Злата или сон Никиты Петровича

1.
«Можно ли было ожидать счастья от жизни в людях, если она началась с могилы?» - думал Никита Петрович, глядя в окно маршрутного такси. С той стороны на него печально смотрел Петербург, вечер, бегущие фонари и дождь.
Никита Петрович мысленно был в Амстердаме. Такие вечера там были не редкость, и он думал о том, как при таком климате выглядит сейчас первая скульптура, с которой началась его карьера. Мраморный ангел, созданный тогда еще молодым Никитой Петровичем, стоит над могилой богатого фабриканта, жившего в Амстердаме и пользовавшегося расположением сильных мира сего. Ангел выглядит как живой, у него волосы немного вьются, а лицо и руки точно такие, как были у Ульяны, первой жены Никиты Петровича. Он лепил их по памяти.

Из Амстердама обратно в Петербург его вернула девушка. Она стояла на остановке, и была все ближе, ближе, - затем вытянула руку, зябко сжимая пальчики, и остановила то самое маршрутное такси. Волосы цвета липового меда на затылке узлом, стройная, в длинном пальто, она шагнула в нагретый маленький автобус. Стряхнула капли осеннего дождя с пальто, расплатилась с водителем и села у окна. Бросив долгий взгляд на набережную, достала из сумки книгу.
На вид ей было лет двадцать. Идеально гладкая, почти детская прозрачная кожа – под ней даже заметны были голубоватые жилки. Было в ее образе что-то, не позволявшее отвести взгляд. Никита Петрович глядел на нее не отрываясь. Сам бы не смог внятно объяснить, почему.  У нее же глаза были спокойные, не ищущие. Это первое, на что он обратил внимание. Ничего кричащего. Длинное пальто, кашемировый палантин, странный перстень. На обложке книги: «Пруст. В поисках утраченного времени».
-Девушка, подскажите, пожалуйста... Девушка? – Никита Петрович обратился к ней через проход между сидениями.
В этот момент он будто увидел себя со стороны. Небритый дядька лет пятидесяти на вид поднялся во весь рост над ничего не подозревающей девушкой и теребил ее плечо, чтобы привлечь внимание.
- Извините, вы так увлеченно читали. Девушка, манеж кадетского корпуса – это следующая остановка?
-Да, следующая, - ответила она.
-Девушка, там сейчас проходит показ молодых дизайнеров. Не хочу идти один, может быть, вы составите мне компанию?
-Нет, спасибо, - без колебаний ответила она, и в ее взгляде было что-то вроде «Теперь все?».
-Это не надолго, мне просто нужно там показаться. Хотя там есть на что посмотреть…
-Я правда не хочу, спасибо.
-Послушайте, - он присел рядом с ней. – Я на самом деле прошу вас об услуге. Мне нужно там переговорить всего с одним человеком, а после я хотел бы уйти. Было бы утомительно пить там со всеми, кто не позволит мне стоять в одиночестве. А если со мной будет барышня…
Она слушала довольно безучастно.
-Пожалуйста, - подытожил Никита Петрович.
Девушка молча захлопнула книгу и вышла с ним на остановке.
Он помог ей спуститься со ступенек автобуса и поцеловал ее ручку, как только она встала напротив него. В ответ девушка высокомерно улыбнулась и пошла с ним к манежу.
-Как вас зовут, - спросила она, глядя под ноги и обходя лужи.
-Никита. А вас как?
-Злата.
-Чудное имя, - сказал он.
У входа в манеж была очередь, в стороне от нее Злата узнала сразу нескольких человек, которых раньше видела только по телевизору. Рядом охранники с надменным видом проверяли у дорого одетых гостей пригласительные. Никита здоровался со всеми учтивым кивком головы, накрывая ладонью Златины пальцы на своем локте.
Они прошли мимо толпы прямиком к охране, которая пропустила их, произнеся лишь: «Добрый вечер, Никита Петрович».
Злата старалась держаться так, будто обычно с ее спутниками так и здороваются.
Никита Петрович забрал номерок у гардеробщицы и пригласил Злату в зал. В первый ряд, продолжая кивать знакомым – впрочем, с некоторыми женщинами в тяжелых серьгах и массивных перстнях Никита Петрович здоровался будто бы сердечно, хватая обеими руками их жилистые пальцы с идеальными ногтями.
Зал был наполнен искусственной жизнью: электронной музыкой и холодным светом софитов. Гости проходили мимо, фигурно сгорбившись, целовались в щеку при встрече, смеялись громче, чем стоило бы. Никита Петрович молчал, и только иногда комментировал происходящее. Злата слушала будто бы равнодушно, изредка отвечала, стараясь казаться циничнее, чем она была на самом деле. Затем обоим надлежало чуть улыбнуться и пригубить шампанское.
Боковым зрением Злата видела, как Никита Петрович смотрит в ее профиль - нарочито внимательно. Она понимала, что в данный момент ей выставляют оценки, и хоть ей было будто бы все равно, она старательно держала осанку и даже втягивала живот.
Ее лицо казалось почти привычным из-за схожести с Ульяной. Красивый лоб, естественной ширины брови, маленький вздернутый нос, белые скулы, острый подбородок и округлые мягкие губы. Дивной красоты стан. Суть молодость, собственной персоной. Никита Петрович потрогал свои щетинистые щеки, норовившие сползти с лица, и сказал Злате.
-Ты очень жесткая.
-Разве я дала повод считать меня такой? – отозвалась она.
-Нет. За столько лет я научился разбираться в людях, - по своему обыкновению Никита Петрович вновь поцеловал ее руку.
-Тогда не стану спорить, - ответила Злата ему на ухо.
После первого показа все вышли в холл к барным стойкам. Обведя зал скучающим взглядом, Злата поймала сразу несколько вооруженных улыбок зрелых женщин. Конечно, все они были уверены, что Злата здесь в роли любовницы, и конечно, все они пророчили ей много боли и разочарований. Никита Петрович заметил, как уголки ее губ приподнялись. Он заказал себе коньяк и сказал.
-Собственно, я готов уйти. Если ты не хочешь посмотреть еще на кого-нибудь, конечно.
-А вы уже со всеми поговорили? Идем, – ответила Злата.
Она чуть округлила глаза, глядя, как Никита выпил свой коньяк залпом. Но когда он встал и подал ей руку, на ее лице вновь было написано совершенное безразличие.
Он подал ей пальто. Когда она убирала волосы из-за шиворота, он видел на ее шее россыпь крохотных родинок и пару нежных завитков.
-Прогуляйся со мной, пожалуйста. Только не делай сейчас строгие глаза. Сделай мне еще одно одолжение.
Злата не ответила ему ничего, просто попрощалась с гардеробщицей.
Сентябрьский ветер с Невы ударил в лицо и продул насквозь, как только они вышли на набережную. Влажный воздух казался чуть сладковатым после прокуренного зала, который они только что покинули.
Злата смотрела то под ноги, то на другой берег реки.
-Ты еще учишься или работаешь? – светским тоном спросил Никита Петрович.
-Есть такой журнал «Международная биоэнергетика». Я работаю в его редакции в России, - ответила Злата.
-Боже мой, девочка. Зачем тебе это?!
Такая реакция показалась «девочке» неожиданной и даже глупой.
-Мне это правда интересно, - пожала плечами она.
-Уж понятное дело!
-Не понимаю вашей реакции. Это действительно приятно: можно сказать, каждый день я помогаю спасать мир.
-А ведь ты кажешься совсем неглупой...
Злата смотрела растерянно. Никита Петрович извлек из внутреннего кармана пальто фляжку с коньяком и предложил Злате. Она отказалась.
-Понимаешь, - он сделал глоток и нахмурил брови, - в этом мире самовольно нельзя ничего менять, не нужно вмешиваться.
-Да, но мы вмешиваемся каждый день, - не согласилась Злата. - Нефть, промышленность, озо…
Никита ее уже не слушал.
-Когда я был примерно в твоем возрасте, это у нас было страшно модно, и я, все мои однокашники тоже были увлечены биоэнергетикой, - Он снова сделал глоток и помотал головой, - Этого нельзя делать!
-Да, но я вообще не о том, мы пишем об экологически чистом топливе…
…мистические учения это…
…опилки прессуют в пеллеты…
…знаем слишком мало, чтобы вмешиваться…
…позволят сократить выбросы в атмосферу…
…магия недаром…
…при сжигании мусора…
И вдруг Никита остановился.
-Извини, что вы сжигаете?
-Мусор. Вернее, мы его как раз не сжигаем, мы призываем его перерабатывать.
-Ой, девочка… Ты не о том...
-Я вам сразу сказала, что не о том, - пожала плечами Злата.
-Извини меня. И, пожалуйста, называй меня на «ты». А то когда ты выкаешь, мне прямо кажется, что у меня бивни сейчас вырастут, как у мамонта, - Никита Петрович посмеялся.
Злата улыбнулась одним уголком рта. 
Обращаться к нему на «вы» или на «ты» ей больше не было смысла. Остаток вечера он смотрел вдаль Невской перспективы, отхлебывал из фляжки, говорил, как долго жил и много знает. Злата слушала. Куда ей до него, ведь он бывал в Париже…
Он рассказал ей, как однажды остался ночевать у своего друга, кому-то известного композитора. В тот вечер они выпили, поговорили о жизни и разбрелись по разным комнатам спать. Никита проснулся от странного «Туммм…», повторяющегося раз в несколько секунд. Он вышел в гостиную. Там была тишина. Его друг в халате сидел за роялем и смотрел на клавиши с задумчивым лицом. Не отрываясь от инструмента, он сказал Никите: «Слышишь?..». И замолчал. Потом нажал на клавишу («тумм…») и еще несколько мгновений молчал. «У каждого звука есть предзвук, сам звук и послезвук. И все они – одно».
-Так же и в любви. Ее предчувствие, влюбленность, сама любовь и привычка. И все они одно.
-Простите, Никита. Мне пора, - спокойно прервала его монолог девушка, завидев вдали свой автобус.
-И ты, конечно, откажешься дать мне свой номер и растворишься в тумане? – со спокойной усмешкой проговорил он.
-Я попрошу вас оставить мне свою визитку.
Если бы Никита Петрович был чуть древнее, он был бы знаком с какой-нибудь княгиней или барыней. Наверняка она держалась бы так же.
Он молча достал из внутреннего кармана пальто карточку со всеми координатами и учтиво поцеловал девушкину перчатку, прежде чем Злата ловко запрыгнула на ступеньку автобуса.
Ни разу она не оглянулась за все время пути. Он был уверен.


2.

Никита Петрович сидел в тесной маминой кухне при свете торшера с желтым абажуром. Мать по привычке подперла правую щеку мягкой старушечьей рукой и потягивала вишневую наливку, пока он вспоминал свою жизнь. Иногда в такие вечера она плакала: жалела себя и пьяного сына. Слезы ее были старушечьи, уже не соленые.
Вечерами, когда был пьян, Никита часто вспоминал свою вторую жену, Мадлен. Ругал ее вслух или молча злился, что ушла. Он привык считать это предательством с ее стороны, хотя сам прекрасно знал, что в их разрыве была и его вина. Он был не вполне женат: они вместе с ней спасались каждый от своей беды. До поры им было хорошо, а потом Мадлен захотела нормальной жизни. Она хотела родить детей, воспитывать их, выбирать им школу, покупать смешные сандалики.
Когда они с Мадлен познакомились, студент Никита жил в Париже и обучался там искусству скульптуры. Первый заказ, который он получил, он получил благодаря ей. И знаменитым его сделала тоже Мадлен: у нее были влиятельные знакомые. К тому же, быть русским за границей в то время было действительно выгодно. Чтобы стать знаменитым, вполне достаточно было средней руки таланта и ярлыка «антисоветчик».
Когда Никита стал известным амстердамским скульптором, вокруг него тут же появилось бессчетное количество юрких муз с нервными пальцами и распахнутыми глазами. Они смотрели на него снизу вверх и восхищались, были всегда готовы заплести волосы в косу или разметать их по его подушкам.
Своим детям он мог бы слепить идеальные игрушки. Каких ни у кого больше не было бы, с которыми было бы приятно играть. Но он никогда не хотел детей.
Десять лет назад он случайно познакомился со своей родной дочерью в Берлине. Ей было уже за тридцать, первые морщинки сделали ее сходство с ним еще более разительным. Но она, как и ее мать, сделала вид, что ничего не понимает. Люди так делают, когда сталкиваются с чем-то нежелательным.
Он всегда находился внутри той системы, которая зовется «общество». И в этом было главное несчастье, - думала его мать. Для нее он был гениален, даже когда пил в чужих богато обставленных гостиных черный чай с коньяком и ненавидел все эти мещанские претензии на элитарность, излучая приятность и советуя, как сделать обстановку еще более богатой. Черный чай он тоже терпеть не мог, дома заливал кипятком листья мяты и пил это с медом. Так делала Мадлен, когда он с ней жил в Амстердаме и был наверное даже счастлив.

