Часть 1.
Я видел утку и лису,
Что пироги пекли в лесу,
Как медвежонок туфли мерил
И как дурак всему поверил.
(Английская детская песенка)
1.
Город словно выкосило. Проносящиеся троллейбусы были подозрительно пустыми. Сидящий в одиночестве, на углу дома, кот самозабвенно выводил душераздирающие рулады. На мое «кис-кис» животина презрительно дернула хвостом и скрылась в маленьком окошечке подвала. На дворовой площадке сидели подростки, потягивая по очереди сигарету, и оглядывались по сторонам. У подъезда ни одной старушки. На нас что нейтронную бомбу сбросили? Из открытого окна первого этажа уходил в эфир мистический голос Анатолия Кашпировского: «Даю установку на полное выздоровление». Киевский целитель уже как неделю окучивал с экрана телевизора просторы необъятной родины. Как показало время, лечилось почти все взрослое население страны. Прильнув к «ящикам» охотники до дармовщины хапали несоветскую невидаль. После сеансов, окрепшие духом, ощупывали заветные части тела и щеголяли уровнем приобретенного здоровья.
- Почем опиум, бабуськи? – Шутил я, и встречал десяток негодующих взглядов.
- Вали доктор отседова!
Сознание материалиста не могло воспринимать устроенного всесоюзного шутовства. На первом сеансе меня одолела неподдельная зевота, и я углядел что-то шизофреническое в устроенном действии. После трех сеансов, наблюдая за людьми, я начал сомневаться в их психическом здоровье. Дурь лезла из всех щелей. Меня то почему не цепляет?! Может, виноваты институтские установки, вбитые научным коммунизмом? Мне лично все ясно – человек состоит из определенных тканей и систем. Кому интересно пусть обратиться к Большой медицинской энциклопедии. В отношении психики у меня поверхностные знания. И в отношении души копошился маленький червячок. На задаваемый вопрос – что же это? Честно отвечал – хрен его знает. Жизнь возникает в процессе химических реакций в идеально устроенном механизме. Как машина с прописанным генетическим кодом. Поглощаем бензин и выделяем газы. А извращенный смысл жизни - в построении коммунистического завтра.
Заумные книги по психиатрии наводили тоску. Набор специфической терминологии невозможен для понимания без дополнительного словаря–толкователя. Научно-популярные книги объясняли напротив ясным языком. И после их прочтения не чувствуешь себя законченным кретином. Мои личные суеверия, тем не менее, включали и такое понятие – «что лечишь, тем и болеешь». Наблюдая за коллегами психиатрами, я часто замечал в них человеческую ненормальность. В принципе, разумные особи. Но стоит им сесть на «конька», тут и держись. Загонят самого выносливого скакуна до пены на морде. Оценят твой статус с ехидной улыбкой, обозначающей только одно – так вот ты какой. Оставят в одних носках и галстуке, осознавать свое бестолковое существование. А как же, белая кость. Это только нам, простым терапевтам, позволительно копаться в дерьме в поисках глистов. У них нива из других сфер, свои отмычки и знаки. Орел не ловит мух. Масоны-орнитологи от медицины. Тем не менее, мух на нашей земле в миллионы раз больше чем гордых пернатых. И кто-то должен ворошить каловые массы. Основная часть ненормальных лечится в принудительно-тюремном порядке. Эти учреждения сами по себе угнетают психику. Мне хватило двухнедельного посещения семинаров во время учебы в институте. С тяжелым сердцем я подозрительно приглядывался к людям в общественном транспорте. Ни одного нормального лица. И каждый раз вздрагивал от прикосновения чей-то руки, передающей мелочь на билет. Стереотипы намертво гнездились в воспаленном воображении. Не все же помешанные придурки от рождения. А кто такой сумасшедший? Особь, потерявшая общую идею человечества и живущая по своим законам. А чтобы сойти с ума, его надо иметь. Меня всегда интересовал вопрос – сходят ли с ума животные. Определенные частицы разума присущи любой живой твари.
Я согласен с тем, что современная медицина мало чем отличается от средневековой. Читая старые трактаты, и произведения бывших лекарей – Булгакова, Чехова, Рабле, Вересаева и иже с ними, понимал, что из всех наук – медицина самая болотистая и деградирующая. Практически все заболевания давно подробно описаны. Раз в полвека обнаруживают новый недуг, привезенный из джунглей Африки. Но и он, вероятно, существовал с зарождения человечества. Весь вопрос упирался в методы исцеления. Вот здесь и проявляется многообразие видов. Создаются целые школы, ревностно охраняющие собственные достижения. Помните, из-за чего разгорелась вражда в свифтоской Лилипутии? Из практики знаю, что нет идеального метода, а тем более панацеи. Но страждущий народ хочет сразу и сейчас. Вот и липнет мухами к экрану, подставляя раздолбанные суставы и дряблые ягодицы. Смеяться им в лицо? Непорядочно. Поэтому они сидят у телевизора, а я у своей скромной медицинской библиотечки. И занимаемся одним делом. Они лечат себя, а я учусь лечить их. Стажа и опыта мне хватает, а вот знания желательно освежать, как завяленный сыр лимонным соком. И чего я взъелся на несчастных больных? Может во мне что-то недоработано? Чувствую свою профессиональную ущербность? В больнице я на хорошем счету. Внимателен и участлив. Что там еще в характеристиках пишут. Вот эта профанация как раз про меня. Все время в работе. Некогда заняться личной жизнью. Время съедают отчеты и выписные эпикризы. Заведующий твердит, что писать надо все. Не для истории, а для прокурора. Тоскливей работа только у педагогов. Бумага съела инициативу и творчество. Безумный конвейер. Очень похожий на конспектирование трудов классиков марксизма-ленинизма. Иногда оторвешь ручку от листа, и думаешь – на что я трачу свою единственную и неповторимую жизнь. Токарю или хлеборобу проще. Он знает что делает, и все это на пользу до последнего винтика и колоска. А наша писанина пополняет бездарные пухлые тома собственного уголовного дела. Не дай бог, конечно. Случайно попалась в руки выписка из истории болезни, написанная английским коллегой. Верно говорят, краткость сестра таланта. Одни мы как сироты растем без сестер. Играем в помощников человечества, ибо – долг! По мне, я такой же ремесленник, продаю свой опыт и знания за определенные деньги, регулируемые государственными ставками. А там, хоть из штанов выпрыгивай. Играет роль стаж. Выработал срок, получи лишний червонец и почетную грамоту. Корпим над собственным благополучием, в Наполеоны и Македонские метим. Что бы слава на века. Хренушки. Чтобы так взлететь, сколько людей извести надо? В истории одни тираны на слуху. А человека придумавшего обыкновенный карандаш кто помнит. Я, к примеру, тебе десять копеек отдал невзначай, а другой тебе по роже нахлопал. От кого воспоминания ярче? То-то и оно. Рабский менталитет. Потому и прогибаемся под систему, ломая собственную индивидуальность. Мыслил ли я себя врачом? Естественно. Среди многочисленных внуков мой дед, не помнивший нас по именам, выделял меня и называл доктором. Даже когда невзначай прижег мне голый живот «козьей ножкой» философски произнес: «Потерпи милок, на вас докторах, как на собаке…». Юношеский институтский задор, постоянные ночные подработки радовали своей значимостью, и меня распирало от собственного величия. Уже в интернатуре я понял, что подобен дрезине, поставленной раскорякой на рельсы. И вот так, не сворачивая до очередной семафорной будки. Как не велика Россия-матушка, а узкоколейка к сожалению одна, и стрелочников излишек. По сторонам непролазный бурьян и дикие животные. Прешь по жизни с растянутой промежностью, как многообещающая проститутка.
В областную больницу я распределился случайно. Мой предшественник, на место которого попал я, ни больше ни меньше, утонул, так и не поработав в системе здравоохранения. Оставили меня, потому что располагал собственным жильем. С двадцати лет остался без родителей, в одиночку справляясь с финансовыми проблемами, и привык к самостоятельной жизни. В свои тридцать семьей так и не обзавелся, потому как люблю замужнюю женщину. Понимаю, что не по-людски. А кто выдумал эти законы? Люблю по совести. От всего сердца. Знаю, что она моя единственная половинка. Другой такой не будет. Живу в вечном ожидании между написаниями историй болезни. Никогда в жизни я не желал ничего большего. Готов валяться у нее в ногах и целовать самые красивые на свете колени, не смея взглянуть в глаза.
2.
Пять лет работы в терапевтическом отделении в качестве ординатора сталкивало меня с набегающей волной прибывающих хроников. С опытом выработался некий алгоритм работы, навевающий уныние. И все пять лет, мой начальник, без пяти пенсионер Василий Серафимович, вносил в истории болезней свои коррективы, сводя мою индивидуальность к нулю. При любой инициативе он молча кивал в сторону книжного шкафа с инструкциями и рекомендациями. И моя промежность растягивалась еще на пару сантиметров. Больные в отделение умирали редко. Их или просто не довозили, или они прямиком шли в реанимацию. Со своими пациентами я расставался радушно, мечтая никогда с ними больше не встречаться. Вкладывая в каждого частицу себя, я не хотел видеть вновь страдающие лица, так ничего и понявшие в этой жизни. Именно для них наращивает темпы фармацевтическая индустрия и тоннами скармливает страждущим свою продукцию. Интересно, сколько их полегло на медикаментозном поле? Лекарства по своей сути хуже алкоголя и наркотиков.
Иногда в холостяцкую квартиру забегал отвести душу сосед Яша Бейзель. Яша был моим ровесником, и мы заканчивали одну школу. Его губастое детское лицо поражало наивностью взгляда, а подростковые желания только-только стали пробиваться чахлыми ростками на поверхность. Кличка Пельмень прилипла к нему с детства. Пока я гонял мяч по пыльному двору, он старательно выводил на альте мерзопакостные гаммы, а теперь преподавал классическую гитару в музыкальной школе. К двадцати трем годам повязал себя браком. Белокурый еврей попался в руки стервозной бабе и теперь вынашивал на своей шкуре ужасы Холокоста. Числясь у нее третьим официальным мужем, он приходил к выводу, что пора «делать ноги».
- Яша, и куда ж ты смотрел раньше?
- На соблазнительные ягодицы.
- На задницу? И что аппетит пропал?
- Наелся досыта.
- Это действительно, три килограмма халвы за раз не слопать.
- Костик, ты знаешь, что она мне вчера заявила.
- Что ты жид пархатый?
- Хуже. Она сказала, чтобы я шел на вечернее отделение в политехнический. В инженеры, как нормальные люди.
- А как же гитара?
- Одену, говорит, эту балалайку тебе на голову.
Надо сказать, гитара у Яши была редкая, ручной работы, с обворожительным тембром. Носил он ее в утепленном футляре и протирал мягонькой бархоткой. Любил гитару как дочь.
- Яша, это же форменное детоубийство! Просто сказка про Золушку с печальным концом. Хорошо, что не обзавелся с ней общими детьми.
- Обзавелся…
- Что готова дочь попова?!
- Четвертый месяц.
- Да, аборт уже не сделать. Тогда или живи, или из дома вон. От алиментов, я думаю, не отвертишься, зато мир посмотришь.
- А где я буду жить?
- Тебя примет любая добропорядочная еврейская семья.
- В Израиле у меня дядька живет.
- Яша, мне иногда жалко, что я не еврей. Ты слышал, что горбачевский «сухой» закон провалился? Может по рюмочке?
- Костик, ты же знаешь, что я и пива не пью.
- Ущербность, оказывается, присуща не только государственным деятелям.
В дверь забарабанили кулаками, и визгливый Зинкин голос требовательно разнесся эхом по подъезду: «Смирнов, Яшка опять у тебя слезы льет?! Он сволочь, за хлебом час назад ушел».
Яша покорно двинулся к входной двери, одарив меня печальным взглядом.
- В мире нет бойца страшней, чем напуганный еврей. – произнес я ему вслед и открыл монографию «Иммунодефицит. Причины и семиотика». Интересно семиотика* и семитизм* однокоренные слова?
3.
Ночные дежурства по больнице я нес с сознанием доверенного долга. До полуночи читал книги, а затем после вечернего кефира спал да самого утра.
- Константин Юрьевич, хорошо с вами. – говорили медсестры. – За время ваших дежурств никто не поступает.
- Их верно Кашпировский оздоровил.
- Не скажите, у Василия Серафимовича каждую ночь – день открытых дверей. Липнет к нему всякая зараза. Вчера после Кашпировского бабульку в ступоре привезли. Глаза блестят по-молодецки, и соображает на уровне младенца.
- Это та из пятой палаты с церебральным атеросклерозом?*
- Она милая. Трое суток у экрана просидела, а потом выключенный телевизор благодарила, пока сын к ней в гости не пришел.
Проделав вечерний обход, я зашел в ординаторскую. На столе лежала потрепанная книжица с красивым названием «Уринотерапия». Интересно, кто это из моих коллег интересуется нетрадиционной терапией? Мне хватило тридцати минут ознакомиться с древним методом лечения идущего почти с фараоновских времен. Содержание книги вызвало недвусмысленную улыбку. Противником этого метода я стал еще, будучи ребенком, когда моя бабушка предложила наложить на вывихнутую лодыжку компресс с собственной мочой. Я яростно отбивался. Потому что первые жизненные навыки вбиваются намертво в голову. Компресс подсознательно проводил параллель с мокрыми описанными подштанниками и запахом мочи. А это уже входило в запрещенные действия. Как некстати вечером у меня перехватило горло, да так что было больно глотать кефир. Болезненная эйфория у человека быстро меняет убеждения, и я с надеждой посмотрел на сомнительную брошюрку. Зная по опыту, что современные препараты не принесут моментального облегчения, я решился на эксперимент. В истории медицины достаточно достойных примеров проведения опытов над собственным организмом. Открыв страницу на лечении заболеваний горла, я еще раз внимательно прочитал рекомендации. К сожалению красивого хрустального бокала под рукой не оказалось, и я использовал обыкновенный граненый стакан. Жидкость в потеплевшем стекле напомнило тяжелый пенящийся лимонад. Я с сомнением посмотрел на полученный объем и смело отлил половину. Оставалась главное. Как заставить себя выпить. Люди же привыкли пить водку. И пьют ее не ради замечательного вкуса, а последующего эффекта, убеждал я себя. Для страховки во второй стакан налил воду. Трагически выдохнул и влил содержимое в рот. Но к глотку оказался не готов. Ощущение надо сказать непередаваемое. Будто на язык положили перекисший соленый огурец трехгодичной давности.
- Константин Юрьевич, вас просят пройти в приемное отделение, – раздался за спиной голос медсестрички Вали.
С раздутыми щеками я повернулся в ее сторону, держа в каждой руке по стакану. Машинально махнул ей головой и сглотнул. Как кол вбил. Рвотное движение на мгновение исказило лицо. Жадно глотая воду, я смыл остатки урины.
- Вам плохо? – перепугалась Валя.
- Горло полощу, Валечка, – ответил я сиплым голосом и, подумав, добавил,- фурациллином.
В приемном отделении сидел огромного объема дядька, распространяя вокруг себя запах пота и благородного коньяка. Ножки стула максимально согнулись, и казалась, что сейчас не выдержат напора. Я до сих пор боролся с посторонним привкусом и мочевой отрыжкой.
- Сынок померяй давление.
Еле сведя концы манжеты тонометра на его предплечье, я посмотрел на зашкаливший столбик ртути, плескавшийся словно лава у жерла вулкана. Да, многовато…
- Сколько? – беззаботно спросил припоздавший гость.
- Много.
- Сынок, говори правду, я выдержу.
Раздражало, что меня называли «сынком». Это можно было позволить пожилой женщине, но когда тебя так величает подвыпивший толстяк, уже слишком.
- Вам лучше прилечь на кушетку.
- Это я с удовольствием.
Дядька по-домашнему улегся на скрипучее ложе и весело посмотрел на меня.
- Приступайте доктор.
«Скальпель!» - захотелось сказать мне сестре, и отсечь лишние килограммы этому борову. Интересно, почему он так самоуверенно себя ведет? Скорее всего большая «шишка». Придется, на всякий случай, по-шакальи держать спину.
- Освободите руку. – довольно резко попросил я.
- Сынок, ты, что такой сердитый?
- Извините, я на работе.
- Отче! В руки твои предаю дух мой.
Последние предсмертные слова Христа несколько озадачили.
- Никак вы куда-то раньше времени засобирались?
- Всему свое время. Мне одна народная целительница нагадала жить до глубокой старости. Вы как относитесь к подобному промыслу?
- Не знаю, не сталкивался.
- Напрасно молодой человек. В этом что-то есть.
- Просто повода еще не было. Если что случится, обращусь к коллегам. Они всяко образованнее.
- Дело не в заумной учености, здесь чувствовать надо. Я сам всю сознательную жизнь на партийной должности, а когда прижало, никто не помог из твоей братии. Уехал на две недели в глухую деревню. Там меня бабулька на ноги поставила. Пошептала в угол, живот помяла, перекрестила. С тех пор никаких проблем. Это я тебе по секрету говорю. На службе сказал, что нарзан помог.
- Хотите откровенно. Ваша беда мне кажется, как бы помягче сказать – в переедании.
- Говори прямо – в обжорстве. Грешен.
- Как изволите.
После введенных препаратов, я взял запястье толстячка и нащупал пульс. Пальцы ощутили мощную и ровную волну. Похоже, бабулька не соврала партийному бонзе и намерила ему по самые края.
- Звать-то тебя как? – Невзначай перешел на «ты» собеседник
- Костя. – по-детски ответил я, и тут же поправил. – Константин Юрьевич.
- А меня Владиленом Энгельсовичем кличут. Так что Костя, хоть и строишь из себя буку, а зерно в тебе есть. Поверь моему опыту. Я всяких перевидал. Тебе никто не говорил, что у тебя легкая рука?
- Это как?
- Покой и теплая сила.
Я посмотрел на свои руки. Широкая ладонь, средней длины пальцы. По мне так лучше длинненькие, аристократические.
- Не смотри на корни, они у тебя из головы растут.
- Спасибо на добром слове.
Владилен Энгельсович поднялся с кушетки, застегнул рубашку и поправил галстук.
- Что порекомендуешь?
- Пособлюдайте низкокалорийную диету, ограничьте алкоголь. Курите?
- С удовольствием.
- Постарайтесь бросить курить и займитесь физкультурой.
Я понимал, что говорю ненужные банальные фразы. Они были, конечно, правильные, но не для этого человека.
- Не говори то, во что не веришь сам. – ответил мне посвежевший Владилен Энгельсович. – Будь убедителен во всем. До фанатизма, но не зарывайся. У тебя есть потенциал. Живи по течению. Против только дураки лезут пока не выдохнуться, икры намечут и полудохлой рыбой по воле волн. Без сил и энтузиазма до ближнего берега на корм червям.
Поймав себя на мысли, что оказался пациентом на приеме психиатра, тем не менее не расстроился. Кто кого лечит?! Моя промежность, к удивлению, несколько сократилась в размерах.
- Я и не знаю, что вам посоветовать Владилен Энгельсович. Может быть это.
Я достал из кармана брошюрку «Уринотерапия» и стыдливо положил на стол. Нехотя полистав страницы он вернул мне книжицу, тяжело вздохнул и сакраментально заметил: «Нет уж, лучше я коньячок».
После его ухода на душе остался приятный осадок. Есть же люди, от которых исходит нечто. Ты дал, а тебе отдали больше. Как говорится – не хлебом единым. Я давно выделять среди людей этот тип. Меня тянуло к ним словно магнитом. Получая дозу раз в год от подобных встреч, я заряжался как аккумуляторная батарея. В отличие от навязчивых зануд, при виде которых подкатывает непроизвольная тошнота.
