Сознаю всю глупость и безнадежность затеи в день, когда страна вспоминает Владимира Высоцкого, заговорить о другом поэте. Ушедшем в этот день. Что делать – случаются совпадения. Он как будто предвидел эту неловкость и заранее извинился, написав в 70-х в своем Ироническом человеке:
…Когда же свеча последняя догорит,
а пламень небес едва еще лиловат,
смущенно - я умираю - он говорит,
как будто бы извиняется,- виноват…
И он уходит - некого, мол, корить,-
как будто ушел из комнаты покурить,
на улицу вышел воздухом подышать
и просит не затрудняться, не провожать.
Провожать хочется. Потому что в русской поэзии наряду с громкими есть и негромкие имена. Жизнью и поэзией утверждавшие свои ценности. И в самой узости круга, помнящего негромкое, есть своя правда.
Опять же неправильно - безграмотно и невыигрышно начинать монолог о поэте с самой затертой, заигранной, затоптанной цитаты. Оторвавшейся от творца. Потребляемой всуе. Но чтобы просто напомнить -
Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы, посох и заплаты,
меру окончательной расплаты
каждый выбирает по себе.
Декларативность, приданная этим строкам частым цитированием, драматически противоречит их автору. В палитре которого преобладали лирические, медитативные, элегические интонации. "Каждый выбирает по себе" - не манифест. Философия. По словам Анатоля Франса, «к человеку надо относиться с иронией и состраданием». В русской литературе этому кредо более других следовал Антон Павлович Чехов. В советской поэзии – Юрий Давыдович Левитанский.
Скучно говорить о биографии. Особенно, если она не скандальна. Но поэзия – это личность поэта. Это мир глазами конкретного человека. Поэтому об отдельных моментах упомяну.
Левитанский - провинциал, поступивший в престижнейший, ставший легендой ИФЛИ, с его атмосферой богемного вольнодумства, романтизма и высокой культуры. С блестящей профессурой, после первых занятий оставлявшей попытки цитировать классических авторов на латыни и учившей местечковых интеллигентов в первом поколении не творить, но думать. В условиях сокращающегося, как шагреневая кожа, списка идеологически благонадежных классиков, в набирающем обороты репрессивном маховике задавать вопросы. Хотя бы себе. Понимать, наследниками какой культуры являются, задумываться о природе искусства, индивидуальности творчества, не так уж зависящей от эпохи и идеологии. Неудивительно, что ИФЛИ дал блестящую плеяду поэтов, критиков, искусствоведов и философов. О которых Самойлов написал:
Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.
Не случайное определение. Гуманизм и советское государство… Кто смотрел «Бумажного солдата», понимает.
На войну Левитанский ушел добровольцем в 1941 г. с 3-го курса, успел и на японскую. А вернувшись с ощущением победителя, честно выполнившего ратный труд, очутился в шеренге, унылой и позорной - безродных космополитов. Это было несправедливо и даже странно по отношению к поколению, названному в литературоведении «лейтенантским», выросшему в советские годы, не потерявшему еще веры в идеологию. И не прятавшему своего еврейства именно потому, что не придавало ему значения. Не носило в себе ни его уязвимости, ни избранности и причастности отдельной общности, ни религиозности. На фронте забывали о национальностях, там важны были другие ценности, стоящие над.
Были ранения ранние.
Было призвание раннее.
Трудно давалось прозрение.
Поздно приходит признание.
Немотивированная и неоправданная травля, наложенная на военный опыт, послужила взрослению и стала прививкой. От иллюзий. И от страха. Сформировала человека, имеющего позицию. Способного в последующие, по сравнению со сталинским, вегетарианские времена подписывать письма в защиту Солженицына и Синявского. И понимающего, что за все надо платить.
Пусть останутся при мне эта мука и томленье,
это странное стремленье быть всегда самим собой...
Евгений Сухарев назвал Левитанского "последним сентименталистом". И я с этим определением скорее соглашусь. Не в силу виртуальной дружбы, а потому что манера Левитанского отстоит от реализма фронтовиков - жесткого, социального, местами натуралистичного. И хотя сам Левитанский называл себя реалистом, но по сути был поэтом сопереживания, тонко чувствующим, ставящим внутренний мир вне зависимости от внешнего, с одной поправкой - на мир, человека, скоротечность жизни он смотрел без иллюзий. Философски. Иногда чуть иронично.
Еще одна очень важная характеристика - он был «неразговорчивым». Выпускал поэтические сборники раз в 5-6 лет. И не только потому, что позволял себе свободу мысли в несвободной стране. А потому, что знал цену слову. И виртуозно владея формой никогда не подчинял ей смысл. "Поэтическое слово должно стоить поэту столько же, сколько оно стоило, когда его высекали на камне."*
Помню, как в школьные годы прочитала подборку в Огоньке, и как он сбил меня с толку. Я пробовала его стихи, как лакомство, задерживала их вкус, наслаждалась и понимала - это поэзия. И готова была идти за этой музыкой, как за дудочкой Крысолова в его поэтические миры и… спотыкалась о рифму. И думала, как же так?..Разве в литстудии за такие вещи не ставят в угол на крупу?..Разве нам не сказали - пока не разберетесь с размерами и рифмой, рта не открывать? Что человеку с кашей во рту не место на трибуне, никто не будет слушать, считая, что каша у него в голове. И тут столичный поэт в столичном журнале...
