Господи, кто это? Да это же я утром смотрю на себя в зеркало. Всё. Лица больше нет. Неблагодарное это дело – любоваться своим отражением, когда тебе стукнуло 70. И болячки стали липнуть – не отобьешься от них. Вот говорят, раз у тебя что-то болит, значит, ты еще живешь. Глупости!
Так хочется проснуться и почувствовать, что ты здорова, как корова. Потянуться бы до хруста в суставах… Ага, только попробуй, как схватит судорога в ноге – не обрадуешься! Но вот какая странная штука: я никогда не вижу себя во сне старой. Там я всегда молода и красива. И такие сны ко мне приходят, что и просыпаться не хочется. Не долюбила я, что ли?.. Не знаю. Была первая любовь, горячая и глупая. Потом замужество, дети. Дети выросли, прибегают внучки, очень скоро и они станут большими. Пока еще бегаю по магазинам, варю, стираю, убираю. Если бы Бог не дал мне способности к рисованию и музыке, жизнь моя была бы не очень интересной.
Иногда меня озаряет, и я рисую что-то не совсем бездарное и надеюсь, что хоть что-то останется от меня на этом свете, кроме черточки между датами рождения и смерти.
Грустно сознавать, что жизнь прошла. Но господи, почему я этого как-то не заметила?
Мне кажется, что еще совсем недавно юная и прекрасная дуреха, оставшись дома одна, ставила на пол зеркало и, сбросив платьишко, с восхищением и стыдом разглядывала себя с ног до головы. Это преступное любование собой было моей маленькой тайной. Сейчас это, наверное, смешно, но я в 16 лет была абсолютно уверена, что от поцелуев могут родиться дети.
Я еще не читала Грина, ничего не знала об Ассоль, но втайне ждала, что со мной должно произойти что-то чудесное, необыкновенное! И жизнь станет другой: без очередей, без школы, куда меня не несли ноги, хотя училась я хорошо. На уроках я упорно изрисовывала последние листы тетрадей прекрасными дамами, принцами, придумывала умопомрачительные наряды для себя и девчонок… Учителя мстительно вырывали эти листочки и никогда не возвращали их назад.
А я все ждала чуда, рисовала это чудо… У него было стройное загорелое тело, отважный взгляд, летящие по ветру волосы – он был сама любовь!
Ура! Каникулы! Позади девятый класс. Дневник с приличными оценками – для родителей. А для себя маленькая радость: я стаскиваю с себя ненавистное коричневое форменное платье, черный фартук, бросаю на пол и отплясываю на этом тряпье папуасский танец. Мама кричит: «Стой, что ты делаешь? Может, на следующий год пригодится!» А я ей: «Нет, не пригодится! Мне уже все это мало!»
И потом мне становится грустно. Ну и что, что каникулы? Все лето сиди с девчонками во дворе или гуляй до вокзала и обратно… Но уж в Москву я поеду, это точно! Там у меня тетя Таня, папина сестра, и ее муж, дядя Яша. Но когда еще я к ним поеду – неизвестно…
Но события стали разворачиваться уже вечером. Позвонила тетя Таня и сказала, что они с дядей в июле едут отдыхать в Мариуполь (тогда Жданов), на Азовское море, и могли бы взять меня с собой, если родители и я согласны. Да господи!!! Конечно, согласны! Какое счастье, я еду на море! Впервые в жизни!..
Стоп. Ехать мне не в чем. Я раздета, разута, купальника у меня сроду не было. И в магазинах их не продавали. Тогда вообще ничего не было, в те послевоенные 50-е годы.
Паника. Конец света. Я никуда не еду! Я рыдаю в подушку, я безутешна.
Но моя мама, к счастью, умела шить. И вообще, она никогда не терялась. Мама села за машинку, и к концу июня я стала обладательницей двух пар трусиков и лифчиков из черного и коричневого сатина, отделанных беечкой в красную с белым полосочку. И еще мама сшила мне два халатика, миленьких таких, в оборочках. Платье у меня было одно, одни же и белые матерчатые босоножки, и резиновые тапочки. Мы их чистили зубным порошком. Было шикарно…
Я не помню, как дожила до июля. Наконец – Москва. Вот я выхожу из метро. Тетя с дядей живут на Ярославском шоссе (теперь проспект Мира). О, этот запах Москвы! Он был совсем другой, чем сейчас. Я иду по вымытому тротуару и с наслаждением вдыхаю запах бензина и еще чего-то московского, сама не знаю, чего.
Возле тетиного дома я покупаю калорийные булочки. Теперь таких не пекут. Изюма в них было больше, чем сдобного теста – желтого, пахнущего сливочным маслом и ванилью. А сверху это объедение было густо посыпано арахисом! Съешь такую булочку – и сыт на полдня.
И вот я поднимаюсь в лифте на 3-й этаж огромного дома, что стоит прямо напротив здания Госзнака. Почему-то всякий раз боюсь, что застряну между этажами, но все обходится благополучно. Звоню в дверь тетиной квартиры. Звонить надо три раза, квартира коммунальная, там еще живут соседи.
Звоню… Открывается дверь. И вся она заполняется моей тетей. Тетя Таня очень толстая, я всегда удивляюсь, как с такими габаритами она вообще проходит в дверь. Причина такой тучности тети – ее больные ноги. Как большинство еврейских женщин, она очень вкусно готовит и сама любит хорошо покушать. Чтобы не толстеть, тетя курит – дымит, как паровоз, и некурящий дядя Яша вечно выгоняет ее на балкон.
Тетя Таня, несмотря на преклонный возраст и тучность, удивительно красива: персиковый цвет лица, кожа гладкая, почти без морщин, с нежным румянцем. Глаза у тети не глаза, а очи, и над ними дуги тонких черных бровей. Она, конечно, давно седая, но тщательно красит волосы в черный цвет.
