Глава 18. МХАТ. Митя.
Позвонил неожиданно Митя Коренкин, сказал, что, возможно, приедет по осени в Волжский с каким-то театром. А с каким, не пояснил. Лишь напомнил о себе родным протяжным и одновременно торопливым: «Дя-я Саш…» Что не удалось вытравить ни мхатовской студии, ни ВГИКу. Об этом Пешкин вскоре забыл, вкрученный в бесконечную суету пустопорожних дел, подумал лишь мимолетно о скоротечности времени, как думает каждый стареющий мужчина, при появлении чужих сыновей, с обязательным: «Глянь-ка, как вырос!»
Митя вытянулся на первом курсе ВГИКа. Здесь отыскал его Пешкин в один из последних приездов в Москву и тогда по-настоящему искренне удивился: «Митя, да ты меня перерос!» А Митя не знал, что ответить, слегка даже сутулился, не привыкнув к своим «метр девяносто». Да и разговаривать не просто, когда смотрит на тебя удивленно, точнее нахально, парень лет двадцати, развалясь на кровати с банкой пива в руке.
-- Третьекурсник, тоже с актерского, -- пояснил Митя. – Жениться собрался…
Пешкин не то чтобы разволновался, но как бы подустал от долгого ожидания и длинных проходов от учебного корпуса к общежитию, к метро и обратно. Забыл забрать на проходной писательский билет, который не раз выручал при стремительном милицейском – ваши документы! Как и студенческий Литинститута лет пятнадцать назад, когда приезжали во ВГИК на закрытые просмотры зарубежных фильмов под монотонный голос переводчика. Здесь впервые посмотрел «Кабаре» с Лейзой Минелли, а Шура Филов потом обижался: «Что же меня не позвали?»
Чтобы прорваться сквозь сумбурные междометия: «Ну ты как?.. Да, нормально…» Пешкин, привыкший, что в девятнадцать лет всегда хочется есть, потащил Коренкина младшего в кафе. А Митя тянул свое: «Дя-я Саша, я не голодный». Но все же заставил присесть за шаткий пластиковый стол, купил что-то перегретое и перепаренное, как в большинстве московских забегаловок. Выпили по чашке порошкового кофе. Прощаясь, сунул Мите денежку и ушел в подземелье метро, сожалея, что не нащупал тональность, не разговорил парня, и если Андрей спросит про сына, то и сказать будет нечего, кроме того, что сосед по комнате достался хамоватый, что мучают их, бедолаг, до поздней ночи.
-- Дя-я Саша, мы в Волжском. Можно встретиться. Мы у Центрального рынка…
Они втроем стояли под знаком остановка запрещена. Усадил торопливо в машину. Выбираясь из потока и, думая одновременно, где бы их поосновательнее накормить, -- спросил: «Вы чей-то сын?» -- подразумевая, «сын известного актера?», что парень, приехавший с Митей, понял. Рассмеялся.
-- Конечно же сын! Меня Егором зовут.
Митя не пояснил, что это Егор Бороев, сыгравший главную роль в фильме «Западня». Что Пешкин сразу не сообразил, хотя фильм смотрел на большом экране, а позже дома с «паленого» диска, и теперь так вот простодушно вляпался.
Жена Егора Марина, Митя и сам Егор, заказали мясо, лобио, грузинских салатов, несколько хачапуров, не слушая наставлений Пешкина о том, что порции здесь не ресторанные, щедрые. Они ели дружно, с легким азартом, а что-то лишь пробовали с видом исследователей провинциальной жизни, где все так занятно, а главное дешево, если сравнивать с Москвой.
Предложил прокатить по памятным местам, к Волге…
-- Нет, надо отдохнуть перед спектаклем, -- ответил Митя, став сразу серьезным, чуточку грустным. Первые выездные гастроли.
