки, и сестры, зайдя попрощаться с товарками матери по несчастью, узнали, что Ганна, которую они давно не видели, уже целую неделю лежит в особой палате в тяжелом состоянии. Надо было, конечно, зайти навестить ее, тем более, что, по словам няньки, к ней "пропускали всех подряд", но за хлопотами и бюрократической волокитой увидеться с Ганной напоследок им так и не пришлось.
Полгода прошло с тех пор.
Мать уехала домой к отцу. Самочувствие ее настолько улучшилось, что она почти уверовала в полное исцеление от болезни. Она писала бодрые письма дочерям, строила планы на будущее, затеяла дома ремонт, хлопотала о путевке в дом отдыха, надеясь окончательно поправить свое здоровье, когда в конце лета отец вызвал обеих дочерей панической телеграммой, сообщавшей, что мать снова лежит в больнице.