Глава 1. Алан и другие.
Адыги. Правильнее – черкесы. Когда-то большая воинственная народность, имевшая земли от Лабы и до Черного моря. Ныне же ни черкесок, ни кинжалов, только своеобразный сыр, который может храниться, не плесневая, хоть сто лет, становясь все каменистее и каменистее, да ряд обычаев, ну и гордость своя, что они не такие, как все остальные, что, наверное, правильно, если вдуматься не торопясь, хорошенько. Хотя большинству русских все едино: черкес ли чеченец, осетин или аварец… Только Пешкину до всего есть дело.
Он бродил по аулу, поглядывал, прикидывал, что это такое же село, только пообширней, пораскидистей. Огороды-поля по гектару и больше. На усадьбе чаще два дома, для молодых и старых. Это тоже обычай. Как и свадьбы, куда приходят толпы людей, едят в основном мясо, потому что каша и овощи дома надоедают. Пьют только чай, а не водку. Потом молодожены год-другой раздают долги, перебиваясь на хлебе и молоке, с твердой уверенностью, что земля родная прокормит, главное, что всех уважили и никто их в ауле не укорит.
Так примерно объяснил старший брат Мэри Алан. Поэтому он носит на людях шляпу даже в жару – так заведено. А травку курит, как школьник, потаясь. У него двое детей, на подходе третий, а на днях вновь пришел участковый, стал угрожать, что припаяет тунеядство, если Алан не разживется справкой о трудоустройстве, что не просто в ауле, где треть населения официально нигде не работает.
-- Привезу, привезу я тебе из Майкопа справку! – шипит Алан, едва сдерживая, полыхающую в нем ярость. – Привезу!
Хотя знает, что не привезет. Надо успеть высадить к маю пятнадцать тысяч кустов помидорной рассады. И тогда… Если не ударят вдруг заморозки, не навалится тля или еще какая напасть, то будут деньги.
-- Наверное, куплю машину, -- говорит мечтательно Алан. Шапкин поддакивает, потому что это мечта. И разве можно рушить мечту. Тем более, что вновь сломался водяной насос. А его жена Катя, вскрикивая что-то свое, колдует над повядшей рассадой, разбросанной в лунки, которые тянутся до соседкой межи.
-- Хепсуги уже все посадили, а ты!.. Ты!
У нее много чувств к мужу в эту минуту и она бы их уронила на его голову все, но нельзя – глава семейства, и у ограды давно мычит не доеная корова. Катя бежит полная чувств, открывать калитку. По дороге успевает ладошкой смахнуть бледно-зеленые сопли под носом у младшенькой. А пока будет доить корову, отдохнет, прикинет, чем снова кормить в ужин семью и гостей.
Пешкин сходил в аульский магазин, где из круп только перловка и овес. Из деликатесов рыбные консервы. Даже печенье по праздникам. Хорошо, что привезли из Москвы небольшой запас манной крупы, которой изо дня в день кормят Данилку, а он не бунтует, сосет себе и сосет из бутылочки, гургыча что-то свое, никому не понятное и очень радуется, когда двоюродный брат катает по двору в коляске, давя босыми ногами куриный и бараний помет.
Здесь же у магазина его познакомили с американцем. Руст учится в университете во Флориде и собирает материал о черкесской народности, о порабощении их русскими, в том числе и адыгов, к коим он себя причисляет по материнской линии. Что кажется Пешкину абсурдным надуманным, как и сам американец в клетчатой рубашке и синих джинсах.
-- Леви Штраус, -- читает Пешкин и переспрашивает зачем-то: -- Что, настоящие?
Американец Руст, точнее Рустик, как зовет мама, отворачивается и шагает на почту, чтобы позвонить домой во Флориду, если получится, если отладят, как обещали, международную связь.
Ужинать приходится поздно. Катя напекла лепешек. К ним только соус, нет даже сыра, потому что корова весной отелилась и молока детям в утруску.
Шапкину это все в тягость. Мери просит задержаться хоть на денек, а он ей упрямо в ответ, что нужно возвращаться в Москву. Нужно ходить на лекции, мести тротуары, сдавать зачеты и не впадать в меланхолию из-за того, что, как ему кажется, все безнадежно и глупо.
В темноте они дергают редиску и таскают к навесу, где свет и разные мотыльки, бабочки однодневки, падают на головы, на редиску, которую они вчетвером освобождают от ботвы и укладывают в огромные чемоданы.