Никита Петрович родился и вырос в Киеве, в семье военнослужащего. С детства он бредил полководцами, знал тысячу исторических анекдотов про Суворова и Наполеона: они были для него еще более важными героями, чем даже Дедушка Мороз. После школы он легко поступил на исторический факультет Киевского университета и стал ездить на раскопки. Первая его экспедиция был в Крым, под Евпаторией они раскапывали довольно обширный участок, оставляя тонкие стенки толщиной в сантиметр между квадратами. Однажды ночью нетрезвый студент оступился и толкнул такую стенку: так была случайно найдена золотая сережка, предположительно сделанная за несколько веков до начала нашей эры.
Прошло совсем немного времени прежде чем Никита Петрович обнаружил пропасть между историей и советской историографией. Он рискнул жизнью, когда после одной из экспедиций со своим научным руководителем выдвинул теорию, что Ледового побоища могло просто не быть. И что вероятнее всего там фигурировал всего лишь обоз, шедший из Тевтонского ордена, и русское войско, которое на него напало. Все документы о той экспедиции и находки, которые могли навести на подобные мысли, сразу были уничтожены.
Когда он был историком, Ульяна была его невестой. Светлая девочка с хрестоматийной украинской косой. За дружбу с Никитой ее грозились выгнать из комсомола.
В юности, когда они еще жили в Киеве, он редко бывал дома, все чаще у кого-то из друзей. В квартирах с четырехметровыми по-сталински потолками, с видом на Крещатик или в двух шагах от него - он пил спирт с кокаином, как его дед в Гражданскую войну, чтобы не спать и думать о прекрасном.
Чужие бабушки в рубиновых серьгах, экзальтированные матери варили тогда борщ в кухнях, пока деды сидели в соседних залах за газетами, сплошь ссылавшимися на Ленина. Сыновья и внуки тем временем сидели в комнатах и пили, не щадя здоровья, спорили о коммунизме, масонстве, соцреализме и мистике, ничего из этого всерьез не допуская до сознания.
Любимым развлечением Никиты и его однокурсников было помогать Любочке, продавщице на рынке возле университета. Дела у нее шли не очень, но когда ребята собирались группой человек в восемь-десять и становились в очередь, за ними тут же пристраивались еще с десяток людей. Уже в очереди они спрашивали, за чем стоят. Весь купленный товар Любочка потом принимала от ребят обратно: это было не страшно, она сбывала его снова за 10 минут. А вечером она была свободна, шла с парнями гулять или пить домашнее вино в общежитии университета.
Любочка всегда была в хорошем настроении и была очень щедра - во многих отношениях.
По утрам Никита пил холодную воду из бювета во дворе и являлся домой довольно бодрым, но с воспаленными глазами. Мать никогда не могла ему запретить того образа жизни. Он был неистов в своей свободе и жажде знаний. Любых, о которых не печатали все кипы газет, которые все кругом поголовно выписывали.
В их киевской квартире он слушал Вертинского, будто это была его музыка, коллекционировал виниловые пластинки. В тесных двориках, рассыпанных по холмам, пропахшим каштанами, он танцевал танго. Лучшее, что помнил Никита о своей молодости, были те киевские вечера, когда с деревьев мягко спускался каштановый теплый дурман, а он, обнявшись крепко с Ульяной, чудесной, как все, происходящее впервые, рисовал страстные па по брусчатке. Отбивая ритм каблуками и разворотами, он и она сами себе и друг другу казались титанами в своей красоте, в этой молодости, в потоках теплого ветра над Днепром. 
Никита обожал ее, любил, как безумный, но ни разу не сказал ей прямо об этом. С Ульяной вместе он верил в собственное бессмертие, которое вот-вот обеспечат советские ученые. Он и она были уникальны в своем роде, они никогда не смогли бы умереть. Он был уверен, что всегда успеет сказать ей то, что и так само собой разумелось, и когда скажет – это будет что-то колоссальное, гигантское, грандиозное. Не пошлое.
Никита считал ее женой, представлял ее так знакомым, но лилового штампа у них не было. Ее родители считали, что их дочь не может выйти замуж за человека, которого изгнали из комсомола и университета за аморальное поведение.
Комсомольское собрание настояло выгнать Никиту за то, что однажды в комнату общежития ворвалась комендант с милиционером – а в комнате в это время засыпали Люба с Никитой и еще одна пара друзей. И хоть все было невинно: они просто сильно устали после портвейна и притаились, решив не уходить сегодня домой, на двух разных  кроватях, - всех четверых выгнали из комсомола, университета и категории порядочной советской молодежи. Хуже всего пришлось девушкам, о которых все теперь с уверенностью говорили, что они проститутки. Это было скоро после того как Никита и его научный руководитель (объявленный сумасшедшим) выступили с докладом о своем историческом открытии.
Через год после того происшествия Никита работал сварщиком и встретил Ульяну. С первого взгляда им обоим сразу стало все понятно. В Советском Союзе ангелов не было – но теперь Никита знал, что помимо нее – не было. И Ульяна в миг поняла, что таких, как она, этот парень еще не видел. Потому на его взгляд она ответила задорным: «Осторожней, уважаемый. После такого взгляда я могу заявить, что вы намеревались опорочить честь советской студентки». И рассмеялась, проходя мимо. Никита, всегда острый на язык, охочий до девушек и горячо любимый ими, не сразу нашелся, что сказать. Осмелился заговорить с ней только при второй почти случайной встрече.
Ни одна девушка не могла бы сравниться с ней, не было в его жизни ни одной подобной. Вот так сразу – он влюбился до мурашек, и казалось, что теперь они обречены быть вместе на всю жизнь.
Когда чувства стали взаимными, в Киеве зацвели каштаны.
Аккордеон, труба, гитара. Танго, и он стал появляться дома еще реже прежнего.
Ульяна ночевала дома, у родителей. В условленное время, в три-пятнадцать ночи она тихо открывала входную дверь и начинала ждать. Через несколько минут, предварительно разувшись в подъезде, Никита тихонько приоткрывал дверь и вместе со сквозняком прокрадывался в квартиру. Родители мирно сопели в зале, старший брат Ульяны перерабатывал за идею сверхурочные в цеху, Ульяна целовала сладко, вздыхала едва слышно и была гибка…
Но она не могла иметь детей от Никиты, - так сказали ее родители. Аборт – Ульяна должна была сделать его в другом городе, чтобы о семейном позоре никто не узнал.
А когда Ульяна выпала из окна сталинского дома в двух минутах ходьбы от Крещатика, Никитин отец получил направление в Петербург. Никита покинул город своего детства, уехал из Киева, чтобы остаться с Ульяной вдвоем в том городе навечно, на заре таять в тумане и утекать в Днепр.





3.
В ту ночь было полнолуние. Злата стояла на балконе в квартире своих родителей минут сорок подряд и молчала, глядя на то, как на луну то наплывают, то сползают с нее облака. Это было странно для нее: раньше такого не случалось. В какой-то момент она закрыла глаза. Свои ощущения она не смогла бы описать. Почти как в детстве, когда ты маленький человек, совсем недавно выросший из сказок и все еще склонный допускать, что игрушки под елку кладет кто-то волшебный, а под кроватью тебя тем временем ждет кто-то живой и страшный. 
В комнате тихо играла музыка, Злата двигалась в такт. Едва заметно. Дома в тот вечер не было никого, Злата с наслаждением использовала это время, чтобы позволить себе чудачества. Открыв настежь балкон и окна в спальне, она продолжила танцевать в стынущей комнате. Свет был выключен, и она легко могла оказаться в полной темноте, едва закрыв глаза, потому что свет чужих окон был далеко, и главным софитом служил тусклый свет луны.
Постепенно Злата сняла одежду. Ей хотелось, чтобы ничто ее не сковывало. Это было сложно: она танцевала босиком, ощущая, как ее волосы касаются плеч, как стопы касаются деревянного паркета. Она остро ощущала границы собственного тела, комнаты.
Последний раз  она танцевала в темноте много лет назад, крошкой совсем. В то время она еще стеснялась ходить голышом, даже когда была дома одна: чувствовала себя незащищенной.
Она понятия не имела, даже не старалась представить себе, как она двигалась тогда, в каком ритме. По мере того, как утекали минуты, она начинала вспоминать все новые движения, странные, не похожие на то, как она привыкла двигаться. Тело что-то помнило, и она вспоминала вместе с ним детское счастье танцевать, пока никто не видит. В произвольном порядке и ритме менять движения, положение своего тела в пространстве, двигаться так, как хочется, поочередно напрягая каждый мускул, и представлять, что если вытянуться струной в летящей позе, если сделаться свечкой, вытянув сложенные ладошки над головой, можно почувствовать жар собственной сгенерированной энергии, можно переместиться в пространстве и ощутить голыми ступнями не холодный паркет комнаты, а нежную пыль жарких стран, чьи берега обрамляют океаны.
Она плясала недолго – час, может быть, два. Но этого было достаточно, это уже было событием: заново-открытие самой себя, она будто поговорила с собой снова, спустя так много лет. Она отчетливо видела себя то сбоку, то сверху, то снизу, видела свое тело, его пластику, его границы. В нем была жизнь, естественность, напряжение и некоторая скованность, которой она не признавала в себе раньше и которая отступала по миллиметру, обещая, тем не менее, еще не скоро покинуть ее. Сквозь все усвоенные телом техники эстрадных, восточных и латиноамериканских танцев прорывались почти позабытые элементы балета и ее собственные движения, не отнесенные к технике, повинующиеся какой-то собственной странной логике. Последние были самыми искренними. Их она совершала, не соображая, в них была какая-то сила, неподвластная уму.
Когда Злата открывала глаза, то продолжала видеть себя, разогретую, танцующую при открытом балконе, в свете полной луны и огоньков чужих окон, за которыми она никого не видела и не чувствовала. Кожа стала горячей, чуть блестела от выступившего пота. Воздух казался то теплым, то прохладным, Злата ощущала запах своего тела. Были важны в тот момент только луна и все Божье, и то, что осталось от ее души. Она стремилась уловить свой собственный ритм, понять, чего же она сама хочет. Ей казалось, что в том танце был какой-то ответ. Или шаг к нему. Несколько торопливых шагов. 