«Ой, детка, слава Богу, ты уже доехала! Я уже начала беспокоиться», – говорит тетя и, не выпуская сигарету изо рта, заключает меня в свои теплые объятья. Прижавшись к ее пышной груди, с наслаждением вдыхаю запах духов «Пиковая дама». Запах был особенный, потому что тетя бросала в духи парочку гвоздичек.
Иду умываться. На пороге ванной комнаты встречаю тетину соседку, Рахиль Михайловну, старую заслуженную большевичку. Она пользуется массой всяких привилегий от благодарной советской власти.
Когда мы приезжаем из Тулы в Москву за продуктами, Рахиль Михайловна искренне недоумевает: «Как, у вас в городе нет мяса? Вы должны обратиться в ваш обком партии! Что за безобразие!»
В таком состоянии блаженного неведения старая большевичка Драпкина Р.М. дожила до глубокой старости и ушла в мир иной в полной уверенности, что она завоевала для нас счастливую жизнь. Но счастливую старость она себе завоевала, это точно. И довольно о ней. А вот в квартире напротив жил личный шофер Ленина Гиль, очень старенький. Он подарил тете Тане книжку своих воспоминаний, но, по-моему, ее так никто и не прочитал.
Как я люблю тетину комнату! Она очень большая, а балкончик крохотный, тетя на нем не помещается и курит в открытую дверь. Мебель вся старинная. Особенно хорош буфет. Он весь покрыт резьбой на охотничью тему: там и дичь, и цветы, и охотничья сумка, и охотничий рог, и еще много всего… Над тахтой висит ковер, очень старый. На нем выткано венчание какого-то русского царя в окружении бояр и боярынь. А кайма ковра заткана как бы драгоценными камнями в золотой оправе. Я очень люблю все это рассматривать.
Страшно хочется есть. Но мы ждем, когда придет с работы дядя Яша. Он директор какой-то большой типографии. Наконец-то, наконец, он приходит!
Дядя Яша совсем не похож на еврея. У него нос картошкой, хулиганские зеленые глаза, громовой голос. Он обожает жареную свинину, фаршированную рыбу и большой любитель выпить под хорошую закуску. Мой дядя мастерски готовит фаршированную щуку и утверждает, что «рыба-фиш» может быть только из щуки. Однажды, когда моя русская мама приготовила фаршированную рыбу из трески (и скрыла это от дяди), дядя Яша пришел в восторг и сказал: «Ну, что я говорил? Только щука! А из другой рыбы – так это не «рыба-фиш», это барахло!»
Дядя Яша (Яков Михайлович Лейбович) прошел всю войну от Москвы до Берлина командиром роты. Воевал на «Пятачке» под Ленинградом, удивлялся, почему остался жив и, мало того, ни разу не был ранен! Но одно позорное, по его словам, ранение все же имел: пуля попала ему в каблук сапога и застряла там.
Нетипичный еврей был мой дядька. В сердцах он матерился, как грузчик, за что ему попадало от тети по первое число.
Дядя и тетя были одиноки. Единственный их сын Миша погиб под Москвой, поэтому любить им, кроме меня, было некого. Ну, а мне, понятно, было хорошо!
Дядя Яша обожает готовить, а еще больше – покушать. Вот он вносит в комнату кастрюлю, торжественно водружает ее на стол, и тетя разливает дымящийся борщ по тарелкам. Борщ – пальчики оближешь. Он сварен по всем украинским правилам: с фасолью, помидорами, сладким перцем, заправлен старым салом, растертым с чесноком и поджаренной до розового цвета мукой. Ах!
На второе – вареники с клубникой, щедро политые сметаной. Всё… Больше не могу проглотить ни кусочка. Хочу пить и иду к буфету за стаканом.
«Не бери этот стакан! – кричит тетя, – Там мои бриллианты!»
Рука моя замирает в воздухе. Что такое?..
«Ну, расскажи, расскажи, она уже большая, теперь можно», – ехидно говорит дядя Яша.
Привожу здесь невероятный рассказ тети Тани так, как я его запомнила.
Шел 1947 год. Тетя уже вернулась из эвакуации в Москву. Однажды она пошла прикупить продуктов на Ярославский рынок. Уже собралась было идти домой, как вдруг к ней подошел мужчина в шляпе, одетый бедно, но опрятно. Тетя обратила внимание на то, что советские мужчины так носить шляпу не умеют.
«Пани – тихо сказал мужчина с мягким польским акцентом, – я вижу, вы дама благородная, позвольте к вам обратиться. Не могли бы вы выручить меня и купить вот это, очень недорого?»
И он показал тете несколько сверкающих прозрачных маленьких камушков. На вопрос тети, что это такое, мужчина ответил, что это бриллианты.
«Это все, что у меня осталось от прошлой жизни. Жена больна, детей нужно кормить, одевать, мы очень нуждаемся в деньгах», - смущенно говорил незнакомец.
«Что это у вас?» - раздался вдруг за тетиной спиной чей-то голос. Она обернулась и увидела элегантно одетого мужчину.
«Простите, - сказал поляк, зажав камни в кулаке, - но я договариваюсь с этой дамой».
Тут тетя Таня начала говорить, что, при всем желании, она не может верить случайному человеку, что, возможно, она и купила бы бриллианты, но кто поручится, что они не фальшивые?
Поляк стал клясться здоровьем своих детей и бедной больной жены. Но тут заговорил элегантный мужчина: «Если вы уступите мне пару камней, я бы мог устроить вам консультацию с моим знакомым ювелиром. Кстати, он живет совсем недалеко отсюда, вон в том доме. Только бы он был на месте! Может быть, нам повезет».
