Часть 1
Я уже умер, но ещё живу в довольно неблагодарной памяти моего сына. Он – предатель Родины, удрал в Германию, на сытость и удобства капиталистического рая. А я когда-то воевал за нашу советскую Родину, за товарища Сталина, против немецко-фашистских захватчиков. Правда, теперь нет и той Родины, и того товарища. А живут неблагодарные потомки, всё забывшие, всё предавшие. Мы, коммунисты, боролись за советскую власть, за самое справедливое общество на земле. Давно хотелось написать мемуары, да вот при жизни не успел, так хоть постхьюмос соберу воедино, на этих страницах, всю палитру красок социализма, которым жил, дышал и побеждал. А медиумом как раз и послужит мой хлюпик-сын.
В наше время мы и любили, и жили по-настоящему. Вспоминаю маму, мою красивую, молодую маму, когда она меня привозила к деду, её отцу, в Сорочинцы, где до революции были ярмарки, а мой дед был управляющим имением местного помещика, уважаемым и влиятельным среди сельчан человеком. После революции его не убили крестьяне, они любили моего деда. Он был добрым и справедливым, часто гладил меня по головке. Жаль, что он скоро умер, и не успел рассказать о своём детстве, своих отце и матери. Моя мать была учительницей в нашей школе, благодаря ей я был на хорошем счету, получал приличные отметки. Хотелось стать выдающимся человеком, чтобы все, увидев меня на улице, показывали меня исподтишка несведущим, и говорили: вот это он, ну, тот выдающийся хирург. Или лётчик. Или моряк, капитан судна, спасшего экипаж «Челюскина». Но мой отец меня не очень любил. Часто заставлял меня и мою сестру Наталью стирать пелёнки для нашей малышки Любочки. Любочка, Любочка, Любочка! Всё для неё, этой маленькой крикуньи и пачкуньи. Всюду она лезла, эта сопливая Любочка. Отец всё время проводил на своей работе, был он директором техникума. Я тоже хотел стать директором, но жить в городе, как моя тётя Павлина, а не в этом маленьком посёлке Решетиловка, где тогда было полно грубых мальчишек с тяжёлыми кулаками, которые презирали меня, называя маменькиным сынком. Я их сторонился, старался не попадаться на их пути. Но иногда они зажимали меня в тесный круг, и тогда я пытался задобрить их, уговорить не бить меня. Хуже всего было, что я не мог на некоторых из них пожаловаться, они были дети больших и страшных начальников. Я всё равно говорил о них маме, отцу не пожалуешься, он меня срамил, говорил, что я не должен уступать им. А как не уступить, если их много. А я всегда один. Отец был всегда несправедлив ко мне, говорил тихим, но твёрдым голосом, и его приказы нужно было всегда выполнять. Он меня никогда не бил, но его наказания были ужасны: стирать столько-то пелёнок для любимой сестрички Любочки как раз тогда, когда на выгоне играли в футбол все счастливчики. А мальчишки все смеялись надо мной, когда я эти пелёнки развешивал. Это было так унизительно. Я всегда мечтал, когда мой отец станет совсем больным и старым, выгнать его из дому. Чтобы знал. А моя дорогая мамочка всегда меня жалела, гладила по голове, совсем, как её отец. Она всегда что-то декламировала, как на сцене. То стихи читала, Апухтина, или Надсона, или Тараса Шевченко. То передо мной и Наткой сценки из «Ревизора» Гоголя разыгрывала, или из Горького. Прямо как настоящая артистка. А отец, когда приходил домой вечером, всегда был ею недоволен: еда не сготовлена, в тазу бельё мокнет грязное. Поэтому отец на нас с Наткой все дела перекладывал: полы подметать и мыть, за ребёнком ходить,- Люба была больше чем на 10 лет нас с сестрой младше. А ребята в это время на мельницу ходили, прыгали с тарзанки в речку, на песочке полёживали, в мячик играли. Вот куда мои молодые годы ушли!
Как-то незаметно подвесили провода на столбах, подсоединили репродукторы, и вскоре в центре Решетиловки, где танцплощадка была, весь день стала играть музыка, звучать новости о славных делах рабочих и колхозников в нашей стране. Реже звучали новости о зарубежных делах, которые были плохи, хуже некуда. Рабочие там голодали, бастовали, их усмиряли и сажали в тюрьмы. А мы все были за мир, за пролетарскую солидарность, за «кто не работает, тот не ест». А после войны с гитлеровцами мы стали за наши братские страны социализма, за коммуниста Тито, Кубу, Фиделя, Че Гевару, палестинцев, Хомейни. Против фашизма, кровавого палача Тито, американского империализма, сионизма, маоизма, против всех вообще «-измов», кроме социализма и коммунизма.
Я окончил школу перед войной, в 1940 году. К этому времени моего отца успели посадить. Его продержали в органах месяц, и выпустили. Но я-то понял, что его хвалёная «правильность», порядочность никому оказалась не нужна. И он ещё мне выговаривал за моё недобросовестное отношение к работе. Это к работе по дому! Нет, я не стану ссориться с власть имущими, как он это сделал, за что и получил. Вот запись в моём личном деле, что отец сидел в органах, это уже его подлость, что он мне сделал. И этого я ему тоже не прощу... Школу я окончил хорошо. Мы с мамочкой постарались, чтобы оценки были получше. Ведь я надумал поступать в военно-медицинскую академию в Ленинграде, это мы с другом моим из класса решили. Да проехали-то мы зря: в академию документы не приняли, нужно было стаж по медицине не меньше года иметь. Сунувшись ещё в один технологический институт в Ленинграде, и увидев, что уверенного поступления в институт никто не гарантирует, мы с другом от замысла отступились, и вернулись домой. А там как раз к нам приехали вербовщики из ХАДИ, недалеко расположенного от нас харьковского автодорожного института, и я рискнул, подал туда документы. Их приняли, и я поступил в этот институт. Проучился один год, перешёл на второй курс, а летом война началась. И призвали меня не на фронт, а в учебное училище связи под Томском на скорые курсы, как студента. Всё ж не пушечным мясом! Там я бойко «работал на ключе», как мы говорили, учил нехитрое хозяйство связистов: катушки с проводами, телефоны, радиопередатчик, шифры, коды. Ну, и политграмотность тоже. Меня один с малиновым околышем, наш особист, сразу же вызвал, и говорит:
-Я за тобой отдельно наблюдать буду, ты у меня сын запятнанного, понял? Если что, тебя сразу в расход пустим.-
Конечно, перед нашей родной властью оправдываться нельзя, и я сразу сказал ему: -Я своей кровью докажу, что ни в чём не виноват, перед Родиной чист, и отдам за Советскую власть жизнь.-
Но он мне ответил, что время покажет, а пока он за мною присмотрит. И отпустил меня, какие-то пометки у себя в бумагах сделал.