Егор, похоже, уловил Митин мандраж, улыбнулся светло, как это умеют успешные, по-настоящему одаренные актеры: «Я думал, что страх постепенно пройдет, а он возникает каждый раз и возникает...», -- сказал он банальную, но очень нужную Дмитрию в этот день сентенцию.
Повисла пауза между сменой блюд, когда и говорить особенно не о чем, можно лишь обсудить недостатки зубочисток, сработанных, как и все остальное, кроме еды, в далеком Китае.
-- Почему у вас Тойота с правым рулем? – спросил Егор, как спрашивали его десятки раз, а он отмалчивался.
-- Лет семь езжу на праворульных, привык. Безотказные лошадки.
– Ведь это так неудобно на наших узких дорогах!
-- Эту Тойоту я пригнал из Находки. А до этого гонял реэкспортные Жигули из Питера. На хлеб зарабатывал. Гонял из Германии. Могу твердо сказать, что неважно – правый руль или левый, важно, что в голове.
-- А как же через Сибирь? Там, говорят, нет дороги? – спросила Марина.
Улыбка у нее получилась, что надо. Такая повышает гемоглобин в крови. Нужен серьезный потенциал, чтобы гасить в себе подозрительность, когда она так улыбается незнакомым мужчинам.
Пешкин тут же припомнил пару забавных историй, случившихся в дороге протяженностью в десять тысяч километров, умышленно шаржируя встречи, пространство, людей, чтобы показаться интересным и заработать удивленное:
-- Неужели не было страшно?
Интерес Бороевых к этим историям Дмитрия слегка удивил. Но было приятно. Подумал, что все же странный он, этот папин друг. Машины никогда не имевший и не хотевший ее иметь, он попытался представить, но не смог, как можно по восемнадцать часов день за днем горбиться над рулем, преодолевая огромные расстояния. «А главное, зачем?»
Пешкин сбился с темпа, проникаясь этим «зачем?»
-- А зачем ты выходишь на сцену?.. Привносишь добро или создаешь иллюзию правды?.. Да еще из-за денег, конечно же. Так и я.
Беспробежная Тойота Калдина стоит у нас здесь десять тысяч зеленых, а во Владивостоке – четыре. У меня денег, как и у твоего отца, всегда не хватает. Но и это не самое главное. Россия огромная и очень разная, из вагонного окна много ли увидишь, а тем более сквозь иллюминатор. Вы по заграницам поездили, а страны-то родной не знаете. До Урала – это лишь четверть, остальное там, за Уралом. Методы перевоплощения, дедукции и пердукции – это сильно. Но сопереживать по-настоящему тете Маше, которая по прихоти жадных чиновников, осталась в другом государстве, -- невозможно. А она по сей день живет и верит в доброго царя Путина, и убеждает меня, что он вот-вот наберет силушку и тогда все русские поселки и города вдоль Транссиба снова передадут России, как поначалу и договаривались Президенты на своей тайной сходке. А пока, чтобы выжить и прокормить сына, который учится в Астане, она по ночам печет пирожки и ранним утром, завернув их в ряднинку, везет на таможенный пост, где работают только казахи. Такова восточная демократия во всем. Продает тетя Маша пирожочки не для корысти, а потому что для нее – простой русской бабы – нормальной работы нет. С этого кормится и кормит семью. А кто замолвит за нее и тысячи подобных баб и русских мужиков словечко, если не перед царем батюшкой, так хоть перед Богом… Скажи, Митя, кто?
Вот Солженицын замолвил. Сказал о российском подбрюшье, которое за три копейки отошло Казахстану. Чиновники и депутаты подняли негодующий вой. А народ отмолчался. Народу, протрезвевшему на короткий миг, гнева хватило на митинги и короткие забастовки. Позже, когда залили страну дешевым спиртом Роял и прочей дрянью по самые яйца, то вышел и весь последний гнев.
