В августе княгиня Ольга Юрьевна вернулась в Монпелье с младшим сыном и вытребовала Элен пожить с ней до возвращения мужчин. Элен уже знала, что беременна.
С княгиней ей было хорошо. Первые дни княгиня плакала и показывала снимки, которые Элен видела во всех газетах: очень серьезного Сережу во фраке, с атласной бабочкой, грациозную, в облаке белой кисеи, невесту, его сестру, рядом с высоким Вилфредом; их торжественный выезд в золоченой карете шестеркой цугом; первое появление в семье Олсонов на балконе их Копенгагенского дома; молодой князь и молодой герцог Элсуорт на фоне королевских гвардейцев; и утренний снимок на лужайке князя-отца и лорда Рейнгольда в белых спортивных куртках, похожих, как пара близнецов. Элен спросила у княгини, где князь, и княгиня ткнула пальцем.
- Нельзя так далеко отдавать детей, - тоскуя по дочери, протяжно говорила Ольга Юрьевна. Она как будто чувствовала себя виноватой в том, что Лиля так рано вышла замуж. Газеты написали, какая молоденькая, ослепительная была невестка – «невесточка», каким влюбленным выглядел серьезный жених, и какая замечательная – на радость Европе - получилась пара, и от этих вещей княгиня тоже плакала и жаловалась Элен, что чувствует себя продажной мамашей, вытолкавшей из дома молоденькую дочку. Элен помнила, что в последнюю встречу Сережа был тоже грустен и жаловался, что жаль сестру и что «нельзя уезжать так далеко от дома».
В этом время молодые Олсоны, обжив подаренный князем остров, на яхте лорда Рейнгольда «Лорейн» огибали Португалию с тем, чтобы пожить неделю в Ментоне на вилле у графа де Бельфора. Княгине и Элен казалось, что это грустно и действительно нельзя уезжать далеко от дома.
Элен мучил токсикоз. В саду поспевали большие груши. Эти груши были почти единственное, что она могла есть в те дни. Княгиня ничего не замечала, а Жаклин, понаблюдав, сказала ей: - полячка твоя беременна.
- Если бы она была беременна, я бы больше всех этому обрадовалась, - ответила княгиня. В тоске по дочери и смутном ожидании чего-то недоброго для сына ей захотелось, чтобы «полячка» оказалась действительно беременна и подтвердила это. Таким образом у княгини был бы внук, которого бы она любила.
- Тут даже и сомневаться нечего.
Собираясь понаблюдать с неделю, а потом спросить, княгиня понаблюдала минуты полторы, после которых спросила в лоб: - А скажи мне, Леночка, ты не ждешь ребеночка?
- Это Жаклин предположила? – спросила Элен. – Решительная женщина.
- Говори, не морочь мне голову.
- Для этого надо состоять с кем-нибудь из мужчин в любовной связи.
- А ты бы не была гордая, а взяла и вступила в связь, когда знаешь, что он на тебе помешан. Я бы любила внука.
- Получите от дочери.
- Мне от Сергея нужно, - с мрачной решимостью ответила княгиня, которой страстно хотелось получить внука от Сережи. – Пока шею не свернул.
Она не любила Винсента, сына Сережи и Патриции, которого ей даже не показывали, поскольку Патриция жила с ним в замке под Лиможем, и утверждала, что дочь ле Шателье – такая же аферистка, как ее мать, незаконно родившая Тициану от князя Сергея Сергеича, и как Жаклин навязала им дочь, к которой привыкли и которую любили, так Патриция навязала мальчика, которого не только не любили, но не хотели знать. Думать и говорить так о Патриции, которая в Лиможской глуши сходила с ума от любви к Сереже, и сидела бы в городе, если бы он был в городе, было верхом несправедливости, но Гончаковы все были таковы, привычные понятия о справедливости не сочетались ни с одним из них – так уж они себя поставили, и если им нужна была справедливость – творили собственную. И хотя Элен достаточно теперь знала всех, она понятия не имела, как они отнесутся к ее ребенку, если она родит. Могло быть так, что Сережа перестанет ездить к ней и начнет цедить сквозь зубы «тихушница. Ненавижу», как это было в случае с Патрицией. Хотя с той же степенью вероятности можно было ожидать, что они полюбят и захотят отсудить у нее ребенка, если получат бесспорные доказательства его принадлежности их роду. Гончаковы были непредсказуемы, поэтому она ничего не ответила княгине.
- Он так-таки и не привыкает?
- Привыкнет, - сказала Элен.
Княгиня притихла, как притихала, смирялась, переставала даже дышать всякий раз, как разговор касался сына.
- У него нет выбора. И ничего ему не сделается. В нем очень сильный инстинкт самосохранения.
- Внука мне все-таки роди.