-- Продашь, купи детям подарков. Да и мне пришли хоть рублей тридцать.
Пешкин лишь кивает, думая о своем. О том, что ничего не продавал, кроме совести, но, похоже, придется.
Алан дает последние наставления, как и что, говорить в поезде, как отбиваться от назойливых милиционеров.
-- Ты гляди смело, не суетись… Сразу езжай на Черемушкинский рынок. Отберут, ну, и черт с ней, с редиской. А чемоданы не бросай. Таких теперь не найдешь.
Пешкин агакает, потому что не по себе.
Страшно в поезде ночью. Он представляет общее собрание, возгласы активистов. Удивленный взгляд ВеПе. Суетливую скороговорку Сидорова: разве так можно, будущий писатель!..
Москва страшила, поэтому вышел ранним утром в Подмосковье. Проводница пыталась остановить, что-то объясняла, а Пешкин смотрел в конец перрона и видел только двоих в форме и с рацией. Стоял, готовый бросить чемоданы и убежать. Но надо идти. И он идет, и делает вид, что совсем не тяжело, ступая по-балетному мягко. Вот они бегут, топоча каблуками. Бегут мимо него, а он все идет и идет, пока не обрывается ручка у коричневого чемодана. «Зато теперь не украдут».
Частник за полтора рубля довозит до рынка. Аренда весов стоит рубль. За место платить Пешкину нечем, и он нагло встает рядом с местными овощеводами, которые продают редиску пучками по сорок копеек. Вскоре они ненавидят его и эту ярко-красную тугую редиску, которая вырастает на южных черноземах, словно сорняк.
Расталкивая очередь, подходит мужчина с потрепанным галстуком на груди и замысловатым огнем в левом глазу.
-- Справка у тебя есть?
Пешкин не знает, к какой справке его интерес, но старательно роется в карманах, перебирает бумажки, студенческий билет.
-- В машине забыл.
Очередь ропщет. Проверяльщик в раздумье. Местные усмехаются.
-- Ладно, принесешь. Я подойду снова.
Пешкин снижает цену до двух рублей за килограмм и даже не насыпает, не взвешивает, все делают покупатели, он только считает и собирает мятые рубли и трешки. Набивает карманы.
Снова подходит проверяющий. Редиска почти закончилась. Пешкин идет за несуществующей справкой. Чемоданы сиротливо стоят у прилавка -- один почти серый, другой коричневый и без ручки, за которые не оправдаться перед Аланом. И он еще не понимает, что разбогател, так неожиданно легко и быстро, что все позади, что больше никогда-никогда… О чем он даже Андрею не расскажет, чтобы не будить заново страх, въевшийся липким потом.
Шура, здравствуй!
Получил твое письмо, но не ответил сразу, потому что на носу был редсовет. Поясняю, это когда несколько издательских мужиков и баб, читавших твою рукопись по диагонали, а то и вовсе не читавших, садятся вокруг тебя и старательно поучают о традициях нашей литературы, о правде жизни, о чем-то своем, а заодно и о тебе, что 25 лет и все у тебя еще впереди. А ты слушаешь и думаешь: а ведь это все с кем-то было…
В итоге меня обвинили в безнравственности, инфантильности, а герои мои самовлюбленные, недалекие, эгоистичные и перед ними не стоит проблема нравственного выбора. Рукопись в 400 страниц зарезали намертво. Еще стали ругать рецензентов, как посмели они дать положительные отзывы. Посоветовали мне в срочном порядке – представляешь! – « пересмотреть слишком циничное отношение» и затем принести переработанную рукопись. Но я почти уверен, что ни черта из этого не выйдет, потому что примениться, как они, к указам, постановлениям и новым ветрам я не могу.
Одновременно с решением редсовета о книге, из местного журнала выбросили мой рассказ. В газетах тоже ничего брать не хотят. Обидно. Вот и у Вовки Илюшева книжку из плана этого года выбросили.
Ты знаешь, видимо, что летом проходили у нас дни советской литературы, которые возглавлял Проскурин. Все это выглядело помпезно и противно. Бесконечные разговоры о том, что нынче говорят с каждой трибуны, призывы и прочее, прочее. Даже Окуджава пел антивоенные песенки-аллегории, и вносил тем самым вклад в дело борьбы за неправое дело.