Фильмы мелькают один за одним с красивым: «Русские своих не бросают!» Бросают, еще как бросают. То целыми слоями: интеллигенция, кулаки, казаки, то огромными Армиями. А теперь городами и огромными областями, бывшими сто и двести лет российскими губерниями.
Разве казахи строили Транссиб? Но почему же теперь они заходят в российский поезд, на русской дороге, с чванливым: ваши паспорта?.. Этого знать не хочет никто. Устали, похоже, лет на сто вперед от разных «измов».
Принесли кипящее на сковороде мясо. Задрожали ноздри от запаха специй, чеснока, зелени. Не до разговоров. Как и тем, которые под водочку делили российское государство, хлопали по плечам, по рукам. Улыбались. «Что, еще по одной?.. Хай живе и процветае родянска праца! Хай!»
Молодежь слегка пожадничала. Заказали больше, чем могли съесть. Бывает. Пешкину понравилось, что они не стали пижонить, попросили выпечку и сыр завернуть в бумагу, с собой. В этой рачительности мелькнуло то главное, что невозможно привить извне, с помощью ученических наставлений.
-- Вам дать входных билетов? Может, придете?..
Пешкин съездил домой и переоделся в новый костюм, провисевший около года в шкафу без употребления. Только в фойе киноконцертного зала заметил, что брюки сидят мешковато, а вдоль колена идет не отглаженная складка, что сразу испортило настроение. « Надо было еще писательский значок нацепить и медаль за победу на Куликовом поле».
С ним такое случалось из-за пятна на рубашки или чьей-то хамской фразы. Он умолкал в шумном застолье, с трудом вылеплял на лице улыбку и не мог преодолеть сбой в настроении, завидуя тем, кто плюет на такие условности. Вспомнил, как ввалились знакомые Андрея – «гитисяне», в комнату на Добролюбова. У одного из них, самого шумного и самого толстого, сквозь разорванные штаны проглядывали сатиновые трусы. Но будущий режиссер отмахивался от замечаний, усердно вскакивал, бегал вокруг стола и разглагольствовал под дешевенький портвейн про Феллини, который совсем устарел. Про некого Пьера Кардо, который гений и когда он приедет в Россию, то будет общаться непременно с ним…
Зал оказался наполовину пуст или наполовину полон, как любят повторять на семинарах по маркетингу или строительству финансовых пирамид. «Афиши не успели расклеить», -- скажет перед банкетом, организатор гастролей, бывшая работница областной филармонии, так и не поверившая, что люди в их городе пойдут на молодых мхатовских актеров. А в таком случае, зачем же добро переводить, тратить деньги и силы? Вот белый Кадиллак, похожий на огромную таксу, чтоб пощекотать самолюбие молодых, это -- пожалуйста. Тем более, что под него, банкет в ресторане и прочую ерунду, можно списать половину прибыли от продажи билетов, потому что актеры не будут никогда проверять ее хитрую бухгалтерию.
Пьеса современного автора для трех актеров, где Егор играл несколько главных ролей, нуждалась в поправках, едва ли заметных для неискушенного зрителя. А Пешкин улавливал фальшь в диалогах, как улавливает их иной дирижер, и напрягался, переживал, что Бороевы вместе с малоопытным Митей Коренкиным вдруг собьются, а зал сразу ответит топотом ног. Но ребята работали слаженно, мастеровито, лишь слегка выбивался из трио Коренкин своей правильностью. О чем Пешкин Мите, конечно же, не сказал и был рад, что он выговорил, глядя чуть вбок: «Извини, дя-я Саш, не преодолел я зажим. Да и репетировать толком не получалось в Москве, и отменять гастроли было поздно…»
Обнялись на вокзальном перроне у поезда, увозившего Дмитрия в Саратов, где двадцать пять лет назад учился отец на актера, где в дни премьер искали лишний билетик перед входом в театр и где он, Дмитрий Коренкин сыграет умело и вдохновенно. Тогда его, может быть, отметит критика, после чего пригласит в новый фильм режиссер Хотенков или сам Михалев…
На банкете он выпил полбокала сухого вина, обильно поел, а все одно не спалось. Мелькало в голове разное. Суровый друг отца Пешкин, резкий и вспыльчивый, которого в детстве побаивался. Вспомнил, как он заставил приколачивать доски на веранде и не пожалел, когда прибил молотком пальцы, наоборот, укорил за неумелость. Вот и теперь он хвалил, но весьма холодно, не договаривая что-то свое, что возможно скажет отцу. А тот будет переживать. Вскинется: «Как же так, Митенька?» И вообще странно, что они дружат так много лет. Вот дядя Саша Филов – это понятно. Он на собаку голос ни разу не повысил, а уж его-то любил, как родного.
