Я согласилась приехать по бабушкиной просьбе, хотя и не скажешь, чтобы у нас были теплые отношения; без лишних вопросов я согласилась приехать только затем, чтобы скорее покончить с делом.
…Мы с бабушкой должны были у нее в огороде вкопать деревянную лестницу. Для этого нам потребовалось два детских совочка. Мы вкопали одну из ножек лестницы, и, отложив совки, прямо на земле сели отдохнуть.
Если честно, меня эти малознакомые места, куда я приехала, раздражали. Бараки, помойки, грязные улицы. И люди здесь жили соответствующие - вот уже я вижу одного из обитателей этих мест. Невысокий и худой, одетый в какое-то тряпье, с неуклюжими движениями маленький мальчик. С трудом похожий на человека, на вид даже не определишь, сколько ему лет, потому что больше всего он походил на куклу. Подойдя к лестнице, он взял один из наших совочков. Что он с ним делал, я не поняла, по-моему, просто вертел в руках.
Бабушка поднялась с земли и приготовилась снова приняться за работу.
Я не знала, как объяснить скорее всего не умеющему говорить ребенку, что мне нужно забрать совок. Я посмотрела на мальчика, но он даже не заметил. Тогда я поднялась, и, чувствуя растерянность оттого, что поступаю, наверное, гадко или неправильно, подняв с земли вторую лопатку, легонько ударила его по выцветшим голубым штанишкам. От удара, оказавшегося не таким уж легким, у него внутри словно что-то с треском сломалось.
Он взвыл от обиды и, отбросив лопатку, заковылял прочь. Я с болью и растерянностью смотрела ему вслед.
- Ну чего ты встала, давай работать, - сварливо окликнула меня бабка. И что там было у меня с бабушкой дальше, до моего сознания не дошло.
…Я нашла его между каких-то двух стен, рядом с блеклым каменным домом и помойкой. Он лежал на земле между стенами на боку, полусогнувшись, а на землю текли слезы. Я села рядом. Меня пожирали жалость и боль.
- Прости меня, пожалуйста… Я тебе ничего плохого не хотела, - с трудом выговорила я. Он молчал, даже не шелохнувшись при моих словах.
- Я думала, тебе не нужен был этот совок, а мне работать было надо, - с отчаянием продолжила я.
Он чуть шевельнул головой, почти уткнулся лицом в землю, и ответил слабым усталым голосом.
- Я не видел, что он был нужен.
И сел, повернув ко мне свое лицо.
Все его тело было наполовину кукольным, и лицо было ужасным резиновым лицом куклы. Волосы на голове были нарисованы, большой рот открыт, из него вместо зубов торчали короткие неровные палочки из желтого металла с шариками на концах, в оба глаза были воткнуты канцелярские кнопки, а сверху, от темени до щеки, резиновая кожа была покрыта следами укуса - рваными дырками, а по краям - следы ссохшейся крови. Настоящей - откуда?
- Я больше не вижу, - он снова от меня отвернулся.
- Пожалуйста, - начала я, готовая умолять, расшибить голову…
- Не надо. Мне сразу сказали, что я буду жертвой жестокости, - удрученно ответил он, больше не оборачиваясь.
Снова он лежал, одинокий, несчастный и беспомощный, и снова, наверное, слезы мочили землю. Я не могла ничего сделать, не могла ничего даже сказать. Причинив боль, не могла этого исправить.
Я машинально зашла в дом, села в подъезде на холодные тяжелые ступени. Из головы не шло то, что я сейчас увидела. И вот на это нечастное создание у меня поднялась рука? Невозможно представить, да и нет ничего отвратительнее, чем то, что я сделала. Как могла я причинить боль этому маленькому беззащитному человеку?!? Как можно быть такой бессердечной, как можно быть такой безразличной, чтобы сразу не заметить этой огромной чужой беды? До чего я докатилась! Я хуже зверя, но я - человек.
Слезы текли теперь уже по моим щекам, отчаяние переходило в истерику.
Кто-то спускался вниз по лестнице. Ко мне. Все громче. Он остановился, не дойдя до меня нескольких ступеней. Я развернулась, чтобы увидеть его. Это был человек в длинном темном плаще и высоких ботинках, с темными волосами почти до плеч. Он стоял, засунув руки в карманы плаща, и тоже смотрел на меня. Потом он подошел ко мне и, наклонившись, достал из кармана большой мятый платок и вытер им мне лицо и сел рядом.
Дверь подъезда, ведущая в темный непонятный мир, затворилась. Стало почти совсем темно.