Часть 2
Мы почти все дни напролёт учились, тренировались, стрелять ходили, на гимнастику, бегали, с парашютом обращаться учились. А по ночам походы делали за кедровыми орехами, дело ведь было молодое, есть хотелось, а рацион был не очень. Лазить за шишками приходилось высоко, смолой перепачкивались, а утром построение, у кого смолу на гимнастёрке или брюках заметят, того на гауптвахту сажали. Вот и лазили по деревьям почти совсем голыми, сколько было ссадин, порезов, но всё быстро заживало, в кедровом лесу воздух был целебным, я в Сибири, под Томском ничем и не болел. Раньше в школе часто ангины были, даже в сердце покалывало, а курсантом ни минуты не болел. Мы, парни, отдельно от девчонок обучались, у них свой лагерь был, далеко, так что и за ночь не управишься, поэтому жили там, как монахи. А мне хотелось тела женского; ещё в школе, когда к выпуску стало приближаться, на вечере новогоднем наша молодая учительница химии, весёлая такая, меня за руку увлекла, нашли мы пустой класс с ней, и у меня там первый раз было, с женщиной любовь. Она такая была ласковая, мне показала, как безопасно через платочек сношаться можно. И с тех пор мы с ней иногда встречались, общались. Но я тогда свою одноклассницу Марию полюбил, дочь учителя географии, или думал, что полюбил, так химичка ревновать вздумала. Ну, а мне хорошая отметка нужна была, вот я и с ней ласковым был. Но надоела она мне до чёртиков, и запах у неё из подмышек такой сильный был, так что я до последней минуты своей жизни этот запах ненавидел. А Маша ни о чём не догадывалась, любила меня, а я с учительницей таскался, и самому стыдно и противно было. Открыто я с Марией гулял, а тайно с учительшей. Однажды после школьного вечера на майские праздники пошли мы прогуляться с Марией, а посёлок наш тогда был небольшой, мы с ней через железнодорожный переезд перешли, и уже лес начался. Ну, мы там походили, за руки с ней взявшись, даже поцеловались с ней в первый раз, так поспешно, неловко ткнулась она мне в губы своими губами, а за спиной слышу, кто-то в ладоши хлопает. Я обернулся, и обомлел: это же та компания парней, которая вечно надо мной издевалась. И вот теперь подловили. У меня в горле сухо так стало, и голос сел, я спрашиваю:
-Что надо? Не видите, двое любят друг друга!- И пытаюсь с Марией за руку обратно за переезд, в посёлок вернуться. А они в кружок нас взяли, и не пускают. Я начал просить, чтоб отпустили, потом плакать начал. А один незнакомый мне по шее дал, и говорит:
-Иди ты, пацан, один домой. От тебя нам ничего не надо. А с ней нам поговорить хочется.-
И меня подтолкнул в шею, я и пошёл, слёзы по щекам размазываю. А Муся в плач, и кричит:
-Дима, родненький, не оставляй меня, спаси, защити!-
А я… Самому себе противен, от страха перед кулаками их прочь побежал, уши зажав, чтоб не слышать её криков, визга. Они её насиловали, а я удрал, не сделал ничего, чтоб спасти её, защитить. Из них один был сын начальника НКВД посёлка, и ещё пара была тоже детьми высокопоставленных работников.
После этого меня в Решетиловке ничего не держало, а Марию я постарался забыть. И с этих пор все женщины для меня были грязными, порочными существами, которых нельзя было любить. Было только женское тело, оно меня влекло и волновало.