Была Таганка во главе с Эфросом. Такая дешевка, что и вспоминать не хочется, потому что надеялся, что хоть они не слукавят.
Живу я скромно – рубля на полтора в неделю. Сдаю в Букинист книжки. По теплу с дядькой на его «Яве» собирали и сдавали «пушнину». Откуда ж тут взяться светлому взгляду на жизнь?
Если не загремлю в Армию или еще куда-нибудь, то уеду отсюда, только вот не знаю: то ли на север, то ли на восток. Жизнь здесь хреновая, городок мрачнее мрачного.
Пишу я сейчас что-то совсем никудышно и никакого просвета. Закончил рассказ. Сегодня перечитывал – такая лажа! Из 60 страниц оставил лишь пять, все остальное на самокрутки.
В этом квартале обещают выплатить гонорар за повесть из альманаха, которую они завернуть не успели, потому что к редсовету, альманах сдали в набор. Хорошо бы нам встретиться под эти деньги? Хотя трудно загадывать.
Вот и Вовка Масюк вылетел на заочное. Но через год намерен вернуться в белокаменную. Вовка Илюшев написал, что восстанавливаться в институт не приедет.
Сейчас у меня час ночи. Дождик. Военкомат по братану вычислил и этот мой адрес и регулярно шлет своих представителей. Поэтому стучать на машинке можно только ночью, а днем сижу тихо, как мышка дохлая. Открываю только на условные звонки. Скрываться осталось до середины января, а там перехожу на легальное положение.
Засим, Шура, закругляюсь. Жизнь продолжается.
г. Куйбышев, А. Золов.
В стране «сухой закон», но в районе Тверского бульвара еще сохранились заповедные места, где можно купить марочное вино, коньяки. На Спиридоновской в маленьком магазинчике по утрам настоящее вологодское масло по 3-80. В универсаме на Малой Бронной, его еще называют «цековским», потому что рядом дом для руководителей компартии, они покупают копченую колбасу, сыр, что Алану кажется фантастическим. А Пешкин, разжигая в нем страсть, объясняет про финское салями, икру, шоколад, которые вкладывают в подарочные наборы, каждому москвичу, даже если он работает дворником. Рассказывает, как набросился на него полковник милиции – охранник Суслова, из-за того, что ранним утром, слишком старательно убирал металлическим скребком снег:
« Представляешь, несется в тапках и накинутой на плечи шинели с матюгами. Лопату вырывает.
-- Ты, скотина, знаешь, кто здесь живет!?. Ты члена Политбюро поднял с постели своим грохотом. Прекращай!
А я ему в ответ: пишите, мол, распоряжение директору театра, не буду по утрам убирать. Мне по фиг.
-- Я щас наряд вызову, вот и будет тебе распоряжение.
Сбиваю снег с тротуара на проезжую часть, а сам прикидываю, куда можно нырнуть и затеряться, если что… Страшно, а все одно гребу назло им всем и цековским, и ментовским».
Алан неожиданно громко хохочет. Он, похоже, представил полковника в синих сатиновых трусах.
Возле овощного витая длинная очередь за бананами.
-- Сань, попроси. Я ни разу не ел…
Пешкин пробегает глазами по лицам пожилых женщин, голосисто, как молодой петушок, объясняет, что человек может вполне заболеть, если не попробует бананов. Очередь спокойно молчит.
-- Дайте, пожалуйста, один без сдачи.
Алан аккуратно – он много раз видел такое в кино -- разворачивает кожуру, надкусывает бледно-зеленую плоть… Тут же выплевывает и говорит очень нехорошие слова.
-- Может его надо жарить?
«Дикарь!» Гвоздит очередь взглядами.
Все верно. Оба позавчера слезли с деревьев. Две ночи подряд собирали в колхозном саду черешню. Их могли подстрелить, могли избить или опозорить на весь аул, но пронесло. Они довезли и продали на рынке восемь коробок ранней черешни. Карманы раздулись от денег, а их лица сияют, как хорошо промытая июньская листва. .
В угловом гастрономе обнаруживается испанская Мадера. Пешкин заранее представляет, как обрадуется Коренкин. Они набивают полную сумку, потому что сегодня богаты.
-- Может шампанского?