- Ты кто? - спросила я ошалело, хотя и безразлично.
- Курт Круэл, - ответил он уверенно, - Считается, что я виноват во всей жестокости, какая только есть в этом мире.
- Как это понять? - спросила я, окончательно запутавшись. Мои мозги были уже полностью вымотаны, я на самом деле не чувствовала ничего кроме отчаяния и подавленности.
- Я приношу жестокость своим существованием. Не будь меня, мир был бы прекрасен, - объяснил он с великой иронией и перешел к вопросам.
- Ну, а ты что натворила?
Я ответила, каждым словом пересиливая себя:
- Здесь есть мальчик, даже… я не знаю, не мальчик, - путалась я, - он сделан из куклы, и его изуродовал кто-то… и я… смогла его ударить, - я с ужасом смотрела на Курта.
Он сидел и слушал, по-прежнему внешне спокойный. В его глазах даже читалось понимание. А меня все сильнее захлестывало отчаяние, перед глазами снова стояли дикие картины пережитого. И мне пришлось, чтобы не рухнуть, привалиться к холодной стене подъезда. Курт, взяв меня за плечо, наоборот притянул к себе. И я чувствовала, как слезы текли вниз, уже по шее, и стекали за воротник. Курт, не давая мне начинать новую истерику, бесконечным потоком слов объяснял мне, что нужно сперва успокоиться, что можно все исправить, одной рукой гладил меня по голове, другой зажимал мне рот. Почти застыв, я прижималась к нему, жесткости…
…Нельзя сказать, чтобы я успокоилась. Просто, через какое-то время пришла в себя и была способна более-менее адекватно воспринимать действительность. Мы сидели у Курта в кладовке, вернее, сидела я, а он копался в ящике с инструментами и разными мелкими, почти всегда бесполезными вещами.
- Я же сказал: мы ему поможем, - объяснил Курт, вынимая из коробки плоскогубцы. - Пошли.
Мальчик-кукла лежал там, где он остался в прошлый раз. Мы подошли к нему, я с трудом переставляла ноги от стыда, перемешанного с болью.
- Привет, жертва жестокости, - сочувственно, словно врач, сказал Курт, - ты не бойся, мы тебе помочь пришли.
Услышав голос Курта, мальчик забился в самый дальний угол между стенами. Курт подошел и, взяв его на руки, снова попытался успокоить. Это опять ни к чему не привело.
Курт плоскогубцами осторожно вынул ребенку кнопки из глаз, но тот сразу же их зажмурил. А Курт бережно понес мальчика к себе. Я направилась следом.
В квартире Курт уложил мальчика-куклу в люльку, висевшую у стены, а мы отправились на кухню. Курт решил позавтракать, за едой он объяснял мне все, что считал нужным.
- Понимаешь, я - жестокость, а он - жертва жестокости. Если бы у него были на то силы, он бы меня ненавидел. Мы сможем его вырастить, и все его уродство пройдет, но никто не знает, каким человеком он станет.
Мне было всего лишь немного грустно это слушать: меня утешало то, что кукольному мальчику можно будет помочь, и то, что я этим займусь, было вполне справедливо.
- Курт, а почему ты вот так взялся возиться с этим делом, это же я всю кашу заварила?
Доедая что-то, Курт ответил:
- А вот такая я жестокость.
Да, жестокость, выхаживающая беспомощного обезображенного ребенка-куклу, это что-то невиданное. Но, если разобраться, он - Курт - никаким боком не являлся жестокостью. Он был ее даже не воплощением, а только нелепым сопоставлением. Вот жертва жестокости, тот действительно ей был. Этот мальчик был сперва вполне обычным человеческим ребенком, обращенная на него жестокость постепенно уродовала его и превращала в куклу. Но время шло, он понемногу приходил в себя, его лицо возвращалось к человеческим формам, на голове заживали укусы, и зубы вырастали нормальные.
Наверное, я все же ошиблась, назвав его обычным ребенком. Я сомневалась в этом, глядя, как быстро он растет, как принимает человеческий облик. Курт же совсем не был уверен в человеческом происхождении этого ребенка, но что его больше волновало то, что этот ребенок был, похоже, кем-то приговорен быть жертвой жестокости. И он говорил, что все еще успеет перевернуться вверх дном.
Несколько месяцев мы так втроем и жили у Курта в квартире. За это время мальчик вырос, на вид ему теперь было лет двенадцать, он упорно не хотел называть свое имя.
”Мне страшно представить, что творится в его сознании”,- говорил Курт. - ”Он кажется спокойным, благополучным, но ему, к сожалению, никогда полностью оправиться не удастся”.