4.
Прошло много лет с тех пор, как Никита Петрович в последний раз видел сон. Тем сложнее было поверить в то, что он не в самом деле стоял на автобусной остановке, откуда вечером уезжала Злата. 
Никита Петрович ловил такси. Но не сел в первый остановившийся автомобиль, а побрел к другому. Там стояла девушка, лица которой он не узнавал. 
-Берегись, - шепнула ему в самое ухо невесть откуда взявшаяся первая жена.
Никита поцеловал ее, покойницу, в лоб и продолжил идти к той, которая звала его.
По блестящим волосам девушки бегал свет фонарей и скатывался в рыжие нити.  Она что-то говорила ему, голос ее был глубже и ниже, чем обычно. Все кругом дрожало, как в мареве жары и будто не переставая гремел гром. Никита следовал за ней. Они сели на заднее сиденье черного автомобиля. Машина тронулась, чьи-то руки за водительским креслом быстро крутили руль.
У водителя не было головы.
Подавив приступ страха, Никита повернулся к своей спутнице и увидел рядом с собой Злату. Она улыбнулась и стала приближаться к нему. Ее лицо мелькало.
С трудом разбирая образы, Никита изредка мог вычленить лица жен, подруг, любовниц. Лица сменяли друг друга с ужасающей частотой, а руки на руле уводили ревущий автомобиль в ночь, пока за окном мелькали персонажи с картин Босха, самые страшные из них.
Никита вскрикнул от боли: мелькающие губы, сразу тысяча губ, коснулись его рта. Будто бы открыв глаза, он увидел застывшее лицо Златы. Фарфоровая девочка с волосами липового цвета, вылитая его первая жена.
Никита проснулся дома у своей матери. Лежа на крахмальных простынях, оглядывал давно знакомое пространство и пытался вспомнить, как и зачем он приехал вчера сюда, а не к себе домой. 
Огромные подушки, набитые гусиным пером, хранили особый запах ставшего чужим дома. Зарывшись в них, он вспомнил, как юношей думал о том, что на этих же перьях умирали одни люди и зачинались другие.
У дивана-кровати, как и двадцать лет назад, стоял журнальный столик, напичканный толстыми журналами «Звезда» и «Литературный Петербург». Двадцатилетней давности - они от этого не теряли в литературной цене и только тускнели.
Старое обшарпанное пианино. Лакированный круглый стол с вышитой салфеткой и пустой хрустальной вазой, натюрморт маслом на стене напротив, скрипучий диван с вышитыми крестиком подушками - «яськами». На инструменте громоздился тяжелый чугунный подсвечник, поставленный на крахмальную салфетку, плетенную коклюшками. Сбоку от двери в спальню стояла высокая старомодная ваза, из  которой торчал букет пыльных кленовых листьев.
Посеревший тюль нехотя пропускал в комнату лучи солнца. У стены напротив кровати стоял платяной шкаф, из которого всегда разило нафталином и запахом лежалых тканей.
Никита Петрович с детства знал все эти вещи и запах маминого дома. Еще в их киевской квартире так же пахло пылью и книгами, как в библиотеке. По вечерам – котлетами, поскольку квартира у них была тесная, загроможденная старорежимными вещами, и если хозяйка готовила на кухне, запах гулял везде.
Здесь он по сей день был Никитушкой. В очередной раз похмельным, по-прежнему истерично любимым сыном учительницы русского и литературы, вечерами игравшей на старом расстроенном пианино.
Утром мать позаботилась, чтобы сын покушал, и налила ему еще рюмочку коньяку, прежде чем отправить его на работу.

Очередной день Никита похоронил там же, куда ходил умирать Бродский: на
Васильевском острове. В худой груди давно ничто не ныло, Никитин голос скрипел извечным  табаком, пока он читал лекцию своим начинающим гениям.
Он был высокий преподаватель с проседью в волосах, чувствовал себя дома в роли приглашенной звезды здесь, в просторной аудитории Академии искусств, среди неоконченных скульптур и неумелых тонких рук. День за днем, годами, Никита Петрович учил искусству скульптуры юных дев, что летали в коксе, скрипя пыльными половицами и шурша странными платьями, по коридорам Академии искусств в Петербурге. Это не приносило ему денег, но только здесь он действительно занимался искусством, а не тешил чье-то самолюбие, создавая помпезные изваяния, блестяще исполненные и бездушные.
Он был уже отнюдь не юный скульптор, много видевший и слепивший. Он был всегда спокоен, как изваяние, и голос его был всегда тих. Тем внимательнее студенты ловили каждое его слово.
Только вечера иногда бывали проблемой. Кутаясь шарфом, подаренным матушкой, Никита думал, чем скрасить промозглый блюз – он слышал его, когда на город опускались осенние сумерки. Почти каждый вечер его ждали на открытии очередной выставки, галереи, на чьем-то дне рождения или еще где-нибудь. Почти каждый вечер Никита Петрович выходил из академии и брел вдоль набережной один.

В тот день после занятий он занял любимую скамейку в Румянцевском сквере. Он частенько сидел там осенью. Влажный Петербургский воздух и простуженное дыхание Невы путались в ветках пожелтевших кленов. Рядом прыгали старые вороны, а студенты-филологи, журналисты, преподаватели, актеры и уличные музыканты прогуливали в том сквере вечерние пары, курили, читали, о чем-то оживленно спорили. Будто бы там истина имела место быть или хоть какой-то смысл.
Осенью и зимой сквер был особенно чарующим. Во многочисленных лужах лениво купался желто-рыжий сор; медленно раздевавшиеся деревья, запах прелой листвы или горьковатый запах снега отвлекали от суеты.
Иногда Никита Петрович пил в том сквере свой коньяк или шампанское с коллегами – в зависимости от пола компаньона. Сам он не особо любил такие мероприятия, но поговорить по-настоящему ему было периодически просто необходимо.

5.
Злата позвонила ему около 6 часов очередного вечера. Спокойным тоном, будто так было надо, пригласила его прогуляться.
-Я сейчас на Ваське, около метро. А вы? Где встретимся?
-Я буду ждать тебя в сквере около памятника Румянцеву, - улыбнулся Никита в телефон.
-Где это?
-Угол Первой линии и Университетской набережной.
-Окей.
Она бросила трубку. Никита Петрович криво улыбнулся, опуская телефон обратно в глубокий карман пальто.
Все так же вальяжно сидя на скамейке в сквере, он ожидал ее прихода, думая, зачем ему это. С другой стороны, какая теперь разница, в чьем обществе маяться одиночеством? Почему бы и не с ней. Она, должно быть, умеет пока еще говорить и думать. И жить с жадностью не утопленного котенка… Ей пока еще доступно это чувство чистого листа. Возможно, она даже переживает его накануне первого сентября.
Никита Петрович никогда не боялся зайти в комнату и оказаться в ней самым старым. Он переживал это состояние каждый день, и это стало уже нормой. Которая его вполне устраивала, поскольку при таком положении дел он почти всегда оказывался носителем самого авторитетного мнения в комнате – что не могло ему не льстить.
-Странная девчонка, - борясь со сбивчивым дыханием, сказала незаметно появившаяся Злата и указала на художницу, рисовавшую клены в двух шагах от них.
-Что в ней странного?
-Она дико злится, если кто-то заглядывает ей через плечо, но рисует всегда в общественных местах.
Никита ничего не сказал, только улыбнулся. 
-А вообще-то я всегда удивлялась на всех этих художников, поэтов. Сумасшедшие люди, которые берут свои странные знания откуда-то из себя. И главное, эти знания все остальные с жадностью потом изучают по косточкам в универах, зарабатывая за их счет свои звания ученых мужей. Просто вывих какой-то, так если вдуматься…
Черное пальто на узких плечах, красные губы, лакированные сапожки, берет и знакомый уже палантин. Возможно, ей еще хочется быть роковой. На безымянном пальце длинный узкий перстень-часы. Тикает.
-Замерзла?
-Я нет, а у вас шарф размотался, - Она так запросто и по-свойски поправила шарф на его шее, будто они были давно на короткой ноге. В этом жесте снова была Ульяна.
-Я предлагаю прогуляться, - сказала она и тут же вскочила.
-Что ж, давай прогуляемся, - Никита поднялся со скамьи и предложил ей взять его под руку.
-Привет, Джек. Здравствуй, Лена, - обхватывая его локоть, Злата поздоровалась с прохожей девушкой и ее огромным питомцем на длинном поводке. Тут же сама себя  прокомментировала:
- Точно не знаю, откуда у меня привычка здороваться сначала с ее собакой, а потом с ней самой. Может, дело в том, что она всегда считала, мол, человек человеку волк, а ее пес уверен, что собака человеку друг.
Никита тихо посмеялся на ее рассуждения и предложил повернуть из сквера направо:
-Хочу тебе кое-что показать.
Они двинулись к Академии искусств. Идти там было всего ничего, но всю дорогу они принужденно и тягостно молчали, так что путь показался им довольно долгим. Злата морщилась от шума проезжающих мимо автомобилей.
Затем тяжелые двери легко поддавались привычной руке Никиты Петровича, одна за другой распахивались перед холодными глазами Златы.
-Здесь я провожу каждый день. Сегодня это единственное, где от меня есть прок. 
-Вы правда так считаете?
-Да. Я даже ваять прихожу теперь сюда. Дома это делать не так приятно.
-Почему? Здесь вас могут отвлечь. Вы не раздражаетесь, как та девица, когда кто-то просовывает голову в дверь, пока вы творите?
-Такое громкое слово, - ласково улыбнулся Никита.
Они шли вдоль окон видавшего виды коридора, ежедневно переносившего от аудитории к аудитории кипучие волны студентов, озабоченных тайнами мироздания, помнящих о принципе золотого сечения и знающих наперечет десятки имен мирового масштаба. В их неоднородной среде Никита Петрович любил обнаруживать себя больше, чем в кругу людей своего ранга.
-Хочешь попробовать себя в роли натурщицы?
-Смотря что вы имеете в виду, - с хитринкой в голосе сказала Злата.
-Я скульптор, что я могу иметь в виду?
Злата не спешила отвечать и спокойно рассматривала портреты на стенах коридора. Никита продолжил:
-Ты пластичная, у тебя тонкие черты лица. Вполне сможешь сойти за модель для работ с натуры.
Он открыл своим ключом дверь просторного зала, пахнувшего пылью и глиной.
-В этой аудитории я веду занятия.
Злата прошла внутрь и тут же принялась медленно вращаться, осматривая все внутренности мрачноватой комнаты. Высокий потолок с пятнами, огромные окна в пол стены и десятки незаконченных скульптурных композиций, накрытых пакетами. Никита Петрович проводил здесь день за днем, год за годом своей жизни. Злата внимательно изучала тяжелые металлические тумбы, вращала станки на длинных ножках, заглядывала под пакеты и даже дерзала щупать спрятанную там мягковатую глину.
-Зачем вы преподаете, если вам не нужна эта зарплата?
-Может быть, я люблю, чтоб меня слушали юные барышни.
-Уверена, чаще всего вы говорите о своих студентках как о юных наркоманках с придурью.
Никита глянул на нее с одобрением.
-Не все такие. Вы молодые даже не знаете, насколько заряжаете энергией. А придурь – это да. Не без нее… «Знание из себя», о котором ты сказала сегодня, ниоткуда берется и чаще всего уходит в никуда, потому что на него редко обращают внимание, - Он сел за стол и сделал странную паузу, показавшуюся Злате колючей. - Мы каждый год отдаем законченные глиняные слепки, чтобы их заново замешали, и новые студенты получили свои куски материала. Разумеется, некоторые работы попадают в фонд, но это редкость. Это рационально, однако, в первых слепках всегда есть какая-то потусторонняя энергия, ее всегда чувствуешь. Эти работы часто плохо выполнены, деформированы, но они горят в руках.  Понимаешь, у мастера есть навык, но в нем с каждым годом тухнет талант, становится меньше этого сумасшествия, которое толкает на творчество, - Он постучал пальцами по столу, его речь сделалась медленной, будто он совершал признание. – Меньше свободы на создание того, в чем есть душа, жизнь. Это не у всех, конечно. Может быть, это не у многих так…
Злата глянула озорно.
-Я надумала. Хочу быть вашей моделью.
-Обращайся на «ты», - сказал Никита, и в его голосе Злата расслышала раздражение. Он отодвинулся от стола, Злата на мгновение застыла от столь резкого движения.
-Я уже говорила, мне не столько лет, чтобы…
Вместо ответа он вдруг подошел и дал ей пощечину.
Не долго думая, Злата тут же ударила его по лицу в ответ Никита только усмехнулся:
-Видишь. Мы на «ты», так что оставь, пожалуйста, формальности, - Он взял ее руку и по своему обыкновению поцеловал ее пальцы. – Когда будем тебя лепить?
Он хотел взглянуть ей в глаза и тогда впервые понял, что это не получится.
-Ты не сможешь, спорим? – осклабилась Злата.
-Спорим, - кивнул Никита.
Только в этот момент он подумал, что спорить не следовало. Ее странный взгляд не отражал ничего, кроме него самого. Прочесть в том взгляде душу Златы было невозможно. Призрачные движения, странные - то резкие, то плавные, почти детская прыткость – как мастер он сумел бы выразить это в скульптуре, но как человек он понимал, что гипсовая Злата не представляла бы ровно никакой ценности, поскольку начисто оказалась бы лишена жизни, а в этом была вся она. В движении, не в самой форме. 