В положенный срок наши курсы окончились, и мы отправились на фронт. У меня были теперь погоны младшего лейтенанта, и я командовал отделением связи в полку. В отделении были почти одни девчата, так их сразу старшие офицеры присмотрели, всё на вечерние дежурства вызывали. А я что мог поделать: они старше по званию, должности, да и энкаведист злым взглядом меня провожал, ждал, ошибку какую-нибудь сделаю. Но вскоре забрасывать в тыл стали разведгруппы, в которые и мы, радисты входили. Однажды большая операция предстояла. Меня старшим группы радистов в составе разведподразделения назначили, в тыл с самолёта сбросили. На парашютах мы приземлились, окопались в лесочке, разведка позже данные доставила, и заработал наш передатчик, на ключе мой сержант Шмаков сидел. А вскоре нас запеленговали, и из миномётов фашисты обстреливать стали. Радист ещё работал, и вдруг свист раздался, и рядом с нашим окопом мина упала. Рядом с радиостанцией разорвалась, я сразу сознание потерял. Очнулся землёй присыпанным, из-под земли выбрался – нет моей связистской команды. Шмакову голову снесло крышкой радиостанции, он на бруствере сидел, Я контузию получил, ещё один связист был убит. Разведка меня обратно доставила, особист допросил, когда ко мне после контузии слух вернулся. Дальше служба под Лениградом проходила, на Украине, в Чехословакии, Австрии. Сильно большим героем не был, пару раз атаки отражать пришлось, двух немцев подстрелил из пистолета. Тогда сам комполка мне рекомендацию в партию дал, особист не возражал, и приняли меня в партию перед боем. Всё время, пока на фронте был, ни разу не заболел, даже когда в водой залитых окопах находился. А после официального окончания войны нас, связистов, придали войсковым частям, окружившим ещё не сдавшуюся в плен группировку фашистов под Прагой, и всё ещё воевавшей. Несмотря на то, что уже и Гитлера не было в живых, и всё командование капитулировало, эти части немцев обозлённо сопротивлялись. Если враг не сдаётся, его уничтожают – это был наш лозунг тогда, в те летние месяцы под Прагой. А связисты всё таскали свои тяжёлые катушки по изрытым снарядами полям. И наши, и немцы. Иногда встречались, и расходились, делали вид, что друг друга не заметили: война-то кончилась, кому охота была зря кровь проливать. Постепенно бои сошли на нет, и группировка сдалась. Но наши войска всё ещё сохраняли мобильность: то там, то здесь вылавливали в лесах оборванных вояк, уже без боеприпасов, и без желания воевать. Вот тут-то меня и схватила сильная ангина – тонзилло-кардиальный синдром. И попал я в госпиталь. А потом демобилизация настала, и я стал собираться на Родину. Из трофеев у меня был аккордеон «CANTULIA», найденный мной в деревеньке в Австрии, певучая такая гармоника, радиоприёмник «TELEFUNKEN», и мотоцикл BMW. А в лесах было полно легковушек, встречались и американские машины «Виллис», так я в ожидании эшелона на одном научился ездить, в механике разбирался. На всю нашу демобилизованную часть дали один эшелон для возвращения домой, и командир части не разрешил мне взять мотоцикл в опломбированный вагон, где он вёз свои трофеи. Так и пришлось мотоцикл бросить на дороге, не говоря уже о легковых автомобилях.
Часть 3
Вернулся я на Родину, разыскал своих отца и мать по адресам их писем ко мне на фронт, живущими в селе Андреевка под Харьковом. Они жили у одной вдовы на квартире, а прежде были в оккупации, доверия к ним не было. Отец работал в семенной лаборатории, обеспечивал соседские колхозы посевным материалом, сортировал и контролировал его влажность и температуру. Мать помогала ему в лаборатории, её учительская деятельность пока не продолжалась. Я отдыхал после фронта в тишине, без ночных налётов и бомбёжек, без того, чтобы стоять навытяжку перед начальством. Просто отдыхал. Через неделю отдыха на меня стали смотреть косо: все надрывались, а я отдыхал. Сразу же встали проблемы с едой, в военкомате меня отечески пожурил военком, объяснил, что я теперь штатский, и должен заботиться о себе, идти на работу. Возвращался я из военкомата домой в подавленном настроении. Делать ничего не хотелось, отец смотрел на меня, как на ничтожество, но в куске хлеба не отказывал. И тут я вспомнил об учёбе в иституте, и понял, что могу пойти снова учиться. Для этого надо было ехать в Харьков, в родной ХАДИ, что я и сделал. Восстановился я на второй курс, и вскоре начались занятия. Учиться было тяжело, даже не просто тяжело, а невозможно. Но кроме этого для меня ничего больше не должно было существовать. И я заставил себя просто присутствовать на занятиях, слушать лекции, работать на практике. Сложнее было сдавать зачёты и экзамены. Но пришли на помощь советы фронтовиков, которые сделали возможным для таких, как я, войти всё же в учебный процесс. Кроме того, эти советы добились того, что студенты могли сдать экзамены и зачёты бригадным методом. Жил я в общежитии ХАДИ, много было фронтовиков, поддерживающих друг друга, особенно вначале. Так прошёл год учёбы, со скромной стипендией и напряжённой учёбой. Потихоньку я находил старых фронтовых друзей, товарищей, просто знакомых. Экзамены мы все сдали, и после студенческой вечеринки все разъехались по домам.
Дома меня встретили настороженно: две мои сестры и родители жили впроголодь, а тут ещё я навязался. Пришлось мне поискать какую-нибудь работу в сельской автомастерской. Когда её единственный работник, он же начальник МТС, бывший заместитель командира автороты Шпак, показал мне поломанные остовы машин, легковых и грузовых, и поставил мне задачу, отремонтировать их и начать на них работать, мои колени слегка дрожали, я неуверенным голосом сказал, что попробую. Начальник возразил:
-Ты не пробовать должен, а починить, и затем начать работать на них. У меня в селе сто калек, и полработника, у тебя одного руки-ноги целы, так что работай.-
Я начал сразу, осмотрел машины, как учили в ХАДИ, составил дефектную ведомость на каждую машину. Что же это были за инвалиды: без катушек зажигания, поршни изношенные, грязь покрывала все соединения. Я составил себе план, записав его в тетради, выданной Шпаком. Достал себе поломанное ведро, у жестянщика запаял его, и, найдя старые тряпки, перемыл всю технику. Первый день был тяжёлый, но хлеб свой я отработал. После месяца работы, выпрашивания запчастей, поисков вконец разбитых машин в местах боёв, удалось одну треть машин поставить в строй. Проблемы с горючим вначале решал, сливая из всех баков автомашин жуткую смесь из бензина, воды и грязи в специальную отстойную бочку, затем снимая «сливки», и этим заправлял баки по чуть-чуть.