Элен кивнула. Княгиня больше не расспрашивала ее и даже не особенно наблюдала, зная, что Элен не пропадет и все сделает, как надо. Попыталась о ней заботиться, но Элен мягко, решительно противилась, и княгиня перестала об этом думать, решив, что это было бы чересчур хорошо, почти несбыточно: получить внука от Сережи и Элен, которую княгиня числила в родне и для себя охарактеризовала «девка – золото». Ее устраивало, что Элен молчит. Она устранила Жаклин, прожигавшую Элен взглядом бесстыдных черных глаз, из опасения, что та может ее сглазить. Объявила, что едет с Элен в Швейцарию, и жила затворницей. Жаклин знала, что обе остались дома, обиделась и исподволь желала обеим всяческого зла. Мужчин Гончаковых она любила. Но предпочитала, чтобы жизнь скрутила их и оставила без женщин, и они оба не могли бы без нее обойтись.
Ребенок должен был родиться в апреле, и до апреля нужно было решить, родиться ли ему незаконным или заключить фиктивный брак, чтобы обеспечить ему законное рождение. Второе было предпочтительнее, хотя для себя Элен нравилась мысль ничего не предпринимать, родить вне брака и назвать дитя Михалом Шиманским, если родится мальчик. По отношению к Гончаковым это было бы не совсем лояльно, так как в этом случае им пришлось бы думать, как узаконить представителя их клана, но о Гончаковых она почти не думала и родить собиралась подальше от них от всех.
Она знала с самого начала, что будет мальчик – апрельский, как отец, тонкий, нервный, с прозрачными глазами, и разговаривала с ним, как с мальчиком, рассказывала ему про себя и про отца, который путешествовал в это время по Атлантике.
Папаша-фантом. Будет вскакивать в твою жизнь, как в идущий поезд, играть в индейцев, отсыпаться от впечатлений и исчезать. «Один маленький индеец, два маленьких индейца, три маленьких индейца»… желтое перо в голове. Очень может быть, что он будет любить тебя больше всех, в них это развито, но это все равно будет папаша-фантом, и когда-нибудь вы с ним сравняетесь, если не возрастом, то внешне. Старший братик и младший брат, один маленький индеец, два маленьких индейца… Вот посмотри, сказала она, разглядывая газетный снимок, на котором папаша-индеец, в подвернутых брюках и босой, сидел на мачте, с лицом если не веселым, то оживленным, без обычной своей усталой агрессивности. Фоторепортер снял яхту «Викинг» у барселонского причала.
Ей все еще нравилась мысль ничего не предпринимая, родить сына по имени Михал Шиманский и продираться вместе с ним сквозь дебри его незаконнорожденности, хотя почти так же хорошо и справедливо, учитывая яростное желание княгини иметь внука, было родить восьмого по счету Сережу Гончакова, если ей судьба опередить в этом законную супругу, и она день и ночь об этом думала, когда увидела во сне Краков – не тот, каким узнала его позже, когда жила в нем сначала невестой, потом недолго женой, потом вдовой, а тот странный, непохожий на настоящий, город, который приснился ей накануне венчания с Шиманским - лабиринт гостиницы, темные елки на фоне красного заката, и Михал – светлый, худой, не повзрослевший, сказал ей: Он Ник Монтгомери.
Монтгомери? Почему? – удивилась она проснувшись. Вариант с Монтгомери не приходил ей в голову и даже когда она начала так и этак его обдумывать, казался совсем неподходящим. Но так получилось, что после своего краковского сна она стала называть нерожденное дитя Ник Монтгомери и перестала морочить ему голову рассказами о папаше-индейце. Она поняла, что, каков бы ни был папаша, а ребенок, даже нерожденный, даже по имени Ник Монтгомери, должен относиться к нему всерьез. И будет относиться к нему всерьез.
Две вещи решили судьбу имени младенца: ее сон и газетный снимок. Газета лежала у нее на столе (и в столе у Лавинии, и на туалетном столе княгини, и у Патриции, и Франческа де Бельфор сказала о ней: ну так. Ты мне надоел. Смотри не проплыви мимо), и она все поняла о нем и о себе, поняла, что ребенок родится с чужой фамилией, что словосочетание Ник Монтгомери (Николас или Николя?) звучит прекрасно, достойно, лучше не придумаешь, и Сережа, в котором развит литературный вкус, будет гордиться и хвастать тем, что у него сын по имени Ник Монтгомери (один маленький индеец) – как если бы они съездили в американскую саванну и привезли оттуда этот полуиндейский амулет, он ей будет благодарен за это имя, за то, как она распорядилась им, собой, будущим ребенком: не ныла, не жаловалась, не сорвала ему круиз, и пока он позировал босым на мачте, проделала все спокойно и с достоинством, главное, молча, без упреков, как это принято у женщин, не поставила его перед необходимостью принимать решение, зная, что он понятия не имеет, в какую сторону и что он должен решить, и как сделать, чтобы не выглядеть подлецом перед женой, перед ней и собственным отцом. Это я могу сделать, поняла она, разглядывая его на снимке, с большими руками и ногами (как можно принять его за женщину? – спросила она однажды графа. «Смешная. С большими руками и ногами», - улыбнувшись, ответил де Бельфор).