6.
-Ты занималась балетом, - спросил ее Никита Петрович.
-С чего вы… ты взял?
-Ты ходишь всегда выворотно, почти как пингвин. Не обижайся - это очень мило. И ты всегда держишь осанку.
-Хм. Ну да, я занималась балетом.
-Долго?
Злата не помнила, когда она начала танцевать. Родители и родственники рассказывали ей сотни историй о том, как красиво она двигалась под музыку в тот период, когда еще бегала неуверенно, и как все на нее смотрели, что совершенно ее не заботило: она всегда была слишком вовлечена в процесс, чтобы кого-то попутно замечать. Какими-то отрывками в ее памяти остались моменты, когда она танцевала в бабушкином доме летом. Она пряталась от жары за каменными стенами, и в спальне на ковре часами танцевала одна. В комнате не было ни телевизора, ни магнитофона, так что музыку Злата делала сама. Напевала тоненьким голосом, и если папа слышал ее пение, он начинал передразнивать ее из коридора. Это было очень стыдно.
Она была тогда маленькая, худенькая, со слишком длинными руками и ногами. Ее бабушка говорила, что она была довольно нескладным ребенком, и что ее конечности были похожи на палочки. Зато Злата умела танцевать.
В пять лет ее отдали в балетную школу. Это давало ей важную привилегию: больше не нужно было спать в детском саду. Когда всех укладывали на «тихий час», и начиналась извечная борьба воспитательниц с шалопаями, а детей со скукой, Злата садилась на низкую скамеечку возле своего шкафчика с вещами (полотенцем, игрушкой и сменкой) и начинала ждать маму. Исключительность ее положения давало веру, что жизнь хороша, и что в любой ситуации есть плюсы.
Сколько Злата себя помнила, у нее всегда были длинные волосы. В детстве они буйно вились и были очень мягкими. Мама затягивала их в тугой узел и скрепляла шпильками или яркой резинкой у нее на макушке (к вечеру конструкция сползала на затылок). Когда перед сном Злата расплетала волосы, коже головы было больно. Это неприятное ощущение осталось в памяти навсегда, и долго еще потом она не делала высоких причесок, чтобы не переживать его снова, но по-прежнему завязывала волосы узлом, стягивая их – теперь уже на затылке.
Занятия хореографией проходили в здании «новостройки», очень похожем на школу в их дворе. Над входом в типовую трехэтажную постройку конца восьмидесятых возвышалась надпись «Дом творчества юных». Однако называли этот дом все по привычке «ДПШ»: потому что до девяносто первого года это был «Дом пионеров и школьников» - и после распада Союза преподаватели и даже многие ученики смениться еще не успели.
Младшая группа занималась в классе на первом этаже. Лак на паркете стерся так, что уже и не верилось, что он там когда-то был. Каждая дощечка была стерта, отполирована маленькими чешками до идеально гладкого состояния. Пол был скользким, кожаные подошвы чешек тоже, поэтому перед началом занятия и во время него преподавательница обильно поливала пол из пластмассовой зеленой лейки. Запах в первые минуты после этой процедуры стоял дивный: пахло прибитой пылью, как на проселочной дороге после дождя. Пол был всегда очень грязный, а чешки у девочек были либо светлые кожаные, либо тряпичные белые – они тоже не бывали чистыми дольше половины первого занятия после стирки.
Станки – две эмалированные параллельные трубы – располагались вдоль больших окон, за которыми была видна детская площадка. Пока девочки занимались, на той площадке играли школьники, гуляли родители с малышами. Когда юные балерины выходили после занятий, было уже темно, и на площадке уже никто не играл – тогда хрупкие девочки, закутанные от петербургских ветров, уговаривали мам дать им время полазать по турникетам хоть немного.
Все семь лет, что Злата занималась балетом, она ненавидела все это: и белые чешки, и станки, и сиреневый купальник, и склоки между девочками перед выступлениями, и ужасные розовые пуанты, которые больно натирали пальцы.
Преимущества танцовщицы, в детстве прошедшей все круги хореографического ада включая гимнастику, открылись ей много позже, когда она поняла, что легко может освоить теперь любой танец всего за пару уроков.

-Я не очень люблю говорить об этом. Расскажи мне лучше о скульптуре, - попросила Злата.
-Что рассказать? - спросил Никита Петрович.
-Расскажи, что считаешь важным.
-Зачем?
-Я никогда не смогла бы стать скульптором. Или понять это искусство. Тело в движении – это почти как голос: ты можешь им говорить, управлять интонациями, громкостью, при этом твой тембр индивидуален, и ты не можешь сильно его изменить – но это хорошо. Твой собственный голос, как и амплитуды, плавность, взмахи твоего тела оставляет в тех, к кому ты обращаешься, особенный отпечаток – уникальный, как узор на кончиках пальцев.
-Хорошо. Посмотри вот на это, - Никита указал на медную скульптуру из двух фигур. Обнаженные мужчина и женщина в объятьях друг друга. – Посмотри внимательно. Это Роден, «Вечная весна». Посмотри на фигуру девушки. Видишь, какая тревога, какой зов исходит от ее тела? Она напряжена донельзя, в ней заключена особенная упругость – как у спускаемого курка. Чувствуешь? И вся ее сила, вся энергия направлена к нему, она стремится навстречу ему всем своим естеством. В этом и заключается мастерство скульптора: если смотреть на это произведение долго, бронза покажется горячей. Посмотри на юношу. Он закрывает ее плечом, повернутым так, чтобы впустить ее в свое пространство и принять все то, что она отдает. В пластике этой позы другая сила: она не выстреливает, она более статична, она готова объять, заключить, сберечь. Глядя на них, поражаешься бесстрашию этого взаимного «без остатка». Понимаешь?
Злата вспомнила то время, когда она занималась танцем живота. Ей пришлось оставить этот танец, потому что его специфика предполагала постоянное генерирование эротизма всего в одном единственном теле. А станцевать ей было не перед кем. После рассказа Никиты о женщине-спускаемом курке она подумала, что, пожалуй, перед ним она бы станцевала.

7.
Через несколько дней Никита позвонил ей, и они встретились снова. На этот раз они пошли в его любимый бар, где все было из хорошего дерева, добротно и дорого.
Никита Петрович пил из бокала черное вино. Ему не было весело, до чего Злате, в общем, не было дела. Она вертела головой, рассматривая других посетителей кафе. Он о чем-то задумался и не заметил, когда Злата тихо перевела внимательные глаза в упор на него.
Богатая мимика исполосовала его высокий лоб, над веками нависли густые брови, между которыми давно залегла глубокая складка, не позволявшая его лицу даже тени беззаботности. От носа к пухлым губам с опущенными уголками шли две глубокие борозды носогубных складок: наверное, раньше он часто улыбался. Судя по округлости губ, он был страстен – и Злате казалось, что он всегда пользовался неизменным успехом у женщин. Наметившиеся мешки под глазами и впалые щеки говорили о его усталости. Злата не знала, от чего.
Она положила фарфоровую ручку на его костистые пальцы, нервно отстукивавшие какой-то неизвестный ей мотив. Никита перевел сосредоточенный взгляд на нее и снова поднес ее ладонь к своим губам, чтобы поцеловать. Злата резко одернула руку.
-Не целуй мне руки так же, как всем им, - попросила она.
-Это как, интересно? – осведомился Никита.
-Как сейчас. У тебя губы привыкшие.
-Видишь, отстал от жизни, не знаю, как теперь модно целовать, - все тем же тоном сказал он.
Злата ответила взглядом зрачок в зрачок.
Он не мог сомневаться в том, чего она ждет.
Элементарной молодости, доступной ей свежести и новизны, больше ничего.
Чтобы целовал в губы, задыхаясь, как впервые. Будто он свободен, и ветер беснуется в его густых волосах. Будто все еще впереди, как зеленый луг, залитый солнцем и растекшейся по траве жизнью. Будто это любовь, и он будто едет по неизведанной дороге, сильными ногами крутя педали собственноручно изобретенного велосипеда, поднимая в зной клубы пыли и оглушительно свистя стае синих птиц впереди. Она хочет, чтоб он хватал ртом воздух, будто ему в лицо летят брызги, и она с визгом бежит по воде, отмахиваясь от него руками и всплесками, преодолевая сопротивление воды, упруго обтекающей светящееся здоровьем тело. Она требует, чтоб у него сердце стучало, будто он бегал с ней по мощенной камнем площади, громким криком гоняя голубей, ловя их и отпуская в бесконечное синее небо. Чтобы его глаза горели, будто он догонял ее, ловил и кружил на песке, оставляя следы от голых пальцев, мокрых от реки.
Но его лето выгорело - давно и незаметно на солнце дней.
Его огонь обитал теперь в позолоченной зажигалке. И поджигал Никита теперь уже не чей-то порох, а только свой табак.
Злата заскучала и смотрела на прохожих за окном. Никита откинулся на спинку кресла, раскуривая трубку, глянул на ее затылок. Медовые волосы скручены жгутом и уложены улиткой. Усмехнувшись нестройному хору собственных мыслей, Никита залпом допил терпкое вино и выдохнул в сторону. С наслаждением глубоко затянулся, с хитрым прищуром разбил пару дымных облаков о Златин затылок. Она не шелохнулась.
Небрежно бросив пару купюр на стол, он поднялся и провел пальцами по ее спине.
-Зачем ты пьешь так много? – обернулась она.
-Это серьезный вопрос, - усмехнулся Никита.
Злата продолжала вопрошающе смотреть на него, ожидая ответа.
-Хочу быть дворником, - ответил он, надевая пальто. – Представляешь, стою один на балконе, смотрю на следы машин и думаю, куда они торопились. Слушаю обрывки разговоров прохожих. Хотел бы делать это каждое утро за деньги. Вставать раньше всех по принуждению и иметь полное право жаловаться на жизнь, - Никита сделал паузу. Впрочем, глупо было ожидать, что девочка всерьез бы отнеслась к этому рассказу Мишки Веллера. Может, если бы он их познакомил… Никита набросил на шею шарф и пригласил ее уйти.
-Куда?
-Пойдем, пойдем, - сказал он почти шепотом, жестом мягко торопя ее.
-Я не хочу никуда, там…
-Идем, я тебе говорю, - так же тихо сказал Никита и подмигнул официантке, указав рукой на купюры возле пустого бокала на столе.
С недовольным лицом Злата все же последовала за ним.
Что бы он сказал, будь он ее отцом? Узнав, что она водится с каким-то старым дядькой? Никита знал, что ей и в голову не пришло бы спросить чьего-то мнения на этот счет. Она была в том же возрасте, что и Ульяна, но время было уже не то. Наверное. «Сейчас не так важно, что скажут соседи на твою дружбу с мальчиком, к которому частенько заглядывает милиция и который якшается с сумасшедшим доктором исторических наук. Даже если бы она захотела родить ребенка, сейчас, когда между нами такая разница, вряд ли ее за это выгнали бы из партии или из дома. А даже если бы выгнали, она не шагнула бы из окна», - подумал Никита.
Выйдя на самую середину узкой улицы Рубинштейна, он широким жестом притянул ее к себе и прижал так уверенно, будто имел на это право. У нее не было запаха, или тот был слишком легким - по крайней мере, Никита не мог его уловить.
-Глупая ты девочка, - сказал он ей. – Неужели не понимаешь: мне нет нужды делать так, как ты хочешь.
Прежде чем Злата ответила, все так же стоя по центру улочки и перекрывая проезд, он хозяйским движением вытянул шпильку из ее кички, и медовый жгут тут же развернулся на ее спине. Все тем же уверенным движением руки он поправил ее прическу и поцеловал аккуратное личико в своих ладонях так спокойно и нежно, будто любил ее.
Он касался пальцами ее горлышка, как бутылки, и пил чистый спирт с ее губ – до того вдруг обожгло все внутри. В ушах шумело, хотя сложно было определить, от чего сильнее: от нее или от сигналивших автомобилей вокруг. Снова усмехнувшись своим собственным мыслям, он легко щелкнул Злату по носу и пошел с ней дальше, не оглянувшись на разъяренных водителей.
Он всю жизнь сортировал людей, заносил в определенные группы.  Был одновременно приспособлен и беззащитен, как оголенный нерв.  Никита и сам не смог бы объяснить, почему – он всегда оставлял в себе маленькую запертую комнату, в которую собеседнику было нельзя. Он смотрел на Злату, стремясь наконец впустить ее в себя. Принять ее запросто, как он умел в юности, обнять почти незнакомую и тем основать с ней дружбу. Он раньше так делал, когда чувствовал, что она, вот, она - сможет все понять.
Никита точно видел: за ее зрачками глубже и страшнее, чем у Босха. Но он так привык захлопывать свою раковину, как будто на его дверях поныне висят эмалированные таблички с шаблонными синими буквами: «Берегите тепло».
-Чего бы тебе хотелось? – спросил он у Златы.
-Не знаю. Но я хочу это прямо сейчас.
Никита улыбнулся и снова застрочил свои мысли вслух:
-Сублимация – лучший двигатель творчества. Любовь к натурщице или партнерше – это отлично. Только в идеале она замужем и верна. Тогда у вас получится идеальное взаимодействие. Альтернатива – это если вы друг друга ненавидите, но у вас, предположим, контракт, - Он с хитрым прищуром положил руку на ее плечо. Небрежно и естественно.
-Или еще вариант – если она давно ушла? – Неожиданно вмешалась Злата. - Меня не оставляет ощущение, что я у тебя в прошлом. Рядом, будто бы, ты говоришь, обращаясь будто бы ко мне, но ты рассматриваешь ситуацию так, будто не проживаешь ее, а вспоминаешь. И как будто знаешь, что будет дальше, а ведь это не так.
Все было так. Никита ничего не смог бы ей ответить. И он молчал.
Стоя напротив нее, он мог бы сутками напролет воскрешать свои истории, одну за другой, выстраивая у нее на глазах караваны, вереницы из вьючных животных с немыми погонщиками, везущими цветные камни его прошлого. Она же могла дать ему взамен только возможность выговориться и свою молодость, которая никогда не сможет быть поделена на двоих.
Он и не хотел бы даже слушать ее. Ему достаточно, что она провоцирует его на мысли, не глушит и не затыкает собой его самого.
Разумеется, он мог бы являться с ней везде, закрываться ею, как щитом, от назойливых собеседников его статуса. Но она, живая, всегда тяготилась бы отведенной ей ролью, чувствовала бы себя цветком в его петлице. И если бы когда-то она попыталась на очередном рауте влезть в разговор, ее с недоумением прервали бы – его друзья или он сам. Разве можно было воспринимать ее всерьез?
Он будто бы все теперь может и на все имеет право, но, зарывшись в лохмотьях всех взваленных на него ролей, он подыграл бы своим коллегам в спектакле по сценарию светских хроник. Но она не шагнула бы из окна даже из-за этого.