И моя тетя, как во сне, пошла с поляком и элегантным мужчиной к ювелиру. Зашли в чистый, нарядный подъезд старого дома.
«Господи, только бы он еще не ушел, только бы не ушел! – как заклинание, твердил элегантный мужчина. – Это на третьем этаже… Только бы он был дома!»
И тут им навстречу спускается господин с тросточкой, в шикарном костюме и с плащом, перекинутым через руку. Элегантный спутник тети радостно воскликнул: «Моисей Львович, слава Богу, мы вас застали!»
«Чем обязан? Извольте говорить быстренько, я очень спешу» - бархатным голосом сказал шикарный господин.
«Моисей Львович! тут по случаю продают бриллианты, но сами понимаете, просто на слово в таких делах верить нельзя. Не будете ли вы так любезны на них взглянуть?»
«Отчего же, давайте взглянем», - милостиво сказал Моисей Львович, вытаскивая из бокового кармана огромную лупу. Некоторое время он внимательно разглядывал камушки, а потом объявил: «Да, это бриллианты чистой воды».
Моя невежественная тетка спросила, что это значит. И Моисей Львович объяснил, что если настоящие бриллианты положить в стакан с водой, то их просто невозможно будет увидеть. И что, несомненно, это подлинные бриллианты, и он сам бы с удовольствием их купил.
Затем они расстались.
Воодушевленная тетя побежала домой, взяла все свои деньги, кольца, золотые ложечки, облигации «золотого займа» (были тогда такие, они в любой сберкассе обменивались на деньги). Все это добро тетя отнесла ожидавшему ее поляку. Элегантный мужчина тут же на месте тоже рассчитался с ним за два камушка. Тетя получила, наконец, вожделенное сокровище и усталая, но довольная, отправилась домой.
И вот что странно. Как только она оказалась дома, как будто пелена спала с ее глаз. Тетя бросила камни в стакан с водой… Они были видны! С ужасом поняла бедная моя тетя, как страшно ее обманули. С ней началась истерика. Тут, к счастью, пришел с работы дядя Яша. Тетя плакала, кричала, что ее загипнотизировали, что она попалась, как последняя идиотка… Но нужно знать моего дядьку. Он обругал тетю последними словами и сказал: «Хрен с ними, с деньгами. Это тебя, Татьяна, твоя жадность подвела, а не гипноз».
Моя тетя была знаменитой на всю Москву портнихой и довольно быстро пополнила свой бюджет. Но простить себе эту глупость так и не смогла до конца дней своих. Жадновата была моя тетка, царство ей небесное…
Так о чем это я? Ах, да! Вечером к нам пришла некая Дина. Это к ее родителям мы едем на Азовское море. Тетя мне уже доложила, что вообще-то она не Дина, а Зина, и что служит она секретаршей в каком-то министерстве. Дина страстно влюблена в друга своего детства Жору. Жора закончил консерваторию, играет на флейте в оркестре Большого театра. Он тоже в июле едет в отпуск к родителям в Мариуполь. Тетя Таня доверительно поведала мне, что это последний шанс для Дины, которым она не преминет воспользоваться, хотя общего у них с Жорой только воспоминания детства и юности.
Ну, так вот. Раздался звонок, дядя Яша пошел открывать, и в комнату вошла кукла Мальвина. Вообще-то, как я потом поняла, Дина изо всех сил косила под кинозвезду Людмилу Целиковскую (если кто-то еще помнит фильмы «Антон Иванович сердится» и «Сердца четырех»).
Дина сияла какой-то воздушной, бабочкиной красотой. В ней все было кукольное: от больших голубых глаз под загнутыми ресницами, льняных кудряшек и до маленьких стройных ножек в крошечных туфельках. Одета она была недорого, но со столичным шиком (шила она у тети Тани).
Глядя на нее, я почувствовала себя неуклюжей дылдой и молча сидела в уголке, взирая на Динину неземную красоту.
Дина принесла билеты для всех нас. Летом тогда было почти невозможно их достать, но у Дины были какие-то связи в билетных кассах.
Болтала она без умолку. Несмотря на жизнь в Москве, ей не удалось избавиться от украинского говора, от постоянного «гэканья». С легким пришепетыванием она затараторила: «И шо вы себе думаете, этот паразит поганый таки не подписал мне отпуска! Ну, я таки уволилась, а шо мне было делать?!»
«Вот это любовь! - подумала я с восхищением. – Бросить хорошую работу в Москве, тем более что у Дины не было никакой специальности! Ради какого-то Жоры бросить все – вот это да! Наверное, он этого стоит, раз такая красавица пошла ради него на такие жертвы…»
На осторожную реплику тети, что теперешний Жора как бы не совсем пара для Дины, та возмутилась.
«Та шо вы грите, Татьяна Захаровна! Когда мы с ним гуляли в Мариуполе – это ж надо было видеть! А шо такое Жора? Босяк со Слободки, вот шо он такое. Хлопец гарный, ну и шо, шо флейта? Так и в мэнэ е така флейта, як заграю! Такие гарные бабы, як я, на дороге не валяются!»
Потом она ушла. А я всю ночь напролет провертелась на раскладушке. Мысли мои расползались, как тараканы. Дина, Жора, море, я, уродина с длинным носом… Почему я не такая, как Дина?!
Заснула я только под утро.
А на следующий день мы уже ехали в Мариуполь. Дядька поскупился, и тряслись мы в общем вагоне. Было жарко, но дядя с тетей и Диной почему-то все время ели, впрочем, как и все пассажиры в вагоне.
«Кушайте, кушайте, а то курица испортится, помидорки тоже доёдывайте!» - хлопотала тетя Таня. Дядька с аппетитом уплетал вареные «яечки» (так именно он и говорил). Мне тоже всю эту снедь пихают в рот, я жую, о чем-то думаю себе, лежа на верхней полке…
Ехать долго.
