Ощущение предпросыпательной тоскливости грустнопалитровой и нежелательности. Перволучные имитационные па новодневной переливочной кардебалетности проникали в мозг через призматические образования век. Любовь просыпАлась и не могла определиться со своей природной ударность. Фаза просыпания приближалась к своему завершению, увертюрность нового дня предвещала знамениями облаков улыбочность оборотную, глаза открывать не хотелось. Фонарь сливался с наступающим днем и спектрово растворялся своим свечением с масловостью солнечной геометрии световой, находящейся в заключении хмуротучной галактики. Фонарь скрипел циклону в мегафон не успевшей скрыться с балоневой небесности луны о том, что пора звать лето.
Повернулось плечо и заглотнуло порами своей материковости кожной громадную порцию эмоционально-воздушного антициклонного холода, нарушив логичность фонарной миссии.
Лицо небритое застенчиво и кокетливо сморщилось. Глаза резко распахнули яви свои внешности, замахали складчатым гипюром век, спустя трехморгание яблочноглазное сферы спрятались сожалительно под оболочку прочную век цвета растопленного горького шоколада с добавлением сливок в пропорции 5:7.
Просыпаться Ему не хотелось. Сон не отвязывал поводок и засыпал ресницы магнитной микроскопической крошкой.
Солнца не ожидалось. Город утопал в смоге несбыточной мечты о лете.
Она нервно куда-то собиралась, демонстративно швыряла тушь, тени, пудру, помаду в косметичку. Она противно и самолюбовательно чмокала напомаженными губами и щелкала пальцами, представляя себя испанской красавицей, совершенной и совершённой. Ее сердце дефрагментировлось на дольки и превращалось в грейпфрут. Уголки красногубой лучности скривились с преобладанием минорных осевых измерений, когда она одевала ботиночки, стильные, на меху, старые. Мех вытерся. Подошва начала отклеиваться. Эти ботиночки Он подарил Она на старте нежновзглядной кондиции жидкости одиночества в парообразность совместности. Она плюнула отчаянно окофеенной слюной на носок правого ботинка, провела пальцами по коже ботиночной, кожа еле слышно простонала коврику, лежавшему у двери, что близится момент имитационной силы и смена слоговой ударности характера любви.
«Ты не любишь меня! Ты совсемммменя не любишь!» - зашвырнула она шиповостью многосложно-безударной в его колено.
Он все слышал. Лежал неподвижно. Его дыхание источало СОСтрадание и мятную мятую недостаточность.
Она молчала и ждала настойчиво его реакции.
Он слышал нечистоту ее дыхания. Грусть расползалась ртутно по комнате и коридорным плоскостям. Он проглотил осмысление полуторасекундное фактической непоправимости их индукционной частотной совместимости. Он слышал ее грейпфрутифшее сердце. Она слушала скрип старых ботиночек. Шило неукомплектованности бытийной острийно протаранило корку сердечную…в кровь вытек сок горький обиды, идентичный натуральному.
«Ты не ценишь меня!» - сквозняком оскорбительным проураганила она. От ее зрачковой вспышки кровоток плечной у него замер.
Вторая попытка провалилась. Он обьемно вздохнул, и комната, давно скучавшая по свежему воздуху, заполыхала томностью резкой хронической недостаточности.
«Я для тебя НИИИИКТООООО! Как можно? О чем я думала тогда? Ты – ГААААДкий и терпкий!» - добивала она. Горечь грейпфрутового мотива долечного имитировала сильнопозиционную СОСтоятельность. Катастрофическая одержимость психической акварельности не выдержала обратнопропорциональности темповокульминационной и прослезила глаза. Она замерла. Была дана одна слеза на принятие решения, далее требовалось действие, ведущее по кривой к проложности.
Дверь закрылась. Загудел в стиле Бетховена лифт. Он сел и сосредоточенно засмеялся, давясь своей корковостью сухогубной. Сводило скулы от губопозности грейпфрутовой.
«Зачем?» - думала она хорейно, растворяя ностальгическую марионеточность в гуле лифта.
«Зачем?» - думал он амфибрахием щедросветного фонаря.
«Зачем?» - вопрошающе думал город и утопал в дактильной дольности смога несбыточной мечты о лете.
День начался щедро. На плитке кафельной коридорного пола серели следы ее ботинок грязных, старых и ненужных.
Он продолжал сидеть. Закутался в одеяло. Было уже не холодно. Кровоток в ареолах запястья гастролировал, дрифтуя по кругам веноартериальным. Хотелось тепла. За окном скулили троллейбусы, брякали стальные хокку трамваи. Просиренила машина с мигалкой. Плохо наверное кому-то стало. Птицы не пели, боялись связки сорвать, заакомпаниментившись в сиренном океаанозвучии.
На улице громкий полуофальцетивший баритон кричал «АЛЯ!!!». Крик был настойчивым и надрывным. Закончилось все отчаянным «Аля, СУКА!» и звоном разбитого бутылочного стекла.
Залаяли собаки.
В окнах снова засинело и засиренило, проехала машина. Плохо кому-то.
У ночи закончился срок годности. Фонари выключились, уснули с целью экономии электроэнергитической плазмы заряженночастичной. А тот фонарь, который обильно и понимающе смотрел на торчащее из одеяла… Его лицо…перегорел нимбово-лампочно.