8.
В тот вечер он снова задал ей вопрос: чего бы тебе хотелось?
-Не знаю. Но я хочу это в одиннадцать. Сегодня.
Никита вошел в дом, держа Злату за руку, и пока перед ними расшаркивалась консьержка, он не спеша поднес Златину ладонь к губам и поцеловал. Злата ощутила, как внизу живота зарождается сладкое тепло, комочек, стремительно растущий с каждой секундой, и уже на кончиках пальцев у нее была персиковая пыльца желания.
Она наблюдала за ним, будто впервые. Неспешная походка и легкая проседь в волосах – они ей нравились.
Они целовались в лифте. Его колючие щеки, жесткий подбородок, зарывались в ее волосы, царапали шею. Он крепко сжимал ее, дрожа от желания, она задыхалась, хватая воздух ртом и снова ища его губы. В эти мгновения она знала, чувствовала, что принадлежит ему  целиком.
И было блаженством скользить гладким телом по его шелковым простыням. Это была первая из тысяч и тысяч ночей, которые она хотела провести с ним. Время замедлялось, затем ускорялось, и снова текло неспешно. Никита следил за каждым движением ее губ, затем закрывал глаза и чувствовал ее всем телом, целовал ее лицо, ее закрытые веки, и слушал это легкое дыхание, не спеша разглядывал ее изгибы, изучая ее тело сантиметр за сантиметром.
Затем, стоя под душем в его огромной ванной, Злата думала, что все это похоже на сон и будто происходит не с ней.
-Дух захватывает каждый раз, когда вижу тебя. До сих пор не привыкла, - сказала Злата, выйдя из душа в одном полотенце. – Иногда мне кажется, что мне это снится, что этого не может быть.
Последовала недолгая пауза – Никита сидел в кресле и молча смотрел на нее.
-О чем ты думаешь, - с улыбкой спросила Злата, расправляя волосы, прежде заколотые на затылке.
-Что ты совсем еще девочка.
-Час назад тебе так не казалось, - ответила она.
Никита сидел в кресле, царственным движением поднося ко рту свою дорогую трубку и разглядывал Злату спокойно, чуть прищурив глаза. Морщинки лучиками. Хищно смотря исподлобья, она взобралась к нему на колени, и он одним движением распахнул полотенце, которое стягивало ее грудь.
Злата пьянела от прикосновений, когда он собирал ее волосы в кулак, чтобы видеть глаза. «Смотри же в меня, смотри, я вся твоя».
 Дыхание обдавало жаром, дым окутывал ее стан, будто серым шифоном. Злата любила запах дыма, который вырывался, стоило отвести от его лица гладкую деревянную трубку. Сизоватый дух кутал ароматами сухих цветов, фруктов и табака. Как дурман, обертывал теплым дыханием, как легкой шалью, и сплетал мысли в кружево.
-Спасибо тебе, - переводя дыхание, он обхватил руками ее голову, и Злата с улыбкой позволила поцеловать себя в лоб. Он чуть отстранился и снова посмотрел в глаза – чуть дольше, чем это было бы нормально.
– Извини, сейчас ты должна уехать. Я должен закончить кое-какие дела, для этого нужно, чтобы я был один. Пойми меня правильно.
Она сошла с его колен, села на край кровати напротив.
-Или, знаешь, давай оставайся, поспи. Завтра оставишь ключи консьержке. А я поеду в мастерскую.
-Ничего не понимаю, но как скажешь, - вздохнув, ответила Злата, согретая и мягкая, как котенок.
-Да, и еще, - спохватился Никита. Протянул руку и взял с тумбочки пачку денег, - Это тебе.
-Что это значит? – оторопела Злата.
-Это «спасибо».
-П… Что?..
Никита ничего не ответил.
-…Лучше я поеду домой, - она протянула руку и схватила свои джинсы. Пряча взгляд, стала натягивать их прямо на голое тело. Взглянув на вазу с живыми цветами на столе, она  добавила, - Хотя у тебя здесь так красиво. Эти цветы, например. Для кого они?
Ваза вместе с цветами полетела в стену, разбилась вдребезги над его головой, обрызгав его водой и оставив подтеки, налипшие листки на обоях. Туда же полетел телефон со стола, торшер, полотенце. С соседней тумбы лампу она швырнула на пол, наступила на абажур, раздавила стеклянного сверчка. Со всей силы она дернула штору вниз, карниз выдержал, но ткань порвалась. Никита снова раскурил трубку и дергал рукой, туша спичку. Банка с кремом (что в его доме делает банка с кремом?!) полетела в зеркало. Злата швырнула свой мобильный в люстру. Хрустальный звон, стало чуть темней, Никита молча сидел в кресле и курил. Тяжелый штоф со стола, брызгая коньяком или виски, через коридор полетел в столовую. Под руку попалась подушка – ее в стаканы на столе, пепельница в картину над кроватью, в шкаф еще одна ваза. Какие-то фигурки в стену.
-Надеюсь, хоть что-то из этого было тебе дорого. Мне было бы приятно сломать хотя бы  вещи, которые ты ценишь.
Злата вышла из спальни и направилась в прихожую.
-Ну, если тебе от этого станет легче, - донесся его тихий голос из комнаты.
Чувствуя, как от злости у нее горят щеки, она надевала туфли в прихожей.
-Не возвращайся потом, слышишь, - сказал Никита, стоя в прихожей и опираясь о дверной косяк.
-Если надо будет, я перееду – лишь бы не видеть тебя больше никогда, - Она зашла в кабинет, схватила сумочку с кресла.
-И не вини потом себя. Это случилось, потому что ты пока не умеешь говорить «нет», девочка.
-Поспорим? - спросила она из кабинета.
Разбила вазу, взяла осколок и нацарапала на мониторе размашистое «НЕТ».
-Умею, вот увидишь, - уверенным шагом Злата вышла из кабинета, с размаху захлопнула дверь, пересекла гостиную и прихожую, в ней опрокинула оба торшера, смела с комода все, что было, уронила бронзовую фигуру с постамента. Сломав ноготь о замок, открыла тяжелую входную дверь и постаралась шарахнуть ею, но не вышло.
Никита не пытался ее удержать, но Злата отметила, что замок так и не щелкнул. Лифт приехал скоро. Войдя в него, Злата расстегнула и стала заново застегивать перекошенную блузку, затем набросила пальто. Прошла через холл, цокая каблуками, кинула испепеляющий взгляд на консьержку, смотревшую с осуждением. На выходе пахнуло ветром в лицо, пара шагов, Злата вытянула руку, и тут же поймала такси.
-Здравствуйте, - захлопнула дверь, - Газу!
-Куда едем?
-Я не знаю.
Водитель оказался понятливым. От Никитиного дома на Петроградке он вырулил к Заячьему острову. Злата смотрела на Петропавловскую крепость и молчала. Они переехали Троицкий мост, за которым раскинуло руки под небом пустое Марсово поле. За ним как и раньше стоял рыжий замок – Инженерный или Михайловский. Злата любила его больше других в Петербурге.
-Поехали к Летнему саду.
Они повернули.
-Дальше вдоль Фонтанки и на Дворцовую набережную.
Они ехали мимо Летнего сада, и Злата вспоминала, как они гуляли там с Никитой. Он говорил о скульптурах. Казалось, он знает все о Петербурге, об искусстве, об истории, даже о жизни. Он говорил, указывая на летний домик Петра:
-Когда Петр жил здесь, он заставлял придворных часами гулять в Летнем саду. Он оставлял на скамейках рядом со скульптурами раскрытые книги. Книги комментировали сад и фигуры греческих богов, боги комментировали текст, и все это вместе, с туманом, ветром, садом, Невой – все это вместе, с юбками, корсетами. Это создавало Петербург. Столицу, часть Европы. Понимаешь?
Злата понимала. Глядела на деревянные ящики, выкрашенные в зеленый и закрывавшие скульптуры от осени и зимы, и понимала.   
-Поехали обратно, - сказала она водителю, глядя на свои руки, сложенные на коленках.  Отвернувшись и глядя в окно, она щелкала пальцами, пока в груди было странное жжение, которого она никогда не ощущала прежде. 
Взлетев вверх по лестнице, Злата не трогала звонок и постучала в дверь. Замерла, приложив ладошки к прохладной и гладкой двери, за которой была тишина. Злата постучала снова, уже настойчивей. Ей казалось, что дверь не заперта, и тем не менее она не хотела дергать ручку: было бы неприятно ошибиться. Наконец, в квартире послышались шаги. Никита Петрович в халате и домашних тапках открыл ей дверь.
-Что ты здесь делаешь? – спросил он.
Злата хотела шагнуть, но он вытянул руку и не позволил ей зайти.
-Впусти меня. 
Никита покачал головой.
-Тебе действительно лучше уйти.
В ответ на это Злата оттолкнула его и закрыла за собой дверь.
-Ты старый дурак, Никита, - сказала она.
-Ты вернулась, чтобы сообщить мне это?
-Нет, не это, - ответила Злата и попыталась его поцеловать. Он отвернулся, стоял, обвитый ее руками, не касаясь ее.
-Послушай меня, - Злата коснулась его щеки – колючей и уже совсем родной, попыталась заглянуть в глаза, - Неужели ты не в состоянии поверить, что я просто люблю тебя? Посмотри на меня, Никита, я молода, неужели ты думаешь, что мне не с кем спать или что мне нужны твои деньги? Если бы мне нужен был просто опытный любовник, все могло бы быть намного проще, мне не пришлось бы терпеть это молчание или всю эту чушь, все эти твои терзания, воспоминания, о которых ты молчишь, все эти косые взгляды на улицах и в кафе. Мне ничего не пришлось бы терпеть, я просто была бы любовницей и содержанкой. Неужели тебе не ясно? Я люблю тебя, глупый ты, люблю всем сердцем и твои седины, и твои рассказы, и твои работы и даже твой город – все твои города, о которых ты редко рассказываешь, когда я притворяюсь, что сплю в твоей машине, пока ты везешь меня вечером домой.
Никита взял ее за плечи и заставил отступить на шаг назад.
-Все это мило, девочка. Езжай домой, я вызову тебе такси. Если боишься, останься до утра, я лягу в гостиной. Но потом ты уйдешь. Поняла меня?
Злата ответила звонкой пощечиной. И еще одной. И размахнулась снова, но он поймал ее за руки.
-Почему ты поступаешь так со мной? Я-то что сделала?
-Ты ничего не сделала. Ты молодец. Но я ничего не должен тебе объяснять. Поверь, будет лучше, если ты сейчас уйдешь, - ответил он, по-прежнему сжимая ее запястья.
-Тебе придется объяснить.
-Кто меня заставит?
-Может быть, совесть?
-…Ты потом меня поймешь. Ты все придумала, Злата. Не знаю, зачем ты вернулась. Я старше твоих родителей, и ты понятия не имеешь, кто я и что я. Ты еще не можешь понять.
-Возраст не делает тебя взрослее, раз ты говоришь все это. Ты боишься жить так же, как боятся мальчики. И ты ошибаешься не реже меня. Мне мало лет, я половины не понимаю из того, что ты делаешь и какого черта. Я знаю другое. Со мной никто не обходился хуже, чем ты, но я никого так не любила.
-Вот же дура, - в конце концов рассмеялся Никита, закрыв глаза рукой.
-Прекрати сейчас же, - сказала Злата неожиданно твердо и требовательно. Никита снова смотрел на нее.
-Я понимаю, у тебя все давно было, и забыто. Но у меня все впервые. Что ты теряешь, Никита? Я прошу у тебя права быть рядом, больше ничего. Не ограничиваю твою свободу, ничего взамен не требую. Думай что угодно, о ком угодно, делай что хочешь. А я буду рядом. Больше ничего не хочу.
-Ты никогда не будешь счастлива, если будешь любить так.
-А вам, сударь, какая до того печаль? Я сама буду решать, когда дурью маяться, а когда рвать ее с корнем. Я не прошу тебя быть за меня в ответе.
-И что потом?
-Потом ты мне надоешь, и я тебя брошу.
-К тому моменту ты потеряешь подруг и разучишься строить отношения со сверстниками.
-Может быть, тогда мир перестанет повторяться, и жить станет не так скучно. Моя бедная бабушка поплачет об этом, а мне самой пока что наплевать. 