Горло заложило до такой степени, что глотать стало невмоготу. Книжка с чудодейственными рецептами уринотерапии тут же перекочевала в мусорную корзину. Через минуту я провалился в глубокий сон.
На что я обратил внимание при пробуждение, так это на то, что от боли в горле не осталось и следа. Книга была возвращена на место.
4.
После «пятиминутки» Василий Серафимович попросил меня остаться.
- Через год меня отправят на пенсию. – начал он издалека. – Насколько я знаю, ты беспартийный?
- Да вроде как.
- Так вот этот пробел тебе надо ликвидировать.
- С каких шишов?! Не достоин я звания партийца.
После института я умело обошел препоны идеологического контроля и не встал на комсомольский учет, зачислив себя в несоюзную молодежь.
- А с таких! Я рекомендовал тебя на свое место.
- За что же вы так меня, Василий Серафимович?
- Не ерничай Костик. Ты у меня давно на хорошем счету.
Я сразу вспомнил первый день работы в стационаре. Нас знакомили с отделением, и мы, молодые ординаторы, как стая оперившихся гусят ходили за гусаком – Василием Серафимовичем. Я плелся в самом конце, опустив голову, и еле дышал, чтобы не распространять запах чудовищного перегара. Прошлым вечером с друзьями мы отпраздновали начало моих трудовых будней.
- Вроде хорошее пополнение. – делился с коллегами в ординаторской заведующий. – Вот только Смирнов какой-то робкий. Глаза боится поднять. Как девица красная. Что из него выйдет?
- Так что с партией? Я тебе рекомендацию дам.
- Василий Серафимович, может подождем. Вы поглядите какое время смутное. Не катят уже партийные списки. И собрания я не люблю.
- А продвижение Костя?
- Василий Серафимович, ответьте честно, вы убежденный коммунист?
- Я убежденный карьерист, но ты этого не слышал.
- Можно я подумаю?
- О партии?
- О карьере.
- Костик чего это тебе стоит?
- Я думаю определенную сумму партийных взносов. За год немалая сумма набегает. Я на эти деньги лучше к Черному морю сгоняю. А еще в школе меня как-то невзначай поставили в сторону от партии. Так сказать дали установку. В классе шестом писали мы сочинение. Тема незамысловатая была – «Если бы я был волшебником». Я сдуру искренне написал, что имею огромное желание оживить Ленина. И первый раз в жизни увидел перепуганную учительницу и взволнованного до глубины души директора. «Ты, - говорят – Смирнов неплохой парень, но такого больше не делай». Я им по секрету еще сказал, что срисовал Ильича из учебника истории. Там где он с броневика речь толкает. Они очень заинтересовались. Правда, рисунок неважный получился, но я же старался. Несоразмерно длинным рукам вождя позавидовал бы любой рыбак. Лицо не получилось, и я закрыл его огромной кепкой, из-под которой торчала узнаваемая лобковая бородка. Шедевр тут же изъяли. И попросили, пока я учусь в данной школе, не обращаться к теме Ульянова-Ленина. Как вы догадываетесь, Ленин подразумевавший собой партию, стал одной из запретных тем на долгие годы, как и рисование свастики, за которую я получил подзатыльник от отца в совсем юном возрасте.
- Дурак ты все-таки Константин. Тем не менее, я включил тебя в резерв. Все разговор окончен. Иди работай. Кстати, утром звонили из обкома партии, просили передать тебе большое спасибо. Ты что там натворил?
- Спас от неприятностей стойкого ленинца, выполнявшего указания Горбачева по искоренению алкогольной продукции.
- Дошутишься Смирнов.
Ближе к обеду позвонила Татьяна, и мы договорились встретиться у кафе. Это и была моя любимая, но чужая жена. Наша первая встреча произошла в сугубо профессиональной обстановке. Татьяна сопровождала своего благоверного, поступающего к нам в отделение с обострением язвенной болезни. Осмотрев больного, я стал заполнять историю болезни, поглядывая краем глаза на напуганную женщину. Что бы как-то успокоить ее, я завел с ней непринужденный разговор. Татьяна мне понравилась сразу. Для этого было достаточно посмотреть в глаза. Сколько у меня в жизни было подобных взглядов. И ни одного похожего. Но каждый всегда излучал внутренний свет. Я летел на него как глупое насекомое. И, как правило, не долетал. Не то чтобы не хватало сил. Просто в испуге отлетал в сторону, или жил коротким мотыльковым веком, так и не успев насладиться в полной мере нарождающимся чувством. Приятные воспоминания заполняли и без того нескучные вечера. До глубокой ночи я просиживал у любимых книг, посвященных медицине. Положение обязывало. Мне казалось, что шедевры мировой литературы, я постиг еще в подростковом возрасте. Даже был составлен список произведений от античных и до современных борзописцев. Социалистический реализм не всегда казался бездарным. Кое-кому удавалось за тремя заборами идеологической цензуры намеками обозначить нестандартные мысли.
Неторопливый разговор снял напряжение у моей собеседницы. Я пробовал шутить. Она неловко прятала милую улыбку, настороженно поглядывая на стонущего супруга, который по моим расчетам, давно почувствовал облегчение от введенного лекарства. Наконец, он обозначил свое присутствие и влез в наш диалог.
- Скажите, я здесь надолго?
- Минимум – две недели, а дальше по обстоятельствам.
На лице язвенника обозначились признаки нечеловеческого страдания, такого, что пообещай ему более длительный срок лечения, он тут же попросил бы святого причастия. Вот и вся суть мужской породы. Отыграть свой недуг по классическому сценарию. А как же благодарные зрители? Рукоплещите. И жалости побольше господа, побольше!
Какая все-таки у него красивая жена. Словно услышав мои мысли, репродуктор запел завистливым голосом: «Ах, какая женщина! Мне б такую». Затягивая заполнение истории болезни, в какой-то момент до меня дошло, что оставаться рядом с супружеской парой просто неприлично. И чего я родился не питекантропом? Дубьем соперника по темени и в пещеру с самкой на мягкие шкуры. Задержавшись на выходе, бросил дежурную фразу: «Если появятся вопросы по больному, звоните». И вышел как оплеванный.
Когда до конца работы оставалась совсем ничего, и я уже сложил свои пожитки в хлипкий портфельчик, зазвонил телефон.
- Василий Серафимович, похоже, супруга вам харчи приготовила.
- Завидуешь Костик?
- Еще как. До сих пор ощущаю вкус пирога, которым вы угощали нас на прошлой неделе.
- Ты бы Костик зубы почистил. Ощущение бы и прошло.
Василий Серафимович поднял трубку.
- Да вы попали верно. Как звать лечащего врача? Константин Юрьевич. Коллега подойдите к аппарату.
В трубке через потрескивание пробивалась музыкальная радиопередача и послышался слабый вздох.
- Слушаю вас. – я устало подал признаки жизни.
- Константин Юрьевич?
- К вашим услугам.
- Вы просили позвонить.
Конечно, я сразу узнал ее голос, но сделал вид, что не знаком с абонентом.
- Неужели? А вы кто?
- Мой муж поступил сегодня с язвой в ваше отделение.
Она назвала фамилию, и в трубе повисла пауза.
- А, вот это кто! – проснулся во мне сарказм. – Будьте спокойны, ваш больной в обед требовал двойную порцию пельменей. Но кроме овса ему ничего не могли предложить. Меню у нас, извините, скудное.
Мне явственно почудилось, что она улыбнулась, и я украдкой поцеловал трубку.
- Вы всегда такой остроумный?
- Нет, я всегда такой естественный.
- Это же не серьезно…
- Вас больше устроит, если я напущу туман из сугубо медицинских терминов и загробным голосом скажу, что наши дела неважные?
- Наши?
- А как вы хотели. Я все-таки лечащий врач. Поэтому и наши.
- Может быть вы и правы.
- Кстати, как вас величают? Не обращаться же к вам по фамилии. А еще хуже –гражданка или, например, товарищ. Я же должен себя каким-то образом расположить к вам? Или я ничего не смыслю в психологии?
- Это поможет лечению?
- Безусловно.
- Тогда, меня зовут Татьяна.
«Грудь, жопа, ноги без изъяна», – пролетела у меня в голове строчка из матерной версии «Евгения Онегина». И тут же стал истекать медом.
- Может это ни к месту, но я всегда хотел, чтобы мою будущую жену звали Таней.
- Вы не женаты?!
- По этой части мне как-то не везет. Все кто нравится, уже повыскакивали замуж.
- Их у вас так много?
- Что вы, период бездумной влюбчивости уже позади. Но я надеюсь.
- На что?
- Что кто-то ответит взаимностью.
- Вам мало незамужних девушек?
- Поймите меня правильно, у меня примитивный маршрут. Работа – дом. На работе мне флиртовать нельзя из-за несправедливо строгого заведующего, - я подмигнул обалдевшему Василию Серафимовичу. – Он строго блюдет субординацию. А в соседях всего одна молодуха, и та стерва, простите за грубость. На танцы не хожу, в библиотеках не знакомлюсь.
- И кто же в вашем вкусе?
- Откровенно?
- Если это возможно.
- Вы.
На том конце надолго замолчали.
Алле. – я осторожно нарушил молчание. – Вы еще здесь?
- Я думаю над вашим ответом. Хотите тоже откровенно?
- Согласен. Но не посылайте слишком далеко. Мне еще вашего супруга лечить.
- Овсяной кашей?
- Что вы! У нас в наличии есть картофельное пюре, протертые супы и большой выбор киселя. Извините, я вас перебил.
- Вы мне тоже нравитесь.
В моей руке сломался карандаш.
- И в каком месте?
- Ваш взгляд.
- У вас не менее очаровательные глаза.
Василий Серафимович, в пол-уха слышавший наш разговор, озадаченно крякнул и поспешил из кабинета.
- Смирнов, я не потерплю адюльтера на рабочем месте.
- Ко мне это не относится, я не женат. – шепнул я ему. – До свидания, и приятного аппетита.
Босс одарил меня уничтожающим взглядом и хлопнул дверью.
- Вы всегда так прямолинейны с женщинами? – услышал я из телефона.
- Первый раз в жизни.
- Для начала довольно неплохо.
- Так ведь от души.
- С вами приятно общаться. И я поймала себя на том, что не хочу быстрого окончания разговора.
- Аналогично.
- Вы не против, если я позвоню вам еще?
- В любое время дня и ночи. Вы можете не поверить, но я уже жду вашего звонка.
- Позвоните мне домой. Как вы понимаете я сейчас временно одна.
Татьяна продиктовала номер телефона.
На остановке перед терапевтическим корпусом одиноко стояла моя потрепанная «копейка», доставшая от родителей. Вдоволь прочихавшись, автомобиль натужно завыл и рванул с места. Явно превышая скорость, я летел упиваясь впечатлениями, и не заметил стоящего на обочине гаишника. Он плотоядно покручивал словно пропеллером полосатый жезл и не отрывал от моей машины взгляда. В долю секунды, я увидел, как всемогущая палочка отделилась от его руки и описав дугу полетела в сторону кустов. Стражу порядка ничего не оставалось делать, как броситься на спасение казенного инвентаря, а я на запредельной скорости просвистел мимо него.
На скамейке у подъезда сидел взъерошенный Яша. Он бережно обнимал футляр с гитарой. Под глазом наливался полным цветом «фингал».
- Что Яшенька, Зинка выгнала?
- Почти. Иду гитару продавать, не то эта дура раздавит инструмент.
- Ты ей деньги не отдавай. Пусти куда-нибудь в дело.
- Выгребет.
- Так ты их мне на хранение отдай.
Яша посмотрел на меня сквозь щелку заплывшего глаза и тяжело вздохнул.
- Костик, если бы не ты, из меня давно бы сделали русофоба.
- И хохлофоба, и прочего фоба в зависимости от нашего национального многообразия.
- Я пошел Костик.
- Главное, Яша, не продешеви.
Дома я посмотрел в блокнот и пододвинул телефон. Трубку сняли сразу. Детский голос внятно произнес: «Говорите».
- Добрый вечер, деточка. Как тебя зовут?
- Даша. Мне уже четыре года, и я не деточка! Я в детский сад хожу. Не люблю вареный лук и свеклу.
- Вот как. А мороженое с луком?
- Такого не бывает.
- Бывает. Только его никто не ест.
- А кто дома из взрослых?
- Только мама, но она в туалете.
- А вот это наверно должно быть тайной. Не правда ли, Даша?
- Ой, это я случайно. Папа меня за это ругает. Ты знаешь, он болеет, и попал в больницу. У него начальник злой.
- Как волк?
- Не знаю. Я его не видела. Папа говорит – он злой и ругает его.
- Надо бы ему ремешком всыпать. Нет, лучше поставить в угол и не давать конфет. Ты как думаешь, волку без сладкого будет плохо?
- Без сладкого всем плохо.
- И я так думаю. Мама далеко?
- Рядом. А ты мне еще позвонишь?
- Конечно. Только это будет наш секрет. Хорошо?
- Я постараюсь.
- Ну, вот и договорились.
- Мама тебя дядя спрашивает. Он такой смешной. – послышался далеко звонкий Дашкин голос. Мне стало не по себе, и двойственное ощущение пакостника осело болотным илом в душе. Будто залез в чужую квартиру и воровато оглядываюсь чего бы стянуть. Прости меня наивный ребенок. Это все не со зла. Не виноват я, что так случилось. И то, что ты не мое дитя. Просто я опоздал. На несколько лет.
- Константин Юрьевич?
- Можно просто Костя.
- Вот так сразу?
- Мне так проще. Официальность мне никогда не нравилась.
- Я попробую, но сразу у меня вряд ли получится.
- А вы постарайтесь.
- Это вы рекомендуете как врач?
- Не люблю слово врач.
- Почему?
- Слово врач, я так думаю, от слова – врать. А я хочу честной игры.
- И во что вы собираетесь играть?
- В игру без правил.
- Вы ее придумали сами?
- Что вы, я один из многих плагиаторов.
- И в чем принцип?
- Вам приятно когда врут?
- Не совсем.
- Вот и весь принцип. Если врешь, значит отмазываешься или что-то преувеличиваешь. А преувеличения, как правило, в последствии надо доказывать. Эдак недолго пуп надорвать.
- И чем ваша игра честнее другой?
- Хотите пример? В данный момент я хожу вокруг, да около, хотя мне хочется сказать вам совсем другое.
- Что именно?
- Что мне очень приятно вас слышать, что вы мне очень нравитесь. Я не хочу сказать, что уже люблю, но ощущение влюбленности появилось. Ничего, что я так лихо?
- Мне очень приятно. Хотя и неожиданно. У вас раньше девушки были?
- Я помню всех, начиная с детского сада. Хотите расскажу?
- Это будет длинный рассказ?
- Не думаю. Первый раз я влюбился в возрасте четырех лет.
7.
В воспитательницу детского сада. Она прижимала меня к себе и целуя в щеки приговаривала: «Какие у тебя замечательные ямочки, Костик». Я обнимал ее длинные ноги и испытывал еще большую радость, водя ладонями по гладкой коже. Мне до сих пор кажется, что я испытывал эрекцию. Разглядывая старые детсадовские фотографии, я задумывался над тем, что же мне в ней нравилось? Как оказалось – абсолютно ничего. Тяжелая лошадиная челюсть, непропорциональные черты лица. Вот на стоящую в верхнем ряду медсестру можно было положить глаз.
Повторный припадок любви я испытал уже будучи пятиклассником. Огненно рыжая Наташка проходила мимо по школьному коридору, и я не поднимая взгляда смотрел на ее стройные крепкие ноги. «У сука!» - кричал ей вслед вечный второгодник и хулиган Афоня. Мне было ужасно стыдно слышать мерзкую ругань, я краснел за всех в длинном коридоре, но не выдавал себя любовным патриотизмом. Потому открой я рот, меня долбили бы в школьном клозете на каждой перемене. Любовь прошла через год, а лет через десять я встретил рыжую бестию. До безобразия толстую, с выжженными «химией» до корней волосами, напоминающими свалявшийся и проржавевший моток проволоки.
Через пару лет я стал, понимающим что к чему, подростком, и влюбился по-настоящему. Так как это запоминается на всю жизнь. Я вижу и чувствую это до сих пор, как будто смотрю любимый фильм. Сюжет, навеянный чувственностью Тарковского. Помнишь великолепный «Солярис»? Не могу смотреть его без слез.
…В полумраке улицы мягко падает снег и меня гложет одиночество. Именно тогда я заболел рифмой, и бился в творческом припадке. Мой внутренний мир, сконцентрированный в невидимую точку, лопнул и, раскручиваясь, катастрофически принял угрожающие размеры. Я раскидывал его на части, расчленял, растирал в порошок, раздувая на ветер. Я поймал рифмы как птица, вставшая на крыло.
В общем, я что-то не том. Снег падает, одиночество мучает. И тут – трах! Столбняк. Стоят передо мной невесть откуда взявшиеся глаза незнакомой девчонки из соседней школы, и от этого сосет под ложечкой. Сладко так, как будто встал под холодный душ. Вода льет, не могу заснуть. А воспоминания беспрерывны – льет и льет ледяная вода – мерзнешь как собака. Дурная башка строит красивые планы. Лицо глупое, фантазии нереальные – прикоснуться к руке. Поцелуя и в мыслях нет. Это за счастье. Душа еще светлая, а плоть не порченная, налитая. Подсознание спит. Не так крепко, как хотелось бы моралистам, но спит. В предчувствии сладострастного. Ну, прямо бред собачий.
Боже мой, оказалось в длинном стихотворении одно слово «люблю» можно было раскладывать до бесконечности. Эта зараза пожирала мою душу. Выношенные за день любовные фантазии выстраивались как солдатики в аккуратные каре и приносили почти физическое удовлетворение. Как они хорошо складывались, как много говорили. Я же не мог раньше говорить вообще. Стиснутые зубы мешали языку. Мне нравилось выстраивать свои ощущения в правильном математическом порядке. Хотя какая у чувств может быть логика?
Тебе знакома ревность? Не та ревность, когда болезненно переживаешь за себя обиженного, а та отчаявшаяся ревность, когда любишь, а она ничего не знает об этом.
«Она совершенна! Я люблю ее». – и еще масса подобной чепухи лезло в мою голову. Я смотрю на нее украдкой, натянуто улыбаясь. Царица, залитая огнями рампы. В ожидании приглашения на танец. Конечно же, не от меня. От любого. Смелый в фантазиях я стоял и смущенно стрелял в ее сторону виноватым взглядом. И казалось, что даже одного глаза было слишком много, что бы глядеть в ее сторону. Но как сдвинуть ватные ноги в «скороходовских» башмаках? «Наберись духа, и вперед!» - уговаривал я себя – «Смотри как она нравиться. Она самая красивая и желанная. Уведут же… Смотри, как ее кружат, как она улыбается.» Но сил осталось только на встречный взгляд. И я стреляю, как из пушки, наверняка – безнадежностью и отчаянием. Беспечность, перешедшая в удивление. Ее взгляд. Что б мне сдохнуть! Она смотрит на меня. От чего радостная волна надежды поднимается в моей груди, но следом идет волна ревности, отнимающая дыхание. «Ну, иди же дурачок, пока это возможно» - уговариваю я себя. Но меня сковывал страх. Я стоял и молился на нее. Любил и боялся, как неграмотный язычник. Сколько ночей и часов одиночества заполнял потом ее удивленный взгляд, не обещавший ничего. Боже, какой я кретин. Я знал, что буду вот издалека ловить ее взгляды с замиранием сердца все это долгое время, нагромождая в своем иллюзорном мире бурных фантазий одни сцены нелепее других и не находить выхода. Сколько все-таки страсти в неразделенной любви. Ревность, возведенная в фанатизм. А это для сумасшедших. Я бы где-то близко около этого.