Вот еще одна тетушкина история, рассказанная ею под стук колес.
Дядя Яша до войны некоторое время работал на Алдане, начальником одного из золотых приисков. Тогда членов партии ставили и директорами магазинов, и директорами школ и институтов, они «все знали», не имея никакого образования. Ну, так вот. Работал дядька, не покладая рук, а потом прислали нового начальника, специалиста, и пришла пора тете с дядей возвращаться в Москву.
Как-то вечером приходит дядя Яша домой какой-то взвинченный и говорит: «Все, Татьяна, завтра едем домой. Устал я страшно. Ну, хоть не посадили – и то слава Богу. Черт с ним, с этим золотом, ничего я в нем не понимаю…»
А сам кладет на стол маленький такой мешочек, со спичечный коробок. Тетя взяла его в руки, а он тяжелы-ый! Развязала она мешочек, а там золотой песок. Тетя страшно испугалась и побежала скорей задергивать занавески на окнах.
«Ничего не бойся, повесь себе это на шею под платье. Обыскивать тебя никто не будет, - устало сказал дядя Яша.
Всю дорогу тетя Таня не спала, не ела, знай себе тряслась от страха. И вот, в одну из ночей, когда поезд ехал через какое-то ущелье по подвесному мосту (вернее, плелся, как черепаха), тетя Таня открыла окно купе и выбросила золотой мешочек в черную бездну. И тут же заснула богатырским сном.
Тетя уже не помнила, в каком пункте пришли люди в военной форме и начали обыск. К ним в купе они даже не заглянули, только проверили в коридоре документы.
«Ну, вот все и кончилось, я ж говорил тебе, что обыскивать не будут - с облегчением сказал дядя Яша. Тетя не стала мне повторять те слова, которые обрушил на нее дядька, когда узнал страшную правду. Она виновато молчала, а потом заплакала от досады и сожаления. Всю дорогу до Москвы тетя Таня ела себя поедом и, по-моему, жалела о своем поступке всю оставшуюся жизнь.
Итак, мы едем к морю уже почти сутки. Какие-то курсанты наперебой ухаживают за Диной, и она отчаянно кокетничает с ними. Я несчастна, потому что совсем не умею этого делать, и на меня Динины ухажеры не обращают никакого внимания. А Дина, нахалка этакая, нарочно все время говорит со мной, как с маленькой, и это меня страшно бесит. И мысли у меня точно такие же, как у Наташи Ростовой на ее первом балу: «Неужели так никто не подойдет ко мне, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то с таким выражением, как будто говорят: «А! Это не она, так и нечего смотреть».
Нет, этого не может быть! Они все должны знать, как я остроумна, начитана, музыкальна, как хорошо я пою и танцую, и, в конце концов, мы с Ирой Андреевской самый красивые девочки из всех 9-х классов нашей школы!
Впервые в жизни я понимаю, что для мужчин хорошенькая головка гораздо интереснее, чем головка умненькая. Дина умом не богата, трещит без умолку, мыслишки у нее скачут, как белки, но она очень хорошенькая, вот и все! Черт, черт, черт!..
Но вот, слава богу, терзания мои позади, мы подъезжаем к Мариуполю. И тут происходит чудо: я вижу ослепительно белый пароход, который висит в безоблачном синем небе. От изумления я даже заорала: «Смотрите, пароход летит!» Все засмеялись, потому что это и было Азовское море. Был полный штиль, и синее небо просто сливалось с водой. Это было поразительно. Так я впервые увидела море.
Мы живем у родителей Дины. Домик у них маленький, какой-то весь скукоженный. Потолки низкие, окошки подслеповатые. Но зато в комнатах всегда прохладно, потому что пол глиняный. По-настоящему прекрасен только сад и палисадник с высоченными цветами, которые почему-то называются «рожи» (вообще – мальвы). А дикий пляж далеко, надо идти несколько кварталов.
Наконец утром мы идем к морю. Нашу процессию надо было видеть. Хорошенькая Дина в огромной соломенной шляпе и ярком халатике – впереди. За ней - моя необъятная тетушка под руку с долговязым дядькой, на голове у него треуголка из газеты. Позади, с сумкой, набитой полотенцами, плетусь я. Почему-то мне стыдно идти в этой компании, и я стараюсь делать вид, что не имею к ней никакого отношения.
Чем ближе мы подходим к морю, тем сильнее пахнет рыбой и еще чем-то непонятным. Море появилось из-за домов внезапно. Оно было очень тихое и зеленое. Я забываю все на свете. Бросаю ненавистную сумку, сбрасываю халатик (о, я шикарна в своем купальном костюме!) и лечу в воду. А она теплая, как парное молоко! Дно песчаное, твердое, как асфальт, и совсем неглубоко, можно идти по пояс в воде метров двадцать. Я вижу маленьких, с грецкий орех, медуз и каких-то рыбешек, черных, будто бархатных (это бычки «кочегары»). Плавать я не умею, но пытаюсь делать вид, что плыву. Почему-то мне кажется, что все на меня смотрят, и мне стыдно, что я барахтаюсь, как собака. В этот день я как-то незаметно для себя обгорела, и вечером тетя Таня обмазала меня простоквашей. Несколько дней мы ходили на море все вместе, скучной компанией, потом тетя занедужила с ногами, дядя Яша остался с ней дома, и мы с Диной пошли на море вдвоем.
О, будь благословен этот день, потому что тогда я увидела Его впервые!
Самое прекрасное время на море – часов в пять вечера. Мы с Диной обе плаваем, как топоры, барахтаемся недалеко от берега, брызгаемся и визжим от души. Потом бежим на берег, падаем на сахарный песок и блаженно смотрим на искрящееся море.