9. 
День шел за днем, как всегда, как всю его жизнь, которую он уже не мог забыть. Вечерами Злата звонила ему сама. Она могла провести фарфоровой рукой по его тяжелой голове, снимая усталость и навевая какую-то маковую тоску, могла уснуть рядом с ним, пока он мчал ее неизвестно куда темной ночью на своем авто. Ее накрывал лавандовый сон, чуть сиреневый и маслянистый, пока Никита думал о том, кто на кого теперь похож и почему он никогда не успевал спросить ее, о чем она мечтает и к чему стремится.

-Где ты была все выходные? Я тебе звонил.
-Я ездила в дом, где выросла я и моя мама. У нас соседка умерла, были похороны.
-Ну, а трубку чего не брала?
-Не хотела разговаривать. Я вышла на середину двора и стала вертеться, вспоминая, где стояла моя качель, как я пела, качаясь на ней… Там ничего больше нет из того, что напоминало бы о детстве. Я сидела на скамейке во дворе и рыдала, как дура. Мама разозлилась на меня. Я не знаю, мне должно быть стыдно? Это глупо?
-Лет пятнадцать назад продали дом моего прадеда, - Они стояли в пробке, Никита Петрович смотрел в мутное петербургское небо через лобовое стекло. Тусклое осеннее солнце с трудом рассекало старый тюль туманных туч, нехотя освещая едва дышавшую землю. - Раньше я ездил туда на велосипеде из Киева, пацаном еще. Сорок шесть километров, половина из них по проселочным дорогам. Приезжал весь в пыли… Мы играли в войнушку с братом против девчонок: обстреливали их калиной. На сеновале прятали удочки, чтоб дед не нашел и не отобрал. Это были его удочки, он никому не разрешал ими пользоваться... А потом все изменилось. Я выл, как белуга, когда наш пес сдох. Я в его будке прятал конфеты от брата. Думал, приедут родители, я им отдам или с ними съем. Когда Лорд сдох, я решил, что детство кончилось, - Лицо Никиты было серьезным и спокойным. Он смотрел на дорогу, в упор на автомобиль, стоящий впереди, - После смерти бабушки мой дядя все продал, теперь туда даже детей не привезти, а внуки вообще не знают, как выглядит это место. - Его большие руки покоились на руле. Казалось, он совсем не нервничал – только в воздухе ощущалось электричество. - Там выросла вся семья. Четыре поколения людей… Невозможно ехать, пойдем на улицу? - Злата кивнула. Никита Петрович припарковался на набережной, заглушил мотор. Они вышли из машины и спустились к Неве. Минуту за минутой смотрели, как течет река. Злата заплакала.
Она видела, видела свои родные места, то синее небо, сочную траву, из которой, казалось, зеленым вот-вот так и брызнет. Она видела озеро, где Никита рыбачил с братом, ферму неподалеку, стада гнедых лошадей. Ей можно было смотреть на его или свое ушедшее детство и просто плакать.
-Ну, ну, - Никита обнял ее за плечи и уткнулся губами в ее макушку. Холодная вода утекала вдаль, он вглядывался в мутную глубину Невы и сосредоточенно молчал.
С недавних пор он начал ощущать время как нечто гнетущее. И в то время как Злата оплакивала уходящее поколение своих стариков, Никита наблюдал, как начинает уходить его поколение. Молодежные фильмы, которые он с упоением смотрел в кино вместе с Ульяной... Те люди говорили звонкими голосами с экрана и увлеченно строили социализм. Теперь они были мертвее мертвых на своих черно-белых пленках, а Злата о них даже не слышала. Его поколение уходило. А он стоял у реки.

Там, где мать гряды полола, теперь растет бурьян, и земля та рук уже не помнит.
К тому острову на озере за фермой, до которого он мечтал доплыть, теперь вброд дойти легко, и незачем учиться плавать.
В том саду, где раньше яблони цвели, торчат теперь коряги.
И тот товарищ, с которым там гулял, что был старше и мудрее, которого надо было во всем обскакать - одинок и несчастлив, и нечего им больше друг другу доказывать.
Девчонка, которая с ним под звездопадом желания загадывала - она спилась; не с горя - со скуки, и больше нет нужды за ней ухаживать.
Всех тех людей, которые всегда ждали и в него верили - их нет в живых. Кресты стоят. И нет рядом никого, кто махнул бы рукой, в которую сторону дальше идти...

Стерев ладонью слезы со Златиных щек, Никита Петрович спросил ее:
-Чего бы тебе хотелось?
-Я хочу с тобой в Киев, - ответила Злата. – Сейчас же, - и посмотрела ему в глаза.
В свое время, раздавая интервью или общаясь с друзьями, Никита решительно обходил всего только одну тему для разговора. Киев. В родном городе он не был десятки лет - и никогда не собрался бы туда вернуться.
В памяти всплыли купола, бюветы, песчаные подступы к Днепру, холмы, каштаны. Крещатик и Андреевский спуск, откуда жена тащила нелепые бусы, каждую неделю новые, вечная туристка в родном городе, она никогда бы не унялась.
Откуда-то донеслись нервные звуки танго. Скрипка, аккордеон, гитара, труба. Резко, ритмично, наотмашь они жирными мазками рисовали все то, о чем Никита забыл так давно. Протяжно и скрипко, они растекались по венам,  стучали в висках каблуками; мелькали точеные икры, брызгами краски вздымались яркие ткани длинных юбок.
Обхватив тонкую талию Златы, Никита сделал шаг, другой, третий. Он вел уверенно и властно, как привык. Злата легко поддалась, проворно перебирала ногами. Оча, оча, крест, поворот, она предчувствовала каждое па, слушалась безупречно. Никита закрыл глаза, прижал ее к себе сильнее, кружил и чувствовал ее тепло, циркулировавшее в тесном пространстве между ними. Заключенная в его круге, она скользила взглядом вдоль его плеча, смотрела вниз, как с горы, не интересуясь окружающим. Как она отступала, как умела шагнуть вперед, назад, три шага вперед…
Звуки стихали и уносились вдаль. Никита и Злата шли вдоль пристани, слушая крикливые объявления и приглашения на прогулки по Днепру. Над ними этажами поднимался зеленый город, высокие мосты впереди были лишены привычного европейского блеска и были так тщательно изучены вдоль и поперек когда-то, казались такими родными и близкими.
-Ты ходишь по нитке, - прервал молчание Никита.
-Что?
-Твоя походка. Ты идешь по одной линии, ставишь ногу накрест, а не прямо. Поднимись, - Никита кивнул на каменный парапет нагретой солнцем набережной. – Поднимайся, поднимайся.
На ее недоуменный взгляд он не обращал ровно никакого внимания, тем не оставляя ей выбора или шанса на отказ.
Злата во весь рост стояла на парапете. Стройная, сильная.
-Иди, - почти восхищенно произнес Никита.
-Что?
-Иди же! – сказал он и улыбнулся. Еще немного, и он рассмеялся бы, до странного счастливо.
Злата осторожно зашагала вдоль Днепра, держа за руку Никиту и смотря под ноги.
-Отпусти меня, отпусти. Ты можешь сама. Только посмотри, как ты идешь!
Он был так счастлив в своем бреду, что Злата рассмеялась. Ее смех звенел у него в ушах колоколами, она шагала вперед, почти не глядя под ноги. Шла уверенно, ровно, красиво.
Но Невский ветер не любит шуток. Порывом он чуть не сбил Злату с ног, девушка вскрикнула и расправила длинные руки, как крылья, балансируя на граните Петербургской набережной.
Никита удержал ее, помог спуститься.
Киев, как юность, остался за спиной и навсегда в сердце. Кто бы мог подумать, что это все еще больно. Он мог бы ездить туда часто, но все равно оставался бы гостем. Не он кому-то, а вечно ему кто-то стал бы рассказывать о галереях, выставках, трамваях. А в один из приездов кто-нибудь из его друзей обязательно сказал бы, что деньги его испортили. Это если всю жизнь ему везло с друзьями – а то и страдательного залога не оставили бы в оправдание.
-Ты каждый день пытаешься меня убить, - не то всерьез, не то шутя сказала Злата.
-Переезжай наконец ко мне, - ответил Никита невпопад. - Будем вместе жить в Сестрорецке, ты будешь в безопасности и свободна, как всегда, а я дам тебе все, что смогу, и буду просто смотреть на тебя, когда ты будешь спать.
-Ну и как это будет выглядеть?
-К счастью, девочка, тебе нравится бросать обществу вызов. А разрешения у родителей ты при мне еще ни разу не спросила. Я не прав?
-А ты?
-А я в статусе, когда мне можно чхать на чужое мнение, - изрек Никита с ухмылкой.
Злата задумалась.
-Кстати, а где твои родители?
-Они остались в моем родном городе.
-Это где?
-В Новгороде.
Она пахнет бредом и его табаком. Ее ненавидят все родители, она хуже самого поганого шалопая, и ее не заключить в гипс, медь, не выточить из камня. Злата подвигнет на революцию и сама же опустит руки без пяти минут герою…
Он непременно стал бы ее умолять. Седина белым мелом давно зачеркнула все светлые мысли в голове Никиты Петровича, а его хромое зрение падало с каждым годом все больнее, превращая все кругом в непонятные цветные фигуры. Это было тяжело для человека, всю жизнь облекавшего в точную форму глыбы смыслов. Умелые руки давно стонали к смене погоды, суставы ныли от ветра, и каждый узел каждого пальца уже давно перестал быть признаком философского склада ума, что бы там ни плели хироманты. 
-Прошу тебя. Хотя бы ненадолго, - серьезно уверил Никита.