Да, он был странным, слишком скрытным, все его эмоции и переживания, если и существовали, видны не были. Он предпочитал проводить с нами как можно меньше времени, всегда скрывался где-то. Чем дальше, тем с большей неприязнью они с Куртом воспринимали друг друга. Курт, вернувший его к жизни, вернул и все его чувства: и злость, и обиженность, и ненависть, которая обратилась прежде всего против него же.
” Ты во всем виноват. Не было бы тебя, и я жил бы
нормально”.
”Возможно”,- невозмутимо отвечал Курт, он не хотел опускаться до выяснения отношений и разных разборок. Но все катилось к скандалу.
Вечером, когда было темно и зябко, мы вдвоем с Куртом сидели на кухне. Жертва куда-то ушел.
Потом он вернулся. С жутким грохотом хлопнул входной дверью и влетел на кухню. Со второго раза попав кулаком по выключателю, он зажег свет. И только тут мы увидели, в каком он виде. Его руки были в крови по локоть, левая кое-как замотана бинтами, кровавыми и в грязи, и в грязи был он весь. Он повернулся к Курту.
- Полюбуйся! Видишь, что со мной сделали! Нравится, да? Ты же всю жизнь наблюдаешь, как я мучаюсь! - жертва развернулся ко мне, - И ты посмотри! Ты ведь у нас жалостливая!!
- Что ты хочешь сказать?- Я еще не понимала, к чему он клонит.
Кукла снова повернулся к Курту; окончательно слетев с катушек, орал ему:
- Это ты во всем виноват, во всех моих страданиях! - Он неожиданно замолчал и сел на подвернувшийся стул. Успокоившись, он продолжил с холодной ненавистью и отвращением.
- Ты просто трус. Ты понимаешь, сколько страданий приносишь людям, и ничего сделать не хочешь.
Курт сидел напротив меня на широком диване, раскинув руки на его спинке, чуть опустив голову: не униженно, а устало. Его длинные волосы почти целиком закрывали лицо, только узкая щель оставалась посередине, и я видела, как по лицу Курта блуждает печальная улыбка.
- И что же теперь, убить меня надо? - Спросил Курт с задумчивой иронией.
- Да, - ответил жертва и встал. Из ящика буфета достал нож и протянул мне.
- Убей. Спаси мир. Спаси, если сможешь, если он тебе не дороже всеобщего счастья!
- И справедливости… - вставил Курт.
- Что?
- Так, ничего, ты про справедливость забыл, - отстраненно объяснил Курт.
Я в непонятном ступоре ковыряла ножом табурет, на котором сидела.
- А ведь он прав, - снова подал голос Курт. Он поднял ко мне лицо, оно было теперь абсолютно серьезным, вся улыбка исчезла, и он смотрел на меня, как будто хотел запомнить, как будто я и правда могла его убить, - он прав, что убив меня, ты убьешь жестокость.
- Так что? - Обратился ко мне жертва, - Решай, - сказал он, и мне послышалось, как он едва слышно договорил ”решай-ся”.
- Нет, - мне слишком больно было смотреть на Курта, и хотелось, чтобы поскорее все кончилось, - Нет, - и, размахнувшись, через окно выкинула нож. Он просвистел в воздухе и, пробив оба стекла, вылетел наружу.
Я села. Курт уже снова сидел, откинувшись к спинке дивана, положив на нее руки и склонив набок голову, спокойно, безразлично.
- А знаешь, что было бы, если бы ты согласилась это сделать, - спросил жертва.
- Я и так знаю, - мрачно ответила я.
- И что? - словно очнувшись, спросил Курт.
- Так… Убийство… это не лучший способ покончить с жестокостью. И если убить, - я запнулась и обожглась собственной злобой: да как я могу еще так спокойно говорить!!
- А что, ты думаешь, ты меньше жесток, чем он?! - Взбесилась я, но он стоял и спокойно слушал, а его лицо ничего не выражало, - я убила бы больше добра, чем жестокости, а это и есть жестокость.
- Правильно, я так и хотел тебе сказать, - невозмутимость, какая-то торжественная, сохранилась на его лице, - никуда жестокость бы не пропала, только приобрела бы новую форму.
- Тогда зачем же… - растерялась я. Хотела спросить: ”зачем тебе, чтобы я его убила”. Но он и так понял.
- Зачем, зачем, - передразнил меня жертва.
Отвернувшись от нас, он достал из кармана маску куклы и, натянув ее на лицо, ушел.