А потом я уже не вижу ничего вокруг… Потому что прямо на нас выходит из воды молодой бог. Капли воды сверкают на его загорелом теле, и вокруг головы сияет солнечный нимб. И бог вдруг изрекает совершенно обыденные слова: «Привет, девочки, вот и я!»
«Жорик, наконец-то!» - визжит Дина и повисает у «бога» на шее. Он подхватывает ее на руки и идет прямо ко мне. Они садятся рядом. Дина для приличия знакомит меня с Жорой. Они о чем-то говорят, Дина вся светится счастьем, без умолку смеется и болтает.
Я молчу как идиотка и не могу оторвать глаз от Жоры. Господи, почему у него такое имя?! Феб Лучезарный, вот он кто! У него стройное загорелое тело, золотисто-карие глаза в длинных ресницах, летящие по ветру волосы – он прекрасен, он сама Любовь! Ах, совсем, совсем такой, каким я его рисовала много раз в своих тетрадях!
Я пропала сразу. Я впала в любовь, сама еще ничего не понимая.
Чувствую себя лишней и под каким-то предлогом ухожу с пляжа. Плетусь домой по знойным улочкам, чуть не плачу…
Дома тетя Таня тщетно пытается накормить меня холодным свекольником. Были еще мои любимые вареники с вишнями. Но в меня ничего не лезет. Тетя пугается, думает, что я заболела. А я хочу только одного: чтобы поскорее пришла ночь, и все оставили бы меня в покое.
Поздно вечером приходит Дина. К несчастью, спим мы в одной постели, и мне никуда от нее не деться. Ночью она выкладывает мне все подробности встречи с Жорой, она счастлива, и теперь уж ни за что его не упустит.
«Вот он у мене где будет», - шепчет Дина с торжеством и сует мне под нос свой маленький, пахнущий морем кулачок. Я отворачиваюсь и делаю вид, что сплю.
Никогда не знаешь, что с тобой случится завтра!
Утром Дине стало плохо, у нее неожиданно пришли месячные, наверное, перегрелась и перекупалась. Недужная Дина просит меня пойти на пляж, на наше место, и передать Жоре, что у нее «красные флаги». Я не знаю, что это такое, Дина смеется над моим невежеством. Конечно, я все передам! Боже мой, я еле доживаю до четырех часов и иду, нет, лечу к морю. На нашем месте Жоры нет, еще слишком рано. Я безобразно трушу, меня бьет озноб, хотя на улице почти +30. Лежу, накрывшись полотенцем, как страус, что в страхе зарывает голову в песок. Уже малодушно собираюсь уйти, но тут раздается, как гром среди ясного неба: «Привет!»
Я с глупым смешком сообщаю Жоре, что Дина (ура!) прийти не может, плохо себя чувствует. Жора как-то не очень опечален, ложится рядом со мной на горячий песок и накрывается моим полотенцем. Мы одни на всем белом свете… Он что-то говорит, я что-то отвечаю. Вдруг его мокрое плечо касается моего, и меня будто пронзает удар тока. Я не понимаю, что со мной происходит, мир рушится вокруг, темнеет в глазах, и я тихонько отодвигаюсь от Жоры. Он смеется и говорит, что не замечал за собой привычки кусаться. О чем мы тогда говорили? Да обо всем. О музыке, о театре, о книгах. Наши вкусы удивительно сходились во всем. Жора напевает какие-то отрывки из опер, я с торжеством отгадываю почти все, он очень удивлен моими познаниями. Потом мы вспоминаем, что все-таки пришли купаться, и бежим к морю. Долго идем по пояс в воде, вернее, Жоре по пояс, а мне уже по плечи. Неожиданно я проваливаюсь в какую-то ямку на дне, отчаянно барахтаюсь, глотаю соленую воду… И вдруг оказываюсь на руках у Феба. Опять глуповато смеюсь и пытаюсь выскользнуть из его объятий. Но Феб держит меня крепко, и уже совсем не хочется вырываться, и совсем не стыдно. Я чувствую необъяснимое блаженство. Мы долго купаемся, меня тщетно учат плавать, но все напрасно – плавать я так никогда и не научилась.
А потом Феб несет меня на берег. Я обнимаю его загорелую шею и думаю об одном: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
Удивительная штука – человеческая память. Я так ясно все помню, как будто это было вчера. У Феба была удивительная кожа, гладкая и без единого волоска, как у индейца. Нет, один волосок все-таки был – на груди. Он однажды при мне умудрился его вырвать зубами. И я потом никогда больше не видела человека такого идеального сложения. Он был прекрасен с головы до ног.
А как он изображал дуэль Ленского с Онегиным! Пел за обоих и за оркестр, а потом шикарно падал на песок, картинно дергаясь в конвульсиях. Я смеялась, как сумасшедшая.
Мое счастье продолжалось шесть дней. Все это время я жила только тем, что в пять часов снова увижу Феба. Мне не было никакого дела до Дины, она ничего не спрашивала, а я не вдавалась в подробности. Ну, купаемся себе, загораем – и все.
Днем я бегала с ведрами за водой. Колонка была далеко, в двух кварталах от нас, но (о счастье!) прямо напротив дома родителей Феба. Я не знаю, как он узнавал, что я пошла за водой, но как только наполнялись ведра, он тут же выходил из дому. Мы идем по раскаленной от солнца слободе, Феб несет мои ведра. Говорим мало, очень жарко. Господи, хоть бы эта улица никогда не кончалась! Я не хочу, чтобы нас видели вместе, и мы расстаемся, не доходя до Дининого дома. До вечера! Тетя с дядей удивляются моему трудолюбию, а Дина… я плохо себе представляю, что она там думает.
