Костёр

В пролом третьего этажа задуло крупой.
Шрайбер открыл глаза и пошевелил плечом, шурша примерзшим к стены эрзац-воротником. Наледь добралась до него, свисая с кирпичей длинной седой чёлкой: в квартале работала подвальная русская баня, он иногда видел черный дымок, стелящийся наискось через улицу. К бане ходили глубоко заполночь, когда утихали перестрелки, первыми шли женщины и дети, позже, по обычаю, заходили мужчины. Шрайберу сперва было трудно отличать одних от других в быстро запотевавшую оптику - толстые, замотанные в ватные куртки, штаны, перетянутые ремнями, платками, люди казались медведями, вставшими на задние лапы. Они совершенно не умели хранить тепло, но в своих нарядах двигались споро, хоть огромные валенки и примитивные бурки заставляли их потешно косолапить.
Баня расхолаживала. После помывки закуривали, разжигали демаскирующий костер, хохотали. Шрайбер полагал эти жесты не штафирскими, но вызванными необходимостью затяжной войны, к которой он не привык и к которой не готовился, приспособляемостью, которой можно только позавидовать. Он уже всмотрелся.
За долгие недели в Сталинграде он изучил город досконально. Развалины стали привычным фоном его одинокого бытия. В них для него было оборудовано пять-шесть основных лёжек, ночных и дневных баз, где рядом с тускло поблескивающими консервами всегда стояли замотанные тряпицами масленки. Со смазкой при морозах была сущая беда, и Шрайбер, как дельный профессионал, направил рапорт прямо на заводы, прося обеспечить оружию Восточного фронта нужную хладоустойчивость. Масло «снайперской марки» стали выпускать к началу 1942 года, за что химики получили медали, а Шрайбер – устно прошелестевшие у отмороженных ушных раковин похвалы штабного генералитета.
Он потянулся к нише, вынул тряпицу, снял перчатку, развязал узелок. Затвор влево, пружину вправо. Каплю на зубец - каплю на плоскость. Обтереть. Смазку оружия он преподавал когда-то отдельно, придавая ей при выстреле решающее значение.
Он ждал командующего.
Еще один бесконечный день войны заканчивался. После утренней артподготовки люди просыпались, потягивались, выползали из убежищ под черные трубы сгоревших кварталов, и начиналась та самая, сталинградская, бешеная, хаотическая стрельба во все стороны, в которой только профессионалы могли отличить своих от несвоих и хоть как-то скоординировать действия. Взводы и полуроты перебегали перекрестки, заполошно врывались в коробки измёрзших домов, артиллеристы выкатывали на прямую наводку заиндевелые пушки, лавяще барражируя над Волгой перекрикивались кожано-кровавые асы, затевая авиадуэли. После полудня по негласному соглашению обедали, после трех-четырех снова пытались отрезать друг у друга по полдома, четвертушке, подъезду, скверику, валясь спать в комнатушках с ободранными обоями и сожженной мебелью, мёртвыми кранами, свернутыми набок как шеи стервятников. С темнотой снова отдыхали. Силы были равны. Распорядок не нарушался.
После недолгих сумерек наступало время Шрайбера. Он просыпался среди мрака как желтоглазый сыч и неслышно пропахивал опустевшие улицы, по опаленным камням, мимо опрокинутых бронемашин с застрявшими в люках сизыми окаменелостями. Ему не было странно, что утром он видит одних людей, а вечером других, и те, и другие умирают, чтобы умирали первые, и наоборот, но в конце концов именно он предпочел оставаться на русской стороне, пока не кончались припасы. У своих, чем дальше, тем дольше, ему было отчего-то муторно.
Костер запалили с канистры. Он полыхнул около груды камней, по развалинам побежали стелющиеся багровые блики. В эту ночь или в следующую генерал Максудов, ориентировка на которого содержалась в приказе вместе с довоенной фотокарточкой, должен был навестить свои позиции. Шрайбер готовился к встрече. По лейтенантам и шоферам работали другие. Они в основном и гибли. Шрайбер ценил свой опыт несколько выше.
Иногда он преодолевал в себе сумасшедшее желание выйти к костру. Что бы они сказали? Узнали бы, растерзали бы в клочья или… сонно подвинулись бы?
Еще днем слабый кашель полуторки возвестил ему о подвозе боеприпасов. Приподняв зеркальце над проломом, он увидел, как задом въезжает за гнутую чугунную ограду грузовичок, пригибаясь, спрыгивает гигант в полушубке цвета кофе с молоком, и тут же по пояс проваливается в приямок, теряет ушанку, неловко зацепившись за отогнутый над парным зевом ржавый прут панели...
Чуть погодя через двор перебежала девочка с пустым ведром. Навстречу выскочил измазанный сажей парнишка в расстегнутой телогрейке, лихо проехался на ослепительно синей наледи, догнал и нахлобучил подруге шапку на лоб. Шрайбер мог поклясться, что и мальчишку, и девчонку видит уже много дней. Толстая баба что-то крикнула из зарешеченного окошка, кинула мальчишке кисет. Он подобрал и резво скрылся за кирпичным навалом, оставшимся от флигеля.