Это было временное решение, к Шпаку обращаться приходилось в последнюю очередь, так как он запретил себя тревожить моими проблемами, если они были пустяками. Остальные машины нуждались в более серьёзном ремонте, и я с направлением начальника поехал в районный центр. Там в райкоме партии меня направили к специалистам на небольшой заводик, где обещали выточить нужные запчасти. После завода я зашёл в аптеку, так как у меня снова разболелось горло. Там я встретил девушку, которая мне напомнила Марию, и познакомился с ней. В этом походе в райцентр я был при параде, с моими медалями и орденом Красного знамени, ходил я в военной форме, другой одежды не признавал не один только я. Елена, так звали её, была красива сельской красотой, без утончённости городских красавиц. Времени у меня до вечера оставалось немного, и я пригласил её в кино, где показывали довоенный фильм с Любовью Орловой. После кино я проводил её домой. Она жила в соседнем селе с Андреевкой, Лысове, где совсем не было леса, потому и название. Зато был роскошный пруд, куда мы пошли с ней прогуляться. Она рассказала мне, что у неё осталась одна мать, отец и брат погибли. Она стыдилась пригласить меня к себе домой, так как в доме было хоть шаром покати. Работала Елена на ферме дояркой, а сегодня был её выходной день, она должна была в районе зайти за лекарством для матери. Я подумал, что здорово иногда заболеть, да и ангина мучила меня почти постоянно после демобилизации. Поэтому мы и встретились. И мне не хотелось с ней расставаться. Конечно, я не собирался везти её с собой в город, но для села она хорошо подходила. И мне нужна была подружка, со времени госпиталя я не касался женщин, не было случая.
Так и пошло с того летнего дня: с утра я шёл на работу в МТС, а вечером мы встречались с Леной, бродили с ней около пруда, иногда купались. Ходить по посадке недавно высаженных деревьев было небезопасно, но у меня был трофейный «Вальтер», и пара патронов к нему, с трудом смог провезти в эшелоне во время демобилизации. Однажды кто-то в кустах зашевелился, Лена невольно прижалась ко мне, я вытащил пистолет, и громко сказал, смотря в сторону подозрительных кустов:
-Стреляю без предупреждения, если высунешься, фашист недобитый!-
В кустах зашуршало, кто-то стал быстро удаляться, а мы с подружкой от греха подальше пошли, не сговариваясь, к ней домой. Мать её спала, или лежала, отвернувшись к стене, тяжело дышала. У меня в кармане было несколько картофелин, привозил своим сельчанам дрова, и они меня отблагодарили. Лена поставила варить картошку в мундирах, а пока стала показывать дом, двор, как и чем они с матерью живут. Да, без мужика в доме хата быстро плошает, когда-то были и полы деревянные настелены, а теперь только глиняная «доливка», пол по-украински, осталась. И из стен дранка вылазила, крыша в одном месте протекать начала. И так мне сбежать отсюда захотелось тотчас, да Лена рядом, в глаза смотрит, и как будто мысли мои читает, мне говорит:
-Я ж говорила, не нужно было приходить к нам домой. Ну, подожди, сейчас картошка сварится, я лучка да укропчика нарву, поедим и пойдёшь.-
Часть 4
Стал я нудиться, туда, сюда похаживать. Остановлюсь, ногу в сторону отставлю, да задумаюсь, что же я здесь делаю. Так картинно, как журавль, стою, одна нога на отлёте, отдыхает, у нас на фронте видал у нашего полковника такую позу, и мне понравилась, вид такой солидный, значительный при этом. Только потом заметил, что у Елены глаза на мокром месте, спросил:
-Что с тобой, или матери хуже стало?-
Ногу переменил, теперь другую отдыхать отставил, и непонимающе на неё смотрю. А она мне и брякнула:
-Митя, давай поженимся, я тебе ребёночка рожу, такой же красивый, как ты будет.-
А я ей прямо говорю:
-Я же студент ещё, нельзя мне детей, здесь я у отца-матери на побывке, а осенью снова в город укачу, у меня там койка в общежитии, да мой фанерный чемодан. Куда я тебя возьму.-
Она развела бабскую канитель:
- Я тебя ждать буду, а ты выучись, и ко мне воротись. А ребёнок немного есть просит, я его молочком кормить буду, огородик засажу бульбой, как-то проживём. А бог даст, мать поправится, да тоже работать станет, внучку, или там внука вынянчит. А когда ты большим начальником станешь (это я ей сдуру мою заветную мечту у пруда поведал, расчувствовался, дурак!), заберёшь нас к себе в город, у тебя уже взрослый ребёнок будет, ни тебе пелёнок, ни криков и плача не услышишь.-
Вот такая у Елены развёрнутая картина маслом получается. А я, как последняя сволочь, в этот момент только и думаю, что у неё тоже запах из подмышек ощутимый. Да и хотелось только лёгкого летнего романа с ней, в тело её вжаться, а она – жениться! Думал я, думал, и ничего путного не придумал. Сели мы есть картошку с укропом и луком зелёным, а я молчу, ответ на её предложение помягче готовлю. Поели мы, стал я собираться, сказать-то ничего хорошего не могу. Она в плач, я подошёл утешать, и доутешался, в постели с ней оказался. Конечно, я этого хотел, за этим и пришёл. Это с одной стороны. А с другой стороны, а ну, как она ко мне в город приедет, да с ребёнком и милицией заявится. А, будь что будет! Поцеловал я её, простился и пошёл. А дома все уже спали, отец отворил дверь, ничего не сказал, только зыркнул недобро.
Встречался я с Еленой по вечерам, когда после работы ещё силы оставались. Она всё про стыд перед матерью говорила, как-то сказала мне, что та не спала, когда мы с ней сношались. Но от близости со мной не отказывалась, у меня после долгого воздержания, пардон, прямо по штанам текло, и я с порога к ней прилипал.