Проклятье! У нее снова все в порядке, и мы опять вместе ходим на пляж. Нас трое. Мы купаемся, загораем… Я впервые познаю, какое ужасное и горькое чувство – ревность. Не могу видеть, как эта препротивная Зинка липнет к Фебу, мелет какой-то пошлый вздор, лезет к нему с нежностями. Она взрослая, ей все можно, а я так не умею. Зинка все время начеку, с Жорой мы уже говорим просто так, ни о чем.
Даю себе слово, что все – завтра с ними купаться не буду. Но назавтра все сначала: я иду с Диной на пляж, я хочу его видеть, мне больше ничего не надо, пусть он купается с Зинкой, я просто буду на него смотреть…
Однажды вечером мы с Диной остались дома одни. Жора с родителями уехал в Ейск, навестить родных. Тетя с дядей и хозяева пошли к каким-то давним знакомым.
Вдруг погас свет, и Дина зажгла свечи.
«Хочешь, я научу тебя малюваться, тебе уже пора», - предложила она. А я, с восхищением глядя на накрашенную Дину, воскликнула: «Ой, Динка, какая ты красивая!»
И гордая Дина начала меня «малювать», оживленно при этом болтая: «А як же ж! От я зараз тебе расскажу. Ось як прийшлы наши до Мариуполя, так стоялы у нашей хати аж три лейтенанта. От раз як выпилы, та поставилы мени на стуло, и кажуть: ось, дывысь! кукла!»
Дина напудрила меня, намазала губы, ресницы, нарумянила, подняла кверху мои черные, круто вьющиеся волосы… В зеркале я увидела незнакомую красавицу, совсем взрослую, с ярко накрашенными губами.
«Да, - задумчиво протянула Дина, - а ты опасная дивчина».
Что она сказала? Я в растерянности. А она все говорит и говорит. О том, что ей уже двадцать восемь, что Жора – это ее первая любовь, последний шанс выйти замуж, что он «такой же кобель, как и все мужчины», и что я мала еще иметь дело с тридцатилетним мужиком.
Я с ужасом слушаю ее, потом начинаю плакать. Вижу в зеркале уродину с потекшими ресницами. С ненавистью стираю с губ красную краску, бегу умываться. Дина заливисто смеется и говорит, что не хотела меня обидеть, просто мне пора уже кое-что соображать и не путаться у них под ногами.
Я не хочу больше спать с Диной. Стелю себе на топчане в саду, под абрикосовым деревом. Дина приходит просить прощения, хлюпает носом… Я молчу. Напрасно ищу в себе хоть крупицу ненависти, но мне Зину просто жалко. Я притворяюсь, что сплю.
На следующий день утром я пишу папе с мамой длинное письмо о том, что у нас все хорошо, хорошо, хорошо. Конверта у меня нет, куплю на вокзале. Иду себе босиком по горячей пыли… Солнце палит беспощадно мою черную кудрявую голову… А я думаю вот о чем: ну и ладно, ну и пусть, и никто мне не нужен! Я очень даже ничего себе, мальчики оглядываются мне вслед, и скоро я приеду домой и убью всех в школе своим загаром. Потом я почему-то оборачиваюсь назад и вижу Феба Лучезарного, только не на колеснице он едет, а на велосипеде. В животе у меня что-то обрывается, и я отважно встречаю Феба веселой беззаботной улыбкой.
Вот часто люди рассуждают о счастье. Глупые, что они в этом понимают?! Счастье – это когда ты сидишь на перекладине велосипеда, в плену у сильных рук, горячий ветер развевает твои волосы, а сзади твое счастье шепчет тебе нежные, сумасшедшие слова и осторожно целует тебя в шею. Это мы с Фебом едем на вокзал отсылать письмо моим родителям.
Мне повезло: я покупаю конверт, вкладываю письмо, заклеиваю, пишу адрес и бросаю письмо в ящик почтового вагона поезда, который уже трогается и тихо набирает ход.
Только потом, когда родители, обеспокоенные моим долгим молчанием, прислали телеграмму-молнию, я с ужасом поняла, что забыла написать свой домашний адрес!
Тетя с дядей пилили меня целый день, я виновато молчала, а Дина сказала, что это со мной, наверное, случилось от жары, шляпу надо надевать, вот.
Вечером все мы должны были пойти на день рождения Дининой крестной матери. Честное благородное слово, я не пошла туда только потому, что у меня страшно разболелась голова. Вообще, мне не было никакого дела до этой крестной, и идти мне ужасно не хотелось, Конечно, я пошла бы скрепя сердце, только бы никого не обидеть, но… У меня болела голова.
В доме тихо. Я лежу в темноте у открытого окна. У меня болит голова. Какие черные, бархатные на юге ночи! Из палисадника пахнет ночной фиалкой, «матиолой», как ее здесь называют. Голова болит… Мне грустно. Мысли мои только об одном: «Боженька, если Ты есть, сделай так, чтобы он сейчас был со мной!»
Кто-то хорошо насвистывает что-то из «Итальянского каприччио»… Ах, это не свист! Это архангелы в трубы трубят! Я вскакиваю на подоконник и падаю прямо в объятия Феба Лучезарного.
Мы идем молча. Моя рука в горячей руке Феба. Он легко подхватывает меня и несет в темное море, прямо по лунной дорожке. Вода теплая-претеплая… Он целует мои глаза, лицо, плечи… Я отворачиваюсь, когда он пытается поцеловать меня в губы, потому что мне страшно. Хочу – и боюсь.