Я с трудом поборол свою робость и пригласил любимую на танец. На удивление ее лицо залил румянцем, в прочем, как и мое. Легко касаясь ее талии, я неуклюже передвигал ногами, что-то невнятно бормоча ей на ухо. Она улыбалась, на мгновение, поднимая глаза, от чего слова тут же теряли смысл и колом становились в пересохшем горле. Мучаясь немотой, я все же сгорал от счастья. Я помню незаметную родинку около уха, непослушный завиток волос. Никогда в жизни я не был с ней так близко. Пока я держу ее в руках, а через мгновение она упорхнет. Неужели она не видит, как я люблю ее! Музыка не кончайся! Я стану самым выносливым марафонцем, только не останавливайся. Как ты предательски коротка. Я ненавижу тебя! Я легонько сжал ее руку и в ответ получил мягкое обещающее пожатие. Я сходил с ума! Чего я себе возомнил?! Зачем она ответила на рукопожатие?! Это же хуже поцелуя Иуды… Я же ее глупый полуслепой щенок. Зачем она ушла с другим. Она же не знала, что каждый вечер я провожаю ее до самого подъезда, перебегая, как шпион, от одного дома к другому. Я никому ее не отдам. Никто не посмеет…
Все-таки я чем-то тронул ее. И отнюдь не молчанием. Я послал по почте стихи, без обратного адреса и инициалов под следами безответной любви.
Вновь твоя рука на плечо легла.
Я боюсь сказать слово.
Что твои глаза скажут мне тогда?
В них ответа два снова.
И когда ты рядом,
Глаза опять боятся взгляда.
Знаю, что молчать не надо.
Но любовь боится слов.
Неправда романтично? Страх до сих пор держал меня за горло. Она вычисляла, мучая издалека изучающим взглядом. Даже сделала шаг навстречу.
Черт! Опять те же сумерки и мягкий снег. Я вижу, как он падает на ее ресницы. И между нами плотный воздух, как кристаллическая линза. Она стоит передо мной и прямо смотрит в мои глаза. Она ждет. А я замер как солдатик на посту номер один. Не открывая рта и не подавая вида, чтобы опять бесконечно входить в свои одинокие вечера и бродить по закоулкам своей необузданной фантазии.
Как быстро кончается терпение. Она заехала мне в лицо снежным комом, развернулась и ушла. Моя невыносимо приятная боль…
Через полгода она уехали из города. В памяти остались только грустные голубые глаза и посмертное ощущение первой любви.
8.
Я замолчал. Излишняя впечатлительность меня быстро изматывает. Мне показалось, что на глаза навернулись слезы. Я только что вновь пережил первую влюбленность.
- Вы, похоже, большой романтик. И нравитесь мне все больше и больше. И я хочу слушать вас бесконечно.
- Знаете, я очень сентиментальный тип, и вряд ли смогу сейчас что-либо рассказать. Давайте про себя.
- Я абсолютно не интересна.
- Вы в этом уверены?
- Мне так кажется в последнее время.
- Но до этого вы как-то жили. Неужели не любили?
- Любила.
- Почему любила? Жизнь закончилась?
- Это была студенческая любовь. На третьем курсе института я познакомилась с Сергеем. Он так галантно ухаживал за мной. Через месяц мы уже жили как супружеская пара.
- Простите за бестактный вопрос. Сергей ваш первый мужчина?
- Нет. – ответила Татьяна без стеснения – Невинность я потеряла сразу после школы. При поступлении в институт. Студент-старшекурсник легко соблазнил меня. Я до сих пор не могу вспомнить его имя. Ничего кроме дискомфорта не испытала.
- А с Сергеем было по-другому? Извините, я опять бестактен.
- Да, ничего. Именно с ним я почувствовала себя женщиной. Он был очень нежен.
- И почему вы не с ним?
- У нас все шло к свадьбе, но в миг все расстроилось. Сама виновата. Вот такая я дура. Сергей сильно переживал. В конце концов, он написал мне прощальное письмо и пропал. Я, конечно, пожалела, потому что поняла, что люблю только его. На последнем курсе вышла замуж. Думала, что достаточно того, что любят меня.
- Зачем же вы бросили Сергея?
- Не лезьте мне в душу. Я сейчас расплачусь.
- Простите, бога ради, я не хотел.
- Извините, Константин Юрьевич, мне пора укладывать Дашку.
- Просто Костя.
- Хорошо Константин Юрьевич. Я вам еще позвоню.
Трубка с минуту укала в моей руке. Не хотелось прерывать той невидимой связи, появившейся сегодняшним вечером. В дверь кто-то еле слышно стучал. В коридоре стоял несчастный Яша с заплывающим глазом, без гитары, с подозрительным газетным свертком.
- Что это Яша? – я с интересом посмотрел на пращура туалетной бумаги.
- Деньги. Я гитару продал. За полторы тысячи.
Я присвистнул. Это были шикарные деньги.
- Полгода можешь не работать.
- Я хочу сохранить эти деньги у тебя.
- Яша у меня как в аптеке. Только ты подумай, что с ними делать.
- Придумал. Буду книгами торговать.
- Правильно Яша, у тебя должно быть гены жида-лавочника. Должно получиться.
- Тебе бы все смеяться. Слушай, у тебя нет ничего обезболивающего, в глазу тикает.
- Ты же знаешь, что дома лекарства не держу. Давай я компресс холодный сделаю.
Я уложил Якова на диван и слегка пощупал припухлость. Яша вздрогнул.
- Костик, у тебя от пальцев тепло идет.
- Кашпировского насмотрелся?
- Нет, правда. И тикать в глазу перестало.
- Ну, если тебе нравится, то давай подержу.
Для видимости я сделал круговые пассы и вдруг явно представил себе, что у меня от руки исходят горячие волны, похожие на голубые изогнутые стеклянные палочки.
- Костя у меня голова как пьяная и боли нет. Мне давно не было так спокойно. Я, похоже, засыпаю.
- Спи, Яшенька, спи.
Когда за Яшкой закрылась дверь, я развернул газетный сверток. Мне не приходилось видеть столько деньжищ сразу в одном месте. Взял одну пачку и взвесил на ладони. Солидно. Перелистал купюры. И обалдел. Вместо хрустящих ассигнаций с серьезным профилем Ленина я увидел аккуратно нарезанную стопку бумаги, обложенную сверху и снизу настоящими деньгами. Я проверил остальные стопки. То же самое. Бедный Яша. Ему втюхали «куклу». Вряд ли он переживет такой удар. Посмотрев на бумажный ворох, я пододвинул к себе телефон и набрал номер.
- Викентий Павлович? Помните, вы хотели купить у меня редкие марки. Так вот, я продаю весь кляссер. За полторы штуки. Когда можно забрать? Да хоть сейчас.
В шкафу я нашел альбом с марками, доставшийся мне в наследство от деда, заядлого филателиста. Я никогда не был фанатом подобного дела, и мог с легкостью расстаться с цветными кусочками бумаги. Интересно, что для людей вещи представляют разную ценность. Деда чуть не хватил инфаркт, когда я с легкостью обменял несколько его марок на потрепанный фолиант «Как воспитать служебную собаку». Дороже той книги я более ничего тогда не представлял. Собаку мне так и не купили, но теоретиком по вопросам кинологии я стал неплохим.
Викентий Павлович, астматический старикашка, не заставил меня долго ждать. Из раритетного саквояжа он достал видавшую виду лупу, пластмассовый пинцетик и уселся за стол, аккуратно пододвинув к себе кляссер.
- Может вас устоит тысяча? Это большие деньги, молодой человек.
- Тогда разговор окончен.
- Не будьте категоричным, Константин. Это же не последнее слово. Тысяча сто.
- Викентий Павлович, я же не изюмом торгую.
Прожженный коллекционер с любовью посмотрел на спрятанные под целлофаном фигурные бумажки, пощупал нагрудный карман.
- Э…
- Вы же знаете, марки стоят больше. Чего мы здесь в восточный базар играем. Не устраивает? У меня еще один клиент есть. Но уважая, как старшего, позвонил вам.
Естественно я блефовал. Никаких клиентов у меня не было. В чем я более или менее разбирался, так это в рок-н-ролле. В возрасте шести лет, брошенный родителями на попечение двоюродного дядьки, я мучился от скуки у вросшего в землю окна комнаты цокольного этажа. Ничего интересного. Ноги до колен, да набор разномастной обуви редких прохожих. Хоть бы кошечку, собачку или воробушка, наконец. Дядька, тогда еще шестнадцатилетний пацан, тихо меня ненавидел, поглядывая с тоской на часы. В конце концов, терпение его лопнуло, и надеясь на мой покладистый характер, извлек из-под кровати патефон, стопку пластинок и сунул мне под нос кулак. Я все понял без слов, и стал молча до упора накручивать ручку агрегата. Какое-то время терпеливо слушал колхозное пение про тракториста Петра и судака для кумы. Иголка патефона с шипением грызла винил, а я перебирал стопку думая, как меня жестоко обманули. Между пластинок обнаружился рентгеновский снимок с нарезанной звуковой дорожкой. Из патефонной головки вырвался заводной мотивчик с незнакомыми словами. До прихода дядьки хрупкий материал стерся. Попавшись на сладкий продукт империализма, я уже не представлял без него дальнейшего существования. И стал неизлечимым англофилом и фанатом по совместительству. И в течение последующих лет собрал большую фонотеку. Возможно я так же, как и Викентий Павлович, смотрел бы на затертый раритетный диск и цокал языком. Музыку я воспринимал как жизненную энергию. Как гипноз. Я часами мог слушать рок-н-ролл с некачественной записи, пока пленка не ляжет феррумной пылью на мои дырявые носки от дерганья по полу. К сожалению, тонко чувствуя музыку, у меня начисто отсутствовала ассоциация с голосом. Я безбожно фальшивил, подпевая в унисон своим кумирам, словно ишак у коновязи.
Рок-н-ролл – стратегическое оружие империализма – предупреждали голоса Родины. «Врага» я знал в лицо. Отлавливая секундные репортажи о взбесившихся рок-н-рольщиков у экрана телевизора, я держал уши на выкате и щелкал старенькой «Сменой», пополняя свой фотоальбом далеко нехудожественными произведениями.
Одно время, возомнив себя Тарковским, из-за приобретенной по случаю кинокамеры, я с группой энтузиастов принялся постигать азы кинематографа. Для придания реальности творимого в кадре действия съемки фильма проводили в заброшенных казармах. Лавры «Сталкера» и «Зеркала» были неплохим катализатором. Работали без грима и дополнительного света. Поэтому первый отснятый материал больше напоминал действия в глубоком подполье с еле различимыми персонажами. «Детей подземелья» с большим сожалением отправили на помойку. Естественно поездка в Канны сорвалась. Азарт постепенно извели на ноль. Наш оператор, огненно рыжий Витька, единственный кто еще изнемогал от творчества, требовал продолжения, но во мне кинематограф горел синим пламенем. Зато зарево рок-н-ролла разгоралось в неугасимый олимпийский огонь. На Витькину беду у него в гостиной стояла старая радиола с записями запрещенного «Би-Би-Си».
- Прослушайте композицию «Rolling Stones», которая, как бы это сказать помягче, - бархатно вещал эстет рока Сева Новгородцев – мне не ловко произносить это слово на весь СССР, но, тем не менее, это собака женского рода.
Я не отходил от магнитолы, оператор ругался, требуя выезда на натуру. Мне надоела роль великого немого. Шедевра так и не получилось – из-за отсутствия реквизита, мыслей и взаимопонимания. Мы сказали друг другу все что думает об оппонентах и расстались.
Наконец, Викентий Павлович выложил на стол пятнадцать сторублевок, осторожно завернул кляссер в плотную бумагу и ушел восвояси.
В этот вечер я был горд, что пополнил еще на одного человека список Шиндлера.
9.
Сны я вижу каждую ночь. Но к моменту пробуждения, как правило, уже не помню содержания. Остаются только эмоциональные ощущения. Сюжеты весьма различны. Немного эротики на виду скопившегося народа – признак излишней застенчивости, и бесконечное поступление в медицинский институт с постоянным чувством страха и досады от давно забытых предметов. Под утро уставившись в потолок смеешься над своим подсознанием и облегченно вздыхаешь. Черт возьми, я же шесть лет назад закончил учебу. Но появление этой темы навязчиво преследует меня. Как и придуманный в детстве образ сидящего на коленях старика ребенка. Седой длиннобородый старик рассказывает мальчишке свою жизнь. Ребенок терпеливо слушает. Весь фокус в том, что и старик и ребенок – это я. Вот такая шизофрения.
Этой ночью мне приснился странный сон. Я запомнил его до мельчайших подробностей. Видение оставило ощущение подавленности. Я старался осмыслить содержание и не понимал, что к чему. Мне приснилась одноэтажная городская улица купеческого городка. Абсолютная безлюдная. Нещадно палит полуденное солнце, слепит глаза. Утопая по щиколотку в дорожной пыли, я бреду по направлению к церкви, в которую упирается улица. Невыносимо жарко и хочется пить. Оказавшись в темном приделе, я временно потерял зрение. Кожа ощутила сырую неприятную прохладу. Когда глаза привыкли к темноте, я огляделся и в проемах двух зарешеченных окон увидел бесполых нищих с протянутыми за милостыней руками. Из приоткрытой двери главного зала струился подрагивающий от пламени свечей золотистый свет. С пустого клироса текло вверх светлое пение. В зале не души. Делаю шаг сторону зала, и меня начинает давить к полу невидимая сила. Настойчиво и неотвратимо. Я падаю на колени, потом на живот, размазываясь по холодным плитам. Судорожно глотая исчезающий воздух, стараюсь встать на ноги. Это мне удается с трудом. Широко распахиваются двери зала и огромная толпа белесых фантомов со свечами в руках двинулась в сторону улицы. Пение, похожее на мычание, заполняет все пространство. Сусальное золото окладов и убранства церкви режет глаза. Не по светлому тяжело. Толпа неотвратимо двигается на меня. Поражают фанатичные пустые глаза, смотрящие в никуда. Я закрываюсь руками, зная, что меня сейчас попросту растопчут. Но странно – бесплотные тени проходят через меня, как будто мы находимся в разных измерениях, и растворяются под лучами солнца, как капли воды на раскаленной сковородке. Преодолевая тяжесть, на четвереньках добираюсь до порога и вываливаюсь в дорожную пыль. Давление исчезло, в душе ничего кроме звенящей опустошенности и скрипящая на зубах пыль.
Сон, конечно же, не относился к разряду кошмаров. Видеть их не приходилось. Но подобное произошло впервые. Как-то по знаковому. Так снилась мне первая любовь. Ярко и легко. В лучах заходящего солнца, пробирающегося полосами через деревья незнакомого леса. Обнаженная, без тени смущения. Звала меня за собой, словно далекая славянка в ночь на Ивана Купала. Только не побежал я следом. Побоялся.
На работе я отозвал в сторонку санитарку Клаву, пожилую женщину, прожившую в деревне добрые пятьдесят лет. Кладезь народных примет, она разгадывала сны и знала наперечет все церковные праздники. Я поделился увиденным сном.
- Ты крещенный? – настороженно спросила старушка.
- Не знаю. – честно ответил я. – Мне не рассказывали.
- Это знак свыше. Значит, не принят ты. Покреститься не мешало бы.
- У меня мозги на раскоряку. Василий Серафимович в партию зовет, вы в лоно церкви. Две вещи взаимоисключающие.
- Церковь – оно навсегда.
Баба Клава осеклась и зажала рукой рот.
- Вы, наверное, веру имели в виду? – Помог я неосторожной старушке.
- Это конечно…
- В светлое будущее.
- В ее самое…
Так и не услышав ничего вразумительного по поводу сна, я отправился на обход больных. Язвенник встретил мня широкой улыбкой. Видно каша пошла ему в прок.
- Доктор, а курить мне можно?
- Ваше право.
- Странное дело, Минздрав предупреждает, а вы про право.
- Так от моих слов ваше желание не уменьшится. Если хотите, могу напугать до смерти. Но не буду.
- Почему?!
- Вам мало язвы?
- Думаю, что достаточно.
- Так и остановитесь на этом. У вас вся жизнь впереди.
- Умеете успокоить.
- Что есть, то есть.
В ординаторской Василий Серафимович пододвинул мне сверток.
- Что это?
- Пирог с клюквой. Жена просила передать.
- Спасибо. Если не секрет, на сколько лет вы старше своей супруги. На вид почти моя ровесница.
- Почти на тридцать лет. А что?
- Вот думаю отбить ее у вас. Не одному же вам пироги трескать.
- Не шути так Костик. У тебя, как я понял, опыт есть.
- Вы намекаете на вчерашний разговор?
- Хотя бы и на него.
- Василий Серафимович, похоже я влюбился.
- В кого?!
- В этот раз не в вашу жену.
- Костя я свою Настю отбил у молодого красавца. Причем легко.
- За это на партийном собрании вам не влепили «строгача»?
- Костя закрой тему.
В кабинете с кислым лицом вошла Любочка, новоиспеченный врач-ординатор.
- Что случилась красавица?
Наш заведующий всегда был галантен и внимателен к молодой поросли, особенно, если это касалась девушек.
- Василий Серафимович, не могу больше я. Тошнит меня от больных. – жеманно пропищала детским голосом блондинистая красотка.
- Что же ты во врачи подалась?
- Мама с папой заставили. Хотела в актрисы. Так нет.
- Вас бы и от поклонников рвало кровавой пеной. – вставил я.
- Это почему же? – без обиды отозвалась Любочка.
- Людей любить надо. А вы, похоже, только себя любите.
- Всех не перелюбить.
- Но надо к этому стремиться. – Вспомнил я строчку стихотворения приятеля. Правда, имел он ввиду женщин. Любочка закатила глаза и обхватила пальцами виски.
- Как у меня болит голова!
- Все болезни от нервов.- заключил Василий Серафимович.
- Остальные от любви. Давай эксперимент проведем. – предложил я. – Нетрадиционным способом.
- Уринотерапией? Вот противоестественный способ возможно бы помог. Что я вам собака Павлова?
На счет собаки не знаю, но сука она была еще та. Тем не менее, с готовностью подставила голову. Я прикоснулся пальцами к ее вискам. Через минуту она закрыла глаза, и на губах появилась блуждающая улыбка.
- Смирнов, у вас всегда такие горячие руки?
- Чистый кипяток.
Она потрогала мои руки и недоуменно посмотрела на меня.
- Обыкновенные. Странно. И голова не болит. Смирнов женись на мне.
- С чего бы вдруг, Любаня? – Я на миг забыл о субординации, растерявшись от предстоящей женитьбы.
- Константин Юрьевич, я же просила называть меня Любовью Емельяновой, пожалуйста, и желательно на вы. Мы же с вами интеллигентные люди. А Любаня, вообще, звучит по-деревенски.
- Вот по этому и не женюсь. Впряжешь меня как осла в свои условности, и будешь помыкать всю оставшуюся жизнь. Кофе заставите в постель подавать, а через год я вас ненавидеть начну. Лучше останемся друзьями.
- Договорились.
10.
В последующую неделю на мои проявившиеся способности обозначился спрос. Неожиданно для себя легким движением руки я снял зубную боль у медсестрички Вали, понизил давление Василию Серафимовичу и даже поколдовал над животом законного супруга Татьяны. Ради интереса конечно. Он удовлетворенно хрюкнул, обрадовавшись появившемуся приятному теплу и непонятному шевелению в брюшной полости.
- Меня скоро выпишут. – самоуверенно заявил он мне.
- Это почему?
- У меня уже ничего не болит.
- Ошибаетесь. Пролежите положенный срок. От звонка до звонка. Амнистии в данном случае не бывает.