Начался сбор урожая, наша автомастерская с моей помощью ожила, и две-три машины тарахтели на дорогах, перевозя зерно с полей в закрома. Убирали рожь и пшеницу вручную, молотили тоже, поэтому зерна было немного, перевезли быстро. За уборкой я не заметил, как и осень подкатила, задождила. Не хотел Шпак со мной расставаться, да пришлось. Выдали мне продуктами мешок зерна, немного соли, сахару да чечевицы в котомку насыпали. Оставил я отцу с матерью пшеницу, а остальное с собой в город забрал. Всё же какой-никакой приварок к стипендии.
Когда с Леной прощался, пообещал, что её не забуду. А она так неуверенно мне сказала, что, может, уже ребёночка ждёт. Я еле от неё отвязался.
Учиться на третьем курсе стало легче, сноровка появилась, да и интересно стало после живой работы с машинами. Удалось познакомиться с выдающимся учёным – самим Вальтером! Он одно время читал нам физику, раскрывал перед студентами такие возможности этой науки, рассказывал об атомной энергии, устройстве мира. Как-то меня выбрали в совет фронтовиков, и мне удалось с Вальтеров поближе познакомиться, даже дома у него побывал. Как раз тогда он со Стрелковым жёнами поменялся, и мы видели у него дома Стрелкова с женой. Стрелков позже написал учебник физики для ВУЗов. В разговоре с Вальтером я немного подыграл ему, сказал, что меня очень интересуют проблемы физики, атомное ядро, радио, полупроводники. На самом деле я немного слыхал об этом, немного в газетах читал, и о самом Вальтере справлялся. Ну, он мне и предложил:
-Дима, я вижу, вы способный студент. Хотите, к нам переходите, на физический факультет университета, я там в основном студентам читаю. Могу в этом помочь.-
Мне стало неудобно, ведь сам, дурак, напросился. Теперь выкручиваться пришлось. Что мне, ему признаваться, дескать, оценки хорошие в школе мне мамочка «натянула», сам я физику и математику не очень-то жаловал, но стараться тоже немного приходилось. Хотя я к ним дышал равнодушно, каюсь. И экзаменов, признаюсь, всегда немного боялся. Такое было чувство, что вот и ответ знаю, а сам боюсь, скажу не так, словно чёрт меня подбивает сказать неправильно. Вот говорю я : чёрт, бог, а сам знаю, что ничего этого нет, ни бога, ни чёрта, сам теперь убедился, после смерти своей. Только чёрную воронку, когда отходил, и помню, как меня всего сплющивало, сжимало, и в неё протягивало. Ну, когда-нибудь все через это пройдут, не я первый, не я последний.
Так с Вальтером ничем и окончилось. Я как-то боком, боком, выкрутился, мол, война за плечами, поздно мне что-то менять, вон пусть молодые пробуют. И Вальтер ко мне разом интерес потерял, и больше к себе не приглашал. Зачёт по физике сдавали уже другому преподавателю, нашему, Вальтер только подменял его. Как-то сдали, и ладно. Но это сияние, что ли, от Вальтера исходившее, иногда вспоминал, и меня скручивала тоска, что в жизни что-то мимо прошло. И не вернулось больше никогда. Как с Мусей тогда, на железнодорожном переезде, вся юность уплыла, и любовь с ней вместе.
Окончился и мой третий курс в начале лета 1947 года. Я этот год хорошо запомнил, третью зарубку на душе сделал. Вернулся я к своим в Андреевку, с матерью, отцом и сёстрами встретился. С матерью наедине остался, о Лене спросил:
-Мама, как она там, ты не узнавала?-
А мать моя в слёзы, и ну меня упрекать:
-Что ты наделал, ведь у неё недавно сын родился. А больше в деревне и мужиков, кроме тебя, не было. И время сходится. А её мать, видно, последние дни доживает. Совсем не встаёт больше. Я к ним заходила, посмотрела.на неё. Хорошая дивчина, но всё же деревенская… Сходи к ней, проведай. Что ж ты теперь делать будешь, совсем ты мальчишка, хоть и большой вырос.-
Я в Харькове за занятиями о Лене и думать забыл. Мне стало немного не по себе от мысли, что она одна, с ребёнком на руках, с больной матерью. И вину свою ощущая, но и недовольный матерью, что не в своё дело лезет, отвечаю:
-Знаешь мамочка, я сам разберусь, что и как, а теперь отдохну немного, и позже к ней зайду.
Часть 5
Ехал в деревню я со многими пересадками поездом, и только прилёг отдохнуть, как тут же «провалился» в сон. Снился опять мой сержант Шмаков, живой, просил у меня, чтобы передал родным, что он своей деревни Износково не посрамил. Он из-под Курска был, недалеко от его села городок небольшой Льгов. Ещё у него говор был особенный такой, что-то украинское в нём чудилось. А потом взрыв, и я проснулся на утро следующего дня. Отец с матерью были на работе, сестра Наталья дала мне поесть, а Люба была в школе. Наверняка Лена на ферме была, коров своих доила, и я решил вечером к неё пойти. Одевшись, пошёл в автомастерские, а там уже Шпака нет, зимой от недолеченных ран умер. Новый неизвестный механик ко мне отнёсся недружелюбно, на мой вопрос о работе ответил, что подумает, и я пошёл слоняться по селу. По дороге редко ездили грузовики, обдавали пылью, и выхлопными газами. Я зашёл в райком партии в райцентре, и спросил о работе. Там была очередная суета в конце квартала, никто не мог мне помочь, и я механически пошёл в село Лысово, благо было недалеко. Возле запруды я увидел ферму, кое-как отстроенный длинный сарай, крытый камышом и соломой, с узкими окнами, где не везде были стёкла. Рядом со входом стояла подвода с большими жестяными бидонами. Конюх возился с лошадью. Я зашёл в двери. Сразу шибануло в нос запахами навоза, парного молока, прелой соломы. Я знал, что здесь работают доярки, среди них Елена. Услышав недалеко, как позванивали струйки молока, брызжущие о дно ведра, направился туда. У незнакомой мне доярки спросил, где Лена, и та показала мне кивком головы в другой конец сарая. Свету было мало, и я с трудом разглядел вдали согнутую фигурку доярки. Не глядя на меня, сидящая Лена сказала:
-Забери полное ведро, да неси аккуратней.-
Молча подняв ведро, я понёс молоко к выходу. Конюх забрал у меня ведро, спросил, кто я такой буду. Я ответил, что пришёл к доярке Лене, на что он пробормотал что-то в пышные усы и, перелив молоко в бидон, молча протянул мне ведро. Я понёс порожнее ведро обратно, а Лена доила уже другую корову рядом с прежней.