Потом, на берегу, мы сидим на перевернутой лодке. Феб обтирает меня своей рубашкой, потом обнимает… Я прислоняюсь к его груди и слушаю стук его сердца. Он целует меня, становится все смелее, я молча вырываюсь из его объятий и отодвигаюсь в сторону. Жора тихо смеется и говорит, что мне нечего бояться, что я вернула ему юность, он не сделает мне ничего плохого, потому что я «еще не цветок, а бутончик», и что ему никогда еще не было так хорошо, как сейчас.
Теперь, когда я все это вспоминаю, я думаю, что тогда Жора мог сделать со мной все, что угодно. Наверное, меня защитила моя чистота, и, наверное, ему тоже хотелось этой чистоты. Прошло столько лет, и я теперь точно знаю, что и мне никогда не было так хорошо, как тогда, рядом с этим почти незнакомым, взрослым мужчиной.
«Надо идти домой, ребенок, - говорит Феб. – Я забыл дома часы, наверное, ваши уже пришли, как бы не было неприятностей».
Мне кажется, что идем мы слишком быстро. Зачем домой, что я там забыла?! Мне плохо, потому что я знаю, что сейчас все будет кончено.
Еще издали я вижу, что во дворе горит свет. Жора берет меня за руку и говорит, чтобы я ничего не боялась.
У калитки стоят тетя, дядя и Дина. Как только мы подходим, на нас тут же обрушивается град упреков и ругани.
«Ты где была, шлюха?! – вопит мой грубый дядька. – Ты хоть знаешь, скока щас время?!!»
Жора заслоняет меня собой и просит, чтобы меня не ругали, что во всем виноват лишь он один.
«Ах, ты во всем виноват?! Что он с тобой сделал, отвечай!» - причитает тетя Таня.
«Тебе что, баб мало, решил девчонку испортить? Я за нее головой отвечаю! Ах ты, козел! Чтобы близко к ней больше не подходил! Я на тебя в милицию заявлю!» – орет дядька и гадко матерится.
Жора не выдерживает и лезет на дядю Яшу с кулаками. И тут я встаю между ними и, не помня себя, кричу, как сумасшедшая: «Дураки! Ненавижу всех вас! Вы ничего не понимаете! Он не виноват! Это я во всем виновата! Я люблю его! Я жить без него не буду!»
И тут заорала Дина: «Вы что, с ума все посходили? Жорка, иди до хаты, от греха! Завтра поговорим! Вы что делаете с девчонкой, видите, она не в себе?!»
Вдруг становится тихо. Я плачу, не могу остановиться, и Дина уводит меня в дом. Она умывает меня, раздевает, укладывает в постель, поит холодным компотом, ложится со мной рядом. Она что-то тихо приговаривает, гладит меня по волосам, по спине, и я слышу, что и она тоже плачет. Я поворачиваюсь к ней, мы обнимаемся и ревем обе, безутешно и сладко.
В доме все затихает… Мы засыпаем.
Наутро бдительная тетя посылает дядю Яшу за билетами. Он вскоре возвращается и сообщает, что завтра вечером мы уезжаем. Я лежу, отвернувшись к стенке, уткнувшись носом в старый коврик. Тетя пытается меня накормить, но я отказываюсь. Я вообще ничего не хочу.
Потом приходит Дина и садится рядом со мной, на краешек кровати. Из всего, что она говорит, я понимаю, что я испортила ей жизнь, что она говорила с Жорой. А Жора сказал, что он, не задумываясь, сделал бы мне предложение, будь я совершеннолетней. Тут Дина замолчала. Слышу, она плачет. Я тоже реву, утешаю ее, убеждаю, что мне никто не нужен, и что у нее все будет хорошо. Мы уедем завтра, и все у них с Жорой наладится.
Я упиваюсь своим благородством. Вдруг Дина говорит, что Жора ждет меня за углом аптеки, хочет проститься. В этот миг маленькая Дина вырастает в моих глазах до потолка. Боже, какая она хорошая! Это невыносимо. Нет, я никуда не пойду. Прошу только передать Жоре, что я никогда его не забуду, но пусть он оставит меня в покое.
Дина смотрит на меня своими огромными мокрыми глазищами и говорит, что мы обе «сказилися», и что мы с ней большие дуры, вот и все.
Мы едем в Москву. В вагоне страшно жарко. Я лежу на верхней полке и ничего не чувствую – меня просто нет.
Внизу тетя с дядей и попутчиками все время едят. Мне противно смотреть на еду, на копченую колбасу, на огромные помидоры, на крутые яйца. Тетя Таня тщетно пытается уговорить меня съесть хоть что-нибудь. При этом она подозрительно вздыхает и шушукается с дядей. До меня доносится ее шепот: «А вдруг этот Жорик все-таки что-то сделал с девочкой? Боже, боже, что будет?»
Я не помню, как мы доехали до Москвы. Тетя с облегчением сдала меня с рук на руки отцу, но ничего ему не рассказала. Пожалела меня, бедную.
Дома все нашли, что я похудела и похорошела. Смотрюсь в зеркало. Что хорошего? Худючка с огромными серыми глазами, и нос торчит, как никогда… Нет, все-таки очень хороша! Я какая-то совсем другая стала.
Скоро в школу. Не понимаю, что мне там делать? Весь остаток каникул я не живу, жду ночи, чтобы никто не мешал мне упиваться своим несчастьем. Вспоминаю каждое слово, каждый жест, каждый поцелуй Феба Лучезарного. У него соленые от морской воды губы, гладкая, как шелк, смуглая кожа… Он берет меня на руки, несет в море по лунной дорожке… Господи, никогда, никогда больше! За что?!
Я плачу тихонько, чтобы никто не услышал. Я пишу свои первые стихи.
«Лежу на полке… Все вокруг ужасно.
Внизу едят и что-то говорят,
А я чертовски без тебя несчастна,
Я просто пропадаю без тебя.