Надоедливо заорал телефон. Щекотно стало ему, пластмассовому, от электрических поцелуев. Телефон напрягал свои электропроводно звенящие связки и молил взять трубку.
«НЕТ менЯ!» - крикнул Он растерянно и слегка испуганно
Он наслаждался своей статичностью.
«Давай быстрее!» - раздраженно монотонил телефон.
«менЯ НЕТ!»
Ему хотело сидеть в застывшем сочетании. Спешили облака в немытости окон пасмурной. Летели звучно самолеты, идеально дуэтя с лифтом подъездным. В миллионах безмозглых часов тикали пружинно-шестереночно стрелки, трансформировались цифросочетания, растапливаясь в сливках архива «дальше». Некоторые часы спешили на три секунды, другие не успевали на семьдесят шесть секунд, все темпомерные механизмы торопились, потели, стучали об ожидании.
Нью-Йоркское время остановилось, дождалось дыхания Владивостокской полуночности и тронулось…
Телефон холерично, яростно и раздражающе продолжил звенеть. Соседи за стеной закрыли подушкой уши, что-то буркнув во сне, устав от охрипшего и настойчивого трещания телефона.
Он сидел и нервно выламывая фаланги пальцев полуистерично шептал: «НЕТ менЯ…»
Телефон оказался сильнее.
Он взял трубку и плюнул грубо: «АЛЛО!»
«Здравствуй…» - неуверенно и трогательно-безысходно ответила противоположная лопасть телефонная.
Он не понял, кто это. Голос знакомый, но забытый. Он молчал.
- Здравствуй! Я тебя помню – прошептал недикционно и кокетливо пьянеющий голос.
- Я Вас тоже. Уже…почти. Только. Вот. Неее ммммогу БЕЗ ТебЯ! – прослезил женский голос в трубчатой дали.
- Без кого, без меня? Кто это? – теряя самообладание, возмутился Он, пересчитывая кудри кучевых облаков.
Он закрыл глаза и попытылся найти в своем каталоге памятном портрет, соответствующий интонационной совершенности слобопьяновольной тембровости фонической.
Человек противоположнотрубочной прострации щедро заглотнул из бокала жидкость и откусил кусок стекла. Послышался звук жующегося стекла и красной несправедливости зевной.
Он понял, кто Она и замолчал еще глубже, чем прежде. Ему еще больше захотелось тепла.
-Ты как? – осторожно поинтересовался Он.
- Завтра…выхожу, – она опять глотнула жидкости. Глубоко вдохнула.
Он вдохнул, задохнувшись от шквалистого порыва эмоциональной перегрузки порционной.
Он выдохнул. Она выдохнула. Тишина накинула на разговорность состоявшуюся сачок панической памяти.
- Куда выходишь? – полупрошептал он.
- Вникудашную никогдашность – замуж.
- Аааа… - протянул Он заунывно и ударил себя кулаком в грудь. Кровоточная волна превратилась в рискованную гонщицу и начала краснить глаза. Слезный циклон надвигался на область его мозжечковой рельефности.
-Знаешь, ты приезжай. Буду ждать тебя. Ты мне важен, наверное… - комканным стеклянным полусипом прохрустела Она.
- Аааа, - осознавал Он – Спасибо.
- За что?
-За всё. Особенно за то, чего не было.
Она начала часто дышать, потом поненужнела и положила трубку.
Он ждал.
Ту-ту-ту.
Чего-то.
Ту-ту-ту
Ждал.
Ту-ту-ту.
«Эта, в старых сапожках, не придет она больше…Эта. Замуж. Люблю. Ее. Неимоверно».
В носу защипало от горечи и затерянности в широтах ненужности и долготах невозможности возможного.
Он поднял трубку телефонную и набрал Ее номер.
Гудок. READY!
Гудок. STEADY!
Гудок. GO!
«Здравствуй! Ты прости, что я такой пустой. Просто видишь, я ненужный, нечем мне себя наполнить. Я ненужный. Ты имитационно нужная. Давай будем ненужными вместе. Не теряй меня! Слышишь? Не теряй меня. Я люблю тебя. Неимоверно люблю».
«Лечись, чокнутый», - прохрипел мужской голос, и трубочность телефонновстречная налилась каноном ошибочного непонимания монофонных гудков-близнецов «ту-ту-ту».
Он набрал номер еще раз.
«Помни меня», - молитвенно шептал он.
Тишина ждала недолго.
На оборотной стороне безответной послышался звук отчаянной пощечины, вступивший в оправдательный спор со слабым женским всхлипом обиды, неосторожности и неожиданности и стуком металлической двери.
«Та, со старыми ботиночками, больше не придет. Эта замуж…»
Он разбил свое отражение в зеркале и потерялся. Звенел телефон. Часа полтора. У него.
«Зачем?» - думала Она хорейно, растворяя ностальгическую марионеточность в асфальтовой беспредельности.
«Зачем ?» - думала она в стеклянно-ямбовой атмосферности.
Он не думал.
«Зачем?» - вопрошающе думал город и утопал в дактильной дольности смога чего-то и о чем-то.
На асфальте проявлялись следы от ее старых ботиночек и от разлитого дошипавшего шампанского. Дождь пузырями в лужах писал «Аля, СУКА!» Любовь осознала условность обстоятельственного ударения. Любовь просЫпалась.
(С), 2010, Зелинский Алексей