Прибыльное дело

…Пчеловод один был, даже не пчеловод, скорее пасечник, да, так правильнее будет, – пасечник. Вообще человек он уже пожилой. Всю жизнь прожил в деревне, вдали от суеты и сутолоки, спокойно прожил, неспешно, размеренно.

И вот на старости лет занесла судьба в город. Да и город-то нарошнешный, - райцентр, а всё равно город, торопливость какая-то в людях, неуважительность. Не к душе. Да и не поехал бы сроду в город тот, а куда деваться - развалилась напрочь прежняя житуха.
Совхоз ликвидировался, или кто помог ему ликвидироваться, но не стало его, не стало и всё тут. Как в дурном сне, в угарном, похмельном сне, - совхоза не стало, школу закрыли, а когда сельсовет перетащили за тридцать километров, тут и вовсе всё в упадок рухнуло. Как тараканы от дуста кинулся народ кто куда, кинулся, в надежде ухватить хоть за подол исчезающую бывшую жизнь.

Одним из последних дед Чернов покинул насиженное, за долгие годы место. Поддался на каждодневные уговоры супружницы своей. Да и сам понимал, что в одиночку в глухомани трудновато будет «лямку тянуть». Особенно это стало понятно после первой зимовки, - ни электричества, ни дороги, ни магазина. Крах полный.

Вот и перебрались в город. Хоть и на самую окраину. Купили домишко, вложив всё до копеечки, всё, что скопили за эту долгую и, вообще-то, счастливую жизнь, хоть и трудную.

Сын жил в другом конце улицы. Жил, как и многие, - напряжённо. Работы нет, а выпить хочется каждый день, даже чаще, отсюда и напряжённость.

Дед с бабкой раньше, когда в деревне жили, надеялись, что сын в будущем будет опорой, теперь же увидели, что тому самому опора нужна, причём не в будущем, а прямо сейчас. И в переносном смысле, да и в прямом.

От всех этих бытовых неполадок дед переживал. Курил и молчал. А как сын под трахом притаскивался и начинал денег морщить, вообще уходил.

Признакомился с одним мужичком, недалёким по возрасту, живущим через пару домов. Вот к нему и уходил. А тот пчёл держал.

Чернов как не придёт к нему, он всё лазит там, в садике, в ульях своих, - спокойный, как селёдка в бочке.
- Брось ты, сосед, переживать. Ты этим делу не поможешь, а себя угробишь.
Дед в сердцах махал рукой и садился на лавочку, доставал очередную сигарету.

- Ты вот на меня посмотри,- и нервы в порядке, и занятие любимое, да и на соточку всегда заработаю. Хочешь, и тебя научу пчёл держать? Все житейские невзгоды как рукой снимет. А ещё преимущество в том, что на всё лето можно уехать в лес, на кочёвку. Живи там в своё удовольствие, - красота.

Чернову эта мысль понравилась. Особенно последняя, - «уехать на кочёвку».

К осени в дальнем углу огорода, за картошкой, скособочившись, стоял старенький улик, а в сторонке на чурбаке сидел дед Чернов и неотрывно наблюдал за лётом обитательниц этого незавидного домика. Картину эту прерывал только дождь, всё остальное время дед проводил возле пчёл.

Через забор иногда заглядывал сосед:
- Ты считаешь, что ли, сколько они приносят, чтобы не обманули, хе-хе.
- Удивительные твари! Как я раньше не пристрастился к ним, ну, может ещё не поздно.

Дед мастерил что-то под навесом, негромко постукивал молотком, шиньгал ножовочкой. То откуда-то тащил доску, а то и две, - ожил, помолодел даже. Бабка удивлялась и радовалась, глядя на деда:
- Ну, ты глянь на него, только что ни бегом, и про хворобу всякую забыл.

Всю зиму ладил улики, рамки строгал. Весной прикупил ещё пару пакетов, и бабка стала звать его не иначе как «пчеларь». Деду это очень нравилось, он плыл в улыбке.
- Всё, жена, заживём с тобой кучеряво, мёдом торговать будем. И сами с мёдом, да и копеечка будет. Вон, сосед–то, видела, как живёт, и мы…


На кочёвку сговорились с соседом вместе. Этому выгода, что познает тонкости дела, а тому выгода, что дед жить будет на кочёвке, а значит бесплатный сторож, да и помощник, опять же.

Вывезли. Благо, что сын у деда как раз устроился на машину. Сосед свои улики поставил по одну сторону поляны, вдоль кустов, а дед по другую, под берёзовым лесом. Берёзы старые, дубоватые, - красиво получилось. Чуть в стороне, чтобы не мешать работе пчёлок, поставили махонькую палаточку.
- Чего барствовать-то, заполз, переспал, да и все дела. А днём у костерка, чаёк попивай себе, наслаждайся жизнью.

Дед и, правда, - надышаться не мог, шелест лесной глотал, аж давился, руки сами по сторонам просились, обнять хотелось всё, что видел.