Она по нему скучала. Не хотела жить с ним по-семейному, чтобы он видел, как ей плохо, как мучают ее токсикоз и неопределенность, но ей хотелось лечить его, кормить и заботиться о нем. В тоске по нем не было ничего от претензий жены или любовницы, она вспоминала, как он, совсем без сил и почти безжизненный, лежал на ее диване, а она отпаивала его с ложечки чаем и вливала лекарство в рот. Как он обходился без нее в Атлантике? Должно быть, прекрасно обходился, если судить по подвернутым штанам и веселому лицу.
***
Она бы уехала домой, но княгиня ее не отпускала, держала при себе, а потом, когда они еще не ждали вестей ни с Ривьеры, ни даже из Атлантики, в Прейсьяс неожиданно вернулась Таня со своими чемоданами, взбешенная, без мужа, и Элен нельзя было уехать, так как княгиня боялась остаться с ней наедине. Таня рассказала, что старший князь – в Брюсселе, а младший, его сынок, погостив всего три дня на вилле де Бельфоров и толком не очухавшись от морской болезни (в шторм его укачивало), пересел на яхту «Лорейн», которую пригнали в Ментону, и отправился с лордом Рейнгольдом и молодыми Элсуортами на Кипр или на Крит, словом, куда-то в Грецию, – либо она не запомнила, куда они собрались идти, либо они отчалили без четкого маршрута и пошли на юг с тем, чтобы определиться по дороге.
- С де Бельфором? – спросила Элен. С де Бельфором, ответила Таня, и Элен поняла, что Гаспар пропал. Может быть, весело и не смертельно, а все-таки пропал.
Ее они не взяли. Отправились без женщин. Молодые Олсоны уехали к себе в Данию, а Таня, оставленная легкомысленным мужем погостить на вилле, не сошлась с Франческой, и Франческа буквально выжила ее и Клотильду Лелюш. Денег ей Сергей не оставил. Элен поняла, что если б у нее были деньги, она не приехала бы домой, а пожила в Париже. Она была загорелая, свежая, но выглядела так мрачно, что княгиня хотела было отправить ее в Париж на собственные средства, пока не появятся мужчины, чтобы она не сидела в замке и не портила всем настроение. Но о Париже разговор не зашел, а поскольку Жаклин в городе не оказалось – она уехала к дочери в Лимож, Таня – неохотно и с осторожностью – сблизилась с Элен и объявила ей, что у ее мужа - гомосексуальные наклонности.
Элен засмеялась. Она была рада, что Сережа не стал сидеть на вилле около опасной Франчески де Бельфор, на которую она насмотрелась, пока они с графом ломали сыроварню. Второй рейс, без жен, должен был получиться веселее первого.
- Нужно знать Элсуортов, - сказала Таня.
Нужно было знать Элсуортов, как их знали все, кого интересовали такие вещи, с их манерой путешествовать без женщин, с их скандально знаменитой в Европе яхтой («Лорейн», а не «Викинг», на котором бывали женщины, и которая, в отличие от яхты «Викинг», не боялась скандальной славы).
- И что ты скажешь? – спросила княгиня, которая со слов Жаклин имела очень смутное представление о скандальной славе «Лорейн».
- Что раньше Сережа не знал Элсуортов. Теперь узнал.
- А что в них?
- Ничего. Склонности у них странноватые, и они этим бравируют, но вреда нашему пирату от них не будет.
- А им?
- Они будут без него скучать, когда расстанутся.
- И что теперь делать?
- Пока ничего. А следующим летом он будет выбирать между двумя яхтами.
- То есть, это хорошо, что он опять на яхте?
- Пусть поплавает, - засмеялась Элен.
Таня, наконец, получила доступ к ее душе. Гончаковы были в ее глазах сплоченным, враждебно настроенным против нее кланом, и не было никого, кому она могла бы на них пожаловаться. Досада на них накипела и переливалась через край, и она стала жаловаться Элен, не беспокоясь о том, что Элен дружит с княгиней. Она доверяла Элен, чувствуя в ней жесткую профессиональную этику, которая не позволит той передать разговор княгине.
- Он такой грубый! Такой необузданный! Такой ревнивый, хотя я не даю ему повода для ревности, - заговорила она с ошеломившей Элен эмоциональностью. - Пока я была чужой женой, он трепетал, он обжигал об меня глаза; он готов был ехать со мной в Америку, в Новую Зеландию… (а вот это чушь. Никуда он не готов был с тобою ехать – ни в Америку, ни в Новую Зеландию, дальше юга Франции он не собирался тебя везти, отметила Элен)… куда угодно, лишь бы нам быть вместе; теперь он вообще перестал меня замечать и пользуется, как девкой, не спрашивая, хочу я этого или нет. У него несносная манера воспламеняться в неподходящих местах, когда вокруг люди; я чувствую себя физически и нравственно грязной - по-моему, нас кто только не заставал за этой гадостью! («это почему же это гадость? А мне понравилось»). У него солдафонская манера. Их хваленая гончаковская порода - видимость, внешний лоск; внутри они дикари со склонностью иметь много женщин сразу. Женщины для них сволочь, шелуха. И при этом он все время считает деньги! Отец положил нам две тысячи на расходы в месяц! Представьте, что можно на две тысячи? У них хватает деликатности не упрекать меня ребенком от первого брака и тем, что я старше Сережи на 5 лет, но я знаю, что в душе меня упрекают и взяли только потому, что я подхожу им по признаку, который они ценят: у меня высокое происхождение, поскольку я урожденная Тучкова. Они рассчитали, что могут выйти достойные наследники. Наследников пока нет, и они бесятся... Хотят получить немедленно.