10.
О чувствах он по-прежнему молчал. Его речью было тело, и система этих знаков была Злате знакома, как никому другому. Его жесты, расширенные зрачки, температура кожи. Его голосом было молчание, и этот голос ей говорил больше, чем слова – Злата читала его, как текст. Он разрешал ей, и в этом не было его слабости: это был акт воли, знак доверия. Он становился всегда ближе, чем следовало бы, позволял ей отметить каждый задержавшийся надолго взгляд, подчеркивал эту тишину между ними. Это щекотало ей нервы и было идеальным вариантом развития отношений, которые были невозможны, осложняли жизнь им обоим.
Ей нужен был старый дом в Сестрорецке, не меньше, чем ему самому была нужна она. Дом хранил свою историю, жил своей жизнью и дышал людьми, которые были в нем счастливы, может быть, когда-то давно. Каждая белая комната, залитая светом до краев, нужна была Злате, чтобы наводнить ее деталями, своим запахом, собой и движением.
 В том доме была ее свобода, простор и места, где можно было сидеть по-турецки часами, никому не мешая, и главное, где ее никто не отвлекал от этого занятия, от тихих мыслей и вопроса «чего тебе хочется?». Только с Никитой Злата должна была поминутно задавать себе этот вопрос, давая себе труд отвечать самостоятельно, не соотнося мысли с чужими или родными ожиданиями. В его доме было тепло – даже когда Злате приходилось создавать его самостоятельно. Дом был наполнен теплом до такой степени, что в нем можно было ходить нагишом, все делать нагишом, чтобы всем телом и каждой порой ощущать тягучий и чуть пыльный запах медленной вдумчивой жизни, в которой все течет своим чередом, не заостряя внимания на временах, событиях или людях. И если в том доме его обитателям все же приходилось носить одежду, Злата заботилась о том, чтобы это были исключительно настоящие ткани, свободный крой, не сковывающий движений и оставляющий на коже ощущение свободы и честности – той самой, которую дает нагота.

И снова было полнолуние, Злата зажгла пять свечей и усадила Никиту в глубокое кресло, сделав его первым человеком, которому позволено было наблюдать. Она включила музыку в комнате, где темноту теснил по углам только живой огонь, и танцевала, медленно стягивая с себя все лишнее. Сперва она сняла резинку с волос, затем захотела ощутить их мягкую щекотку на своих плечах и сняла футболку. Она почувствовала, как тепло комнаты коснулось ее грудей. На стене танцевала ее тень, увеличенное отражение ее тела, серый силуэт, заточенный в очерченном пространстве. Она танцевала босиком, ощущая ступнями пол, его прохладу. Злата стянула штаны вместе с бельем, в ее танец влилась эротика, хотя она закрыла глаза и не помнила уже о безмолвном свидетеле ее бесцельной игры, и в радиусе километров не было никого, кто мог бы видеть ее или их. Собственное тело она использовала, как инструмент, способный звучать. Злата не умела петь, но закрыв глаза и продолжая сокращать по очереди все мышцы, шагая и скользя по полу, прыгая, спускаясь на пол, медленно вставая, играя руками с потоками воздуха из открытого окна, она слышала, как мелодия, под которую она танцевала, становилась другой. Меняла звучание и даже темп в зависимости от того, как отзывалась на ее переливы Злата. Она ощущала трепет, нечто среднее между сексуальным желанием, ожиданием чуда и возбуждением, которое испытываешь в моменты счастья или когда после долгой разлуки возвращаешься домой. Задувая свечи одну за другой, в той комнате, лишенной света, Злата ощущала себя вернувшейся домой – ее стенами стало тело, и в нем была такая полнота, будто она жена, любимая и вожделеющая к мужу, беременная от него. Она была наполнена чем-то, что растила в себе, готовясь однажды отдать это свету, опекать и пестовать его, чтобы оно росло и принадлежало уже не только ей одной, но было частью мира.   
-Теперь ты расскажи мне о танце, - сказал Никита утром.
-Что рассказать?
-Что считаешь важным.
-Я танцевала одна в темноте, когда была маленькой. В то время мне не требовалось уединение для этого, было достаточно просто сосредоточиться. Потом я утеряла этот навык, как все.
Тем вечером после нашей первой встречи это случилось снова. Тогда я подумала о мужчине – который будет мой, и рядом с которым я буду хозяйкой, а не гостьей. Я искала его. Там, одна, в комнате, лишенной света, я звала его по имени, будто бы даже знала его в лицо и почти могла коснуться его рукой, но не решалась сделать это, чувствуя, что время еще не пришло. Я искала единственного человека, который мог бы смотреть на этот странный танец, не задавая вопроса «зачем?». Я могу ответить, зачем нужны эти странные танцы в темноте, некрасивые, не являющиеся упражнениями для тренировки мышц или отработки алгоритмов – каких бы то ни было. Эти рваные, хаотичные движения, когда ты чувствуешь себя тряпичной куклой в руках заигравшегося ребенка, не имеют ровным счетом никакой ценности – эстетической или еще какой. Здесь тело - кукла, а ребенок – твоя душа, откровения которой можно услышать только когда на тебя никто не смотрит, не предчувствует следующего движения, не оценивает ни красоту линий, ограничивающих тебя, ни выразительность или интенсивность жестов. Не вдыхает твой запах и не источает свой, не влияет на тебя. Только тогда, если ты очень постараешься сойти с ума и отпустить себя за все границы – красивого и уродливого, быстрого и медленного, эротичного и асексуального – когда ты сам себя перестанешь взвешивать и оценивать, ты сможешь услышать себя самого и наконец пожать руку этому непонятному человеку. Хотя это только цель, не путь к цели. Путем станет последовательное убивание масок. На физическом уровне оно будет выражено отказом от умений. Слой за слоем соскабливая со своих нервов мастерство, техники, привычки, ты сможешь сделать себя чистым листом, на который можно будет нанести те письмена, которые только ты можешь.
Это трудно, но потом ты перестаешь замечать течение времени, забываешь о его линейности и необратимости, перестаешь его бояться и можешь даже выбиваться из ритма, не боясь, что делаешь это дурно. Все становится не важным: опыт, возраст, привычки, неудачи, достижения. Ты сам перестаешь быть важен – до такой степени, что уже не страшно умереть или остаться в живых и увидеть, что будет дальше. Ты перестаешь относиться к себе слишком серьезно, и когда твой рост, вес, физическая красота или способности перестают играть роль мучителя или благодетеля, ты перестаешь что-то оплакивать или страстно желать.
Тогда появляется шанс понять, что держался за все препятствия всегда только ты сам. Ты забываешь о том, что родился слоном и должен тащить свою ношу. Ты становишься бабочкой и можешь долететь хоть на край света, едва закрыв глаза, поцеловать кого-то давно ушедшего из твоей жизни. Затем вновь включается мозг, он задает тебе вопрос, как это получилось, и как тебе вызвать это чувство в следующий раз. Тут же тебя пришибает снова к земле, и ты слышишь свое собственное тяжелое дыхание, ощущаешь пыль и песок на полу, границы тесной комнаты. Потому что этому не надо учиться, не надо контролировать это, ведь такое откровение – дар, когда ты при жизни открываешь, что создан по образу и подобию Бога. Вот Он может это контролировать, а ты не должен вырывать подарок из рук дарящего, пытаясь включить в процесс законы рассудка, которому мало что известно о жизни. 