-Здравствуй, Лена,- произнёс я нарочито бодрым голосом, поставив ведро. Она устало посмотрела на меня, и бесцветным голосом ответила:
-Здравствуй, и ты, Митя. Как там в городе, все девки твои?-
И, показав кивком головы на какой-то свёрток в углу, добавила:
-А вот твой пацан, посмотри и уходи, мне ещё четыре коровы доить.-
Я не знал, что мне возразить на её неласковые слова, медленно пошёл в угол. Наклонившись, увидал завёрнутого в тряпки спящего сосунка, в котором ничего похожего на меня не заметил, осторожно поднял похожего на маленького монгола ребёнка, прижал к себе, как это делали испокон веку бабы, баюкая и рассматривая. Здоровый малыш спокойно спал, видно, был накормлен и чист. Я почувствовал себя здесь лишним, с Леной встречаться больше не хотелось. Осторожно положив свёрток с ребёнком в угол на тряпки, я потоптался немного возле Лены, но не дождавшись от неё слов, вышел из сарая. Воздух был пронзительно свеж после духоты коровника, и я побрёл в контору колхоза. Там никого не было, председатель был в бригадах, агроном в поле. Только незнакомый безрукий старик спросил, чего мне надо. Я ответил, что ищу председателя, и старик обнадёжил, что к вечеру тот обязательно будет. Ждать не хотелось, и я пошёл назад, в свою деревню. Домой не возвращаясь, зашёл в правление нашего колхоза. И застал председателя, который узнал и предложил мне присесть. Упомянув безвременную смерть Шпака, он попросил меня поработать пока трактористом, так как прежний, напившись, выпал из кабины, и теперь нетрудоспособен. Председатель послал меня к механику, и дал мне для него записку, где обо всём распорядился. Я был рад оказаться при деле, так как мой отец не любил праздности, и вечно дома чем-то занимался: то в огороде ковырялся, то с пчёлами возился. Недавно он покрыл крышу камышом, сам выкопал погреб. На меня, слоняющегося от нечего делать по двору, смотрел неодобрительно, но ничего не говорил. Раньше он редко взрывался, но тогда мне от него доставалось на орехи. А после войны он со мной ещё не ссорился, а только смотрел на меня, не мигая, когда ему было что-то поперёк. Но мне ссоры с ним были не нужны, мне ещё учиться два года оставалось в институте, а от кого поддержку получишь, как не от родных.
Прийдя к механику автопарка, передал ему записку председателя. И вскоре был у трактора. Ну и агрегат мне попался! По привычке осмотрев его, составил в уме опись дефектов. Это всё я мог устранить своими силами. И тут же принялся за работу. Но через час пришлось пошабашить, так как солнце уже катилось баиньки.
Вернувшись домой, застал всех в сборе. И даже больше, чем всех: в доме сидела на лавке Лена с ребёнком, напротив за столом сидели отец с матерью. Ната и пацанка Люба делали вид, что чем-то занимаются, но сами с интересом прислушивались к перепалке между Леной и отцом. Мать редко тихим голосом вставляла умиротворяющие замечания. Речь шла, конечно, обо мне: Лена горько сетовала, какой я подлый, сделал ей ребёнка и теперь бросил, отец отвечал, что она тоже должна была головой думать, не маленькая. Я молча думал, что же мне теперь делать, семейный совет – дело хорошее, но жить с Леной дальше я не собирался, меня манил город, его нарядные женщины, которые знали себе цену. Отец глядел мне прямо в глаза, и его взгляд мне сказал всё, что он обо мне думает: и то, как я в школе от него отказывался, когда его посадили, и дальше, я писал только маме, о нём ни слова в письмах. Я его вычеркнул из своей жизни: он был правильный – а его посадили. А я воевал, у меня награды. А где хоть одна у отца? Отец говорил, что его по заданию райкома партии оставили на оккупированной территории, так как он когда-то был в плену у немцев, немного разговаривал на их языке. Но кто это подтвердит, ведь столько погибло, архив райкомовский сгорел, по его же словам. Вот как они выжили: у всех семей кто-то погибал, а они все вчетвером живы, и отец, и мать, и две сестры? И почему Натку не угнали в Германию, ведь её возраста многих забирали, облавами вылавливали, и отправляли? Это всё не давало мне покоя, я не верил: я там воевал, голодал, холодал, даже контузию получил. А мои все целы, невредимы. Я, правда, тоже, но это к делу не относится. А Лена – моё дело, она покричит, покричит, да и отстанет. И я начал юлить, как говаривал мой отец, когда я пытался избегнуть заслуженного, по его мнению, наказания. Лену успокаивал, говорил, что я ещё учусь, вот уже два года осталось до конца учёбы, а тогда посмотрим…
Часть 6