Я искренне желал продержать его по возможности долго. Как это не парадоксально, он был на данный момент единственным хлипким мостиком между мной и Татьяной. А перед выпиской возьму у него еще анализ на дисбактериоз. В нашей лаборатории над ним потеют не менее недели. Пусть отдохнет на всю катушку, а я за это время разберусь, что же со мной происходит. Хотя внутреннее чутье подсказывало, что прогноз у меня неважный. Я поймал себя на том, что перестал читать книги. Бестолково лежал на диване, и уставившись в потолок, думал о Татьяне, поглядывал на часы, потом на телефон. И когда стрелки часов выстраивались в определенном порядке, пододвигал к себе аппарат и слушал голос, вызывающий у меня дрожь. Несомненно, я влюбился. По уши.
Естественно, я осмелел, и пригласил Татьяну в обеденный перерыв посидеть в кафе. Надо сказать, согласилась она легко. Сославшись на срочные домашние дела, я выпросил у Серафимовича два часа от рабочего времени и прибыл к месту рандеву значительно раньше, чем планировал. Для торжественного случая, я даже, повязал галстук – непотребную в повседневной жизни вещь, и купил огромную бордовую розу. У меня было достаточно времени подготовить пафосную речь, вырисовывая в чертах план мероприятия. Получалось, надо сказать, офигительно.
Татьяна появилась секунда в секунду. Вручения бутона и фраза – «Ты, обворожительна!» прошло на ура, а далее в сценарии произошли изменения. Мест в кафе не оказалось. Мне даже в голову не пришло, что это нужно было сделать заранее. Двадцать минут драгоценного времени мы проторчали в фойе, ожидая пока пожилая пара, налопается пельменей и освободит нам столик. Перекидываясь неловкими дежурными фразами, испытывая тягостную неловкость, мы осторожно поглядывали друг на друга, переводя взгляды на погибающий без влаги цветок. Татьяна повернулась ко мне спиной, заглядывая через окно на улицу. Дурманящий запах ее волос свел меня окончательно с ума. Невольно подавшись вперед, я поцеловал Татьяну в затылок, и переполненный тестостероном застыл в ожидании расплаты.
- Зачем? – спросила она тихо.
- Потому что люблю…
Мне показалось, что вместо меня говорит другой человек. Таня повернулась ко мне и посмотрела в глаза.
- Он никогда не дарил мне цветов, – почему-то неопределенно отреагировала она на мой порыв. – Вы так легко говорите об этом. Вы меня обманываете?
- Честное слово, люблю, – я чуть было не грохнулся на колени. – С первого взгляда.
- Вы меня смущаете. Но очень приятно. Мне давно не говорили таких слов.
- Я люблю тебя.
- Вы мне тоже нравитесь.
За столиком я взял ее за руки, но она непроизвольно их отдернула.
- Простите. Мне надо привыкнуть. Я чувствую себя виноватой.
Времени нам хватило только на чашку кофе. Я посадил Татьяну в рейсовый автобус, мягко сжав ее напряженную кисть. Чувство неловкости и оплеванности окатило меня вместе с выхлопными газами.
Татьянин супруг, словно почувствовавший приближающийся адюльтер, сначала требовал срочной выписки, а к вечеру появившиеся неприятные колики, остудили его пыл. Ни с того ни с сего я отчитал его как мальчишку, пригрозив ему, если он не бросит курить, то отбросит копыта. Так и сказал.
Телефонные рандеву утомили своей однообразностью. Ну, не обучен я долго болтать в трубку. Хоть, тресни. Да и толка в них никакого. Желание от этого меньше не становится.
В субботу я уговорил Татьяну выехать за город на природу. Подальше от чужих глаз. Придти ко мне на квартиру она отказалась. Я особо не настаивал, главное, что бы она согласилась. Явно нервничая, она села на заднее сиденье моего раздолбанного «рыдвана», и я краем глаза всю дорогу наблюдал за ней в зеркало заднего вида, с трудом, из-за собственной растерянности, подбирая слова. В какое-то мгновение ситуация показалась абсурдной и постыдной. Скорее мы испытывали одинаковые чувства. Но и наше желание оказалось обоюдным. Расценив сложившуюся обстановку как мимолетное наваждение, я откинул всякую нервозность. Главное она со мной.
- Танюша… - запанибратски начал я.
- Ой, только не Танюша!
Как так?! По-другому, вроде ласково и не назовешь. Странно есть имена, к которым приспособить ласковость, можно легко и не задумываясь. Но в данном случае меня посетило слабоумие.
- А как еще, Таня? Можно я пофантазирую. Тата, Туся, Аюшка, Ая.
- Ая? Как здорово! Меня так родители называют.
11.
Лес не принял романтичности. Татьяна была напряжена. Окажись мы за тридевять земель, ничего бы не поменялось, потому что это было внутри. Я пустил ситуацию на самотек. Мне, напротив, было комфортно. Рядом была любимая женщина. Ни об этом ли я мечтал все последнее время?
- Я разведу костер?
- Зачем? Нам же скоро уезжать.
- Костер растворил бы в себе дискомфорт. Не так ли, Ая? Я же чувствую, что ты в не своей тарелке.
- Когда-то все кончится, - заглядывая куда-то очень далеко в будущее, произнесла Татьяна.
- А у нас еще ничего и не начиналось.
- Ошибаешься. Уже началось.
- Вот и хорошо. Неужели тебя удручает создавшееся положение. Я люблю тебя. Сейчас я готов говорить об этом вечно. И на сердце так легко. Дай мне свои руки.
Татьяна протянула ко мне ладони. Я поднес их к своим губам и поцеловал. Ее пальцы слегка подрагивали. Я коснулся языком ладошки.
- Я люблю твои руки, люблю твои глаза. У тебя замечательный голос. Я обожаю его. Я обожаю тебя всю. И мне нравится, как ты пахнешь. И мне страшно, что закончится это волшебство.
Татьяна обхватила мою голову и прижала к груди. Ее нервные пальцы теребили мои волосы. Я чувствовал – внутри нее вибрировало желание, зажатое в тиски недвусмысленной ситуации.
- Я вас очень люблю, очень, - еле слышно произнесла Татьяна мне на ухо.
- Аюшка, может все-таки на ты? Я так долго ждал тебя. Где ты была родная?
- А где был ты?
- Вот он я.
- И я тоже здесь.
Татьянино лицо непозволительно близко оказалось рядом с моими губами, и я почувствовал нежную кожу щеки, закрыв глаза от набегающего волнами чувства падения с высоты. Ее губы осторожно и невесомо касались моего лица.
- Люблю, люблю, люблю, - шептала Татьяна, удерживая в руках мою голову.
Я, как вор на плахе, отрываясь от мучительно желанных губ, опустился перед ней на колени. И обхватывая ее бедра руками, уткнулся лицом в низ живота. Поцелуй заставил содрогнуться ее тело, и медленно опасть рядом со мной. Наши губы встретились.
- Никогда в жизни, я не был так счастлив, - мне действительно было необычайно хорошо и солнечно.
- Мне хорошо с тобой.
Я уже чувствовал ее ненапряженной и податливой.
- Я хочу тебя, - вырвалось у меня легко и естественно.
- А я вас.
Татьянино тело послушно отзывалось на ласку. На удивление пластичное и родное. Я не чувствовал ни рабского повиновения, ни безудержных приступов нимфомании, ни показушной вульгарности германской порнушки. Мы попали в золотое сечение. И может впервые в жизни, я почувствовал, что люблю не только я. Меня любили по настоящему. Как никогда. Я не был завоевателем, нахальным прелюбодеем, которому отдавались под напором осовевшего семяносителя. Меня любили, окутывая любовью. Обещая еще и еще. А я не мог насытиться, подсаженный на иглу.
- Обожаю. Люблю тебя, - я гладил ладонью Татьянино лицо, заглядывая в ее абсолютно счастливые глаза. – Ая, тебе хорошо?
- Я счастлива, - ее ресницы томно опустились вниз.
- Мне вот только одно не дает покоя, - ко мне вернулся сарказм.
- Что-то не так, Костя? – Испуганно посмотрела на меня Татьяна.
- Конечно. Я теперь на положении государственного преступника.
- Ты имеешь в виду моего благоверного?
- Отчасти. Я предал Гиппократа, хотя против клятвы советского врача остался непогрешим.
- Разве такая есть?!
- К сожалению. Ее практикуют сейчас вместо гиппократовой. В ней заключена вся наша самоотдача и любовь к родной партии. Мы стоя клялись ей, практически ели родную землю. А старику Гиппократу я только что забил шайбу. Ибо сказано: «Входя в дом больного не причини ему вреда, родным и близким его. Не возжелай жены ближнего твоего». Последнее, возможно, из другого источника, но смысл не меняется. А, я возжелал. О-го-го, как возжелал. И знаешь, нисколько об этом не жалею. Вряд ли я буду подобное вкушать в райских кущах. Там, как я понимаю, кроме яблок и пляжа с нудистами развлечений никаких. Попаду скорее в ад, в наше коммунистическое завтра. Как закоренелый советский атеист, господи прости.
- Люблю тебя, дурочка, - Татьяна поцеловала меня в губы.
- Умираю от любви, - я крепко обнял Таню. – Только издыхать я буду десятилетиями. Тебя не грызет чувство вины?
- Нисколько.
- Правда-правда?!
- Правда-правда.
- Какие мы все-таки бессовестные.
12.
Оказавшись у себя в квартире, я критически оглядел неряшливые комнаты. Убирался я в них по мере надобности. Надобность, как правило, возникала, когда терялась нужная и важная на текущий момент бумажка. На пол со стола сбрасывалось все содержимое и раскладывалось в кучки по функциональности. Чего только там не было. От клочка газеты с номером непонятно чьего телефона до потерянного неделю назад носка. Бумажные листы всегда откладывались на десерт. От пухлой пачки, после ревизии, оставалась тощая стопка неоплаченных счетов и выписки из медицинских монографий.
- Ну, что дружище, - подбодрил я себя, - совершим подвиг? Или хрен с ними, героическими буднями.
Что бы не расхолаживаться, я лихо смахнул содержимое со стола. И тут же пожалел. На пол грохнулась чайная чашка и окатила мои босые ступни осколками фарфора. Я очень дорожил ей. Несомая, словно сложенная из куска ватмана, чашка не только привораживала взгляд. Фарфор приятно было держать в руках, осторожно, как хрупкую пичугу. Подарок деда к окончанию школы. Как он мне тогда объяснил – это последняя уцелевшая семейная реликвия от некогда полновесного чайного сервиза, передаваемого из поколения в поколение. Выходит, что на мне род закончится? С другой стороны посуда бьется к счастью. И, несомненно, я сегодня самый счастливый. Собранные осколки с большой осторожностью я аккуратно собрал и положил в коробку из обуви. Долго примерялся, куда бы положить импровизированный гробик. Похороны состоялись на дне старого скрипучего шифоньера. Я даже не заплакал.
На руках и губах явно ощущался запах Татьяниного тела. Он то усиливался, то временно исчезал. Меня охватывало смутное беспокойство потери, я подносил ладони к лицу и вдыхал, закрыв глаза, волшебный аромат любимого существа. Так и не закончив с уборкой, я взял телефонный аппарат и улегся на диван.
- Алле! Это неотложка?! – Дурачась, спросил я скрипучим голосом.
- Вы ошиблись дедушка.
- Погодь, внученька.
- Что вы хотите? – Татьяна устало вздохнула, но трубку не положила.
- Скажи, милая, как мне поступить. Люблю одну бабуську. Она меня, кажись, тоже. Свою-то я схоронил годов пять назад. Так бяда в том, что при ей супружник.
- Дедушка, вас до сих пор волнует тема любви?!
- Почему дедушка!
- Но вы же сами сказали…
- Я сказал? Как всегда, внученька, сбрехал. Прадедушка я.
- Вы меня, конечно, извините, но это маразм.
- Доченька, ты ничего не путаешь? Маразм от оргазма чем-то отличается?
- Костя, это ты? – Вычислила меня Татьяна, - Тебе не стыдно? Я чуть было не поверила.
- Вечер добрый, любимая. Ты же знаешь – любви все возрасты покорны. Возможно, гормональный фон спотыкается, осечки дает, а куда желание девать?
- Желание к чему? К дряблому телу? Или к вставной челюсти? Здесь, по-моему, расцвет платонической любви.
- Желание платоническим не бывает, а некоторые бабуськами к сорока годам становятся, а то и раньше. Так, что с дамским набором прелестей у них какое-то время проблем нет.
- По-твоему для женщины возраст помеха? И мужчина всегда будет заглядываться на молодых?
- Однозначно, но не для всех. Мужья делятся на три категории: папашки, сынки и братья. Папашки выбирают в жены женщин намного моложе себя, холят и лелеют как дочек. Маленькая собачка до старости – щенок. Сынки, наоборот, попадают в ласковые руки умудренных жизнью и возрастом женщин. Так сказать происходит плавный переход от родной мамы к приемной. Со всеми удобствами и детскими страхами. Их стол ломится от пирогов и регулярно подтирается попка. И живут они с полной иллюзией, что это и есть та огромная и всеобъемлющая любовь, измеряемая количеством гарнира в тарелке и выглаженным воротничком. А вот с братьями посложнее. Они, как правило, ровесники женам, и представляют собой коктейль из выше обозначенных типов. Горят от любви, словно спички. И у каждого свой период полураспада. И надо сказать, что временной разброс весьма различен, и не поддается логике и математическому анализу. И в одно прекрасное утро, каждому приходит осознание, что рядом на супружеском ложе посапывает в подушку сестра.
- Костя – ты циник.
- Нет, любимая. Это теория отставного дон Пихота. Лежал несколько раз у меня в отделении. Не знаю, уж, сколько он там мельниц поборол, а погусарить ему в жизни изрядно довелось. У него была собственная правда о женской красоте. Сермяжная, надо сказать, теория. Женский возраст, по мнению старого ловеласа, скоропортящийся продукт, исчезающий в геометрической прогрессии. Он был твердо убежден в том, что любая корявая молодка даст сто очков вперед перезрелой красотке. Молодость и свежесть на виду, глаза выколи, на ощупь и по запаху поймешь. Толку втирать крема в увядающую кожу и штукатурить фасад. От современной химии его, вообще, тошнило. Вагина, говорил он, должна пахнуть вагиной, а не парфюмерной лавкой.
- Вот мы и до анатомии добрались.
- Я бы даже заметил – до патологической анатомии. Но, что делать? Был такой старичок. С устоявшимся жизненным кредо.
- Дедушка же сам молодостью не блистал? Кто захочет спать с мощами. На них молиться в пору.
- Логично. На данный момент его вполне устраивают проститутки. И видит он в этот явные экономические плюсы. Произведя нехитрые арифметические расчеты, доказал себе на практике, что в денежном эквиваленте проститутка на порядок дешевле банального ухаживания.
- А любовь?
- На этот счет дедуля был весьма прагматичен и спешил жить. Кому нужна ума палата? А любовь… - отшучивался дед, - придумали русские мужики, чтобы денег не платить.
- Костя, ты так же думаешь?
- Нет, не думаю, и до продажной любви мне как до Парижа. Я люблю тебя, Аюшка. Мои руки пахнут тобой, и мне кажется, что сейчас я сойду с ума.
- Костя, ты меня смущаешь.
- Но это, к сожалению, так. Я, как дед, спешу жить. Пока молодой и красивый.
- Завышенная самооценка?
- Принимаю критику. Пока молодой и умный.
- Я люблю тебя, глупый. Мне с тобой сегодня было так хорошо. Целую. Мне надо кормить Дашку.
Телефон жалобно заухал. Разбросанные по полу бумага напоминала в полумраке апрельские проталины. В ушах звенел ручей, и пахло подснежниками. Я поднес руки к лицу и глубоко втянул ноздрями воздух. Пахло любовью. Не раздеваясь, я уснул на диване, после бессмысленного смотрения в потолок. Уснул абсолютно счастливый, как младенец. Без угрызения совести.
13.
Меня не отпускали мысли. Не любовь ли мне дает силу исцеления? О руконаложении я смутно помнил из святого писания. Но я же не Иисус Христос, и далеко не сектант, помешанный на библействе. Нужно было взять глыбу мрамора и отбить все лишнее к чертовой матери. В больничном коридоре я отсек все пути к отступлению бабе Клаве.
- Клавдия, - начал я официально, - пройдемте в кабинет. Есть разговор по душам.
- Где чего не домыла?! – Испугалась деревенская простота.
- Кое-где мне мозги не дотерли. Интересуюсь одним вопросом.
- С работы попрете. – Баба Клава в сердцах бросила на пол тряпку.
- Да, что вы заладили. Не о работе речь.
- О чем еще?
- О душе, милая.
- Она у нас кажного своя. Бессмертная.
- Клава, вот скажи мне, то что в библии пишут – все правда?
- Истинно.
- А книгу всю от корки до корки одолела?
- Честно?
- А как иначе?
- Не читала вовсе.
- Вот тебе бабушка и Юрьев день. Откуда тогда знания.
- Попик у нас в селе ребятишек учил. Дак, мы все по памяти больше.
- И что все верующие?
- А куда без нее. Бог он завсегда в помощь.
- На бога надейся, а сам не плошай?
- Вы, извините, Константин Юрьевич, но мысли у вас бесовские.
- Это почему?
- Вы Бога снаружи ищите, а он в нутро вживиться должен. Не головой, а душой открытой благодать принимать.
- Церкви и соборы тоже душой принимать? Золотом, да богатством всяким перегружены. Памятники господу?
- Как не поймете, в церквах сила духа божьего крепче. Дом божий. Единение.
- Так без золота никак?
- Вот заладил. Я тебе проще объясню, как сама понимаю. Задумаете жениться, где свадьбу гулять будете – во дворце или в амбаре?
- А что есть выбор?
- Нет, сказывай где?
- Пожалуй, все-таки во дворце.
- Ну, что дошло? Где больше глаз радует, там и вера слаще. А молиться можешь, вон хоть в сортире. Бог он везде принимает, - Клава перекрестилась и прочитала скороговоркой молитву.
- Я то, в общем, не о том. Почему человек верит?
- Так с детства приучены. Вот вы уверены, что все из атомов состоит?
- Без вопросов.
- А атомы глазом видели?
- Мертвая логика у вас Клава.
- Потому и верим.
- Выходит, что нехристем помру. Трудно поверить, что тобой управляет кто-то, как марионеткой. Записывает за тобой грешки в блокнотик. Попадаешь после жизни земной в чистилище, а тебе весь расклад. А не вы ли в третьем классе с витрины магазина пряник стырили? А, вот извините, в четырнадцать лет вы ручонками баловаться начали. И не волнует, что вас этому двоюродный брат этому научил. Он помнится, вам овцу предлагал, но вы побрезговали животным. Так что пребывание в Эдеме под большим вопросом. А в блокнотике еще кой-какой компромат имеется. Желание повесится из-за двойки по пению, например. Все-таки смертный грех. Я накануне перечитал заповеди. И какой вывод. Весьма плачевный и неутешительный. Что у нас там вначале? «Что бы не было у тебя других богов кроме меня» и «И не сотвори себе кумира». Вот, скажи Клава, ежели я в ислам, или там в буддизм захочу, то мне в православный рай заказано, зато с адом никаких проблем? Или я в исламский ад к достопочтимому Иблису попаду или буду превращать до скончания века из одной скотины в другую?
- Вы бы, Константин Юрьевич, определились.
- Определюсь Клава. Что у нас там дальше по списку. «Не произноси имени Господа всуе». Кругом и повсюду слышу имя Спасителя. В бога, душу, мать. Еще одна святая троица? Даже не подлежит обсуждению. А с четвертой заповедью полная чехарда. «Помни про субботу, день седьмой». Это на западе суббота седьмой день, в Израиле. У них неделя с воскресенья начинается. Sunday, Monday и дальше по ранжиру, я это в школе усвоил. А у нас опять же – день шестой, причем не рабочим стал в каком-то шестидесятом году. Педагоги и иже с ними дети – выходит грешники великие?