- А почему нет?
- Они должны понять, что, прежде чем родить, я хочу пожить и поездить в свет. И вообще поездить. Представь, нас зовут в Америку. Сергей и слышать не хочет. Для него ничего не значит, что я бы хотела пожить в Америке. – (Бедный маленький индеец. В Америке он точно с ума сойдет, подумала Элен.) - Они купили имение в горах и считают, что оно может заменить дальние поездки. Я согласна, в нем можно весело провести некоторое время, если приглашать в него друзей. Но если не приглашать и сидеть одним, то какой это ужас, Элен!
- Если он не хочет ехать в Америку, его можно понять: вынужденная эмиграция отбивает охоту путешествовать. Он чувствует себя жертвою страшной катастрофы, и, по-моему, безжалостно загонять его в Америку. Он знает, что там хорошо, просторно, и из России, я думаю, с удовольствием бы туда поехал. Но, видишь ли, смысл путешествий, в конечном итоге, состоит в том, чтобы возвращаться из них домой. Он знает, что не вернется домой, а попадет из одной страны - в другую, вот он и не хочет никуда ехать. Это легко понять. Франция для него такая же "заграница", как Америка. Ему... вам всем сейчас надо пожить спокойно. По возможности никуда не ездить.
- Чем ему Франция не дом?
- Это не его Родина. И я должна тебя огорчить - она и не станет Родиной, он не почувствует себя вольготно в чужой стране. Ему чуждо, скучно. Тесно. Ты попала в семью с очень сильными традициями, поэтому тебе тяжело. И всегда будет тяжело. Их дед был камергер. Князь-отец был камергер и сына готовил к государственной работе, в масштабах большого государства. Он сейчас приноравливается, приспосабливается жить в маленькой стране, не надо пока создавать ему новые проблемы. Пощади его некоторое время.
- Сидеть с ним в замке? Чувствовать, что меня не любят?
- Хочешь им понравиться - роди ребенка. Хочешь, чтобы они понравились тебе - научись им сострадать. Переделать их ты не сможешь. Они достались тебе такими, какие есть.
- А дальше?
- Роди им сына. Это нужно сделать, пока они не испугались, что их род может сгинуть, если ты этого не сделаешь. Они от тебя зависят. Если у тебя есть проблемы в этом плане, я помогу, у меня есть прекрасный врач. Они и знать ничего не будут. Скажем им, что ты гостишь у меня - и все.
- С этим у меня проблем нет. Ты не поняла… Я пожить хочу.
- Успеешь еще пожить. С детьми живут прекрасно.
Таня сказала, что подумает, и больше с ней не откровенничала. Элен поняла, что не убедила, видно, все же была проблема со здоровьем, и досада на Гончаковых была чересчур большой, чтобы она смогла погасить ее или хотя бы смягчить одной беседой.
Несколько дней спустя из Бельгии вернулся князь-отец, и Элен, наконец, уехала домой. Следи, чтобы она не уговаривала его ехать в Америку. Пусть сидят на месте. Америки он не выдержит, предупредила она княгиню.
- А что, уже идут разговоры об Америке? – поразилась княгиня.
- Пресекай их. Не давай ей зацикливаться на мечте увезти его в Америку.
- Идешь с нами на Маттергарден? – спросил Мартин.
- Нет.
- Нет? А почему?
- Я не иду.
- Ты, правда, сама не хочешь? Тогда с женой моей поживешь, пока я сбегаю?
- Это пожалуйста.
- Не разрешай ей есть. Она ест все время. Врач сказал – не держите в доме еды, которую она могла бы есть. Покупай ровно столько, сколько съедите враз.
- Хорошо.
- Я не понял, почему ты не идешь на Маттенгарден. И почему ты такая худая? Гончаковы тебя измучили?
- Я никого не видела, в замке была одна княгиня. Вы идите. Я послежу, чтобы Сильвия не ела.
- А с княгиней ты как?
- Прекрасно.
- Ты правда сама не хочешь на Маттенгарден?
- Правда не хочу.
Она остались вдвоем с Сильвией в большом доме на Моцарт-аллее, и Сильвия действительно все время искала и находила, что бы съесть, а толстая Пэтти Тильман покупала по 200 грамм ветчины на завтрак и варила им прозрачные супчики, в которых и есть-то было нечего. Обе знали, что Сильвия ела тайком, когда уходила гулять одна, тонко нарезанную семгу, булочки с копченой колбасой, но один раз Элен увидела, как она ест большой «семейный» кекс, и сказала ей: «Не веди себя, как свинья. Даже если не любишь мужа».