Не понимала, что рифма – одновременно игрушка и ловушка и вообще в поэзии дело не самое важное. Что версификация и поэзия – вещи разные. Что только до поры легкость и безупречность или наоборот изобретательность рифм прячут пустоту. Нет, безделушки, бижутерия и даже манишки от рубашек имеют право на существование, но без претензии на звание вещей!
Я пишу это не в надежде, что кого-то эти слова заставят переосмыслить. Тоже начинаю относиться к поэзии на Прозе философски. "Каждый выбирает по себе!"
Возвращаясь к предмету разговора. Вот это свободное обращение с рифмой, неожиданное ее пропадание и появление, рифмование глаголов трансформировалось со временем в фирменный стиль.
Кто-нибудь утром проснется и ахнет,
и удивится - как близко черемухой пахнет,
пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем,
жизнь впереди - как еще нераскрытая книга…
Кто-нибудь утром совсем не проснется,
кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется
и задохнется - как пахнет бинтами и йодом,
и стеарином, и свежей доскою сосновой…
У Левитанского есть и белые стихи. О которых Маршак говорил как о требующих "более тонкой и трудной инструментовки." Потому что "простота белого стиха должна быть венцом сложности."
Прохожу по рынку,
словно иду сквозь годы.
— Молодой человек, —
окликают меня
в цветочном ряду, — вот, пожалуйста, —
замечательные хризантемы!
— Мужчина, —
взывает ко мне продавщица фруктов, —
посмотрите, какие персики,
специально дня вас!
— Папаша, —
вопрошает меня
девица,
торгующая овощами, —
не желаете ли капустки
для свеженьких щец?
А паренек по соседству
кричит мне
чуть не в самое ухо:
— Дедуля,
укропчика не забудьте,
петрушечки
не забудьте купить!
И я малодушно,
едва ль не бегом,
возвращаюсь туда,
где продают ненужные мне
хризантемы,
в тайной надежде
снова услышать —
молодой человек,
молодой человек!
Человек и время, их взаимосвязь, зависимость и независимость - одна из основных тем поэзии и философских размышлений Юрия Левитанского.
Осмысление поколения и эпохи. И себя в них.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
И понимания личной ответственности, просто личной, перед небом или совестью -
Полдень пахнет кружением
дальних рощ и лесов
пахнет вечным движением
привокзальных часов.
Ощущенье беспечности,
как скольженье на льду.
Запах ветра и вечности
от скамеек в саду.
От рассвета до полночи -
тишина и покой,
никакой будто горечи
и беды никакой.
Только полночь опустится
как догадка о том,
что со счета не сбросится
ни сейчас, ни потом.
Что со счета не сбросится,
ни потом, ни сейчас,
и что с нас еще спросится,
еще спросится с нас.
Юрий Левитанский выработал свой поэтический язык и интонацию. Особая музыкальность его поэтики роднила их с другим «лейтенантом» - Булатом Окуджавой. Их обоих называют самыми близкими к следующему поэтическому поколению - "шестидесятников". Но язык Левитанского более классический, возвышенный. Окуджава - гитарист, Левитанский – пианист. У Окукджавы – двор, у Левитанского – дом. У Окуджавы - разговор, у Левитанского – беседа.
Что делать, мой ангел, мы стали спокойней, мы стали смиренней.
За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.
И вот наступает то странное время иных измерений,
где прежние мерки уже не годятся - они не про нас.
Раз уж упомянула «шестидесятников», была еще одна поэтическая ипостась , связавшая Левитанского с "шестидесятниками". Он писал пародии. Блестящие, точные. Вначале на друзей - Окуджаву, Самойлова, Межирова. Иногда на старших, но близких - Маршака, Тарковского. Но главным образом, на молодых - Рождественского, Ахмадуллину, Вознесенского, Евтушенко...А это были люди, собиравшие "манежи и арены", кумиры публики, с уже высокой самооценкой и даже высокомерием. Но все они были в первую очередь поэты, способные оценить талант. И все, об этом Евтушенко в Строфах века вспоминает очень тепло, ценили пародии Левитанского, как знак внимания мастера.
Одна из важных тем поэзии Левитанского – конечность жизни, печаль по ней. И еще одно косвенное свидетельство нерелигиозности.
Ты можешь отмерить семь раз и отвесить и вновь перевесить
и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.
Но ты уже знаешь, как мало успеешь за год или десять,
и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два…
А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,
и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.
