Парень лет двадцати симпатичный и расторможенный сидит напротив со смычком от скрипки, что абсурдно само по себе, но еще более всего от несуразного применения инструмента, которым он время от времени потирает между ног с нескрываемым удовольствием и поглядывает на крепыша таких же примерно лет с оттенком дембельского счастья на лице, если можно сказать так о счастье. Крепыш этот не москвич, он здесь проездом и поэтому воротит голову вбок и думает безукоризненно просто: «Дать бы тебе!» И даст, если будет уверен, что ему ничего за это не будет. Так он бил недавно пацанов-первогодков.
Мне они оба, как и весь этот нелепый вагон, порядком уже надоели, и я выхожу на остановке, чтобы упереться в толпу молчаливых таджиков. Один из них смотрит пристально, словно я могу чем-то помочь. У них огромные полосатые сумки из китайской прочной клеенки и лица ягнят.
Автобус неудобный и тесный. Сбоку странная девушка северо-кавказских кровей – адыгейка или может быть кабардинка с необычайно белой кожей, сквозь которую просвечивают все мельчайшие нити кровеносной системы безостановочно говорит и говорит по телефону с подругой о чем-то несуразно-бессмысленном для меня, но таком важном для нее: «...увидел меня и поперхнулся... хаха-ха». А молодой азербайджанец в темных очках, сидящий впереди, вертит беспрестанно головой и думает с привычным цинизмом об этой девушке. И вдруг возникает мысль о звездном млечном пути и в чем смысл этого «млечного пути»? О нем увлеченно рассказывал на одном из семинаров Александр Проханов, и размашисто чертил на доске схемы, препарируя мою повесть, где государство всегда было на первом месте, а человек на втором. Я вижу снова, как рассыпается мел в его мощных жестких пальцах, но новый «Проханыч» не берет, потому что увлеченность момента прошла. Он и через двадцать лет сохранил необычайную увлеченность, а я -- нет. И в государство я больше не верю.
Я думаю про Леонтьева, нет не того, что был необычайным философом, а другого, который в прошлом веке отстроил авиационный завод на месте старых казарм лейб-гвардии Преображенского полка, а теперь в свои восемьдесят пять числится помощником директора. Новые владельцы платят ему из сострадания небольшую зарплату и не прогоняют, понимая, что «дед» сходу помрет, если перестанет ходить на завод.
Палыч – так зовут его близкие -- может подолгу рассказывать про некогда родной авиапром, выпускавший сотни самолетов, которого больше нет. Его убили. Про министра Дементьева, с которым я не был знаком, но уверен, что он был дядька приличный, потому что по его распоряжению я запускал автолинию мелких деталей на авиационном заводе в Уфе, таком необычайно большом, что его территорию нужно было объезжать на авто и таком могучем, что здесь строили планы на сто лет вперед.
Палыч – герой. Настоящий. Он почетный гражданин города Велижа, что на Смоленщине. Здесь его чуть не убили в сорок втором, а теперь приглашают на День города. Но Палыч не поедет. Не по карману. А просить и одалживаться он не хочет, потому что кремень. А если и просит так только за непокоренный немцами город Велиж, который сродни Сталинграду. Просит Палыч опять же не денег, а лишь уважения. Чтоб признали Велиж городом воинской славы. Отправил очередное послание Министру обороны. И тишина. Одно слово -- «мебельщик», лейтенант, которому, как и многим в этом государстве не до воинской славы.
А рядом женщина лет сорока объясняет по телефону про налог на окружающую среду. «Заплатите по спецсчету, потому что у нас нечем оплатить налог на прибыль», -- говорит она. А муж – вислоусый, послушный до примитивизма, в такт ей кивает головой. Он всем доволен и в том числе новыми черным туфлям, купленным на распродаже за 457 рублей.
А я ничем не могу помочь Палычу, как и главе администрации в далеком Алексеевском районе, где лютая жара, как и во всем Нижнем Поволжье. Где «на улицах ни души», выговорил привычную фразу, но вспомнил, что это штамп, а главное, что рядом с ДК пацаны азартно, как умеют это только подростки, гоняют мяч. Я жду главу администрации в шортах и майке и думаю, что надо бы переодеться, соблюдая официоз... Из подъезда выходит горбун. Он рад любой беседе. Охотно рассказывает про своего соседа, который рулит станицей Усть-Бузулукской пятый год подряд.
-- Да вон едет! -- кричит мне горбун и показывает на мужика гарцующего на «мокике» по колдобистой улице.
-- Лимит на бензин кончился, -- пояснят глава администрации, стыдясь, похоже, за свой мопед. За то, что у него нет подробной карты станицы, а без нее нет проекта на восстановление сетей, под которые с грехом и ругачкой выделили миллион рублей. За то что у него нет даже холодной минералки, как и много чего еще, в этой славной некогда казачьей станице.
Я бы отдал ему свою пропотелую майку, но она ему не поможет.
Я буду еще долго колесить и колесить по станице, делая координатную привязку, пугая местную живность, и думать про Палыча, едва не сгоревшего в самоходке под Велижем, про станичного главу, который работает за «спаси Бо», пытаясь понять их, таких разных и странных.
И так будет долго, пока растаявший лед Антарктиды и Арктики не затопит всю землю. И тогда снова будет один единственный Ной, который загодя построит свою большую лодку.