Сильвия обиделась. Мужа она в это время уже любила и была не виновата в том, что все время хотела есть, и оттого, что приходилось таиться, приобрела действительно свинскую манеру есть быстро, жадно, чавкать, крошить, проглатывать большие куски, так что даже сама себе, а не только Элен, казалась хрюшкой.
- Попробовала бы сама походить беременной, - проворчала она расстроенно.
- Попробовала и вот хожу, - отрезала Элен, которая из-за сильного токсикоза продолжала худеть в то время, когда другие женщины уже набирали вес.
Сильвия растерялась и от удивления перестала есть.
- Как это – попробовала? Что ты хочешь сказать? Ты - тоже?
- Тоже, - ответила Элен и после этого два часа с ней не разговаривала, а потом Сильвия сказала: - Ой, как здорово! Никогда бы не подумала. Они такие красивые. Только я не могу сообразить – будут двоюродные братцы?
- С нашей стороны – да. А с той - дядя и племянник.
- Извини, я опять не пойму – кто дядя, а кто племянник?
- Генрих - дядя, - сказала Элен.
- Ты им сказала?
- Я не собираюсь им говорить. Захотят – узнают.
- А если не захотят?
- То и не узнают.
- Нет, ну как же… скрыть такую вещь?
- Какую вещь?
- Я не знала, что у тебя роман.
- А никакого романа нет. В последний приезд он провел у меня две ночи. Вторую ночь он проспал. А в первую, да, можно сказать, что был роман.
- И с одного раза ребенок получился?
- Можно сказать и так. Мартину не говори.
- Почему?
- Я сама скажу.
- А когда ты скажешь?
- Когда найду нужным, а ты не лезь.
Мартин вернулся поздно вечером восемь дней спустя. Элен осталась ночевать в своей комнате, в которой жила с сестрами до того, как уехала с ним в Германию. В комнате не меняли ни мебели, ни картин, даже плед был из детства – в медведях, свечах и елочках. Уличный фонарь освещал комнату со времени ее детства – ярко, хотя и не настолько, чтобы можно было читать без света, но будильник был виден в темноте и на фотографиях видны были лица. Она лежала и думала, что родятся дети: ребенок Мартина и ее ребенок, и один из них, или оба вместе, будут ночевать в этой комнате и видеть фонарь за окном, будильник и детские фотографии сестер и Мартина.
Она смотрела в частый переплет оконной рамы, когда вошел Мартин и сел на краю ее постели. Он был в свитере, значит, еще не ложился спать, и пахло от него дождевой водой. Дома он всегда выглядел неряшливым, она не смогла добиться, чтобы он ходил дома аккуратным, хотя в детстве он жил в Германии, в чистых немецких семьях. Немцы, которым он нравился, научили его быть предупредительным и вежливым (дети в гимназиях считали его драчливым), и он вырос вежливым неряхой. Теперь с ним билась Сильвия - и тоже ничего не добилась, разве что он чаще менял рубашки и не занашивал свитера и куртки.
- Я вот насчет чего. Дом в Джелатти продай или сдай в аренду. И переселяйся к нам. Тебе нельзя жить одной.
- Когда я не смогу жить одна, я возьму служанку.
- Он не женится на тебе?
- Кто – он?
- Эта младшая сволочь. Хуже, чем папашка.
- Ты все сказал, а я все услышала. Иди к жене.
- А если он не женится? Если вообще больше не приедет?
- А мне не нужно. Мне сын нужен, а не он.
- Совсем потеряла голову из-за этого подонка.
- Разговаривай вежливо или уходи.
- Я не могу вежливо разговаривать со шлюхами.
- А кто шлюха? Я шлюха? Тогда сразу уходи.
- Ведешь себя, как шлюха. Я вообще-то давно заметил, что ты не столько лечишь ему мозги, сколько любовь с ним крутишь. Я не думал, что ты родить от него захочешь.
- Я хочу от него родить.
- Он знает?
- Нет. Ему и не надо знать. Я не хочу, чтоб он знал.
- Как у них выходит: и дети, и ни одна не заставила жениться, и никто из мужей не вышиб из них мозги? - Он и вообще-то говорил тихо. А теперь она его едва слышала и вслушивалась в интонации его голоса, хотя интонаций не было: голос был неокрашенный, тихий, ровный. –На что им столько чужих детей? Что они с ними будут делать. Других мужчин не осталось, что ли? Или те – не такие?
- Все оттого, что они породистые. Просто до смешного. А породистых щенков не топят. Все дело в этом.
- А еще что?
- У них на лицах написана убежденная порядочность. Они оба как будто просят о пощаде, и если у тебя есть совесть, им в этом не отказываешь.
Он молчал. Она видела, что он думает, что Гончаковы не одни такие, с печатью бесспорной порядочности на лицах, и он был прав. Он сам был такой, породистый, но ни одна женщина еще не родила от него ребенка, и это было ему обидно.
- И они сами это чувствуют?
- Каждый из нас чувствует, что он лучше всех. Если не чувствует - значит, у него комплекс и потенциально это наш пациент.