Жить стал, сторожем у пчёлок, стало быть, определился. Да и, чего греха таить, - надеялся к концу лета, какую–то копеечку поиметь.

Комары, сволочи, донимали ночами, да частенько дождило, а в остальном все, будто бы, ладно было. Как будто.

Приехал какой-то мужичок, поговорил о том, о сём, порасспросил кто, да чего. Дед всё как есть рассказал. Тот умотал, а на другую ночь снова приехал, - пчёл привёз.
- Понравился ты мне, дед, пусть постоят мои пчёлки туточки, рядышком. Заодно пригляди за ними, я заезжать буду, - курева тебе привезу.

Дед себя чувствовал неловко, топтался рядом, а мужики быстро выкинули улики прямо на землю, без всяких подставок и, прыгнув в машину, бодро запылили по ночной дороге.
- Ладно, вези хоть курева.


Маслёнин, приехавший утром, не на шутку разошёлся:
- Ты почему пустил их сюда? Да ещё на самую середину поляны! И вообще, - зачем они здесь нужны, кто такие?

Дед пристыжено ходил за напарником, молчал и только прихлопывал себя по бокам. Оправдываться было бессмысленно.

- Он тебе хоть фамилию сказал?
- Может, и сказал, да только я…
Напарник так и не успокоился, уехал домой расстроенным. Дед ещё пошарахался по пасеке, напялил сетку, развёл дымарь и полез в свои улики. Чего полез, ведь буквально два дня назад смотрел. Что там хотел увидеть?

…Рамка каким-то чудом выскользнула из руки и, широко качнувшись, освободилась от второй руки, - углом врезалась в притоптанную землю и резко упала на бок, накрывая сидящих на ней пчёл. У деда оборвалось сердце. Он схватил рамку, не замечая, что пчёлы, разозлившись от такого обращения, ринулись в атаку, стал рассматривать придавленных пчёл.

Да, как это ни прискорбно, но он нашёл то, чего больше всего боялся в этот момент, - матка, крупная, тяжёлая, лежала среди пчёл и ещё шевелила лапками, но уже слабо.

Дед осторожно поднял её, положил на ладонь и, почему-то, стал на неё дуть. Она совсем перестала шевелить лапками, - пропала. Дед готов был заплакать.


На другой день, когда приехал Маслёнин, новоиспечённый пчеловод кинулся к нему, как к великому магу, к волшебнику, который моментально может решить такую маленькую, но такую трудную проблему.

Тот и, правда, не раздумывая, походя, дал совет:
- Кому разрешил поставить пчёл на наш точёк? Вот пусть и расплачивается, - забери у него матку, а они себе новую выведут, никто и знать не будет.

И ушёл к своим пчёлам, что-то ворча себе под нос. Дед понял, что это злая шутка, что сосед ещё сердится на него, замолчал, отстал, а потом и вовсе вернулся к палатке, сел на чурбачок, загоревал.

Но мысль нехорошая, какая-то приторно скользкая, даже противная, в голове осталась. Прижилась там, кружилась, вытесняла всё напрочь, сверлила и сверлила.

Сосед, закончив работу у своих пчёл, неспешно подошёл, присел. Помолчали.
- Ну, что, решился? Или погубишь семью. Даже не погубишь, но уж мёда с них не возьмёшь. Пока они себе новую маточку выведут, пока она начнёт сеять, время упустишь.

Дед молчал, сопел густыми клубами дыма, чуть отворачивался от костра.
- Чего ты глаза отводишь, подумаешь, совесть у него.… Да ты знаешь, сколько у этого Рашида семей? Он весной, после зимовки, выставил около семи десятков домиков. Вот и прикинь, сколько он мёду возьмёт, и сколько ты, со своими тремя уликами. А пчёл он по всему району вот такими партиями раскидывает, чтобы такие, как ты, присматривали за ними, а потом он в прибыли, а ты… я думаю, ты всё понял, делай, как хочешь.
Сел на свои новенькие «жигули» и только пыль взвихрилась следом.


Всю голову дед сломал, ночь почти не спал, на утро решился. Ходил мимо чужих домиков, косился на них, даже, как будто, злился. Чему злился? Наверное, так уж природой заложено: чтобы подличать было легче, надо злобу родить.… И уж неважно, большая та подлость, или чуточная.

Дед открыл один улик, приподнял положок и сразу получил в руку «укол». Сообразил, что пчёлы другие, другой породы, злые, как черти. Побежал к палатке, там валялись перчатки, - сын в прошлый приезд оставил. Напялил торопливо эти перчатки, глянул на пустынную дорогу и, почти бегом кинулся к чужим пчёлам.


…Хорошо, что сын заскочил на пасеку, откуда-то из рейса возвращался, под вечер уже. Дед лежал в палатке и тихо стонал. В больнице насчитали больше ста ужалений, - могло бы закончиться гораздо хуже. А так три дня покололи какими-то укольчиками и:
- Всё, уважаемый, можете за новой порцией отправляться. Только уж очень не рискуйте, - сердечко у вас уже не молодое.