Максудов не мог приехать на штабной машине. Он не мог и прийти пешком через минометную зону: квартал был практически отрезан от своих. За ним тянулась почти до самого Тракторного пустая площадь, с которой во время тайного перемирия убрали дымящееся мясо с въевшимися в самые кишки ворсинками шинельного полотна. Там, за помпезно-провинициальным кинотеатром в стиле ампир, русские хоронили своих мёртвых. Немцы, пока хватало бензина, везли своих через реку в лес, где похоронная команда отыскала величественное поле под солдатские кресты и офицерские обелиски. Им было нечего стесняться. Централизация нарушилась к зиме, когда бы и следовало исполнять приказы беспрекословно, однако сон, морозный сон не давал мгновенно вскидываться, люди дурели от воздуха, красных юношескиз пятен, расползавшихся по щекам, от мерного, азиатского молчания великой степи, полонившей их, схватившей за хлястики шинелей и полы маскхалатов… В них навеки отпечаталисб километры рвов, вскинутых к небу бетонных обломков. Мертвые каменные распадки. Зона богов.
…В костре весело и нагло трещали ящики. Арктическая ночь вздымалась над снайпером и его жертвами отсветами далеких осветительных ракет. Лохматые хвосты таяли в морозной мгле, и щека Шрайбера дернулась. Он подумал, что ведая протяженностью жизней каждого из копошащихся там несоразмерных, пещерных туловищ, он не является их пастырем. Не имеет их любви. И если они не молятся ему, не приносят ему жертв, не выклянчивают у него спасения, значит, как божество он мертв, а как человек... как человек он ощущал это давным-давно. Открытие не расстроило Шрайбера. Он понял, что начал понемногу сходить с ума, а это может повлиять на стрельбу. Он немедленно помассировал кожу вокруг правого глаза, висок, лобную долю, потом погрузил курковую фалангу в объятье левой ладони и долго, с наслаждением усиливал ток крови сквозь нее, важнейшую в ремесле. Без нее он бы не смог ликвидировать Максудова.
К полудню следующего дня он добрался до рубежного схрона, пошарил в провале, вынул из термоса записку и узнал, что ему следует быть поусерднее. Русские пришли в движение. Максудова в штабе нет.
Кто? - в сотый раз спрашивал себя Шрайбер.
И артиллеристов, и автоматчиков, и наблюдателя, и повариху он знал в лицо с самого ноября. Дивизионных разведчиков, налетавших на "передок" с телефонистом с двумя - основной и резервной - катушками, видел неоднократно. Совсем мальчишки.
Оставался старик. Он появился три дня назад, кашляющий, седобородый, согбенный, осторожный в движениях, словно замирающих на пути к цели. Кружку воды, окурок, поданные ему, брал почтительно, как из рук высших существ. Часто, не боясь обстрелов, как и Шрайбер, сидел на дневной стороне, прижавшись к стене, щурясь в немеркнущий солнечный ореол над сражающимся городом.
Шрайбер представил себе, как тщательно гриммировался Максимов, как разучивал старческие движения. Старик исчезал и днем, изредка не выходил к костру ночами... значит, именно этой рукой сжимались скрежещущие клещи рубежа, направлялись бренчащие незатянутыми "в ремень" "пэпээсками" полки в охваты и прорывы.
...Они вышли из подвала на свет, лейтенант и старик, потоптались на пятачке вокруг поросшей инеем дыры подъезда, закурили. Старик немедленно закашлялся. Может, он и есть русский бог, подумалось Шрайберу, и если убить Максудова, то вся эта грузная вшивота, еще блюдущая себя банями и кострами, сама разбежится кто куда? Дед Мороз. Вот на кого он похож. Дед Мороз. Только в вечном ватнике, без праздничного тулупа. Но кто знает, в чем ходит Дед Мороз у себя в усадьбе? Наверняка в обрезанных валенках, и смолит уж точно не сигареты, а вонючую махру, собирая ее в газету заскорузлой ладонью.
Лейтенант склонился над ним, выслушал негромкое указание и... протянул руку к ушанке. Старик ударил его по руке: русские знали, что по району работает снайпер. Оглянулись.
Шрайбер увидел, как уходит откозырявший. Они остались вдвоем.
Тот, на пятачке, и он, на пятом этаже, на стылой лестнице. Стекло блеснуло в луче. Старик стремительно выпрямился, нащупывая кобуру... Поздно. Разбрызгивая воздух, калиброванная капля высадила ему мозг, обрызгав снег веером. В трескучем молчании оборавнных проводов упал треух, развились по ветру седые космы. Шрайбер выпрямился и передернул затвор. Снизу, между ног полоснуло очередью. Поздно. Русские ворвались в подъезд неопрятной гурьбой, когда Герр Ночной Сыч, прижимая к груди винтовку, спрыгнул на крышу дровяного сарая и исчез в погребе. Проскользнув меж каких-то бочек, пахнущих скисшей капустой, битых банок, воняющих яблочным джемом, он выбрался сквозь дыру в заборе и обежал завод с юга. Максудов был мертв. Оставалось дождаться ночи и уходить.
Костер запылал к сумеркам. Неслышно, с посвистом поземки по надутым холмикам, выехала полуторка. Шофер подергал ручку стартера, забросил ее в кузов, и в прицел Шрайбер увидел, как рядом с ним садится давешний мальчишка, прыгавший через ямы, генерал-карлик, ушедший от его, Шрайбера, пули, сохранивший и свою жизнь, и жизнь своих поданых... на сколько придется. Авось - грохотом отдалось над Сталинградом. A vos! - застонал барон, закутанный в снежно-серый камуфляж. Винтовка сожгла кисти.
Русский бог был жив. А он, ждавший встречи в степи, промахнулся, опоздал, опозорился, поддался, разминулся с самим собой.
Полковник Шрайбер провел онемевшей рукой по тщательно выбритой перед стрельбой щеке, одернул белую куртку в черно-коричневых зигзагах и вышел к костру, где вполголоса пели частушки и играла гармонь.