- Всякое бывает, но чтобы три дамы родили трех ребят в один год – я о таком никогда не слышал.
-Еще не родили, погоди. В жизни чего только не бывает. Бывает, что так закрутит - перестаешь понимать, на каком ты свете.
- Если б я знал, что он устроит такую гадость, я б его в дождевой бочке утопил.
- Братик, это не гадость, это счастье.
- Но ведь он не женится на тебе?
- Это я за него не выйду. Он женится, если ему сказать. Объяснится с женой и женится. А мне зачем? Приходится все делать тайком. В конце концов, он ни при чем, поверь мне. Мужчина есть мужчина, а женщина всегда может сказать "нет". Она отвечает за последствия, а не партнер (конечно, если ничего ей не обещал и она не зеленая девчонка). Беспокоить его из-за того, что попалась, выдергивать из устоявшейся жизни, говорить: Серж, я беременна, давай что-нибудь придумай, - это гадость. Так поступала наша матушка: вместо того, чтобы найти акушерку, шла к соблазнителю и надоедала до тех пор, пока он не женился на ней. Если способна сама найти врача или сама родить, то и делай это сама. Не знаю – беда это для них или нет, что дамы хотят от них детей, но они ведут себя честно. И он, и его папаша. У них есть совесть в глазах, поэтому с ними приходится считаться. Ты не согласен?
- Что Гончаковы - честные? Что мне от этого?
- Мартин, я выйду замуж. Хотя бы для того, чтобы ты обо мне не беспокоился.
- За кого?
- За Монтгомери. Он на днях приедет.
- Погоди, кто такой Монтгомери? Твой пациент? Хочешь уехать с ним в Америку?
- Я никуда не хочу уехать. Не хочу жить ни в чьем чужом доме, с чужим мужчиной. Он даст малышу фамилию и уедет в Штаты. А мы останемся.
- Он не согласится.
- Если не согласится Монтгомери, согласится Кливен.
- Да почему ты не можешь нормально выйти за Кливена и родить от Кливена?
- Я жду ребенка от Гончакова, а не от Кливена. Поэтому.
- Можешь объяснить, чем этот полоумный патриот лучше Кливена?
- Могу объяснить. Полоумного патриота я люблю, а Кливена – нет.
-Ты совсем рехнулась? – испугался Мартин. - Как можно любить Сержа Гончакова?
- А почему нет? Если кого-то любить, то Гончакова – первым.
- Он же маловменяемый, Элен. Разве ты не поняла это до сих пор? Почему ты не поняла? Потому что он красивый?
- Потому что он нормальный. Врожденное чувство Родины не является признаком маловменяемости.
- Не буду спорить, хотя я лично не считаю его нормальным.
- Очень жаль, что не считаешь.
- Ты не можешь иметь его любовником, потому что ему 22 или 23. У него развитие малолетней шпаны, он даже не делает вид, что он умный, и ничего из себя не строит. Если ты это не понимаешь, значит, ты такая же маловменяемая, как он, и вас нужно разлучить насильно. Он хотя бы изнасиловал тебя или ты сама с ним захотела?
- Не могу сказать, что изнасиловал. Попросил.
- Почему он тебя попросил? Девчонки кончились? Или он подумал, что с тобой неопасно? А ты-то сама-то что?
- Когда живой мужчина налетает, как ураган, то не успеваешь ничего сообразить. Как-то само выходит. Потом думаешь, конечно.
- Кто на вас налетает! Сами охотитесь на них, а если один подставится, из вежливости или потому, что рядом не оказалось пресс-секретаря, который гоняет дам, тут уже начинается - "налетел как ураган", слово "нет", которым вы никогда не пользуетесь, и ребенок в память о встрече - чертов сувенир, о котором никто не просит. Сукины сыны они оба, а вы - сучки, и не надо со мной рассуждать о чести. Одно хорошо: способны сообразить, что не следует навязываться, все равно ничего путного не выйдет.
- Можешь считать, что ты кругом прав.
- Ты пилюлями пользовалась, которые мне давала?
- Нет. Не пользовалась.
- Не успела?
- Не захотела.
- Вот как.
- Сработал инстинкт продолжения рода.
- Чужого рода.
- И своего собственного тоже. Есть закономерность, смотри: я, твоя жена, Патриция. Ни одна из нас не имеет склонности часто менять мужчин. Я и Сильвия прожили бы жизнь с одним мужчиной или вообще без мужчин, если бы не втесались Гончаковы. Дикие. Красивые. Индейцы на военной тропе. Если заглянуть под их боевое оперение, увидишь, что ничего воинственного там нет, одно оскорбленное достоинство, но для этого нужно заглянуть, и если твоя жена и французская графиня это сделали, то это говорит не о легкомыслии, а о способности разглядеть под живописной наружностью отчаяние людей, изгнанных из Рая. Сильвия врезалась в учителя, когда его нужно было пожалеть, - не любить, просто пожалеть. В том, что жалость перетекла в любовь, виновата их огненная оснастка, но начиналось все по схеме для неиспорченных девиц, у которых любовь начинается не с восхищения красотою торса, а с убеждения, что ты одна способна ему помочь. Студентка пожалела профессора, который рискует сыном. Если бы он был заурядный, она бы не пожалела его: таких не жалко, а раз война, должен кто-то гибнуть; так почему не сын профессора? Но он знаменитый, красивый, с глазами, как две открытых раны. На него приятно смотреть, о нем интересно думать, у него и сын должен быть особенный, и страдания не такие, как у всех. Этот ее ребенок, неясно, чей...