Врач улыбался и свойски похлопывал деда по плечу.
Рассказывая Маслёнину о случившемся, дед упомянул о перчатках. Тот только качал головой и хмыкал себе под нос:
- Они и так не терпят вискозных перчаток, а тут ещё пропитанные бензином, как ты сам-то не сообразил.


Дед снова ночевал на пасеке. Будто бы успокоился, казалось. Но осадок горечи остался где-то под сердцем, остался и щемил. На чужих пчёл смотреть не мог, а когда те случайно попадали на глаза, торопливо отворачивался, хмурился.


Как-то, перед обедом, обитатели одного из трёх уликов вдруг заволновались, зашумели, начали кружить в каком-то безумном танце, повалили целой армадой. Дед бегал кругом, всплёскивал руками, не знал, что предпринять. Беспрестанно заглядывал на дорогу, - должен был приехать напарник, он опытный, поможет.

Рой вышел большой, настоящий, как и положено перваку от здоровой, зрелой, полноценной семьи. Красивый рой. Вдоволь накружившись, наплясавшись и известив всю округу о своём рождении, рой, сгустившись, уплотнившись ещё в воздухе, начал прививаться в самую вершину накренившейся, дубоватой берёзы. Вскоре все пчёлы уже висели тёмной, огромной гроздью между белёсыми, вершинными сучьями.

Подъехавший Маслёнин ещё из машины не вышел, а дед уже на него налетел:
- Рой…, рой вышел, давай быстрее!
- Что быстрее? Твой рой, ты и снимай.
- Как же я сниму, он на берёзе!
- А я тебе говорил, что к кустам ставить надо. Нет, тебе подавай красоту, вот и любуйся, этой красотой. А я уже два роя снял, и без проблем.
- Ну, хоть что-то подскажи!

Напарник, напустив на себя важность, обошёл кругом злосчастной берёзы, придерживая кепку, задирал голову:
- Думаю, пилить надо. Если помаленьку пилить, берёза потихоньку наклонится, тогда и снимешь рой.
- Как же пилить-то, здоровая берёза-то, накажут.
- Боишься, значит сиди и жди у моря погоды.

Дед ещё походил возле комля дубоватой красавицы, похлопал её ладошкой:
- Ну, что теперь, пилить, значит пилить. Сын приедет, скидаем чурки, ползимы топить печку. Жаркие будут дрова, о-хо-хо.

Приволок откуда-то от палатки пилу «разлуку», приладился и заискивающе глянул на наставника:
- Помогай, соседушка, в долгу не останусь. Больно уж рой знатный, жалко если уйдёт.
- Да, рой-то что надо, всё окупит.

Подошёл, как-то боком, неохотно, но ухватился за ручку пилы и начал помогать. Даже, как-то, излишне усердно, торопливо. Загнал старика вскорости, выжал испарину. Тот взмолился:
- Может, чуток передохнём, покурим?
- Ага, мы курить будем, а они ждать нас станут. Тяни, давай, коль впрягся.

Вообще-то пила была хорошо наточена. Опилки сыпались весёлой, упругой струйкой, прятались в прошлогодней и свежей траве. Пожалуй, уже половину ствола пропилили, не сговариваясь, остановились, задрали головы.


Как будто молния ударила рядом, земля дрогнула. Короткий и жёсткий треск отбросил мужиков в разные стороны: дед навзничь, Маслёнин быстро, быстро отползал на четвереньках.

Оказывается, старый ствол берёзы уже давно подгнил с нижней стороны и, только ждал своего рокового часа. И вот, дождался.
Разворачиваясь на пеньке, как на постаменте, огромная масса освободившегося от многолетнего напряжения дерева, с немыслимым ускорением понеслась к земле.

Достаточно извернувшись и ускорившись до предела, берёза рухнула на стоявшие невдалеке ульи. Раздался страшный треск ломающихся сухих досок. В стороны брызнули какие-то осколяпки, ошмётки рамок с остатками суши, резко запахло молодым мёдом.

Всё стихло. Не гудели, даже, оставшиеся без домов пчёлы. Дед не мог закрыть рот. Напарник торопливо поднялся, отряхнул колени и, описывая приличный полукруг, ушёл к своим пчёлам. Молча ушёл.

С трудом поднявшись, старик обошёл вокруг, не замечая, как разозлившиеся пчёлы жалят его. Обошёл, убедился, что спасать нечего и некого, добрёл до палатки, опустился на чурбачок.
- Это расплата за подлость мою, за воровство. Уж если всю жизнь не делал этого, то на старости лет и пробовать не стоит. Всё. Можно домой ехать. Отработал.


На краю поляны остановился какой-то незнакомый «Уазик». Брюхатый мужичёк с трудом вывалился из-за баранки:
- Ну и здрас-сте, я лесник. Чего это вы тут лесосеку устроили. Твоя работа, дед?
- Понятно, моя.
- Будем протокольчик писать, порядочек должен быть во всём.



А.Томилов     2009.