Отец смотрел на меня презрительно, с гадливостью даже, мама сочувственно, Ната отворачивалась. А Любка горящими глазами то на меня, то на Лену смотрела, то на ребёнка её, и восклицала иногда вполголоса что-то. Так Лена ни с чем и ушла, я её провожал, уговаривал не шуметь, и тогда всё уладится. Не совсем ни с чем Ушла Лена, мать ей пообещала, что за ребёнком поможет смотреть, чтобы Елена приносила его к ней, когда ей очень нужно будет. Ох, как скоро та нужда настала! Я довёл подругу с дитятком до дому, и вошёл поздороваться с мамашей, а та уже холодная лежала, только недавно умерла, часа два тому назад. На похоронах я расчувствовался, с машиной и гробом помог, и с Леной в сельсовет пошли, записали меня отцом мальчонки. Имя ему дали, как всем в деревне, простое: Васёк, и мне справку дали, что у меня сын есть. Я думал тогда, что это – так, для проформы только, а он потом ко мне, как банный лист к жопе прилип, этот сын! И никуда от него не денешься, везде в документах приписан. А жениться, сказал Лене, в городе станем, когда я там жильё получу. Я же фронтовик, мне положено жильё. Вот, и ребёнок имеется. И она успокоилась, Васю стала матери моей приносить, благо сёла-то наши рядом, дамбу перейти, и лесом немного. Я работаю, технику латаю, шоферю тоже, так и лето пробежало. С Еленой живём, мать за пацанчиком присматривает. Молоко от коров ребёнку даём, у Лены после смерти матери совсем молока не стало. Тосковать я стал по городу, а Лена меня уговаривает, здесь остаться, хата есть, работа тоже, чего, говорит, тебе ещё. Баба есть, вот гляди, я справная какая. Действительно, хороша баба, только чуть ноги толстоваты, и сама мясистая такая. Для села в самый раз. А тут из совета фронтовиков ХАДИ ко мне письмо пришло, вызывают срочно, что-то там улаживать, профессора нашего то ли посадили, то ли посадить требуется. В мастерской я договорился, что на два дня поеду, дело улажу. Лена нахмурилась, как небо, гляди, и дождь пойдёт. И точно, я прощаться, а она в меня вцепилась, слезами обливает, не отпускает, говорит, я уеду, и не вернусь. Но я ей ответил, что до осени ещё две недели осталось, и общежития там мне пока не дадут. А она в лице моём уже научилась читать, и видит, что, точно, не вернусь я к ней. И ещё сказала, эти слова у меня и сейчас в ушах:
-Если ты меня оставишь, я пойду в органы, и расскажу, что ты отказался на мне жениться, хотя у нас уже есть ребёнок, и есть справка, что Вася от тебя, мне поверят. И либо ты женишься на мне, либо в тюрьму пойдёшь.-
Вот змея какая! Как гулять, так они все такие милые, на облаке сидят, и росой небесной умываются. А тут угрожать мне пытается! Я рассердился, кровь в голову бросилась, и её в первый раз ударил, она отлетела неудачно, и на угол печи головой попала. Печь была из кирпичей сложена, а угол как раз был железом отделан. И она сразу готовая была, уже не шелохнулась. Ребёнок у матери моей был, соседи не могли ничего слышать. Я кровь смыл, покойницу на постель положил, укрыл, будто спит, а сам домой тихо пошёл, и вроде меня никто не заметил, ведь уже смеркалось. Дома рассказал всё матери, она страшно побледнела, сидела на стуле, и тихо покачивалась, повторяя:
-Ой, що ж робыты, що ж тепер робыты.-
У меня в голове уже был план, и я рассказал его маме: я будто бы уезжаю в город с Леной и ребёнком, там сдадим его в детский дом. Роль Лены должна сыграть сестра Ната; после детского дома Лена сразу же уезжает к своей родне погостить. Родня живёт на Урале, а по пути Лена пропадёт, и всё.
-А что же с покойницей делать?- спросила мать.
-Зарыть в лесу придётся.-
Мать согласилась, и ушла договариваться с отцом. Вскоре, не глядя друг на друга, захватив лопаты, мы с ним пошли в Лысово. Провозившись с покойной полночи, погребли её в лесу, и так же, не глядя друг на друга, вернулись обратно. Затем мы с Натой стали собираться, укутали ребёнка, взяли необходимое, и прокрались в Лысово ещё заполночь. А к утру она оделась в одежду Елены, и мы с ней вместе, закрыв хату Лены, в полутьме пошли на станцию к поездам. Еле найдя местечко в вагоне, забитом мешочниками, мы притулились в уголке. Никого из знакомых мы не встретили, но это ничего не значило, так как нас могли видеть и со спины. Но добрались мы без приключений до вокзала в Харькове, потом сразу в дом ребёнка на тогдашней окраине города. Там я просто сказал, что сейчас являюсь студентом, жить негде, и ребёнка сдаю на время, так как кормить его нечем. Ребёнок полторы сутки не ел, был голоден, выглядел как маленький заморыш, и его туда взяли. После Ната вернулась на вокзал, и уже в своей одежде поехала домой.
В институте была предначальная тишь и благодать, намеченная встреча активистов-фронтовиков была, как водится, отложена, и мне пришлось вернуться к родным в Андреевку. Доиа было ледяное молчание отца, Наталья всё время отворачивалась от меня, мама была загадочно молчалива, всё вела какие-то монологи, кажется, из «Макбета». Только Люба, которую мы не посвятили в происшедшее, была по-прежнему со мной дружна, и всё допытывалась, куда мы увезли маленького ребёночка. Однажды отец явственно произнёс при виде меня как бы в пустоту:
-Бандит.-
И больше ничего.
Мне не хочется больше говорить об этом событии. Я не виноват в её смерти, она начала меня шантажировать, и получилось так, как получилось. Мне так удобнее, правда, остался ребёнок, и есть бумаги, которые подтверждают его существование. Конечно, без него было бы удобнее. Его мать бросила ребёнка, и уехала куда-то в Россию. Наверное, у неё там есть любовник. Ну да, я маленького роста, невидный, и чинами не вышел. А тот, её любовник, большого роста, секретарь райкома партии, и она к нему уехала. У них уже была связь раньше, а я был просто рядом, вот она и остановилась на мне. А потом он ей написал, и вызвал к себе, она и уехала. Вот и весь мой рассказ, который я повторил паре своих городских знакомых.