- Здесь конечно накладка вышла, - Клава заерзала на стуле.
- А, вот что отца и мать почитать надо я не спорю. Это святое. Я по своим предкам очень уж скучаю. Потерял в один день. И где был господь?!
- На то воля божья.
- А нужна мне была эта воля?! Они в рай попали, а меня черти в ад утащат. Встреча на Страшном суде по разные стороны? Что дальше? «Не убий». Клава, я про убитых насекомых, естественно, не буду, но по глупости детской, за душой и дохлая кошка есть и раздутая в шар лягушка. «Не укради». Детский лепет. Клава, признайся, неужели, с родного колхозного поля брюкву не таскала. Поди, еще и мешками.
- С голода же пухли, - вспомнила голодный год баба Клава.
- «Не лжесвидетельствуй!», - я разошелся не на шутку. – Кости мыть друг другу мы профессионалы. Особенно под разделы «Не прелюбодействуй» и «Не возжелай жены ближнего твоего». Вот здесь, уважаемая, Клавдия… Как вас по отчеству?
- Карповна, я.
- Так, вот Клавдия Карповна, за два последних пункта мне в аду задницу-фри смело на сковороде оформят.
- Вам Константин Юрьевич, лучше по партийной линии пойти.
- Вы, уверены?
- Бог укрепил…
- Что так все безнадежно?
- Сами разберетесь.
- Вот и стараюсь разобраться. Послушайте Клава, и можете не отвечать. Бог человека создал и животных. Помнится мне даже спас их от потопа. Каждой твари по паре. Но душу вдохнул только человеку. Анатомически мы по форме разные, но по функциональности одинаковы. Человеку дано соображать более абстрактно. Выходит, что душа – это наш абстрактный разум?
- Как-то вы, Константин Юрьевич, заумно говорите. Чистый антихрист. Душу себе дерете. Мне с богом легче.
- А не боитесь его?
- Боюсь.
- Разве можно бояться любви?
- Вы отца своего любили?
- Безусловно.
- И наверняка боялись.
- И это было.
- Вот сами и ответили.
- Спасибо вам Клава. Разобраться не разобрался, но кое-что понял.
- Бог простит.
14.
День не задался с утра. Я долго возился с дверным замком, прокручивала старая личинка. Жигуленок натужно выпустив клубы едкого дыма, перестал подавать признаки жизни. Заскакивая в переполненный автобус, я понял, что безбожно опаздываю. Протискиваясь мимо меня необъемная усатая женщина с легкостью рванула мой пиджачок, и необъяснимым способом зацепила предательски вылезший галстук. Процесс публичного удушения не был доведен до конца. Чувствую некое сопротивление, тетка обернулась в мою сторону и завизжала на весь автобус: «Ты, чего сучонок цепляешься?!» С оторванными пуговицами автобус презрительно выплюнул меня из своего чрева. Я снял перетянутый галстук и затолкал его в портфель.
- И чего это мы сегодня припозднились? – съехидничал заведующий, - По ночам спать не дают?
- Подрался по дороге.
Василий Серафимович скептически осмотрев меня, пробубнил себе под нос: «Возможно-возможно».
- Рыцарский, надеюсь, поступок совершил?
- Если бы. Не дал закурить шпане. Вот попортили костюм.
- Да, распустилась молодежь. Ну, да ладно. Вот этого товарища, - заведующий положил на мой стол папку, - выпиши сегодня. Я его накануне посмотрел. Жалоб нет. Да и перележал все положенные сроки. Готовь бумаги.
Мое сердце практически остановилось. На столе лежала пухлая, от вклеенных анализов, история болезни Татьяниного супруга.
- Знакомый что ли?
- С чего вы взяли?
- Слишком качественно проведено обследование, даже лишнего.
- Я ко всем так, Василий Серафимович.
- Транжиришь государственные деньги.
- Я исправлюсь, Дайте срок.
- Костя, какой срок? Я через три месяца пенсионер. А ты готовься, поедешь в столицу на учебу.
- Учеба? Мне только через два года положено.
- Смирнов, я, что с тобой шутки шутил. Ты у меня в резерве на заведование.
- Но, я даже не кандидат…
- Какой кандидат, Костя?!
- КПСС.
- При чем здесь КПСС?
- Вы же сами говорили, что без этого никуда. Одна процедура вступления займет не меньше года.
- Ты маленький что ли? Телевизор не смотришь, газеты не читаешь. Какая партия. Перестройка ее раком поставила. Она сейчас на правах японского микадо. Символ. А скоро, я там подразумеваю, персона non grata.
- Вы думаете?
- Поживи с мое, Константин.
- Еще успею.
В ординаторскую с документами вошла медсестра Валечка, положила их на стол заведующего, и как-то растерянно посмотрела на меня, собираясь что-то сказать, отправилось к двери.
- Валечка, ты о чем-то хотела спросить? – Я догнал её в больничном коридоре.
- Константин Юрьевич, вы можете мне не поверить, но со мной случилась странная история. На выходные мы с мужем поехали к его родителям в деревню. Так получилось, что я отравилась грибами. Худо было. Наизнанку выворачивало. Думала помру. Меня одну положили на терраске, сунули таз под кровать и ушли самогон пить дальше. Глаза больно открыть, по глазам свет бъёт. Кричать сил нет. Вдруг чувствую, кто-то руку мою берет, и легче мне становиться. Я глаза открываю и вас вижу. Вы улыбаетесь, гладите мою руку и тихо-тихо говорите: «Валечка, сейчас все пройдет. Потерпи немного». Мне действительно легко стало и страшно сразу. Думаю, сейчас влетит пьяная родня, разбираться долго не будут, чей мужик у снохи сидит. Устроят драку. Они её после пьянки, ох как уважают. А вы спокойно встали и вышли. Спасибо вам.
- За что?
- Как за что?! За помощь. Если не вы, померла бы точно.
- Валечка, может тебе померещилось?
- Это было так ясно. Вы когда уходили, от вас свет шёл.
- Какой свет?!
- Зеленый. Нет салатный, как от неоновой лампы. Особенно от рук.
- Мистика какая-то. Валя, не был я в вашей деревне.
- Вы думаете, мне показалось? А санитарка Клавка нам рассказывала, когда вы ей руками давление снимали, что колдовали у неё за спиной, а она вас перед собой видела в зеленом свечении. Она просила передать, что погорячилась, насчет антихриста. Так что бог в помощь.
- Валя, что за бред?
- Это уж, вы Константин Юрьевич, разбирайтесь сами.
Я вернулся в опустевшую ординаторскую, сел за стол и открыл историю болезни на последней странице, где убористым почерком Василий Серафимович вынес приговор моей любви. Когда я почти закончил писать эпикриз, в дверном проеме показалась довольное лицо соперника. Я с усилием подавил ревность и натянул на себя маску всеобъемлющего сочувствия и сострадания.
- Присаживайтесь, уважаемый. Вот ваши бумаги. – я положил перед ним больничный лист, - Мне перед выпиской надо провести с вами беседу.
На автопилоте, я вываливал четверть часа информацию, взятую из картотеки мозговых извилин, отвечающий за медицинские знания, а сам параллельно заново изучал сидящего напротив человека. Парень, как парень. Симпатичный. Не глупый. Девчонкам такие нравятся. Почему его не любит Татьяна? Почему не любит? Любит, наверное, по-своему. Накатила удушающую волну ревности и опустошающей безысходности. Знал бы он сейчас, что происходит у меня в душе, то вряд ли миновал повторного кризиса.
- Ну, вот и все. Жаль с вами расставаться.
- Спасибо за все, доктор. А почему жаль?
- Это я машинально. Привык.
Знал бы он, что, начиная с сегодняшнего вечера, я буду ненавидеть бесполезный телефон и рвать зубами подушку.
15.
- Это, я. – Татьяна говорила полушепотом, – Мой в ванной. Как ты?
- Если, честно, хреново. Как представлю, вас в исполнении супружеского долга, так нутро выворачивает.
- У меня месячные.
- Умеешь успокоить. Ну, его к черту.
- За ужином только и было разговором о тебе. Пришел восторженный. Ты чем его в себя влюбил?
- Его, похоже, рикошетом задела моя любовь к тебе. Айка, я сейчас выть начну. Я к тебе хочу. Какое счастье, что ты позвонила. Я люблю тебя.
- Я, тоже…
- Целую тебя везде.
- Я, тоже… Я не одна.
- Вот, это и обидно.
В телефоне щелкнуло и тахикардически заухало. Я еще минуту сидел, оглушенный квартирной тишиной, затем снял с полки первую попавшую книгу и открыл на середине. Вместо текста я видел Татьянино лицо, её пронзительно красивые глаза. Я тряхнул головой, силясь вникнуть в написанное, затем глянул на обложку – «Язвенная болезнь». Книга полетела на пол. Звонок в дверь вернул меня в реальность. На пороге, улыбаясь, насколько позволял ему рот, стоял Яша Бейзель.
- Привет, Костям!
- Шалом!
- Чего так официально? Я тебе тут литературки конфиденциальной надыбал.
- Об исходе евреев из России?
- Костя, тебя, что клинит по этому вопросу?
Яша подсунул мне в руки два тощих журнала «Наука и религия», умелый симбиоз логики и, в понимании марксистко-ленинского учения, мракобесия. Другой журнал «Трезвость и культура» - постреформенная отрыжка антиалкогольной компании. В последнем я впервые познакомился с кастрированным вариантом «Москва – Петушки» Вени Ерофеева. Более полную версию я отловил еще раньше у вражеских голосов под шум советских глушилок.
- Что здесь?
- О руконаложении.
- С чего это вдруг ты заинтересовался суицидом?!
- О другом руконаложении, лечебном.
Я с интересом открыл нужные страницы. Партийная целительница Джуна описывала технику воздействия на энергетическое поле человека. Текст изобиловал частными примерами оздоровления. Каждый сеанс укладывался в регламентированные полчаса воздействия, включая в себя отбор и накачку, научно обоснованное колдовство, не умещающееся в головы обывателей. И не слова – как и чем воздействовать. О той внутренней силе, которой надо уметь манипулировать. Для несведущего текст представлял китайскую грамоту, начисто лишенный кода. Я кратковременно почувствовал смутное превосходство. Код то мне известен, только вот смущали временные установки воздействия. Мне порой хватало и пяти минут.
- Спасибо, Яша, за внесенную ясность, а то я в последнее время думал, что схожу с ума. Оказывается я далеко не один. За это сейчас на площадях не жгут?
- Как, я понял, даже на руках носят.
- Ну, такое мне ни к чему. Яша у тебя, случайно, ничего не болит?
- Нисколько.
- Давай-ка, я над тобой опыт проведу. Вашему семени не привыкать.
- Я не против, а больно не будет?
Я встал позади Яши и вознес руки над его головой. Сделав несколько пассов, я почувствовал сопротивление сходное с соприкосновением разных полюсов магнита. Сам я, как будто отгородился в прозрачный кокон, за границами которого мир приобрел слегка размытый фон, который знаком любому очкарику, снявшего окуляры. Голова у меня поплыла.
- Яша, как оно?
- Как пьяный, блин.
Я отошел и отстранил руки от Яшиного затылка, явно чувствуя силу притянуть к себе все что угодно. Яша слегка качнулся и повалился на меня. Я еле успел подхватить его.
- Что это было?! – Яша ошарашено с блаженной улыбкой смотрел на меня.
- Чудо! Нет, ты представь себе, чему нас учат в институтах! Мы же в задницу залезли до последнего глиста. А это что? Об этом не полслова.
- Костя, может это гипноз?
- Тогда Яшенька очнись, с добрым утром. – Во мне росло раздражение, потому что я сам не мог уложить непознанное в ячейку своего мозга. С чем бы я ни сравнивал свою способность, ничего не напоминало вызубренные медицинские постулаты.
- Дай руку! – я провел ладонью над его предплечьем и довел до кисти, - Яша, что чувствуешь?
- Горячую волну…
- А сейчас почувствуешь в руке покалывание. – Меня несло черт знает, на какой интуиции, - Я уберу свою руку, а покалывание останется.
Я резко закончил и отстранился от бедного Яши, который тут же прижал к груди руку, словно её парализовало.
- Костя, и что я теперь с этим зудом вечно буду ходить?
- Возможно. Я закодировал его, не знаю пока, как, но я сумел.
- А как же я? У меня ребенок скоро родится. – отбивался от чертовщины перепуганный Яков.
- Да, очень просто. – Я провел по его руке ладонью, как бы стряхивая с рукава пыль. - И родится у тебя сын. Яша, я не вру. Я просто знаю об этом.
Впечатлительный Яков выпустил скупую слезу, толи оттого, что осталась цела конечность, толи от благой вести о сыне, плавающего в тесном космосе материнского чрева.
Ты не один такой, - подал он голос через некоторое время, - у нас на работе тетка одна, мать троих детей, кстати, обнаружила у себя дар. Оформила отпуск без содержания, и умчалась на семинар экстрасенсов. Слышал про таких?
- Нет. Рассказывай дальше.
- После учебы приехала вся не своя. Вместо бемолей в партитуре рецептуру борща писала. Слышала голоса, контактировала с ангелами. Забросила дом и семью. Муж над стиральной доской горбится, котлеты жарит. Дело кончилось тем, что увезли её в психушку. Она в последнее время вздумала летать. С крыши сняли.
- Шизофрения?
- По версии вашего брата, да.
- А неофициально?
- Посуди сам. Через неделю её в палате не оказалось. Только искореженная решетка. Тело нашли в двухстах метрах от больницы.
- Таких феноменов, сколько хочешь, описано в специальной литературе. Редко, но бывает. Титан зубами перекусывают.
- Чего бывает?! Она лежала, так будто, упала с высоты. Как ангел, бледная, лишенная крыльев. С улыбкой, без боли. Только переломанная, точно под поезд попала. Вот возьми, - Яшка протянул магнитофонную кассету, - тебе пригодится. Тайные знания.
- Какие, нафиг, знания?!
- Те, которые тебе в последнее время покоя не дают. Это её кассета. С того семинара.
16.
- Все упражнения делать при полностью сохраненном сознании. – раздался из динамиков, искаженный многократной перезаписью, голос молодого человека, - Всякую партизанщину из подкорковых областей необходимо исключить.
Напрягая слух, словно выковыривая из батона изюм, я записал из неразборчивых слов небольшой трактат, сводившийся к тренировке нечеловеческих возможностей. Больше всего меня рассмешил опыт с водой. Новоявленный гуру предлагал изменить вкус воды. Смеха ради, я поводил рукой над стаканом, представляя, что выжимаю в жидкость лимон, так что во рту появилось ощущение вязкости, а тело передернуло от явного цитрусового вкуса. В дверь позвонили. На пороге нарисовался Яша. Его одухотворенный взгляд не обещал ничего хорошего.
- Костя! Ты не один такой. – Радостно заявил в сотом колене потомок Моисея.
- Ясен перец, – я подыграл его оптимизму, - Был на земле обетованной смиренный самаритянин Иисус. Он еще не то выкаблучивал. Босиком по воде ходил. Я тут, на днях, материализацией занялся. Из ничего дефицитные колониальные товары получаю. Хлебни воды.
Я протянул Яше стакан. Он подозрительно посмотрел на свет прозрачную жидкость.
- Пей смелее. Гельминтов нет.
- Вечно ты с медицинскими прихватами.
- Подожди, я в другой стакан водопроводной воды налью.
- Зачем?
- Для чистоты эксперимента. Пей.
Яша осторожно, будто ему сыпанули яда, сделал мелкий глоток.
- Что скажешь?
- Не вода, а дрянь. Коммунальщики, похоже, по замкнутому циклу стоки гонят.
- Чего же ты хочешь в эпоху тотального дефицита? Что бы из крана ситро газированное фонтанировало? Пей из второго стакана.
Яша выдохнул воздух, словно собирался пить водку, и брезгливо пригубил.
- Ты, что специально издеваешься!
- В чем дело?
- На черта, ты в воду лимонной кислоты насыпал?!
- Кислоты?
Я осторожно взял стакан и сделал глоток. Вода действительно оказалась кислой.
- Дружище, это же чудо! Мы теперь на халяву пить будем. Христос из воды вино делал, а я тебе чай с лимоном сварганил.
- Где ты чай увидел?
- Да вот он. – Я подлил в стакан заварки, - Тебе сахара сколько?
- Дурак ты. Кто из сырой водой чай делает?
- Поноса боишься?
- Да нет, твоих глупых шуток.
- Яша, я же тебе как брат, а не гой какой-либо. Не бойся.
- Что значит гой?
Я посмотрел в наивные глаза окончательно обрусевшего еврея, от чего он машинально подтер рукавом несуществующую соплю.
- Чтобы было понятно, это, по-вашему – очень нехороший человек.
- Что значит по-нашему? Я русский!
- А я, Яшенька, советский.
На диване под подушкой настырно затрезвонил телефон. Я махнул Якову в сторону входной двери и аккуратно, словно боясь спугнуть абонента, поднял трубку.
17.
- Смирнов Константин Юрьевич? – я услышал чуть гнусавый голос.
- К вашим услугам.
- Вас беспокоит Кузякин Глеб Евсеевич из клуба «Аура».
- И чем я вам полезен?
- Знаете, в нашем обществе собираются люди, имеющие, как бы мягко сказать, неординарные способности.
- Глотатели шпаг? – я с пол-оборота взял иронический тон.
- И не только, - так же с легкой поддевкой ответил новоявленный Кузякин, - Есть ясновидцы, контактеры и просто интересные люди. Не желаете поучаствовать в наших семинарах?
- Я вам, извините, с какого бока приглянулся? Кроме того, что вижу каждую ночь цветные сны, мне похвастаться нечем.
- А ваши лечебные способности?
- Так батенька, я медицинский институт закончил.
- Я не про те способности. Вы же занимаетесь руконаложением.
- Я? Кто вам сказал?
- У нас недавно побывал молодой человек.
- Не Яша ли Бейзель? – у меня затеплились смутные подозрения, и я сжег взглядом, застывшего у двери, угодливого соседа. Яша, на миг превратился в диснеевского гнома, неуверенно потоптался и скрылся в коридоре.
- У него третий глаз. - донесся слабый, словно из подземелья, голос Яши
- И что он вам успел наплести? Не о чудесном ли превращении резаной бумаги в хрустящие купюры?
- А, вы, что этим тоже занимаетесь?!
- Дал бог... Нет, больше не практикую. Но ваше предложение меня заинтересовало. И где находится ваш кружок?
- Общество, молодой человек.
- Ну, да конечно.
Кузякин назвал адрес.
Я положил трубку и подумал, что мне для полноты ощущений еще не хватает стать членом секты или того хуже «вольным каменщиком». Хотя неординарное меня весьма привлекает. Главное, что бы не до смертоубийства и не с уклоном в политику. Эти два естественных направления всемирной истории вызывали у меня невыносимую изжогу. И то и другое являлось для меня эквивалентом. Они извращали душу и лишали покоя. Только в первом случае – это навсегда, а во втором на всю жизнь. А текущий момент радовал меня только отрава любовных переживаний, ограничившая жизненное пространство, как яд кураре. На свой страх и риск, изнемогая от накатившей волны сладострастия, я набрал номер Татьяны
- Говорите. - в трубке раздался раздраженный мужской голос моего бывшего пациента.
- Сашок, сколько тебя можно ждать! - мне пришлось придать голосу похмельную хрипоту, - Нас тут с Хрущом колбасит по полной, а ты еще в тапках на босую ногу.
- Не туда попал.
- А куда? Пальцем в задницу? Ты не увиливай, тащи свои гроши, нам на пузырь не хватает.
- Да пошёл ты.