- Мой.
- Он тоже - бессознательная потребность подставить плечо и поддержать. Они остались без своего народа, и подсознание подстегнуло дать что-нибудь взамен, как-то отбить, отспорить, хотя бы оно никогда не было востребовано. В этом споре с самой историей участвует не голова, так как рассудком понимаешь, что лучше оставить их - и себя - в покое, а сердце, и сердце толкает дальше. Если просчитывать ходы, тут обыкновенный разврат, не больше. А если посмотреть над житейским уровнем - тут уже и милосердие, и гармония с природой, и много чего другого. Ясно, что им не нужны чужие дети. Они способны иметь своих. Но, опять-таки, справедливо сохранить его ребенка, раз он уже есть. Все логично и жестко обоснованно. Нельзя дать исчезнуть такой породе. Нельзя убить одного из них, когда они наполовину итак мертвы. У мальчика в глазах неприкрытое отчаяние. И не оттого, что нервно больной или возбудимый, а потому что ничего другого в них и не может быть. Было бы нелепо, если бы он ходил посвистывая.
- А ты не боишься умереть?
- А это ничего не изменит. Если я останусь жива, выращу сама. Если нет - вырастите вы. Хотя я думаю, что Гончаковы вам его не отдадут. Для него это даже лучше - живой молодой отец, а не мифический Монтгомери, о котором никто ничего не знает.
- А если он не приедет?
- Приедет. Я получила телеграмму.
- То есть, на себе ты уже поставила крест?
- Мартин, я столько лет думала о себе и тебе, что запас беспокойства во мне кончился в тот день, когда ты, наконец, женился. Я беспокоилась, пока тебя нужно было растить, учить, изгонять из тебя фантастические страхи. Теперь ты, слава Богу, взрослый, с нормальной психикой...
- И набором комплексов.
- Никаких комплексов в тебе нет!
- В отношении Гончаковых они срабатывают.
- Ну, это легко понять. Когда он возвышается над тобой, как Командор, и чтобы поговорить с ним, нужно задирать голову, это уничтожает самолюбие. Но ребята они надежные.
- «А где Гончаков?» – Вперед попер. – «Один попер?» - У него по расписанию подвиг, - процитировал он из дневника. – «Вечно ты лезешь, куда не просят». – Кто не просит?
- Молодая княгиня, его жена, плохо кончит, если не начнет им рожать. Напрасно она уверена, что ими можно играть, и они все стерпят. Они просто выставят ее из дому. Они правы в том, что дорожат своей породой. Это, в сущности, единственное, что у них действительно есть. Посмотри на Тициану! Она понятия не имеет, кто она, а исключительность хлещет из нее, как природный гейзер; и это яростное нежелание делиться ими. Она присматривает им друзей, и то, что она выбрала нас, каждого в отдельности –тебя, а затем меня, и при этом настойчиво отвергает Таню с ее пышной родословной, говорит об остром чутье и умении отличить врага от друга. Корысти и материальных расчетов у нее нет, так как она не считает меня врачем, который мог бы пригодиться Гоначковым – с ее точки зрения они не подвержены психическим болезням, врач им нужен раз в год, причем травматолог. Значит, мы ей нравимся сами по себе, и она будет нас держаться.
- Когда-нибудь она тоже плохо кончит.
- Я не думаю. Нормально вырастет, выйдет нормально замуж. Кстати, когда Сильвия говорит, что князь-отец выглядит беспомощным, выражение, которое она принимает за беспомощность, на самом деле выражение умного человека, который вынужден заниматься глупостями. Так выглядят хорошие, умные актеры, когда приходится играть в пошлых мелодрамах. Им стыдно, но это их способ заработать. Поэтому у них почти всегда виноватый вид.
- Про них я понял. Но как это случилось с тобой?
- Они очень хороший материал для улучшения породы. Можешь себе представить, чего мы нахватались от нашей матушки. И отчего две из нас - я и Кристина, если не сказать – все четыре – такие странные.
- Кто сказал, что ты странная?
- Ну, знаешь, когда это заметят другие, останется только скрыться от всех в психушке. Разве я нормально живу? Разве можно жить одной и хорошо себя чувствовать? Это подавленная травма: не терпеть мужчин в доме только потому, что у матери было пять мужей, и двое из них со мной заигрывали. Мужчины мужчинами, а когда ты всю жизнь одна и впереди ничего не светит, то тут уж нужно обуздать чувства и начать соображать, пока предубежденность не рассыпалась комплектом чудачеств, которые с каждым годом будут принимать все более причудливые формы. Могут быть убежденные отшельники - религиозные фанатики, но те живут в монастырях и пещерах, а если живешь среди людей, то неприлично пугать заскоками. Сережа появился в тот момент, когда я начала понимать, что мне тяжело. Особенно тяжело по вечерам: вокруг тихо, и тишина сгущается и звенит. От этого можно с ума сойти.