Часть 7
Раньше, когда ещё в госпитале в Чехословакии был, медсестра одна меня уважила, и давала мне так необходимое мне женское тепло. Так вот, у неё-то и был какой-то райкомовский хахаль где-то в Сибири, а со мной случайно вышло, и Вера, так её звали, после моей выписки из госпиталя со мной быстро порвала, тот её жених объявился, и вызвал её к себе. Теперь эта история пригодилась.
Мать моя в правлении колхоза сказала, что Лена со мной уехала, даже предупредить не успела. Но баб в колхозе хватало, и Елену как-то заменили, всё утряслось. Никто о ней почти и не спрашивал. А вот из-за этого «почти» мои родители с сёстрами срочно уехали из Андреевки, собрались в один день, и переехали в небольшой хутор Шпорты, в Шевченковском районе под Харьковом. Там вначале сняли пустующий домик у колхоза, а затем тётки, сёстры моей матери, захотели жить рядом, вместе. Вскоре тётя Ксения прислала моей матери деньги на дом, который мать выторговала в центре села, рядом с колодцем. Деньги были немалые, Ксения копила их долго, 160 тысяч рублей в 1950 году тоже что-то значили. Условие было такое, что домик будет иметь двух владельцев, мою мать, и тётку Ксению, и свою половину мать выплатит в рассрочку. Дом стоял на косогоре в ряду других домов, а внизу долины протекал маленький ручей. Колодезной воды было немного, но хватало на это небольшое село. Дом был ветхий, с деревянной галереей, крыльцом, нуждающимся в ремонте, и стенами из саманного «кирпича». Печь сразу переложил отец, поставил новые чугунные колосники, дверцу, и кольца для подогрева кастрюль и котлов. Основательный он человек был, мой отец! Взявшись за какое-то дело, он вначале узнавал, что и как делать, читал книги, инструкции, руководства. Хотя тогда какие там руководства были. И всё же. Вот, к примеру, с пчеловодством он познакомился поверхностно ещё на рабфаковских курсах для земледельцев, агрономов и председателей колхозов. А потом, ещё до войны стал почти заправским пчеловодом, и рассказать мог о пчёлах, и показать молодым, что и как. Да и сам мёд собирал, и раздавал многим, мне в частности. Сам вырыл колодец, добрался до воды, и поддерживал его в сносном состоянии. Перестроил потихоньку их совместный с Ксенией дом, настелил деревянные полы взамен земляных, обложил кирпичём стены, правда, неудачно, слой кирпича потом, лет через двадцать, стал отходить от саманной стенки, ведь связки никакой не было. Но все-таки двадцать лет дом простоял. Насадил сад, каждый год засаживал огород, был свой картофель, овощи, арбузы и дыни. Выкопал и оборудовал два погреба, один под омшаник (для ульев на зиму), а другой как овощехранилище. Словом, вёл почти натуральное хозяйство, робинзонил до глубокой старости. И всю жизнь трудился, только в старости стал утомляться, и днём должен был пару часиков поспать. Летом спал рядом с пчёлами, они гудели возле летков ульев, а отец мой спокойно спал рядом на кровати. В возрасте семидесяти лет самостоятельно сделал в доме водяное отопление, нагревательный котёл находился в печи, им самим сложенной. Да, у меня таких талантов не было, а главное, терпения и усердия не было. Да и цели я такой себе не ставил, что-то руками делать, вечно в земле копаться не любил. А что дало отцу моему, что он вечно в земле ковырялся? Грыжу он заработал, и ни денег, ни почёта, вечно за землю свою «воевал», видите ли, от него пытались всё время отрезать чуток земли то соседи справа, то слева. А он правильный, как всегда, ничего от других не рвал, не отрезал от их наделов тайком, вот и ссорился постоянно то с одними, то с другими соседями.
По-прежнему я жил в общежитии ХАДИ, учился уже на четвёртом курсе, и наш Совет фронтовиков помог мне получить небольшую работу в автопарке недалеко от центра города, так что добирался пешком на работу после занятий. Там полно было старых машин, грузовиков, и легковушки попадались, работа была знакомая: поставить их в строй, проще говоря, отремонтировать. Осень хотелось жить в городе, иметь своё жильё. Вечерами, возвращаясь с работы в общежитие, я смотрел на светящиеся окна счастливцев, у которых были законные комнаты, а то и квартиры в этом большом городе –Харькове. У нас на курсе велись разговоры среди иногородних парней, что нужно жениться на харьковчанке, и тогда получишь право проживания, прописку в городе. Так было во многих городах Союза. На моём курсе были в основном парни, девчат было совсем немного, нас ждало распределение по всему Союзу, но, получив работу в городе, можно было остаться и после окончания ВУЗа здесь. Это я крепко усвоил, и теперь моя задача была, удержаться на этой моей работе в автопарке и после окончания ХАДИ. Друзей у меня не было, пара приятелей только, тех, с кем делил комнату, да ещё писал фронтовой друг, Вася Мельников, даже грозился навестить. В Доме ребёнка был один раз за год, посмотрел на сына, такой он жалкий, но выжил. Что делать с ним дальше, и не придумал никак. Да мне его и забрать некуда, в общежитие с ребёнком не принимали, и что с ним делать, не представлял.
После окончания четвёртого курса остался в городе, работал там же, и ночевать разрешили в автопарке. И всё лето работал, возился с машинами, подготовился и сдал экзамен на право вождения автомобилей. Оставался последний год для того, чтобы найти себе жену из городских девушек. Девушки летом все расцвели, надели красивые ситцевые платьица, сандалики на ножки, и такие все были привлекательные, но как только познакомишься, так сразу и выясняется, что она – приезжая! А мне нужна была городская, и желательно, чтобы с высшим образованием, а то о чём с ней разговаривать.