Однажды не удержался, пристал с этим своим «почему» к матери, а она притянула к себе, приобняла: дружба, как дар, как любовь, это сложное чувство, ты позже поймешь, и увела от дачного костерка, где отец и оба его друга – Пешкин и Филов -- вели бесконечный свой разговор до полуночи.
Жалко стало отца, как-то вдруг по-особенному и он выдохнул прямо в подушку: «Не напрягайся, папань…» , -- как говорил много раз по приезду домой шутливой скороговоркой, стараясь отделаться побыстрей от вопросов, которые наваливал сразу отец, стараясь вникнуть в процесс создания дипломного спектакля или разногласий с главрежем.
Дмитрий не считал отца неудачником. Нет. Жалел примитивно по детски, что рано облысел, выпивает иной раз помногу, а теперь вот все чаще болеет, не пытаясь понять, что такое удачи и неудачи, уверенный, что сам поднимется высоко и отец перестанет снисходительно усмехаться, а будет наоборот рассказывать всем, в том числе и дяде Саше, о новом спектакле, где сын получил главную роль.
Здравствуй!
Только начал писать – сразу чертовщина, паста кончилась. Вот и повод, чтоб не писать. Я сегодня включил компьютер, думаю, наберу письмецо разборчивым шрифтом, чтоб ты не мучился, читая каракули… Но набрал пару строк и понял: на компьютере письмо другу написать нельзя.
По телику сегодня сказали, что в Волжском открыли музей Сталину. С чем и поздравляю. Вспомнил, как ты в пивнушке чуть с мужиком не подрался из-за этого героя, доказывая, что не возродят его памятники. Тогда я тоже так думал. А теперь не уверен. Я давно ни в чем не уверен.
Здесь Митя приезжал после волжских гастролей. Саня, не суди его строго. «Не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет». Ему скоро 26. Лермонтова почти в эти годы убили. Я в двадцать шесть лет переиграл в театре все роли, которые только мог сыграть, и устал. А у Мити, считай, всего вторая роль. А без актерского тренинга, где ж мастерство? Но я к Митьке со своими советами не лезу. Не благородное это занятие. Да ведь и не просто ему в Москве за хорошее дело зацепиться.
А так-то на детей мне грех жалиться.
После поездки к тебе в гости поругал себя, как всегда, за невоздержанность и взялся за ум. Сел писать. Но бодливой корове, сам понимаешь… Позвонили из Москвы, предложили у одного тут мэна роман подправить. За деньги. Я руки в ноги и поехал. Уцепился. А как в Калугу вернулся, да полистал рукопись, так и заговорил нечеловеческим голосом. Ладно бы графомания, так еще и бесовщина. Однако взялся сдуру. Когда полработы сделал, совсем осатанел. Не могу больше. А Бес не дремлет. Жучит меня: деньги, мол, заплатят.
