Приношение Арнольду Кацу –
Народному артисту СССР.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ФЛЕЙТИСТКА МАЙЯ
Удивительная дверь, величественная! Раньше открывалась легко. От своей значи-мости разбухла, что ли? Новая бронзовая ручка — ручища в стиле сталинского ампира. Чтобы ухватиться, надо долго репетировать. За этой дверью либо «народного» получать, либо инфаркт.
Стесняясь, Марк напрягся, хотя ощущал себя суперменом, дверь поддалась, но от-крылась ровно настолько, чтобы он мог просочиться в пространство, знакомое до слёз. Даже запахи не изменились: в этом месте соединялись две воздушные волны — одна из вестибюля Большого зала Консерватории, другая со стороны лестницы, ведущей к сцене и артистическим, именно в ней можно было уловить еле ощутимую нежную струйку. Женщины сменили тяжёлую имперскую «Москву» на что-то загадочное — он даже прикрыл глаза, чтобы лучше ощутить этот аромат, а когда открыл, увидел перед собою охранника с «запретительным» выражением одутловатого лица.
— Фермата! — изумился Марк.
«Мы пойдём другим путём», — решил он, с улыбкой разглядывая вытянувшуюся фигуру охранника, обшарпанный стол в углу с засаленной, разбухшей амбарной книгой на нём и чёрным телефоном.
— Вы меня, конечно, не помните, — охранник недоумённо помотал головой, — а я помню, как вы играли на валторне в оркестре Московской филармонии. — Лицо старого валторниста расплылось в улыбке и порозовело. — У нас с вами ещё будет время повспоминать, — сказал Марк, — а сейчас боюсь опоздать к началу репетиции…
— Нельзя, — извиняясь, промолвил охранник.
Было ещё много входов-выходов в Большой зал: через администрацию, Госкол-лекцию и прочие службы, где его хорошо знали и, может быть, даже любили. Но именно этот путь был особенным, загадочным и бесконечно желанным.
— Уступаю. — Марк уже повернулся к проклятой двери, как вдруг услышал быст-рые приближающиеся шаги по лестнице и знакомый возглас:
— Марик! Гор! Откуда? — грузный Альберт Слуцкий облапил Марка, расцелова-лись.
— Стоило прописаться в Сибири — уже валторнист валторниста не узнаёт, — кив-нул на охранника, — хотел послушать репетицию.
— Валторнист, ха?! Я слышал, ты там главный?
— Самый!
— Представляешь, — возбуждённо зашептал Альберт, — теперь туда, — он мах-нул рукой в сторону лестницы, — можно попасть только с разрешения рабочего сцены!
Марк закатил глаза и развёл руками: мол, «здрасте вам»; охранник отвернулся, пряча ядовитую ухмылку.
— Здесь не требуется заместитель рабочего сцены? Я готов участвовать в конкур-се.
Сдерживая смех и трясясь всем грузным телом, Альберт выдавил:
— Без хохм, Марик, умоляю, всё не так просто. Представляешь, его ещё и зовут Леонид Ильич.
— Брежнев? — не удержался Марк.
Альберт зажал себе рот ладонью.
— Умоляю! — простонал он, — придётся поговорить с ним, иначе не пропустят. Аркадьич, — обратился он к охраннику, — мы поднимемся, я договорюсь. Хорошо?
— Под твою ответственность, Алик, — погрозил пальцем Аркадьич, — ищите в ди-рижёрской, там облизывает…
— Тебе повезло, — взбегая по волнообразно вытоптанным ступеням, одышливо говорил Альберт, — я спускался позвонить сестре и вдруг…
— Так ты сестрат?
— Тебе ничего невозможно сказать, всё переиначишь.
— Успокойся, порок добродетелен.
— А добродетель порочна?
— Не ожидал — двадцать копеек!
— Тебя встретил — реанимируюсь, — он остановился, переводя дыхание, показал глазами на плотного человека в сандалиях на босу ногу, выходившего из дирижёрской. Дверь осталась не прикрытой, и за нею можно было видеть Знаменитого Дирижёра, склонившегося над партитурой: в руке большой красный карандаш, которым он то такти-ровал в пространстве над головою, то вносил какие-то пометы.
— Леонид Ильич, — сказал Альберт заискивающе, словно и сам он уменьшился в размере.
— Вы кто? — не обращая внимания на Алика, спросил Рабочий Сцены. Прозвучало угрожающе.
В ответ Марк наградил его такой располагающей улыбкой, от которой зацвёл бы даже столб. Леонид Ильич набычился.
— Это Марк Гор, — заторопился Слуцкий, — дирижёр из Новоникольска. Он хочет послушать репетицию.
Леонид Ильич кашлянул солидно, провёл ладонью по смуглой щеке, что-то вычис-ляя…
— Гор?! — раздался из-за двери высокий голос Знаменитого Дирижёра, — пусть послушает, поучится. Потом ко мне зайдёт.
Марка царапнули эти слова: Гор был старше, их разделяли только четыре года жизни, но для Гора это были годы эвакуации и войны… В глазах начало темнеть, и кто-то безумно знакомый тронул его и ласково прошептал: «Не выходи из себя — можешь не вернуться», так любил шутить отец…
— Идите через фойе, — невнятно произнёс Рабочий Сцены, — там открыто, — указал пальцем направление, повернулся и деловито пошёл к сцене на коротких ногах, чуть переваливаясь. Альберт непроизвольно дёрнулся, чтобы устремиться следом, но Гор удержал его:
— Вижу, — прошипел Альберту в ухо, — у этого есть яйца! Но помнишь: «Ильич умер, как поц, — стоял, стоял и упал».
Альберт схватился за голову обеими руками и, мотаясь от давившего его смеха, поторопился на сцену пересказать хохмы Гора.