Я с тоской посмотрел на онемевшую трубку и стал собираться в общества «Аура». Костюм с галстуком показался мне претензией на пижонство, и я влез в старенькие джинсы, купленные у фарцовщика еще в студенческое время. Обожаю старые вещи и растоптанные башмаки. Одеваешь словно родную кожу, испытывая комфорт и полную свободу действий. Не то что костюм – футляр для сноба, с соответствующими манерами и оттопыренным мизинцем. Полный провал демократии, будь она неладна.
18.
Фойе старенького Дома культуры было заполнено народом. У стойки гардероба стоял невзрачного вида мужичок с неестественно бледным лицом. Длинные сальные волосы и пустые блеклые глаза.
- Глеб Евсеевич?
- Он самый. - Кузякин протянул для приветствия пергаментную руку, - А вы, я так понимаю, Смирнов?
- Да, так меня в миру кличут.
- Следуйте за мной.
Кузякин походкой участкового милиционера направился в сторону широкого коридора. Мы остановились у массивной двери с табличкой, на которой по голубому фону золотилось название общества.
- Вот наша обитель. - по-повски нараспев заблеял Кузякин, и растворил дверь, - Проходите. Будьте как дома.
В нос ударил запах ладана и восковых свечей, хотя никакого церковного реквизита я не увидел, только на краю стола лежал потрепанный томик библии. «Секта!» - промелькнуло у меня в голове, и я осторожно переступил порог. Вокруг стола сидели люди. Было видно, что они собралось только ради меня. Чем же я их так уел? Похоже, Яша потрудился на славу. Меня усадили к торцу длинного стола, и я сначала почувствовал себя нашкодившим клерком, вызванным на «ковер» к шефу, а потом и самим боссом, потому как собравшиеся настороженно с особым интересом смотрели на меня.
- Представляю вам нового члена общества, - Кузякин зачислил меня неизвестно куда, помимо моей воли, - Смирнов Константин Юрьевич. Врач.
Он многозначительно взглянул на собравшихся, будто вытянул из пустой шляпы белого пушистого кролика.
- Вы бы смогли, уважаемый Константин Юрьевич, поведать нам историю вашей метаморфозы? - Кузякин явно перегибал с оборотами речи. Еще чуть-чуть, и его должно клинануть на старославянский.
- Можно, просто Костя, - сбивая пафос с пастыря, начал я,- А какие конкретно метаморфозы вас интересуют?
- О руконаложении. - напомнил Глеб Евсеевич.
- Мне будет трудно вам это объяснить, потому, как сам еще не совсем соображаю, как это происходит. Возможно, вы мне в этом поможете. А началось все с белокурого ангела, которому заботливая супруга залепила в глаз. Абсолютно случайно. Он пришел жаловаться и попросить медицинской помощи. Я от него каждый божий день исповеди принимаю. Открытая наивная душа. Ткнул ему пальцем в глаз, и помогло. На работе попробовал, тоже получил результат. Вот в принципе и все. Брожу пока в потемках. Хотя сознание как материалиста у меня дало крен. Этому нас в институте не обучали. Даже намека не было. Может я бог?
Кузякин подскочил со своего стула и перекрестился.
- Не богохульствуй! Ибо сказано в писании - нет других богов кроме меня.
- А сколько их богов? У каждой эпохи свои. У греков целый пантеон, у индусов – больше чем население полуострова Индостан. Да пальцев на руках не хватит загибать. А почему себя считаю богом? Сейчас объясню. У Льва Толстого, отлученного, кстати, от церкви, есть замечательная притча. Создал господь человека по образу и подобию своему. И с чего-то испугался, что человек начнет его искать. И куда бы он ни прятался – на небо, под землю, под воду и еще в сотню мест, терзала его мысль, что вознесется человек, поумнеет, и найдет его. И принял, наконец, правильное решение – разделил себя на все человечество. Правда, гениально?!
- Что-то гениальности я в этом не прослеживаю. – буркнул раздраженно Кузякин.
- Ну, как же! Как раз это решение и приводит к замечательному мироустройству человека.
Кузякин нервно заерзал на стуле, не понимая, к чему я клоню. Чувствуя, что я сейчас понесу откровенную ересь, он, было, открыл рот, кляня себя в том, что пригласил меня в столь пикантное место. Но мои «уста разверзлись» на полную катушку, и я жестом руки усадил пастыря на место. Я явно увидел прозрачный купол над собой и слушателями. Его тягучая мерцающая масса, как кисель, поглотила присутствующих, заставляя смотреть и слушать меня. Я почувствовал это так ярко, как, наверное, это бывает у выдающихся ораторов. Я поймал зал и настроил его на нужную волну.
- Так вот, уважаемые господа, если бог разделил себя на всех, то каждый из нас и есть бог! И я не люблю и не признаю других богов, потому как вынужден любить себя, и люблю вас всех, потому вы моя часть, а вместе единое целое. Ферштейн? И я в данном положении, вот оно самое главное, не являюсь марионеткой, которую дергают за нитки, пугая гиеной огненной и сулят райские кущи. Наивная политика кнута и пряника. А заповеди, по моему мнению, писал старый больной еврей, которому к тому сроку кроме как кефира, да клистира в жизни ничего не хотелось.
Видно, я перегнул палку, но сымпровизировал непроизвольно, и как показалось удачно. В комнате повисла тишина. Продолжать беседу мне больше не хотелось. Я был готов выслушать других.
- Не будем больше касаться Господа. - Кузякин облегченно вздохнул, - Поговорим о наших достоинствах. Как мы поняли вы биоэнергетик, или как сейчас модно называть экстрасенс. Судя по приобретенным навыкам, вы на низшей ступени развития.
- Это, типа инфузории туфельки?
- За что же вы так себя? Люди, собравшиеся сегодня за столом, постараются объяснить, чем мы владеем и чему учимся.
В последующие полчаса Кузякин устроил презентацию собравшихся «аурийцев», часть которых оказались такими же начинающими дилетантами, как и я. Они благоговейно смотрели в рот своему пастырю, чуть отрываясь от стула, во время представления, и кивали головами. Основная же масса собравшихся оказались продвинутыми «контактерами», знакомымые практически со всем усопшим бомондом. Выражение важности и особого предназначения отпечаталось на физиономии каждого присутствующего мастера. Кузякин повернулся к перезрелой матроне с одухотворенно-кислым выражением лица, и как я понял в тот момент - главным достоянием общества «Аура».
- Ваше слово, уважаемая, Серафима Андреевна.
- Черт побери, как мне в жизни везет на серафимов, - буркнул я себе под нос, чтобы не раздражать итак перепуганного Кузякина.
Тетка встрепенулась, отходя от своих далеких мыслей, тяжело вздохнула, словно взобралась без остановки на десятый этаж, и посмотрела в мои честные бесстыжие глаза.
- Молодой человек, вам еще многому надо учиться. Вы возомнили себя богом.
- Только предположил.
- Это не важно. Жизнь дана нам для того, чтобы постигать Бога, стремиться к его идеалу, отделять добро от зла.
- Зерна от плевел. – подыграл я ей.
- Совершенно верно. Каждый из нас обладает необычайным даром, подаренным Богом. Мне лично он позволил летать на планеты и контактировать с поэтами, покинувшими нашу бренную землю.
- И как встречи с нашими классиками?
- Весьма плодотворно.– Не улавливая иронии, продолжала Серафима Андреевна.
- А плоды, какого характера?
- Сережа и Саша, - панибратски заявила матрона, - дали мне свои новые стихи. И я смогла выпустить сборник.
Я понял, что она имела в виду Есенина и Блока.
- Тогда что-нибудь из Сережи, если помните.
Серафима Андреевна закатила под лоб свои совиные глаза, вошла в образ и с подвыванием прочла четверостишье:
Земля родная руки вскинь.
Дождем проплачь на травы росы,
Вплети лазоревую синь
В свои соломенные косы.
- Обалдеть! – я только и мог выдохнуть единственное слово, ошарашено рассматривая представителя «отряда космонавтов».
- Хотите чего-нибудь из Саши?
- Спасибо, я пока в шоке от Сережи. А чем вы занимаетесь еще? Меня, по правде говоря, интересует практическая сторона вопроса.
- Наша цель – душа.
- Которая обязана трудиться и день и ночь, я правильно вас понял?
- Как Вы прекрасно сказали!.
- Фигли, классика. Но моя душа еще в теле находится, и человеческое мне, увы, сами понимаете. И вообще наша цель – построение коммунистического завтра. - дурканул я в сторону общества.
Присутствующие переглянулись и с досадой посмотрели на Кузякина, который ерзал на стуле, как уж на сковородке. Чтобы как-то выправить обстановку Глеб Евсеевич решился взять ситуацию под свой контроль.
- Константин Юрьевич, - ощупывая меня взглядом, осторожно заблеял Кузякин, - вы видите перед собой уникальных людей – контактеров и биоэнергетиков. И мне, кажется, («Креститься надо!» - промелькнуло у меня в голове) вы пришли искать ответы на то, что с вами происходит.
- Вы правы, это у меня защитная реакция, комплексую, простите. На планеты не дано летать, укачивает, вот и позавидовал.
- Ох, гордыня, молодой человек! - вдруг погрозил мне пальцем, в общем-то, и сам не старый Кузякин. - Что же вас интересует в практической стороне дела?
- Всяко не поэтическое наследие. - резанул я по живому, мельком проехавшись взглядом по вытянувшейся физиономии Серафимы Андреевны, - Мне вот незабвенный сосед Яша Бейзель, хвастал, что у вас Глеб Евсеевич «третий глаз» имеется. А обладая им у вас должна быть способность видеть ауру. Скажите, уважаемый, какого цвета она у моих ладоней.
- Яша – хороший мальчик! - забрюзжала невпопад Серафима Андреевна, явно проводя параллели между мной и услужливым Бейзелем. - Культурный и внимательный! - она перешла на тезисы. - Очень восхищался Сашиными стихами!
Не обращая внимания на страстный монолог, я протянул руки в направлении Кузякина. И мне показалось, что я увидел фотографию Эйнштейна, сделанную на склоне лет. Глеб Евсеевич будто уксуса глотнул.
- Мы конечно не без этого, - растягивая каждое слово выкручивался Кузякин, - но для этого надо особое состояние.
- Я так понимаю импровизировать вы не готовы?
- А как это вы себе представляете?!
- Очень просто. Как, например, дышать. Процесс должен быть накатанным и отработанным до автоматизма, как у водителя-профессионала.
Кузякин от растерянности засопел, оглядывая свою паству, будто искал поддержку. Я смотрел в напряженные лица, и вера моя в гипербореев таяла на глазах. Виновато разглядывая столешницу, горе-Прометеи ждали заключительного аккорда. Но коды не было. У девушки, сидящей напротив меня, по щеке катилась слезы.
Ну, вот – подумалось мне, - попал.
- Хотите моё мнение? - наконец, не выдержал я. - Всё, чем вы тут занимаетесь, напоминает течение одной известной болезни, - и, выдержав паузу, пояснил - Шизофрении.
Последующий за этим гам напомнил мне арию «Что за шум?» из рок-оперы «Иисус Христос – Суперзвезда». Кузякин бледный, как кусок хлорной извести в унитазе, шипел в мою сторону, тыча пальцем в библию. А мне подумалось: «Ну, вот и тебе, дружок, «третий» глаз на жопу натянули ...»
- Я скажу! - раздался решительный женский голос.
Я с интересом перевел взгляд с бушевавшего Кузякина. Заплаканная девица. Вот тебе номер! Шоу продолжается. Сейчас меня начнут стыдить, защищая поруганного поводыря.
- Посидите спокойно, - мягко приказала моя визави, - Без суеты.
Мне ничего не оставалось, как состроить лицо глупого просителя.
- Ваше поле, - растягивая слова, словно отыскивая правильные ходы, продолжала апологетка, - Весьма сильное и не совсем обычное, импульсивное, и я бы сказала в некотором свойстве опасное, но вполне управляемое.
Её блуждающий взгляд не задержался на мне. Он казалось, простирался куда-то за пределы, как у грезившей Ассоль. Я рассматривал в ожидании ее лицо, смотрел в непроглядно темные глаза, на еле заметные родинки у нижнего века в виде капелек слез, и мой сарказм улетучивался сам по себе.
- Вам дано это не зря, - продолжала она, явно намекая на дар божий, - Ждите перемен, и в первую очередь в себе. Над головой у вас сейчас огненная аура, она опасна. Умерьте свой пыл, любите людей, какие они есть. А что сказать вам про руки? Это очень просто. Зеленый цвет устроит? У вас руки целителя.
Передо мной словно земля разверзлась, и в глаза брызнул яркий свет. То, что я испытал шок от простых слов, значить, не сказать ничего. Мне показалось, что от собеседницы исходит этот свет, затмевая Серафиму Андреевну, Кузякина с его глазом в непотребном месте, и прочих летунов на неизвестные планеты. Прежнее напряжение и неприязнь, портившая впечатление растворилось без следа. Я словно воздуха глотнул, вынырнув из глубины, ясно осознавая – вот это тот человек, который поведет меня дальше. Угадал интуитивно, самоуверенно, не сомневаясь ни на секунду. Как Андрей Первозванный.
19.
Через неделю я оказался у дверей квартиры Анны, испытывая редкое волнение. Бейзель лоб расшиб, но по моей просьбе через общество «Аура» разведал имя, адрес и телефон девушки, от которой в моей душе образовался некий диссонанс. Я пребывал в состоянии болезненной продромы, ожидая кризиса, как созревший и готовый к разрешению нарыв.
- Приходи. – Сказала она просто, словно мы знали друг друга много лет, - Я ждала твоего звонка.
- Как так?! – не поверил я, - А куда?
- Ты же знаешь, приходи.
Я еще раз поразился её интуиции, не замешанной на женском кокетстве с обязательным соблюдением правил игры, принятой в данном случае. Положив трубку, мне ужасно захотелось поделиться с кем-то душевным подъёмом, и я автоматически набрал домашний номер Татьяны. Яшу я и близко не хотел видеть. Слишком навязчив.
- Я умираю от ревности. – Расстроено заявила Таня, выслушав мои восторги по поводу открывающихся перспектив, - Ты мне очень дорог. И потерять тебя сейчас я не хочу. Я очень тебя люблю.
- Ая, о чём ты говоришь?! У меня даже в мыслях не было. Не ставь меня в неловкое положение, я же чувствую себя виноватым. Встреча для меня действительно важная. Мне хочется разобраться в себе.
- Мне казалось, что ты самодостаточен.
- Ошибаешься. Мне кажется, что я только что народился, в моей жизни столько нового и непонятного. Одним словом, я в смятении. Одно знаю наверняка, что люблю тебя.
- Дурачок…
- Согласен, глуп.
20
Мы сидели на крошечной кухоньке однокомнатной квартиры Анны.
- Кофе? – Предложила она с порога.
- Не откажусь. – Мне надо было приткнуть куда-нибудь руки, чтобы не выдать нарастающего волнения.
- Тебя покормить? – Уже совсем по-домашнему предложила Анна.
- Нет, что вы! Недавно отужинал. – Соврал я, хотя с утра не держал во рту и маковой росинки.
- Может все-таки на ты?
- Пожалуй. Скажи Анна, откуда в тебе это.
- Откуда? Наверное, с тех пор как ощутила себя способной принадлежать кому-то. Материализм меня увлекал мало, хотя выросла в семье атеистов. Нравилось все потустороннее, не соприкасающееся с бытом, оторванное от форм. Влюбленность казалось мне наивысшей ипостасью существования. А любовь? Возможно, я и была воплощением любви. Потому что все вокруг любили меня, а я естественно любила окружающих. Родители баловали, братья обожали. Ни склок, ни ссор. И мальчик Дима из соседней квартиры. Я влюбилась в него сразу, как только их семья въехала в наш дом. Я не перестала любить его и после того, как он опустил мне на голову детское ведро с песком. Мне было три года, а он на два года старше. Кровь брызнула из рассеченной кожи, наводя страх на окружавшую детвору. Кто-то закричал, кто-то заплакал, а я стояла и улыбалась окровавленной улыбкой перепуганному Димке. Обратил-таки внимание. С тех пор мы стали друзьями. Родители подначивали нас – жених и невеста. А мне было приятно, я знала, что буду с ним до конца жизни. Мне кажется, что я прожила с ним целую вечность. Берегла для себя. Он был добрым, отзывчивым. С удовольствием пускался во все придуманные мной авантюры, и я чувствовала, он дорожит мной.
Я рано приобщилась ко всему мистическому, могла предугадывать немного вперед. Мне это казалось естественным, присущим любому человеку. Причем моими родителями подобные причуды поощрялись, и никто не смел назвать меня ведьмой. Я знала о приходе определенного человека и ряд мелких пустяков. Подобная аномалия поведения переводилась в плоскость игры.
Девичество мое созревало среди подруг, почитавших меня лидером, удивляющего их бестолковые головки. Их проклюнувшиеся округлые формы по природному зову тяготели к мальчикам. А у меня был любимый Дима. И своими выпуклостями я соотносилась только к нему, и больше ни к кому. Потрепанная книжка о спиритических сеансах еще больше распалило воображение моих юных подруг. Прочитав книгу, поняла, что смогу. Точнее знала, что смогу. Антураж действия было нетрудно воссоздавать под блеклые языки стеариновых свечей. Я играючи называла подругам имена избранников, больше повинуясь своим вибрациям, но все же большую часть сеанса составляло актерское мастерство. Девчонки бледнели, впадая в полуобморочное состояние, и сжимали до хруста кулачки. Сватовство происходило до тех пор, пока я не раздала всем сестрам по серьгам. Мой круг сузился до двух подруг, не мыслящих жизнь без моего театра. Дима никогда не участвовал в одноактных пьесах оккультизма. Обладая алгебраическим умом, он постигал каноны высшей математики и готовил себя для прикладной науки, извлекая корни до десяти знаков после запятой. А во мне вызревала гениальная актриса. Театр закончился внезапно. Во время очередного спиритического сеанса. Вызвав на встречу душу деда пропавшего без вести во время войны, я явно услышала произнесенное шепотом слово – больно. Я тряхнула головой, отводя наваждение, и снова услышала – больно, чувствуя на своих плечах обжигающие прикосновения. Превозмогая страх, я спросила – Где ты дед?
- Сгорел. Сожгли. Лагерь…
Месяц я не могла сесть за стол, как не упрашивали меня подружки. Отцу сказала, что деда сожгли. Папа назвал мой посыл злой шуткой, и я увидела первый раз в жизни как плачет отец. Он мне поверил. С того раза, я никогда не вызывала близких родственников. Кого угодно, только не их. По желанию участвующих я легко вызывала любого, но теперь я не играла. Играли мной, через меня. Чревовещание стало моим основным достоинством. Присутствующие узнавали интонации, слова своих близких и знакомых. Меня стала тяготить роль потустороннего радио. Потеряла всякий интерес. Последний сеанс состоялся в присутствии старой актрисы. Она приехала в гости из Москвы, и заинтригованная рассказами двоюродной внучки, оказалась за нашим столом. Нам, молодым девчонкам, было интересно слушать истории театральной жизни. Старушка оказалась давним товарищем Олега Даля. Об усопшем вспоминала восторженно. Говорила, что гениальнее и обаятельнее человека не знала. Привела эпизод из его студенческой жизни. Студентам предложили сделать этюд в сорвавшемся лифте. Кто-то закатил истерику, кто-то рыдал навзрыд, а Олежка стоял тихо с потухшим взглядом. После лицедейства, позабыв игру, студенты спустились в зал. Один Олег остался стоять на своем месте, непонятно осматриваясь вокруг. У его ног растекалась лужица мочи.
Я предложила актрисе вызвать Олега, на что она лишь усмехнулась и покачала головой.