Тоска моя со мной не расстается,
Все мучает меня в тревожных снах,
И нежность нерастраченная бьется
Подбитой птицей у меня в руках…»
И еще:
«И мне не забыть никогда
Тот вечер и город у моря,
Который принес мне тогда
И радости столько, и горя».
Стихи плохие, но тогда мне казалось, что они замечательные, и я решаюсь отослать их тете, с тем, чтобы она отдала их Дине, а она (господи, какая я была дура!) вручила бы их Фебу в собственные руки.
Потом тетя сообщила мне по телефону, что они читали мои стихи своим гостям, и все восхищались, какая я талантливая девочка! Боже, почему ты не поразил их в тот момент глухотой?! Дураки такие, еще хуже меня! Я лежу на горячей крыше нашего дома и реву в голос. Никто меня не слышит, гремит трамвай, ходят беззаботные люди… Им нет до меня никакого дела, я никому не могу рассказать о своем горе.
Первого сентября я плетусь в школу. Учиться мне неинтересно, скучно ходить на какие-то дурацкие комсомольские собрания и вечера. Я часто прогуливаю уроки, но, как ни странно, учусь хорошо. Надо же все-таки получить аттестат зрелости…
Когда я «закалываю» школу, меня выручает моя подружка Светка. Она ходит в первую смену, а я во вторую. С честным видом я выхожу из дома и быстренько вбегаю в Светкин подъезд.
У Светки хорошо. Родители на работе, и мы с ней дома одни. Я делаю уроки, мы со Светкой обедаем, болтаем, но я не посвящаю ее в мою тайну. Она бы ужаснулась, узнав, какая я страшная грешница. К вечеру я с таким же честным видом возвращаюсь домой.
Так живу я целый год, нянча свое неизбывное горе. Спасает меня мальчик из нашего подъезда. Он живет этажом ниже. Удивительно: мы вдруг часто начинаем сталкиваться в подъезде, он постоянно попадается мне навстречу. Иду по двору – и он выходит из-за угла дома, ну не странно ли? Почему-то раньше я на него не обращала никакого внимания, а тут стала замечать, что он красивый, высокий, и очень даже смотрится с серебряной трубой, на которой играет в институтском оркестре. Он уже студент, и это тоже плюс. Он очень любит музыку, и это нас сближает. Мне с ним хорошо. Но это уже совсем другая история…
А мой удивительный роман с Фебом Лучезарным закончился довольно банально и грустно.
Когда я на зимние каникулы приехала в Москву, тетя поведала мне печальный конец Дининой любви. Она сделала подпольный аборт, истекала кровью, но выжила. Жора на ней так и не женился. И они расстались врагами.
Через некоторое время Дина вышла замуж за толстого военного интенданта, много старше ее, и родила ему такого же толстого сына.
Тетя показала мне их фотографию. Дина на ней походила на кустодиевскую «красавицу». Сытость и спокойствие – больше ничего не выражало ее хорошенькое лицо. Видеть мне Дину не хотелось, и мы никогда больше не встречались.
Но вот несколько лет спустя, когда я уже была крепко замужем, мне вдруг страшно захотелось увидеть Феба. Сидел он во мне глубокой занозой. Думала, увижу его – и успокоюсь окончательно.
Я в Москве, у служебного входа в Большой театр. Спрашиваю у администратора, работает ли в оркестре Георгий Зорин, и можно ли его увидеть. Кто-то куда-то звонит. Мне говорят, что сейчас как раз закончилась репетиция оркестра, и Зенин сейчас выйдет.
У меня начинают стучать зубы. Ноги стали ватными… Господи, зачем я здесь?! Малодушно решаюсь бежать, но… поздно. Вот он. Я вижу его! И… все. Феба больше нет. Ко мне подходит какой-то потертый, небритый Жора. Он узнал меня сразу, говорит, что я совсем не изменилась, только повзрослела и стала еще красивее.
Я становлюсь спокойной, как бревно. Наверное, если бы я увидела прежнего Феба Лучезарного, все рухнуло бы, и я бы наделала еще немало глупостей. Какое счастье, что у Жоры тусклые глаза, залысины на лбу, и свитер висит на нем, как на вешалке! Он спрашивает, замужем ли я. Да, отвечаю, замужем, и уже есть сын. Решаюсь спросить, почему он так гадко поступил с Диной. Все очень просто: он никогда не любил ее, а иметь ребенка, зачатого обоими по пьянке, было бы преступно.
Я не знаю, о чем дальше говорить. И вдруг весело так спрашиваю: «А правда, что ты женился бы на мне, будь я тогда постарше?»
Правда. Он и сейчас бы на мне женился. Я почему-то смеюсь. Некоторое время мы еще говорим немного обо всем. Мне грустно и легко. «Печаль моя светла»… А потом мы прощаемся. Я целую Жору в небритую щеку. Он целует мне руки… И я ухожу. В дверях невольно оборачиваюсь. Жора смотрит мне вслед.
Больше мы никогда не виделись. Но до сих пор мне иногда снится Феб Лучезарный. Он несет меня в море по лунной дорожке, и я плачу во сне от невыносимого счастья…
Моя тетя Таня вскоре неожиданно скончалась. Умерла она легко – оторвался тромб. Она ахнула – и ушла от нас навсегда.
Мой не очень далекий дядя Яша вскоре женился на весьма хитрой театральной московской даме. Она заставила его трижды менять квартиру, делать ремонты, и прибрала к рукам все, что тетя Таня копила своим портновским трудом. Мой энергичный, веселый дядька очень быстро превратился в дряхлого старика. Он одиноко умирал в паршивой больнице, долго и мучительно. Я приезжала к нему. Дядя был страшно жалок, непрерывно икал, плакал и все просил у меня прощения…
Простите и вы меня, мои дорогие!
КОНЕЦ