И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,
о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.
Зачесть в характеристики и достоинства лирики Левитанского, помимо музыкальности, следует неизбыточность, акварельность метафорики, мягкие аллитерации, литоты. И повторы, наплывающие и уносящие с собой, вводящие в транс. В состояние, к которому призывал Бодлер - "опьяняйтесь!" Параллельное построение фраз, порядка слов - тоже своего рода рифма.
Как зарок от суесловья, как залог
и попытка мою душу уберечь,
море входит в эту книгу между строк:
его говор, его горечь, его речь.
Не спросившись, разрешенья не спросив
вместе с солнцем, вместе с ветром на паях,
море входит в эту книгу, как курсив,
как случайные пометки на полях.
Как пометки эти дюны, эта даль,
этих сосен уходящих полукруг.
Море входит в книгу, как деталь,
всю картину изменяющая вдруг...
И при этом - четко сформулированное высказывание о роли пейзажа в художественном произведении.
Левитанский - поэт с особой интонацией, лирической и философской, ироничной и пронзительной, чуравшийся чрезмерности, в любовной лирике виртуозно игравший на полутонах.
Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.
Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.
Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.
Было жарко губам и коленям сплетаться в ночи...
Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.
Как трава на пожаре, остались от песни слова.
Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь.
А словам еще больно, словам еще хочется петь…
Последние его поэтические сборники композиционно построены как сюжетные произведения, в которых каждый стих - часть одного повествования. Для примера, в «Кинематографе» четыре части - Как рассказать об осени, зиме, весне, лете. И о временах человеческой жизни.
… Но вот зима,
и чтобы ясно было,
что происходит действие зимой,
я покажу,
как женщина купила
на рынке елку
и несет домой,
и вздрагивает елочкино тело
у женщины над худеньким плечом.
Но женщина тут, впрочем,
ни при чем.
Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.
Итак,
я покажу сперва балкон,
где мы увидим елочку стоящей
как бы в преддверье
жизни предстоящей,
всю в ожиданье близких перемен.
Затем я покажу ее в один
из вечеров
рождественской недели,
всю в блеске мишуры и канители,
как бы в полете всю,
и при свечах.
И, наконец,
я покажу вам двор,
где мы увидим елочку лежащей
среди метели,
медленно кружащей
в глухом прямоугольнике двора.
Безлюдный двор
и елка на снегу
точней, чем календарь, нам обозначат,
что минул год,
что следующий начат.
Что за нелепой разной кутерьмой,
ах, Боже мой,
как время пролетело.
Что день хоть и длинней,
да холодней.
Что женщина...
Но речь тут не о ней.
Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.
Какая светлая и в то же время горчащая ирония...
В семидесятые, после выхода «Кинематографа» простота и музыкальность поэтики Левитанского начинает сменяться усложненностью и удлинением строки, отдающей почти гомеровским размашистым гекзаметром. Перекликающимся с поэтикой Бродского. И еще более возводящим Левитанского к допушкинской классике. Учитывая размеренную элегическую созерцательность его философии.
Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,
а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,-
как в "Прощальной симфонии" - ближе к финалу - ты помнишь, у Гайдна -
музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу…
Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,
когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом,
когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе
и о многом другом еще можно подумать, о многом другом.
Предназначение поэта и состоит в том, чтобы перевоплотиться в слово и связать слово и время. И передать кусочек этого знания дальше. В последней своей книге «Белые стихи» Левитанский сообщает и завещает свой светлый взгляд на жизнь своему читателю. Вопреки всем холодам.
Робкая речь ручья. Перезвон капели.
Мартовской брагой дышат речные броды.
Лопнула почка. Птицы в лесу запели.
Вечный и мудрый круговорот природы.
Небо багрово-красно перед восходом.
Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.
Здравствуй, мой друг воробушек,
с Новым годом!
Холодно, братец, а все равно — прекрасно!
Поскольку день памяти обязывает сказать об уходе, скажу. Левитанский скончался 25 января 1996г. от сердечного приступа во время выступления на круглом столе московской интеллигенции, проходившем в мэрии. Он не был общественником, ходил, когда настойчиво приглашали. Стал говорить о чеченской войне. Что думал.
Поэзия – слышимость каждого стона.
Поэзия – чувство безвинной вины.
Что, царь, да не батюшка, видишь ли с трона
Еще одну жертву чеченской войны?**
А до этого в 1995г ему вручили Государственную премию. Вдруг обнаружилось, что есть небольшое число несоветских советских поэтов, составивших славу и честь литературы, никогда этой славы официально не имевших. Успели дать Чичибабину. Успели дать и Левитанскому. Многим не успели. Левитанский хотел отказаться, но все же пришел и получил, подтверждая свое желание верить в наступление смены вех. Его ответную речь долго потом вспоминали...Да и сейчас помнят. Кто помнит.
* С.Маршак
** Е.Евтушенко На смерть Левитанского