- Смотри, как бы это боком тебе не вышло.
- Вы с Тицианой что-то пишете? - спросила она, чтоб его отвлечь. – Это секрет?
- Совершенно шальная девица. Невменяемая.
- Она-то как раз вменяемая. Что ты пишете?
- Есть один проект. Предположим, налетает она на князя и спрашивает: "Дядя Серж, что такое аферист?" А он ей отвечает: "Это такой с виду джентльмен, манеры которого располагают к тому, чтоб гоняться за ним с собаками." И все в таком духе. Представляешь, что она способна спросить, и как он может ответить. Характер вопросов мы с ней оговорили, и она знает, что спрашивать надо так, чтобы он ни о чем не догадался, иначе начнет кокетничать или просить, чтоб его не трогали. Когда у нее будет сто ответов, а у Сильвии сто хороших фотографий, попробуем соединить их и сделать книгу. Может получиться очень смешно, или очень глупо, или вообще никак. Она теперь мой сотрудник с окладом 100 франков в месяц.
- Гончаковы на фоне Тицианы?
- Или "Двадцатый век на фоне Тицианы". Может вообще ничего не выйти.
Он вынул письмо от Тицианы в солидном белом конверте со штампом муниципалитета Монпелье и изображением его фасада на картинке в углу конверта. Письма Тицианы почти всегда получались короткими, скучноватыми, натянутыми, и она никого ими не баловала, собираясь с духом, чтобы написать письмо, примерно раз в неделю. В прошлый раз Элен получила от нее послание на развернутой открытке. Видно, та полагала, что художественное оформление письма восполнит краткость содержания. В этот раз оказалось письмо на сиреневой бумаге, на ты. Всем, кого она любила, она говорила "ты" и, значит, любила Мартина и считала уже своим.
"Дорогой Мартин! Как ты поживаешь? И как поживает твоя жена? У нас жарко, и у меня все время плохое настроение, потому что школа. Я учусь прилично, но от школы меня тошнит. Мама считает, что от лени, а дядя Серж говорит, что если все-таки ходить в школу и внимательно слушать, чему там учат, то вырастешь дамой привлекательных пропорций и даже не полной дурой. Говорит, мужчинам безразлично, что женщина пишет без ошибок, но они любят, когда в голове у нее мозги, а не чемоданы, а этому учат в школе. Младший Серж еще не приехал, а он уезжал в Париж, вернулся и ругает их всех неприличными словами. С другой стороны, ведь не может быть, чтобы все кругом дураки, а он один такой умный, правда? В холодном климате их России экзотические фрукты вообще не зреют, нечего ему думать, что он ананас какой-то. Сейчас он стал приличный, живет себе потихоньку и не влюбляется особо в кого попало. К ним в гости приехал бойкий и горластый, как бойскаут-орел, эск-губернатор штата Висконсин Уинстон Кэрозерс со взрослым сыном. Сказал, что увидел его в газете все в той же аммуниции, которую подарил ему 10 лет назад, заказал по приблизительным меркам новый костюм и привез во Францию. Новая аммуниция очень хорошая, но и старой за 10 лет ничего не сделалось, и хотя из вежливости князь надевает новый костюм, отправляясь с экс-губернатором верхом, но продолжает ездить в старой шляпе. Когда они носятся по виноградникам, с них можно писать картину "Козлодрание", есть такой восточный праздник, про который князь говорит, что на нем нужно прицельно бить из пулемета по участникам. Чтоб не перевозбуждались. Князь уже показал гостям старинные городки, ночевал в аббатствах, ловил с ними рыбу, возил к соседям и на охоту в горы. Уинстон подстрелил поросенка из выводка домашней свиньи, после чего стал говорить, что во Франции нет охоты, и пригласил всех в Висконсин.
Р.S. Я спросила его, что такое джентльмен, он ответил: "То же самое, что леди, только в штанах и в шляпе"
- А леди?
- А леди - это леди. О чем тут спрашивать, если это леди».
- Если вы будете задавать вопросы в лоб, он догадается и начнет кокетничать, - сказала Элен.
- По-моему, он уже кокетничает.
- Разве?
- И всю жизнь.
- Интересно, она дурачится или в самом деле думает так, как пишет? - взяв с колен у Элен письмо и складывая, сказал Мартин. Элен увидела, что он ждет от нее ответа, и ответила, что не знает.
- Как это ты не знаешь?
- Ты ведь общался с ней.
- Интересно было бы, если б мать от нее избавилась.
Он поднялся и ушел, наконец, к себе. Лежа в его потрепанной, купленной еще в Мюнхене пижаме, она думала о том, что у нее есть Мартин. И будет, если его не прикончат в какой-нибудь войне.