Алан не против. Они пьют прямо из горлышка теплое Советское шампанское во внутреннем дворике у дома № 24, где жил когда-то необычайный писатель Платонов, о чем мало кто знает, но даже то, что вспомнили о нем и помянули добрым словом, уже хорошо. Алану не обязательно знать. Он книг не читает с той самой поры, как окончил школу и живет по своим, ему лишь понятным законам. Что Пешкину кажется странным.
«О чем ты мечтаешь? О машине. Да это же кусок железа. Тьфу!»
-- Мне еще старый дом нужно отремонтировать. А то Бислан женится и как быть?
-- Я тебе о душевном, а ты!
-- О душе пусть имам наш заботится, -- отвечает Алан сердито, грубо, уловив снисходительный тон.
В общежитии пустынно, как это бывает всегда к концу летней сессии. Но первым делом к Андрею, Филу. Выползает заспанный Буссонов. Напрашивается в гости Эроков. Но почему бы -- нет. У них много всего. Особенно разговоров. Каждый пытается сказать что-то свое, что ему кажется очень важным в этот момент. Чтоб завладеть вниманием, Пешкин излишне громко, рассказывает, как выкупал в милиции Алана на Курском вокзале.
-- Он, оказывается, нигде не прописан!
-- И правильно! – кричит Буссонов. – Как человек мира, как абсурдист Велимир Хлебников. Давайте за него выпьем!
Потом тост за премию Шуры Филова. Потом Пешкин пытается сказать, как тяжело добывать деньги. Достает письмо Лехи Золова, его дух еще витает в этой комнате, где оба прожили две долгих зимы. Читает о безденежье, редколлегию в Самаре, но его неожиданно перебивает захмелевший Эроков со своим рассказом о Мурманске, где у него все заточено и прихвачено.
Потом Пешкин просыпается. Подушка и лицо в крови. «Неужели была драка?» Мучительные воспоминанья, впору будить безмятежно храпящего рядом Алана.
-- Сань, привет! – В комнату влетает Коренкин. -- Ну, ты напугал нас вчера. По лицу кровища течет, а ты в отрубе. Потом поняли, что рухнул лицом на спинку стула, разбил, бедолага, в кровь лицо и продолжаешь спать.
Он смеется. Пешкин оправдывается тем, что не спал трое суток, что в поезде не было мест, только сидячие, что не важно теперь. Важно, что они снова вместе, что праздник продолжается.
Здравствуй дружище, Александр!
Я, наконец-то, окончательно разделался с дипломом. После стольких переделок уже сомневаюсь в его ценности. Но теперь скорее руку отрублю, чем переделывать что-то стану.
Отнес-таки я «Мальчика» в журнал «Охрана порядка». Встретили, как родного. Обещали напечатать летом. Но я не поверил. Спросил про твой рассказ, они что-то невнятное в ответ… А вот «Москву» со своим рассказом я проворонил. Может в Калуге мелькнет где-то в киосках, но вряд ли.
Семирнову вяленого леща еще не передал. Но передам. А остальных мы, вспоминая тебя добрым словом, у Фила за пивом порвали. Отличнейшие лещи. Один еще остался, но до твоего приезда не долежит.
Непременно прочти Конецкого в журнале «Нева» о Юрии Казакове. Переписка. Очень интересно. У Анатолия Кима какой-то рассказец зарубили в «Знамени». И вот он, огорченный, посоветовал нам не обольщаться временем перестроечным. Дескать, не так все просто теперь. Как будто нам раньше просто было.
Сегодня с похмелья последний раз полы в комнате вымыл, сдал пустые бутылки и купил пачку сахара, которой до лета мне хватит, так как буду здесь редко. А вообще, не знаю. В Калуге тоже делать нечего. Пора бы уж написать что-то, да книжку где-то пристроить. Только что-то совсем не делается. Живу бездарно и суетливо. Диплом этот, экзамены, так маета какая-то вечная. Совсем о душе не думаю. Зимнее мое путешествие пока не вырисовывается, потому что нет денег. И видно не будет.
Здесь Маслаков совсем с ума сошел – с Мацко бабу не поделили. Драки, ругань, милиция. На собрании ректорат требует выгнать Маслакова, а нам жалко его, дурака. Решили оставить до первой жалобы Мацко. Вообщем, шумим, братец, шумим…
Пиши, Саня. Да не только письма, а и прозу пиши. Жму руку. Андрей.