- Голубушка, я в подобные бредни не верю, материализм одолевает.
Я настаивала. Старушка безнадежно махнула рукой: – «Давай». Через минут пятнадцать я начала чревовещать, а еще через десять актриса вскочила со своего стула и в нервном возбуждении заходила по комнате.
- Олег, несомненно, Олег. Неужели это правда?! В голове не укладывается. Те же фразы, те же интонации...
Годом позже я оказалась на Ваганьковском кладбище у могилы Даля. Погода дрянь. Небо в тучах, накрапывал мелкий дождь. Я протянула руку к памятной стеле, и произошло необычное. На ладони появился солнечный зайчик, размером не больше пятака, согрел кожу. Это было чудо – мерцающее тепло и мелкие капли дождя. До сих пор, когда сжимаю руку в кулак, то чувствую его присутствие.
21
Анна на минуту замолчала. Сжала кулак и грустно улыбнулась.
- А потом пришла беда. Мой милый Димка. Я поздно почувствовала её. Мой любимый, мой солнечный Димка. Лейкоз. Будто ножом пересекли его крепкие нити, и обрезали часть моих. Мой полёт закончился. Я упала на землю, придавленная гравитацией и безнадёжностью. Почему Димка, а не я? Почему ему смерть, а мне память до конца жизни?! Я уткнулась в непробиваемую стену. Обнимая осунувшегося бледного Димку, я плакала без слез, давя рвущуюся наружу злость на вопиющую несправедливость. Димка вздрагивал плечами от жалости к себе, испытывая передо мной эфемерную вину.
- Прости Анюта, - шептал он, целуя меня в лоб, словно не он, а я уходила из этого мира, - Все будет хорошо. Врачи сказали, что все не так плохо. Вылечат.
Я понимала, что лжет он во спасение. Но кому лгал? Себе или мне? Нам было одинаково больно. Только у него было больное тело, а меня душа. Я просиживала с ним томительные тревожные вечера, которые пролетали как пейзаж за вагонным окном. Димка оставался таким же заботливым и влюбленным, но угасал на глазах словно льдинка, попавшая в тепло. Я не выпускала его из рук. По неведомым каналам я знала, что скоро. Я сходила с ума, сутками напролет просиживая у его постели. Неестественно бледного и усталого. Как сейчас вижу его с широко открытыми глазами, с легкой испариной на ввалившихся щеках. Он вяло сжимает мою руку.
- Мне пора. - прошептал еле губами, - Прощай и прости.
- Куда?! Не пущу! - я обхватила его немощное иссохшее тело. - Димочка, милый, любимый, не пущу! Я не видела тебя там. Ты останешься со мной. Навсегда.
В этот момент я увидела две чаши. Одну совсем пустую, и другую полную до краёв. Я мысленно переливала из полной в пугающий пустой сосуд. Капля за каплей. Я явно чувствовала, как жизненная энергия из меня перетекала к Димке. Сколько это продолжалось, не знаю. Потеряла счет времени. Очнулась только от того, что увидела как дрогнули его веки. Димка оживал. Я поняла, как его спасти. Отстранившись от всего я работала с чашами, до тех пор пока Димкина наполнилась на треть, моя к сожалению опустела. Пусть – думала я, - Без Димки мне все равно не жить. Отдам ему все без остатка.
Дима постепенно возвращался. На щеках появился слабый румянец. Он целовал мои пальцы, говорил, что любит, и не чувствовал, что мои силы иссякли. Во мне поселилась опустошение. Что делать дальше, я не знала. Прошла всего-то полпути. Болезнь все равно вернется и закончит свое дело. Я так устала. Последующее забытье изменило меня. Кто-то влил терпкое незнакомое вино в мою чашу, наполненную до краёв чужим содержимым. Это позволило вытащить бедного Димку. Я всего лишь выполняла роль проводника, не подчиняясь своим внутренним законам. Но это уже была не я. Знакомые окликали меня на улице, а я спрашивала себя – Кто такая Анна? Возможно, они обознались? Я забыла себя, думала только об одном - любым способом вытащить Димку. А кто я такая разберусь после. Под этим хмелем я пребывала до того момента, пока не обратила на то, что выздоравливающий Димка постепенно менялся: его лицо огрубело, артистичные тонкие руки превратились в тяжелые крестьянские, а мысли и желания стали другими. Тяжелыми и примитивными. Я спасала ангела, а получила монстра. Сама стала похожа на вялое худосочное животное с пониженной температурой, и к тому же вскоре, после тяжелой кошмарной ночи, проснулась с черно-белым зрением. Старалась мысленно дорисовывать цвета, напрягая ускользающие мысли, но, в конце концов, сдалась и впала в кататонию. Естественно, родня была перепугана и испробовала на мне великое множество психотерапевтов. Никакого результата. Посоветовали съездить в Киев и обратиться к Кашпировскому. Он в то время набирал силу. Но все оказалось не так просто. Попасть к нему было, практически, невозможно. После чего я оказалась в далекой сибирской специализированной клинике, а моим доктором, как ни странно, стал ученик киевского кудесника – Станислав Михайлович. Странное было это лечение – без таблеток и уколов. Михалыч, так про себя я называла своего опекуна, заходил в палату, садился на стул у кровати, брал мою руку и долго молча, смотрел на мое иссохшее тело, которое жило само по себе. Он смотрел на меня сосредоточенно, болезненно морща складки лба, словно читал плохо разборчивый текст, а уходя, осторожно проводил ладонью по моей голове.
- Ты наша. Полечим, поучим. Дай время. – шептал Михалыч, и улыбался, - Вот увидишь. Ты удивительный человек. Но свой дар пользуешь безобразно неэффективно. Он выходит из тебя как воздух из дырявого мяча. И жизнь выходит тоже. Побереги его для себя и для нас.
Я лежала на казенной кровати и думала: – «Какой дар! О чем он? Я ощущаю себя лишь глазными яблоками с дефектом цветового зрения. Остальное во мне давно не живет. Да и оно мне безразлично».
Через две недели Станислав Михайлович, как всегда, подошёл ко мне, взял за руки и легко оторвал от подушек.
- Вставай, милая. Пора на людей посмотреть и себя показать.
- Ничего не хочу. - Я вяло сопротивлялась.
- Золото моё, уныние смертельный грех, а нам еще жить и жить.
- А для чего?
- Наверное, ты забыла, красавица, какой была. Ну, ничего, поправим.
22.
Станислав Михайлович усадил меня в уютное кресло напротив ряда стульев, с людьми в больничных пижамах.
- Понаблюдай, милая. Тебе пригодится.
Я смотрела на собравшихся людей, и не увидела ничего кроме потухших взглядов. Я узнала в них себя, но страха не испытала. Было все равно.
Михалыч что-то монотонно говорил. Не улавливая смысла фраз, я видела огромный раскачивающийся маятник, погружающий в приятную дрему. Меня подняло над потолком. Внизу копошились размытые аморфные фигуры. Черно-белые ромбы и квадраты перемещаясь выстраивались как в калейдоскопе. И среди этого скопления двигающихся фигур я увидела себя сидящей в кресле. Без одежды и стыда. Тело двоилось. Как будто не мое и чужеродное, сидящее внутри усиленно выдавливалось наружу. И я поняла, что желаю этого. Голос Михалыча вернул меня в действительность.
- Ну, что хочешь избавиться от дикого помощника? Не сердись на него, он спас твою жизнь. Скоро уйдет сам, как только закончит работу.
- Это ангел?
- Что ты, милая. Это наш энергетический Франкенштейн. Тебе известно, что вокруг земли существует не только атмосфера? Ты слышала что-либо о ноосфере?
- Нет.
- Ноосфера, солнышко, это информационное поле Земли. Именно в нем хранятся все знания, связанные с развитием человечества. Это своего рода самая большая библиотека в мире.
- К чему Вы мне это рассказываете Станислав Михайлович?
- Для общего развития, девочка. Я тебе позже больше расскажу, а теперь тебе нужно отдохнуть.
- Я не устала. А кто этот Франкенштейн?
- Ты меня радуешь. У тебя проснулся интерес к жизни. Если ты готова слушать устраивайся поудобнее.
- Я готова.
- Пусть не покажется бредом сивой кобылы то, что я тебе расскажу. Не стану перегружать научными терминами и псевдонаучными теориями. Ноосфера являет собой мировое подсознание. Много ли ты помнишь о своей прошедшей жизни? Скорее только яркие моменты и не более. А про будущее? Вообще ничего. А ноосфера является началом и концом всего. Каждого твоего поступка. Как библиографический ящичек с формулярами. Только доступ к нему возможен пока единицам. Ты, наверное, слышала о прорицательнице Ванге? Или о французе Нострадамусе? Это уникумы, черпавшие информацию из мировой библиотеки. Это я рассказываю, чтобы стало понятно, как я нашёл тебя. Через так называемого энергетического Франкенштейна. Возможно, ты не читала роман Мэри Шелли «Франкенштейн, или современный Прометей». Суть его состоит в том, что главный герой книги Виктор Франкенштейн сумел найти способ оживить человека, собранного из фрагментов тел покойников. Созданное существо сбежало, страдая от жестокости людей, а затем вернулось к своему создателю, чтобы потребовать для себя душу. Мы, я говорю от имени немногих, пошли от обратного. Создали астральное существо, способное работать в пределах ноосферы и искать с его помощью таких как ты. Это плод коллективной работы. Работы избранных, кому открыт вход в подсознание информационного поля Земли. Наше чадо еще младенец, и я прошу у тебя прощения, что твой Дима превратился в другую личность, иначе бы его не было вовсе. Он не дал пропасть и тебе, а нынешнее состояние, слава богу, временное. Твоя звезда еще засияет на небосклоне.
23.
Михалыч в течение двух недель приводил меня на сеансы. - продолжила Анна, - Спрашивал, что я думаю о том или ином пациенте. Я только пожимала плечами. Ничего я не думала. С безразличием смотрела на его пассы и отлетала к потолку раскладывать геометрические фигурки. Однажды он попросил особо понаблюдать за реакцией «подопытных», я так стала называть приглашенных на сеансы, хотя не в большей мере отличалась от них. Станислав Михайлович опять монотонно что-то забубнил, сделал пассы руками, прошёл мимо каждого, и когда последний закрыл глаза остановился около меня.
- Вставай, пойдем покурим.
Борясь с сонливостью я осторожно встала на мягкий палас и сделала неуверенные шаги в сторону двери в коридор. В курилке я глотала дым, не чувствуя едкости никотина. Михалыч молча наблюдал, потом взял сигарету из моих рук и выкинул в урну.
- Не кури больше. Тебе удивительно не идет. Как все-таки хорошо, что мы тебя нашли. Скоро, скоро ты поймешь то чего стоишь. Пойдем, пора.
Хлопок перед лицом вывел меня из транса. Михалыч провел рукой по моим волосам.
- Вставай, милая. На сегодня достаточно.
- Достаточно чего, Станислав Михайлович?
- Ты верно хорошо отдохнула. Вон как аппетитно посапывала, чуть всю клиентуру не разбудила.
- Я спала?! Мы же с вами только что курить ходили...
- Солнышко, я с детства не переношу сигаретного дыма.
Я поднесла к лицу ладони, не ощущая въедливого табачного запаха.
- Значит грезила?
- Возможно. У тебя возраст подходящий.
В этот момент я случайно кинула взгляд на «подопытных». Странное ощущение двойственности. Мне показалось, что я нахожусь в каждом из них. Сосредоточившись на одном пациенте, я явно ощутила дискомфорт в подреберной области справа. Неприятная тянущая боль распространялась в разные стороны, подобно выбросам лавы. Уловив болезненную эмоцию в моем лице и поймав мой взгляд, Михалыч ласково окликнул: «Анюта!».
- Что Станислав Михайлович?
- Не бери на себя. Отстраняйся, и постарайся наблюдать процесс со стороны. Все правильно. Вот оно и случилось. Быстро, очень быстро...
- А что это такое?
- Ты про боль? Обыкновенная язвенная болезнь.
- Нет, я про то, что со мной происходит.
- Я говорил, что ты особенная? Говорил. Еще немного и ты выберешься из своего кокона.
- Не говорите загадками Станислав Михайлович.
- Потерпи, золото моё.
В ту ночь мне показалось, что я видела цветной сон. Утром открыла глаза. Все тот же бесцветный монохромный мир. Сны я видела каждую ночь. Скорее не сны, а бесконечные выматывающие видения, после которых чувствовала себя физически измотанной. В этот раз я проснулась с необыкновенной легкостью, чувство полного покоя и неги заполнило мое иссохшее тело. Я трогала свои ноги, живот, и испытывала чувство стыда от того, что с собой сделала. Ощущение от увиденного сна, где я как птица парила над землей, наслаждаясь обыкновенными природными красками, грели души. Я закрыла глаза, стараясь поймать ускользающий спектр, и понимала, что мне до сих пор трудно сделать это. Небо разливалось серым молоком. Земля больше походила на лоскутное одеяло, сотканное из крепа и серых пятен.
- Почему так? - спросила я у Михалыча.
- Ты пока подобна зерну брошенному в землю, которое должно напитаться влагой и пустить побеги. Дождемся всходов, - он уклончиво уходил в сторону, - Я просил тебя потерпеть. Всему свое время. Я контролирую тебя днем и ночью, и по мере сил опекаю росток. Наступит момент, когда ты сама начнешь защищаться и защищать. Сегодня ты еще нестабильная и ранимая система, способная разрушиться в любой миг. Набирайся опыта.
В последующие дни мне с легкостью удавалось выявить у «подопытных» проблемные органы в организме, временно проецируя себя в чужое тело, не забирая полностью их боль, а только мимолетный намек. Получив фантомный слепок, я мысленно представляла эту боль неким материальным объектом, разрушала его и раздувала как пыль. И что интересно больные испытывали облегчение. Боль покидала их. Михалыч довольно кивал головой, скрывая довольную улыбку.
- Анюта, у тебя нет желания остаться у меня в клинике, - как-то невзначай закинул он, - Поработаешь лаборантом. Дальше больше.
- Спасибо, Станислав Михайлович, - искренне отвечала я, - Но честное слово, я не готова. А если откровенно, хочу домой.
- Дима?
- А хотя бы и так.
- Ну, ну... Не можешь оторваться от своего героя? Пойми он уже не Димочка, а Митька. Не твоего поля ягода. Если сможешь, уйди от него. Как я хочу, чтобы ты влюбилась в кого-нибудь другого. До безумия, до фанатизма.
Я жутко разозлись на его слова. Как я не должна любить часть себя? Ради чего тогда такие жертвы. Но промолчала.
- Видно тебе нужен собственный опыт. Расколотить лоб до мозга, чтобы осознать, что кто-то до тебя проходил этот путь.
Я отвернулась к стене, и почувствовала на щеках слезы. Михалыч дотронулся до моего плеча, и шепнул на ухо: «Прости дочка. Значит так надо. У тебя сегодня последняя ночь, и ты достаточно сильна, чтобы справится с ней. Я умываю руки».
Посмотрев на новоявленного Понтия Пилата, я разрыдалась и обняла доктора за шею.
- Всё будет хорошо. Поверь мне.
Сидя на кровати, зареванная и потерянная, я смотрела как Михалыч скрылся за дверью. Чувствуя себя покинутым ребенком, я разрыдалась еще сильнее.
24.
Я долго не могла уснуть. Мысли беспорядочно теснились, обрывками исчезая в небытие. Испытывая приятную негу, я проваливалась в короткий сон, и через минуту просыпалась, встревоженная предстоящей ночью. Сквозь дремотное состояние мне явно послышался скрип двери, и последующий порыв воздуха коснулся лица. Взгляд наткнулись на непроглядную темень. Палата оказалась готическим залом, уходящим высоко вверх, так явственно от его свода эхом отскочил пугающий звук. Я не увидела окон, в которых недавно ночником висела луна. От открытой двери сквозняк принес холод и чье-то тяжелое дыхание. Все мое естество сжалось. Боясь шевельнуться, тело налилось свинцовой тяжестью, а сама я от страха превратилась в выдавленные из черепа глазные яблоки. В проеме двери мерцая, возникло пламя свечи в руках человека, одетого в длиннополый балахон. Огромный капюшон скрывал лицо пришельца, оставляя неясную возможность додумать очертания в зияющей пустоте. Странное дело, свеча не отбрасывала света, выхватывая только смутные очертания гостя. Я незаметно ущипнула себя, и удостоверилась, что не сплю. Стало и вовсе страшно. Леденящий ужас сжал горло. Кто, черт побери, устроил нелицеприятную мистификацию?
- Кто ты? - сдавленным голосом спросила я, стараясь выхватить взглядом лицо, спрятанное под капюшоном.
- Не спеши, - незнакомый голос раздался внутри меня, и от внезапного холода заломило суставы на руках.
- Ты смерть... - догадалась я, - Мне пора?
- Не спеши. - повторил незнакомец.
Последующая трансформация моего ложа, превратившегося в склизкий субстрат, вызвала больше недоумение, чем страх. Увлекаемая вниз я провалилась куда-то под пол, пока не коснулась ногами холодных камней. На ощупь я поняла, что нахожусь в каменном мешке, по высоте чуть больше моего роста. Незнакомец стоял у кромки колодца с догорающей свечей, и с беспристрастностью каменного истукана смотрел на меня. Вскоре я почувствовала, что колодец начинает наполняться аморфной жижей, источающей мерзкий запах. И это происходило так быстро, что через минуту нечистоты достигли моего подбородка. В панике я старалась уцепиться за край колодца и подтянуться. Руки соскальзывали, и я проваливалась обратно, погружаясь в ужасное месиво. Вставала на носки ног до боли в икрах, стараясь ухватить последние глотки воздуха, от запаха которого у меня выворачивало нутро. Последнее, что я увидела перед погружением, все то же каменное изваяние, обернутое балахоном. Задержав дыхание, я расслабилась и, сгруппировав тело стала погружаться на дно. Пусть будет так, как оно должно быть решила я. Никогда я не рисовала для себя вот такой конец. Мое тело коснулось дна, и я обреченно стала ждать, когда меня начнут крутить предсмертные конвульсии. Сердце сжалось до невидимой точки, выколачивая барабанную дробь. Прошло какое-то время, а я не чувствовала ни боли, ни страха. Успокоенная, парила в жидкой массе как в чреве матери, легонько отталкиваясь от дна ногами. Жижа для меня в тот момент не имела не запаха, ни температуры. Боже, как оказывается просто умереть. И дышать вовсе не обязательно. Меня охватил восторг. Наконец-то я свободна. От всех, от себя несчастной. Родственники погорюют, поплачут, а время сотрет потерю, оставив теплые воспоминания. Напружинив ноги, я с силой оттолкнулась от камней и увидела ту же мрачную картину – еле тлеющую свечу и застывшего гостя. И вдруг поняла, что до сих пор я жива. Жива на сто процентов, без страха, без жалости к себе. В порыве вселенской радости я протянула руку незнакомцу, от чего тот резко отшатнулся от края ямы. Края капюшона взлетели вверх, обнажая пустоту. И я ощутила, что он улыбается. Тихо и грустно. Как мама. Незнакомец резко развернулся и быстрыми шагами направился к выходу. По мере его движения жидкая масса уходила из колодца. Вцепившись из последних сил за щербатый камень, я провожала его взглядом. Перед дверью он остановился, поднял в знак прощания согнутую в локте руку и вышел. У порога вспыхнула свеча. Цельная, полновесная. Я села на камни, рассматривая в полумраке ободранные пальцы и, наконец, прижавшись к стене, обхватила голову руками и провалилась в темноту.