11.
Под их окнами не так давно отцвел молодой жасмин. По старой памяти им чудилось, что пели соловьи – громко, почти неистово. Пахучий воздух был так густ, что его можно было черпать ладонями и пить, исцеляя все, что долго болело. Полуденная жара ушла вместе с летом, утянув за собой в кровать на длинных тенях от серебристых ив все воспоминания, рваные мысли и сожаления. Синяя даль затихла к ночи, на потускневших лугах спрятались кузнечики. По соседству с солнцем бледнела луна. Близилась ночь, и было время, но не было желания думать о минувшем.
Редко Злата покидала его. Никита Петрович сделал ей доверенность на свой автомобиль, чтобы она была действительно свободна, и никогда не спрашивал о том, где она бывала и зачем. Когда она возвращалась, он открывал свою железную дверь целой связкой ключей. Каждый раз это звучало так, будто входящий срывал jack-pot, воспользовавшись правом звонить в его дверь. А сам хозяин дома, появлявшийся на пороге, был вожделенным призом, гремящим, как тысяча монет.
Однажды она включила радио.
-Ты только послушай эти песни, - поморщился Никита. - Мне это напоминает Высоцкого, он рассказывал мне. Прислали ему песню, а там я люблю тебя и люблю тебя. Метель метет, а я, вроде как, все люблю тебя. И вот Володя говорит: «Я смотрю, а у этой, с позволения сказать, песни, два автора. То есть, это один поэт не справился, позвал другого, и они вместе, понимаешь…». А там ведь был еще человек, считавший себя композитором, - Никита усмехнулся и прислушался к напевам из приемника. – Основная идея всех этих песен в том, что без тебя, любимая, мне каюк. Хоть бы один спел о чем-то действительно важном… Вроде и голос есть у них – а песен нет.
-Если это по-твоему не важно, то что важно?
-Злата, ты же умничка. Ну неужели ты тоже считаешь, что эти дешевые три слова имеют такое уж большое значение? Дело-то не в них.
-Сильнее других ранят те слова, что не были сказаны, - вдруг ответила ему Злата, смотревшая на него сквозь толстое стекло штофа с коньяком.
-Девочка, - усмехнулся Никита, - меня так много лет учили молчать.
-Извини, я не успела еще научиться прощать мужчинам страдательные залоги в речи, - отрезала Злата.
Никита поморщился, услышав в ее словах упреки Ульяны, и перевел тему.
-Это правда. Как у многих других, молодость у меня была не золотая, а алюминиевая, как ложки и плошки в общаге университета. Такая же легкая и гибкая. С голодухи все, что она мне подкидывала, казалось вкусным и пьяным. Как все, что мы ели и чем жили тогда. Мы черпали свою дешевую, никем кроме нас самих и наших матерей не хранимую жизнь накануне светлого будущего  алюминиевыми ложками. В то время как крещенным в капитализме детям дарили серебряные ложки в младенчестве. У них было время на религию, деньги, комфорт, сентиментальности. У них официально была любовь, право кричать о ней и ради нее забывать о чужих правилах. А мы свою жизнь ели, чем попало, и что давали – тому радовались. Мол, хоть этого не отобрали.
-Ты винишь во всем Советский Союз?
-Не знаю, кого я виню. Помню только, как наша Родина давала нам блестящее образование и гнала нас прочь, когда мы начинали понимать больше положенного.
-Предположим, - Злата явно не была удовлетворена его линией защиты, - И ты когда-то начал?
-И я когда-то очень даже начал. Так начал, что пришлось сбежать к дяде в Париж. Ты даже не представляешь, как это - вырваться из нержавеющего стального бункера, в котором варилось светлое коммунистическое счастье из живых людей.
-Ты нашел иное счастье?
-Не то чтобы я долго искал. Умерла Ульяна, я сразу начал бояться смерти. В свои девятнадцать или двадцать лет я боялся умереть в одиночестве. Это с ней я был бесконечен – если не благодаря советским ученым, то я продолжал бы жить в наших с ней детях… Может быть, еще поэтому я так быстро женился во второй раз. Мадлен тоже была чужая в Париже, так что получился пасьянс…
-Если это было стечением обстоятельств, как ты жил с ней?
-Нормально. Мы курили траву, свинговали и кричали на каждом углу всякую антиправительственную ересь. Правда, без угрозы режимной кары нам это быстро надоело.
-Ты был счастлив?
-Откуда мне знать? Многие так считают, - Никита отпил из своего стакана.
-Почему ты вернулся?
-…Мне было все равно.
-Почему?
-За десять лет… Не знаю, - Никита задумчиво глянул на дно стакана сквозь янтарную жидкость в нем, - Просто время ушло... Мы старели, менялись, перестали смеяться и стали больше уставать. Пару раз мы не узнали друг друга в аэропорту, потом она перестала встречать меня из моих поездок. А у меня были конгрессы, конференции, встречи.  Я закрутился, и Мадлен была права - я почти перестал ее замечать. Мы стали часто молчать, потому что говорить было не о чем, - Никита поболтал коньяк в толстом стакане. - В какой-то момент мы признались друг другу, что за десять лет у нас не появилось ни детей, ни общих друзей, ни уз, которые пришлось бы резать «по живому», - Лицо Никиты было спокойным, нарочито равнодушным. Но в складке между бровей Злата увидела обиду отвергнутого. С удовлетворением она отметила, что он куда менее бесчувственен, чем пытается казаться. – Мадлен ушла, и все что мне от нее осталось - это ее мятный чай с медом… - Он замолчал. Подумал и продолжил, - После этого в Петербурге умер отец, матушка осталась одна, и я просто вернулся. Это было легко: этого мне никто уже не запрещал.
-Что было дальше?
-Хм, - усмехнулся Никита, - Дальше была жизнь, как всегда. Меня знали в России. Кто-то катался ко мне в гости после крушения Союза. В Петербурге меня свели с губернатором, и я сел в конторе, которая оформляла город к праздникам… - Никита вдруг поймал какую-то мысль и с интересом тут же высказал ее вслух, - А знаешь, ты можешь всю свою жизнь прожить где угодно, хоть на Марсе, всего лишь поверив, что ты марсианин. А смерть все равно найдет тебя на земле, - Никита помолчал. – Меня, я думаю, все в том же Ленинграде. Костлявая всех стянет в одну и ту же землю, для всех одинаковую…
-Это и есть вся твоя жизнь? – будто бы разочарованно сказала Злата.
-Что ты знаешь о жизни? – спросил Никита.
-Всё, - уверенно ответила Злата. – Во всяком случае, не меньше тебя, поскольку живу в том же мире, в том же году, что и ты. 
Никита рассмеялся.
-Да, но я еще знаю, как было раньше и как оно может быть.
-Какое это имеет значение сейчас?
…
-Что было дальше? – спросила Злата.
-Не спрашивай меня, - поморщился Никита и сделал еще один долгий глоток своего крепкого с древесным ароматом напитка. Злата молча недоумевала, зачем это пить.

12.
Никита был счастлив, как осужденный на расстрел революционер. Он мог беспрепятственно смотреть на Злату, пока та спала рядом с ним, в его кровати или на его груди. Он сидел возле нее ночами напролет и только под утро убивался тяжелыми снами, в которых его неспокойный мозг искал способ выточить ее копию из мрамора.
Слепить Злату в полный рост было бы роскошеством, не доступным ни одному мастеру. Она не равновелика в отдельно рассмотренных деталях ее образа. Что-то в ней он попросту хотел забыть или хоть не обращать на то внимания. Да и можно ли быть анатомически точным, воплощая молодость собственной персоной?
Он был уверен: лепить ее в полный рост глупо. Будь его воля, он слепил бы отдельно – улыбку, блеск в ее глазах, походку, манеру говорить. Но если с эфемерной улыбкой он мог бы справиться, сделав углубления в уголках прямого рта, глаза можно бы было сделать из другого камня, как у древнеегипетских бюстов, то неуловимость жестов, ее легкое дыхание в камень он не смог бы облачить. Двадцать первый век – Никита Петрович пользуется приемами древних египтян и греков, чтобы изобразить ее улыбку. Конфуз.
Никита лепил с натуры королеву Нидерландов за 40 минут, его приглашали на ее встречи с министрами и иностранными послами, хваля феноменальную способность моментально схватывать сходство. Он не знал, как вылепить лицо девочки, которая ежедневно спала на соседней подушке. 
Утром ее лицо было особенно красивым. Бледно-розовые губы, казалось, вот-вот засмеются. Только лови момент. В комнатах витал теперь тревожный призрак ее духов – полупрозрачный, зовущий.
Она была в его доме, заперта на ключ, а он не видел ее лица. Когда он куда-то шел, она то вела его и была чуть впереди, то шла за его спиной, стуча каблуками так же громко, как Ульяна. Когда она становилась напротив него, он никак не мог уследить за ее блуждающим взглядом и посмотреть ей прямо в глаза. И сколько бы ни смотрел, он никак не мог запомнить ее лица – только образ, больше ничего.
День ото дня Никитина тоска становилась все более опиумной от счастья наблюдать Злату в такой непосредственной близости. Никита не умел ее изобразить, был беспомощней пятилетнего мальчишки, впервые разминавшего в руках пластилин с намерением слепить чью-то копию.
Он сам не знал, сколько суток подряд он был постоянно пьян и ничего кроме Златиного голоса не ел. Он смеялся и злился, сидя над глиной по ночам, пока Злата улыбалась своим лавандовым снам.
Может быть, потому однажды пришла ее очередь решать за него.

13.
Темной ночью во дворе не было ни души. В тени козырька над ступенями пряталась хрупкая девочка, вся в черном. Она стояла на крыльце спящего дома, курила крепкие сигареты того, кто ей доверял. В темноте мелькал оранжевый огонек, ее белое дыхание вырывалось из груди, с ледяным звоном сыпалось в порожний мешок ночной тишины.
Осенний ветер гладил ее ноги, умолял идти за ним, относил запах дыма и ее волос в пожелтевшую рощу, золотым кольцом обнимавшую озябший летний дом.
Губы Златы то и дело кривились в странноватой улыбке, руки едва заметно дрожали. Она с трудом натянула перчатки. Молодая грудь вздымалась от частого дыхания: хрупкая фигурка в черном, она нервничала. Пугливо оборачивалась, удостоверяясь, что все уже тихо.
Наконец Злата сделала шаг в темноту и кошкой по опавшей листве, мягко и легко преодолела расстояние до блестящего авто того, кто к ней никогда не успел бы привыкнуть.
Острые каблуки чуть слышно протыкали чахоточную грудь остывающей земли под листвой. Больше не было времени на сомнения.
Как никогда уверенной рукой Злата спокойно отперла дверь автомобиля своим ключом и тихо села в него. Холодные глаза пробежали по панели, как умелые пальцы по клавишам. Она вдохнула запах дорогой кожи в салоне, обвела ладонью гладкий руль. В ответ на поворот ключа мотор заработал. Мягко зашуршав по мокрым листьям, автомобиль медленно выехал за деревянные ворота холодеющей дачи.
Никита. Он пьет коньяк, либо сухое красное вино. Выбирает самое терпкое, густого цвета, почти черное. Курит трубку или крепкие дорогие сигареты, щурясь от дыма и выпуская из груди сухой снисходительный кашель вместо нежных слов.
Злата уезжала все дальше. Его автомобиль покорно набирал скорость, упруго и по-кошачьи тихо отталкивая землю. Они удалялись от хозяина, с каждым мгновеньем все скорей и слаженней преодолевая новые километры пути. Он ей много должен, очень много. А она должна забрать свое.
Впервые со времени знакомства с ней Никита уснул с приближением ночи и теперь видел тревожный сон. Лежа в своей прогретой спальне, он метался по подушке, когда видел, что зажженный осенью оранжевый костер в роще стал реальным огнем.
Ему снилось, что Злата танцует на полыхающем крыльце и, хлопая в ладоши, кричит и хохочет: «Горит, горит! Все горит, смотри! Смотри, ты больше такого никогда не увидишь!». Она топталась на месте, кружилась, полосуя острым подолом черной юбки дымный воздух вокруг себя. «Моя любовь, - кричал  Никита, - остановись!». Но юбка ее была в огне, она метала рыжие жаркие космы, как солнце лучи, вокруг себя. Она была страшно весела, смеялась, как он когда-то. Так же, как Никита, пока она шагала по скользкой кромке гранитной набережной вдоль холодной реки.
Следом за этим сном был другой. Будто бы Никита звонил ей, и она ему ответила:
-Чего ты хотел?
-Видеть тебя.
Злата ответила «Хватит».
Он спросил, почему, но Злата не добавила ни слова.
Тогда он стал слушать бесчеловечно спокойные гудки. Минуты шли, а он не мог отнять трубку от уха. Будто надеялся, что после гудков снова будет ее голос.
Прошла вроде бы целая вечность, прежде чем он произнес:
«Целую тебя, девочка. Жизнь моя. Через все мои десятки лет».

Она мчалась по шоссе, вперед и вперед, не ослабляя давления на педаль газа, с металлическим визгом вписываясь в повороты.
Он открыл глаза в своей спальне. Обошел все комнаты, включил везде свет. Он искал ее, хотя с первого мгновения все понял.
«Прости меня. Если захочешь, чтобы я вернула машину, тогда позвони мне. Я скажу тебе, откуда ты сможешь ее забрать. Но больше ни за чем не звони. Я не вернусь».
Записка лежала в кухне на столе. Уродливой белой заплаткой на деревянной столешнице.
Никита впервые увидел ее почерк. Острый, детский, с сильным наклоном.
Он был уже в сотнях километров за ее спиной. Он давно уже был в ее прошлом.
Никита впервые чувствовал себя беспомощным и глупым. Давно бессильным, всегда подчинявшимся чьей-то воле.
А впрочем. Никто и ничто не остановило бы ее, коль скоро ей пора уходить.
Девочка с медовыми волосами, она никогда была Ульяной. Ее звали Злата, и она была молодость собственной персоной.
До конца света она и каждая подобная ей продолжат ходить по улицам чьих-то родных городов - черными кошками по телу ночи. И никто в мире никогда не научится скучать так, как они.

Под утро Злата вернулась. Она знала, что он никогда не научится ценить ее до тех пор, пока не испугается, что она ушла навсегда. И теперь она ждала, что он, наконец, признается в этом.
Распахнув дверь, она увидела Никиту. Он сидел в кресле, лицом к двери, голова безвольно склонилась к груди. На столе перед ним лежала ее записка. Рухнув на пол, Злата обняла его колени. Уже остывшие.