Не спалось. Завтра опять на кухню. Целый день у горячей плиты, да в промежутках ещё успеть вымыть посуду. Хотя вначале ей это и нравилось: тарелки, вилки — всё быстро летит в мойку. И вот стоят уже на подносе одна на другую нахлобученные горы чашек, звякают, сыплясь, ложки. Громоздкие кастрюли теснят на полке большие пищевые котлы. Порядок…
Ольга любит всё делать быстро. Но к концу жаркого июля стала уставать. Она понимала, что это послушание, знала, что Господь каждому даёт своё, но знала и то, что Ему ведомо, что творится у неё в душе. А ей скучно и тяжко каждый день стоять у раскалённой плиты. Ей даже зримо представилась печь — огромная, властвующая, занимающая всё полуподвальное помещение. От неё, кормилицы, зависит, будут ли сыты монашествующие и паломники.
Но Ольге хотелось другого. Пусть на короткое время пойти к той тихой маленькой заводи, в укромный уголок, скрытый от посторонних глаз кряжистыми ветвями ивы. Сесть на камень, обнять колени и, как Алёнушка из сказки, с тёплой грустью смотреть на тихую гладь, облепленную глянцевыми ладонями листьев с кувшинками. Сидеть так и думать… Или как вчера: после дождя в дальних уголках ограды монастыря она побродила босиком по лужам с множеством пузырьков.
А может, матушка Михаила даст ей сегодня другое послушание? Может быть, скажет: «Тебе, Ольга, на огород». А там — благодать, там всё живёт и дышит: птички, стрекозки, ветерок… Всё в радость. Или на сенокос бы. Нет ничего лучше аромата свежескошенных, подвядших трав. Да и выросла Ольга в деревне, руки помнят, как надо воткнуть вилы в огромный вьюк сена, изловчиться и… наверх! А там уж его принимают, в скирду выравнивают. Потом с боков грабельками причесать. И целый бы день так.
Ольга вдруг почувствовала: внутри зарождалась борьба плохого с хорошим. Рождались мысли с хорошими плодами, но быстро гнили, так как их сменяли другие мысли, не столь безмятежные. Она растерялась, потом почувствовала, как начинает проявляться обида, переходящая в зависть. Прорвалось возмущение: почему не других на кухню, а именно её?.. Жалость нашёптывала на ушко: скажи матушке, что устала, она тебя сразу заменит. Но совесть укорила: не умеешь терпеть, нет смирения. Жалость не сдавалась: нельзя же всё чересчур — в прелесть впадёшь: вот, мол, вытерпела. И уж тут как тут и тщеславие, и гордынюшка. Ведь тяжело, так попроси… Но совесть тихо прошептала: А как Господь терпел… А тебе у плиты поработать, и то невмоготу…
Было ещё рано, но Ольга встала, вконец измученная. Да, с какой стороны ни посмотри, что ни сделай — всё неладно. Ольга посмотрела в окошко. Между домом и старым коровником виднелся кусочек речки, деловито метались перед окном ласточки. И чего им не спится в такую рань? В памяти почему-то всплыл недавно сломанный грозой тяжёлый сук с недозрелыми яблочками. Листья ещё не успели завянуть, но, предчувствуя скорую кончину, сбрасывали последние слёзы-дождинки. А весь мир после бури, словно всё позабыв, весело трепеща, тянулся к солнышку. И солнце, играя в небе, простреливало лучами ажурную сень листвы.
В душе зарождалась унылость. Надо помолиться: Господь смотрит на неё, ждёт. Надо, как та яблонька, перетерпеть непогоду душевную, отбросить уныние, как сломанный сук, поблагодарить Бога за всё и идти на кухню.
Этим утром м.Михаила отослала Ольгу в сад, собирать спелую сладкую вишню.
Галина ЗАХАРОВА, СПб, газета "Чадушки", №25, 2010