«Приснится же ерунда.» - подумала я, нежась утром в теплой постели. Подойдя к окну, я сначала не поняла, что со мной происходит. Насколько можно небо заливала томящая сердце лазурь, зеленела трава, а внизу у беседки источал безумный аромат куст сирени. Непроизвольно из груди вырвался сдавленный крик. Стыдясь напугать прохожих, я отошла от окна и по-мальчишески свистнула, выдувая из себя застоявшееся ожидание чуда. Вместе с этим я услышала треск падающего дерева. Красавец тополь завалив угол беседки, уткнулся кроной в газон.
- С Днем рождения, солнышко! - послышался голос Михалыча, - Как настроение? Вижу, замечательное. Остаться не хочешь?
- Станислав Михайлович, мы же эту тему обговорили. Хочу домой.
- Ты свободна. Тебя точно ничего не беспокоит?
- Ничего. Только вот пальцы рук сильно зудят. – ответила я, с удивлением обнаруживая ссадины на фалангах рук. – А вашей осведомленности о себе уже давно не удивляюсь.
- Что же счастливого пути. В поезде к тебе подсядут две попутчицы. Обе проблемные. Поработать с ними. И ни не пользуйся гипнозом, это не твой путь. Ты способна работать суггестией. Знакомо понятие?
- Первый раз слышу…
- Если перевести на понятный русский, то это воздействие на человека на уровне подсознания. С этим феноменом ты родилась, и его в избытке.
25.
В купе, как и предупреждал Михалыч, ко мне подсели две молодые женщины. Обе довольно милые. Одна из них яркая, Марина, с густо наложенными тенями и кровавыми губами, утомила меня в первые полчаса бессмысленной болтовней. Вторая, Наталья, подсела к окну и настороженно наблюдала за нами, изредка улыбаясь болтливой попутчице. В одночасье от Марины мы узнали, что муж у неё полная сволочь, потаскун и ничтожная личность.
- Марина, скажи откровенно, ты замуж по любви вышла? - я решила сбить с неё ораторскую спесь.
- Какая любовь? Он мне прохода не давал, кобель. Скольких я парней из-за него потеряла! Валялся в ногах, жить говорил без тебя не могу. Уступила, дура.
- Позволила себя любить?
- Так не жалко же...
- Послушай, что я тебе Мариша, скажу. - продолжила я, словно умудренная десятилетиями женщина, - Он добивался тебя как изможденный жаждой бедуин, а добравшись до оазиса понял, что вода не пригодна для питья.
- Не поняла...
- Чего уж не понять. Человеку просто невыносимо безразличие, а тем более нелюбовь. Это на уровне подсознания. Я пока не имею в виду неприязнь, все еще впереди.
- Да. откуда тебе известно, люблю я его, люблю!
- Имитировать оргазм еще не значит любить. Хочешь правду?
- Какую правду? - Марина искренне напугалась.
- Икону боготворит фанатик, а тебе далеко до лика, как и ему до адепта. Поверь мне, он скоро уйдет. Хорошо, что у вас нет детей.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. И дергаться по этому поводу вряд ли стоит. Он уже нашёл свой оазис. Прости, что вот так прямо. Легко в бою будет. - я с трудом отлепилась от фантомного астрала Марины, из которого черпала информацию.
- Я так и знала, на душе кошки скребли. - утирая крупные слезы покорно согласилась со мной Марина.
- Ты полюбишь. И этому чувству не надо учиться. Оно внезапно и неожиданно. Поговори с мужем. Он уйдет, не взяв ничего, и скажет спасибо. Не стоит мучить друг друга.
- Вот так просто?
- Да просто, и не строй из себя овечку. Жертвой был твой благоверный. И будет проще, если ты сама предложишь компромис. Снимешь с него комплекс вины и к тому же не будешь считать себя брошенной.
Марина отвернулась к окну и надолго замолчала. Вызревала. Хотя я знала, что прописанный сценарий будет длиться сложно и не совсем гладко, но с выверенным финалом.
- Ты меня не разыгрываешь? Откуда ты все знаешь? - вдруг очнулась Марина.
- У меня в роду гадалки. - солгала я, чтобы прекратить дальнейшие расспросы.
Марина беспокойно поёрзала на вагонной полке, затем легла и уснула, всхлипывая как маленький ребёнок.
- Аня, - наконец я услышала голос Наташи, - Я, конечно, верю с трудом в то, что ты наговорила Марине. Но я любопытна как кошка. Ты ничего не чего рассказать обо мне?
- Тебе же не понравиться, то что я скажу.
- Скажи как есть.
- Если сказать мягко, ты женщина легкого поведения.
- Да я проститутка. - Наташа понизила голос. - Странно, неужели так заметно? Ты верно хороший психолог.
- А если я скажу, что у тебя сын пяти лет, как ты это свяжешь с психологией?
- С трудом, но и это попадание не чудо.
- Пойми Наташа я не претендую на лавры факира. Но если тебе хочется чего-либо неординарного, я попробую.
Я написала на салфетке пару предложений и протянула Наташе.
- Подожди самую малость.
- И что меня ждет?
- В ближайшем будущем ничего особенного, а потом – я вдруг явно увидела Наташу под водой безобразной раздутой куклой, - бойся воды.
- Со мной что-то произойдет?
- Скорее показалось, - Я сама испугалась. Промелькнувшее видение было так натурально, что меня окатила неприятная горячая волна. И, что самое страшное, через два года в программе Невзорова «600 секунд» я увидела бедную Наташку. Утопленную в собственной ванне.
В купе требовательно постучали и дверь заскользила по полозьям. В проеме появилась объемная тетка, утяжеленная прессой.
- Чтива не желаете? Кроссворды, журналы.
- «СПИД-инфо», если можно. - Наташа достала кошелёк.
- Извини, красавица, нет в наличии.
- Тогда, спасибо.
Тетка дала задний ход и грохотом захлопнула купе, оставив после себя тяжелый запах пота.
- Наташа, теперь можешь прочесть. - Я кивнула в сторону записки, лежащий на столике. По мере чтения её лицо приобрело выражение растерянности. Через минуту на меня смотрели полные удивления глаза.
- Возможно ли такое? Угадала все до мелочей.
; Как видишь.
26.
Дома я поняла, что не могу называть своего Димку Димочкой, не открывался рот. Передо мной был чужой человек, похотливый, с пивным перегаром. Он грубо обнял меня, обслюнявил щеку.
- Ты чего худая как щепка? Ущипнуть не за что.
Такими были первые слова моего принца, когда-то нежного и внимательного. Я разревелась, не выдержала.
- Сопли, то подбери. Не видишь, я жив и здоров. Чего, впрочем, тебе желаю. - Спохватился, наконец, он. - Анька, ты меня, конечно, прости, но у меня баба есть. Про тебя всякое рассказывали. Ну, что ты в психушке. Мысли у меня всякие были. Нахрена мне генофонд портить. Вот, я и познакомился. Кому может быть она и чувырла, а мне в самый раз. Ну, ты меня понимаешь.
- Да, Дима...
- Не Дима, а Дмитрий Петрович! - он расхохотался плоской шуткой мне в лицо.
Как легко оборвалась, казавшаяся прочной, нить. Слеза застыла на нижнем веке маленьким родимым пятном. Хорошо, что хоть дурой не обозвал. И куда мне теперь... Для кого я.
Весной я поступила на психологический факультет университета и осталась навсегда в этом городе, чтобы не возбуждать в себе напоминания о своей неполноценности при виде прагматичного Митьки, который успел обзавестись семьёй, и как мог, воспитывал двоих пацанов, избежавших возможных генетических аберраций.
Я писала длинные письма Станиславу Михайловичу, он отмахивался короткими телефонными звонками, проявляя интерес к моим успехам.
Свою способность к ясновидению я воспринимала как обычное дело. Особо не бравируя своими способностями, успешно закончила заведение, только единожды совершив ошибку. На студенческой вечеринке сказала сокурснику о его попытке суицида, о причине прошлась только вскользь. До этого веселый и беззаботный парень, зло посмотрел на меня и покинул пирушку. Каково было мое удивление, когда я обнаружила его стоящего у моей двери.
- Кто тебе рассказал? - раздражение до сих пор его не покинуло, - Об этом, я точно уверен, не знает никто, ни одна живая душа. Мне после того случая было очень стыдно за малодушие, стыдно до сих пор. Это была моя тайна, мой позор. Что ты еще знаешь?
- Может достаточно? Я могу рассказать о тебе все. Я просто знаю. Мне дано.
- Да ты, просто ведьма! - истерически завизжал будущий психолог, - Тебя на костре, в головёшку! Нет, это невозможно!
- Заткнись! – я ответила ему грубо, - Твоя тайна во мне и умрет. Тебя это устраивает? Или для тебя, если тайну знают двое уже не тайна? Пойми, в пубертате не ты один был готов лишиться жизни. Успокойся и не веди себя как пацан, пойманный за мастурбацией. Твой стыд всего лишь фальшивая дешёвка, которую ты возводишь на пьедестал. Сравни её с ситуацией, когда бы рядом с тобой упал кирпич, поцарапав только начищенный башмак. В ретроспективе это повод для веселой истории, вот и свою занозу переведи в плоскость курьёза. Полегчает. Иначе, какой ты специалист, если не можешь справиться с собой.
Я долго и мучительно искала логику своим действиям, подводила под научное обоснование, но тщетно. Любое полученное знание старалась систематизировать, положить на полку рядом с уже познанным и изученным. Подобное к подобному. По признакам и функциональному сходству. Но то, что происходило со мной тогда, не укладывалось ни в один формат, ни на одну полку. Я растерялась. Звонок Станиславу Михайловичу и вовсе поверг в уныние. На немногие заданные вопросы, словно он рубил гордиев узел, отвечал сухо и раздраженно: «Золото моё, какую еще тебе надо логику?! На какие полки ты все раскладываешь? Что бы до тебя дошло быстрее, объясню – твой дар слиток золота среди кучи дерьма. И нечего его приспосабливать по клозетам. Не думай, а чувствуй, чувствуй и еще раз чувствуй. Тебе мало того, что ты делаешь и то, что умеешь? Кому нужно твоё актерство и позерство. В конце концов, в лучшем случае, сведёшь богом данное к сценическому мастерству. Посмотри, что творит Толя Кашпировский. Рассасывает рубцы, обезболивает на расстоянии, плодит ряды шизофреников. Он, что новоявленный Мессия? А, по-моему, Иуда! Только библейский апостол предал тихо, пожалев о содеянном, а Толя скачет козлом по сцене перед народными массами и купается в самолюбовании. Эксгибиционист... Дай время и ты увидишь, что станет с этим фигляром. Не множь иудино племя».
- Я поняла вас, Станислав Михайлович. Все оказалось до банальности просто.
- Вот, и умница.
Связь разъединилась. Но не прервалась. Я четко осознала себя. Спасибо ему - великому человеку. Спасшего меня во второй раз. Я сняла с себя карнавальное платье и повесила в шкаф.
27.
Мне казалось, что только что я посмотрел научно-фантастический фильм. Подобное потрясение я испытал от фильма «Солярис», на сеансы которого ходил ежедневно, пока не сняли с проката. Каждый раз, переживая увиденное по иному. Кадры разворачивали мои мозги то сюжетом, то игрой актеров, то бурей эмоций, переполнявших края. Оператор не снимал фильм, он рисовал живую развивающуюся в динамике картину. И она была гениальна. Пусть убога по техническим эффектам, но я сам дорисовывал не хватающие детали и был счастлив.
Ошарашенный услышанным, я сжимал чашку с давно остывшим кофе, пребывая в эфире законченного рассказа.
- Аня, а что будет со мной? - машинально задал ей банальный вопрос.
- С тобой? Знаешь, ничего не скажу. Ты человек без судьбы, и моделировать тебя не собираюсь. Единственное, что скажу, любовь у тебя настоящая. Даже завидно.
- Не смущай меня. Любовь моя порочна по христианской морали.
- Настоящее не может быть аморальным. Твоя любовь - счастье, и достаётся оно не каждому.
- На богоизбранность намекаешь?
- А почему бы и нет.
- Аня, я у тебя всего час, а роднее человека вряд ли сейчас назову. Попробую сформулировать свои ощущения. - я на минуту задумался и сам для себя неожиданно произнес, - Я люблю тебя.
- Ой ли? Перебежчик? - она рассмеялась, - Я тебя тоже люблю.
- Не перебежчик. Я люблю тебя другим чувством, люблю как человека, как апостолы любили Иисуса, как любят родителей. И пришло оно как озарение. Со мной такое впервые.
- Ты не страдаешь приступами альтруизма? - продолжала смеяться Анна.
- Я серьезно.
- Ты, что не видишь, я тебе завидую.
- Ты же сама говорила, что была воплощением любви.
- Я оно и есть. Разве не видно? Сейчас люблю тебя, потом другого.
- Разве возможно любить всех одинаково?
- Я же вас не обезличиваю. Каждого по-своему.
- Толстовщина, ей богу... С другой стороны и апостолы стремились быть в первых рядах. Приближение, как передовой вымпел. И вся история, и возможно карьера. И фраза - поближе к богу из той же грядки.
- Ну, вот и ты меня в святые.
- А кто еще?
- Незабвенный Глеб Евсеевич.
- Считай тогда, что мой альтруизм иссяк. Уникальный случай мизантропии в отдельно взятом случае. Ваш Глеб Евсеевич редкостно мерзкий тип. И в его кружок я ни шагу.
- А совершенствование?
- Только возле тебя.
- А, что я могу тебе дать? Все, что нужно у тебя уже есть.
- Оно может и есть, а как упорядочить?
- По полочкам?
- Извини, понял. Быстро обучаюсь.
- Начнем с того, как ты управляешься с энергиями. Попробуй на моей руке. – Анна протянула ладонь. – Ну, давай.
Я прикрыл глаза и представил прозрачный поток, хлынувший от руки.
- Очень тепло и по-своему необычно. Я впервые сталкиваюсь с такой постановкой дела. Ты не отдаешь. Вот это защита!
- Не понял…
- Ты забираешь мой поток, генерируешь в идеальную структуру и возвращаешь обратно. Бог, ты мой, какое разнообразие видов. Костя, ты уникален.
- Что это значит?
- Это значит, что ты не вампир.
- Прости меня глупого. Ничего не понимаю.
- Ты встречал человека, от которого становится не по себе или он тебе не нравиться?
- Глеб Евсеевич. Меня от него тошнит.
- Хотя бы и он. Правда, не совсем удачный пример. Есть люди, которым нужна чужая энергия. Артисты, к слову, латентные вампиры, требуют огромные ресурсы, к счастью, возвращают гораздо больше, потому и сгорают как порох. Любовь публики для них излюбленная пища. Чем не святые? Не случайно плодятся легионы фанатов. Другой тип, самый отвратительный. Питается отбросами. По накатанным патовым ситуациям вынуждает человека источать отрицательные эмоции, насасываясь ими как клоп. Опустела душа — самый объективный результат. Вот такая она жизненная энергия, легко меняющая плюс на минус, как мимолетный плевок в колодец.
28.
Уже дома, поглядывая на часы, я удобно расположился на диване. Анна пообещала в назначенный час поработать со мной заочно. Сказала просто лечь и расслабиться. Я про себя посмеивался. Ну что еще такого со мной может произойти. На последней минуте я закрыл глаза, чувствуя прохладу накрахмаленного белья, и провалился в неглубокий сон. Очнулся от того, что от ступней до головы прошла мощная теплая волна. Потом еще, и еще. Помимо воли в голове, как слайды, перещелкиваясь поплыли изображения природы, неизвестных городов. Каждая картинка была явной, двигалась, дышала солнцем и жила отдельной жизнью. Но цвета! Такие видят верно люди принимающие галлюциногены. Навязчиво закрутился текст Ленонна психоделического периода: «Себя нарисуй в лодке, плывущей по реке. С апельсиновыми деревьями и мармеладным небом. Желтые и зеленые целлофановые цветы высоко над твоей головой».
Заснул я далеко за полночь, ворочаясь в раздумьях от полученной информации, а утром едва не опоздал на работу. Василий Серафимович посмотрел на часы и многозначительно вздохнул.
- Тютелька в тютельку, шеф! - доложил я, почесывая небритые из-за неимения утреннего времени щеки.
- Как будущему руководителю, Костя, на работе нужно появляться, как минимум, на полчаса раньше, чисто выбритым и в свежей рубашке.
- А как максимум жить в Кремле, на случай, если выберут в президенты?
- Рылом не вышел.
- Ваша правда. Что у нас интересного на службе?
- Я бы тебе посоветовал провести время в кабинете УЗИ. У нас молоденький специалист. Приглянись к нему. Все-таки твои будущие кадры. А я, так и быть, сделаю обход.
- Благодетель, вы мой, Василий Серафимович! Уже бегу! - радуясь покинутой рутине, рванул на себя дверь, и буквально втащил в ординаторскую заспанную Любочку.
- Здравствуй, солнце!
- Смирнов, сволочь, ты мне чуть руку не сломал!
- Где?! Где?! Где?! - целуя в такт вопросов Любочкину руку, я подобострастно заглянул ей в глаза, - Уже не болит? Сейчас мы её зелёнкой, потом две ложки касторки и на бочок. Василий Серафимович, освободите кушетку.
- Чего?!
- Нет, уже ничего. Уже всё прошло. Не так ли, Любовь Емельянова?
- Дурак, ты Смирнов.
- Василий Серафимович, как мне быть, если будущего начальника называют дураком?
И с деланной обидой вышел из помещения.
У кабинета УЗИ толпились люди. Сколько им не говори приходить в назначенный час, по выработанной советской привычке они являются за час до приёма, в течение которого знакомят друг друга со своими болячками. В итоге выясняется, что все врачи вредители и их законное место на лесоповале. Молоденький прыщавый узист представился Леонардом Николаевичем и предложил стул.
- Что ж, начнем. - обратился он к сестричке.
В кабинет, заталкиваемый объемной бабкой, запинаясь, влетел щуплый старичок.
- Я с ним. Жена. Раздевайся, малохольный. - цыкнула она на супруга, - Ишь, стоит, задумался.
Мужчина снял рубашку, расстегнул брюки, суетливо манипулируя в трусах руками. Но что-то у него там не получалось.
- Вот, олух царя небесного, - отчитывая деда как пацана зашипела бабка, - Чего ты его держишь?! Он тебе последний раз был нужен, когда Хрущева сняли.
- Молчи, дура! - не выдержал дед, - Дай грыжу вправить.
Пациенты проходили один за другим, пока в кабинет не вошла, нет скорее вплыла шикарная блондинка. На её «Здрасти», мы с Леонардом Николаевичем похотливо переглянулись.
- Раздевайтесь. - уверенно предложил молодой эскулап.
Красавица грациозно сняла с себя верхнюю одежду. Гордость и благородство сквозили в каждом её движении. Мысль о хорошем воспитании и высоком интеллекте не вызывали сомнений. Дорогое нижнее бельё и вовсе развеяло в прах мужской скептицизм. Богиня.
- На что жалуемся? - специалист заглянул в карточку и с уважением добавил, - Лилианна Алексеевна.
- Ссусь я доктор.
И с этого момента я уверовал во все, что говорят и пишут о блондинках.
Ближе к вечеру я дозвонился до Татьяны. Молча выслушав мой рассказ, в подробности которого я не вдавался, она тяжело вздохнула.
- Я так и знала. Ты меня бросишь.
- Вот так! Я от тебя без ума, а тут такие перспективы.
- Боже, как я ревную.
- Ая, любимая, я же в не вакууме живу. Хочешь, я завербуюсь на полярную станцию?
- Это далеко.
- Верно. Еще к пингвинам приставать буду. А когда вернусь, долгими вечерами буду рассказывать о том, как отморозил детородный орган.
- Я люблю тебя.
- И я, и я того же мнения! Еще я хочу тебя как настоящий полярник.
- С долгими рассказами о безмолвной красоте ледяной пустыни?
- Да, уж…
конец I части
10 ноября 2008 г.