Я иду темными запутанными коридорами. Сзади бредет вооруженный конвойный, и по бокам — двое. У меня стреножены ноги, а на руках — кандалы. Звон цепей, отражаясь от стен и пола, усиливается стократно и бьет фанфарами в мои уши. Ужасно хочется пить, я пытаюсь шершавым языком облизнуть губы, и понимаю, что те потрескались и сильно горят. В голове — вата, но при этом, эта вата, кажется, пытается мыслить. У меня сто всяческих вопросов в черепной коробке, но что-то подсказывает, что никто не собирается на них отвечать. Я повернул голову налево, конвойный идет молча, смотрит на меня, в глазах затаилась злоба, но улыбается. И от этой улыбки пробирает мороз по коже. Вдруг правый мой сторож открывает толстую скрипучую дверь, и я вижу тусклый свет. Сзади прикладом бьет слегка по затылку третий конвойный, и я нутром понимаю, что должен встать на колени. И ползти, ползти, ползти. И вот, я в центре комнаты. Незнакомцы сидят за столом полукругом, и было в них что-то такое доброе, родное, знакомое, что вдруг я понял, бить больше не будут. Во всяком случае, пока.
— Ку-ку! Страшно? — сказал, посмотрев на меня, долговязый.
— Господа, — спросил вихрастый. — Кто опять пустил сюда Маяковского?
— Сергей Александрович, — заметила грациозная женщина. — Вы опять хулиганите?
— Анна Андреевна, — тихо сказал Сергей Александрович, поправив волосы рукой. — Отчего, голубушка, сразу вдруг хулиганю? Что ж, если я Есенин, то сразу же хулиганю? Просто Владимир Владимирович попал сюда по блату, и вы прекрасно об этом знаете.
— Тише, тише, Сергей, — почти прошептала Сергею Анна Андреевна, и бросила всем остальным. — Давайте начинать, господа. И, пожалуйста, дайте, наконец, человеку стул и воды.
Меня подняли, усадили на табурет с таким нажимом, что я сильно ударился копчиком, и кто-то поднес мне стакан воды. Я осушил стакан в три глотка и зажмурился от удовольствия.
— Слушается дело горе-поэта Ивана Сергеева.
Я аж поперхнулся.
— Простите, но почему же сразу вдруг горе-поэта? — нахально, с вызовом вопросил я. — Я, конечно, не профи, но, по-моему, у меня были занятные, иногда даже милые стихи.
— Сейчас узнаем, — сказала Анна Андреевна, открыла красную кожаную папку и взяла листок бумаги. — Господа, прошу вашего внимания. Стихотворение называется «Любовь».
— Оригинальное название, — заметил короткостриженый. — Большое?
— Да, Николай Степанович, — ответила Анна Андреевна. — Достаточно большое.
— Ну, все правильно, Анна Андреевна, большая любовь — большое стихотворение, — улыбнулся Николай Степанович. — И какая у нас номинация?
— «Рифма-Оскомина», — громким, поставленным голосом сказала поэтесса. — Кровь-Любовь!
Все загалдели.
— Две!
— Три!
— Семь!
— Не слушайте Маяковского!
— Давайте пять, и читаем следующее? — спросила Анна Андреевна, и все согласились.
Правый конвойный подошел ко мне так, чтобы не загораживать меня от остальных в зале, и звонко засадил пальцами правой руки мне саечку.
— Раз! Два! Три! Четыре! Пять!
Все засмеялись, Анна Андреевна захлопала в ладоши, а у меня горел подбородок.
— Номинация «Корявое сравнение», — продолжала поэтесса и взяла другой листок. — «Огромные глаза, как блюдца»!
— Нормальное сравнение! — крикнул Маяковский.
— У вас все сравнения нормальные, — парировал Есенин. — Что ж теперь, всех отпускать?
— Знаете, я как-то слышал такое сравнение «У нее глаза — два бриллианта в три карата», — начал я, чтобы оправдаться. — Так вот...
Блок упал, и все повскакивали с мест.
— Воды!
— Сан Санычу плохо!
— Что вы наделали, — крикнула мне Анна Андреевна. — Это жестоко! Так нельзя с поэтами!
Кто-то прыснул водой на Александра Александровича, и тот открыл глаза.
— Анна Андреевна, голубушка, можно я пойду? — спросил Блок. — Что-то мне нехорошо…
— Конечно, конечно, — ответила поэтесса. — Проводите Александра Александровича. Итак, господа. Я предлагаю снова пять саечек. Какие предложения?
— Пусть будет пять!
— А я все-таки считаю, что это нормальное сравнение!
— Не слушайте Маяковского!
— Семь!
— Семь?
— Семь!
И невозмутимый конвойный под крики «Браво! Бис!» отмерил мне еще семь саечек. Опять горел подбородок.
Потом читали еще мои стихотворения, и мне опять доставалось по подбородку. «Хромая рифма», «Дурацкая аллегория», «Тоскливая эпифора»…
Саечка за саечкой, саечка за саечкой. Браво! Бис! Браво! Бис!
И вдруг поэты замолчали.
— Проводите подсудимого!
И я понял, что экзекуция закончилась. Я пошел к выходу, обернулся, и благодарно сказал поэтам:
— Спасибо! Спасибо! Обещаю, больше ни разу не напишу даже строфы! Я все понял! Я могу идти домой?!
— Э, нет! — ответила Анна Андреевна. — Подождите! Еще рано.
И добавила конвойным:
— Через кабинет отдел прозы. Ведите его туда.
***
Нет, приснится же такое…
Аж мороз по коже.
Да, дела…
Господи, а может, они правы?!