Кое-как на зубах вытянул. Сдал в издательство. Так козлу этому не понравилось, что я бесовщину расчистил. В итоге получил половину от оговоренной суммы аж в октябре, и все это время ел себя поедом: не берись бесам помогать, не берись, не берись…
Только теперь взялся за прежнюю работу, что бросил в феврале. В ней пытаюсь грехи откупить. Да не больно-то получается, потому как не верю ни в какие писания. Зачем? Для себя? Глупо. Сам все знаю. Для денег? Да если б за это платили!.. Словом, кризис. И время-то нынче совсем не писательское. Какая-то литература еще будет, но другая. Может и хорошая, но другая. Мне, наверное, непонятная.
Если говорить о житейском, то все нормально. С Таней живем очень хорошо – потому как оказывается, чем больше живешь, тем больше и любишь. Еще зима толком не пришла, а мы грезим весной, дачей. Пусть толком ничего не растет, пусть. Зато ей цветочки, мне – рыбалочка. Я в этом году лещей навострился брать. А если прикуплю спиннинг, то и щучка моя будет. А еще у нас дочка Ксенечка. Мучает немножко, но хорошая. А еще собака Маня, эта, даже не мучает. Просто чистой воды – отдушина. При этом живу я чрезвычайно одиноко, что, конечно же, скверно.
Думаю, помню… Удачи тебе. Всегда твой товарищ Андрей Коренкин.
Вскоре после Крещенья пробился звонок из Калуги. Сквозь рыданья общей любимицы Ксении, он смог разобрать: «Приезжайте, папа наш умер вчера»
«Залез на дерево, собираю абрикосы, точнее, джарделку и пишу письмо тебе, Леша Золов. Больше некому. Пишу, во-первых, чтобы обозначить, что по Интернету слать письма полная несуразица. Для эпистолярного жанра нужен интим, чтоб никто не подглядывал через плечо. Нужна откровенная нотка, а у тебя Леха ее не было никогда, поэтому письма похожи на бухгалтерский отчет, и лишь изредка мелькнет восхищение, когда пишешь, что «Особняк» Фолкнера перечитал три раза, или негодование от ситуации с редсоветом, когда зарубили на корню книжку.
А вот Андрюша Коренкин умел. Умел и Вовка Илюшев, померший зачем-то в сорок лет.
Я и сам не умею разворачивать мысль, опасаясь быть откровенным даже с друзьями. Обдумываю, исправляю. Ну, обманывали, ну, предавали, но это так мелко на фоне того, что ты жив. Поэтому Леха не бойся быть откровенным. А иначе, зачем нам бумагу марать. Это, во-вторых.
Ведро оттягивает руку, нужно слазить вниз, а я так и не успеваю закончить тебе письмо, да и адреса настоящего нет у меня. А главное не с кем стало друзей помянуть.
Двадцать два года назад тебе было погано, что-то не ладилось с женщиной, с книгой, с жизнью в Тольятти, ты порывался приехать ко мне в Волжский. Но так и не приехал. А теперь и подавно не соберешься. А зря. Нас таких мудаков, скрывающих под грубостью, остатки сентиментальности, осталось немного. Остальные все умерли. Или уехали из страны.
Даже Мишка Хамзин, отъявленный активист-комсомолец, с ним на первом курсе жил Андрюша Коренкин, сбежал в Америку. Через дикий позор и скандал, обгадив учителя и друзей, которые его мордовали, -- попросил политическое убежище. Через несколько лет перетащил во Флориду семью… И помер, страдалец.
А был еще один активист на нашем курсе Акинин. Уехал в Америку одним из первых. Жив ли? Бог знает.
Ты тоже пытался пожить в благословенной Европе, но, почему-то, не задержался. Может, писал что-то об этом периоде?.. Дай тогда почитать.
Перечитал давний рассказ твой «Ириния», по-настоящему хороший, с четко выдержанной интонацией, перебитой лишь в одном месте длинным пассажем о смысле жизни на этой земле. Пожалел, что более не сохранилось ничего твоего настоящего.
Будь здоров. Надо ехать, как всегда на работу. Разбираться с обрезным форматом, с зарплатой, поденщиной, без которой никак. И думать привычно: «Жив, всё отлично».