Довольный произведённым эффектом, Гор через фойе отправился в зал. Там было светло и пустынно, пахло натёртым паркетом. Марк с детства любил этот запах, захоте-лось замедлить шаги, осмотреться. Он остановился около огромного полотна Репина «Славянские композиторы». Когда-то, ещё до войны, на месте картины было величест-венное окно с витражом «Святая Цецилия», разбитое взрывом фугаски, упавшей в Ки-словском переулке. Прежде он проносился по фойе метеором, почти не замечая живо-писного произведения, спеша собрать все новости и анекдоты. А теперь с удивлением разглядывал странное творение знаменитого мастера… Ему хотелось увидеть Чайковско-го, но того на картине не оказалось. Это обстоятельство чрезвычайно удивило Гора. На переднем плане Глинка, заложив руки за спину, в позе плясуна, с огромным животом на маленьких изящных ножках, явно солировал. Фигур на картине было более двадцати. «Нет Чайковского, нет Мусоргского? Правильно! — решил Гор. — Один столп — Глинка, достаточно. А будь их три титана — композиция картины, даже такой большой, не выдержала бы, разрушилась. Пожалуй, и в музыке так!», — развернулся на каблуках и быстро пошёл в зал.
В зале было темно, только на сцене яркий свет. Он причудливо отражался в витых портретных рамах у сцены и хрусталиках четырёх потолочных люстр, где зависло гобой-ное «ля» — прозрачное, как солнечный луч в воде. Оркестр настраивался по группам, на-чиная с низких регистров… От контрабасов «ля» покатилось, как огромный шар, через все октавы, замедляясь в движении и истаивая…
Марк осмотрелся, куда же сесть. Заметив в десятом ряду кудряшки, стараясь не шуметь, намеренно зашёл в предыдущий ряд, продвинулся ближе к девушке, с интере-сом вглядываясь в её лицо, слабо освещённое светом сцены.
— Доброе утро!
— Утро, — механически повторила девушка, нервно перебирая пальцами клапаны флейты, лежавшей у неё на коленях.
— Почему не на сцене? — спросил с деланной строгостью.
— Меня должны прослушать. Наверное, после репетиции. Второй флейтист поче-му-то оказался «невыездным», а гастроли в Италии через десять дней.
Марк опёрся рукой о спинку кресла, легко перескочил через ряд:
— Марк Гор, дирижёр из Новоникольска.
— Майя! — чуть отстранившись, с вызовом, ответила девушка. — Видно, что из Сибири.
«Моя Майя!» — твёрдо решил Гор.
— Вы учились у профессора Корнеева? — пропуская реплику Майи, спросил он. — Точно? Я слышал вас на академическом концерте. Приглашаю к нам, не на вторую, а на первую флейту. Квартира, интересные гастроли — всё будет!
— Я подумаю, — удивившись, ответила Майя и указала глазами на сцену…
Знаменитый Дирижёр уже подходил к подиуму, а взойдя, что-то негромко сказал музыкантам. По оркестру прокатился смешок. Дирижёр левой рукой смахнул шум, а пра-вой показал вступление контрабасам. Их квинта была такой, словно завибрировала тишина. Маэстро опустил руку, наступило молчание — напряжённое, до звона в ушах. Он опять поднял палочку и ещё раз показал контрабасам начало звука. И вновь его что-то не устроило, хотя квинта была абсолютно чистой. Дирижёр опустил руку и стоял, склонив голову, словно вслушиваясь в себя… И в третий раз показал контрабасам начало. Замерев, некоторое время держал руку неподвижно, чуть наклонившись вправо, проверяя, как звучит преисподняя. Наконец перевёл указательный палец на фаготиста, чтобы начать его знаменитое соло в «Патетической» симфонии Чайковского, и тут же закрылся ладонью от этой мрачной мелодии, не желая допускать её в свою полную сил жизнь…
Майя вжалась в кресло, скрестила два пальца, средний и указательный: переживала за фаготиста. Марк заметил и не удивился — сам был суеверным: на сцену неизменно начинал выходить с левой ноги и никогда не изменял этому священному правилу.
— Помогает? — шёпотом спросил Гор, кивнув на скрещённые пальцы.
— Помогает не помогает, лучше сделать. Мы вместе учились, это он затащил меня прослушиваться.
— Я ограждаю себя иначе, — Марк наклонился к её волосам, ощутил тонкий, ма-нящий аромат духов, легонько прикусил мочку уха, — вот так!
Девушка отпрянула. Гор, обворожительно улыбаясь, показал кукиш. Майя хотела возмутиться, но Марк погрозил ей пальцем и спросил:
— Хотите, я расскажу вам, как будет выглядеть ваша квартира в Новоникольске?
— Издеваетесь? — укоризненно усмехнулась она.
— Соблазняю! — искренне ответил он и осторожно взял её за запястье. Майя мяг-ко, но решительно высвободила руку.
— Послушаем музыку…
Репетиция мирно подкатывалась к Allegro vivo первой части. Бас-кларнет, завора-живая, ушёл в мистическое пианиссимо и… грянул гром! Последний день Помпеи, Пёрл-Харбор, Хиросима — аккорд был титанической силы… Одним коротким жестом дирижёр остановил беснование оркестра. Только слабый «треньк» случайно задетой тубы нарушил тишину.
— Не нужно, чтобы лопались перепонки. Нужно, чтобы под вами вибрировал пол. Литавры, окрасьте звук. — Несколько секунд он молчал, оглядывая оркестр. — Начнём от бас-кларнета.
Фрагмент с аккордом повторялся раз семь, пока не вызрел микс, в котором невоз-можно было различить тембры. Это была уже новая реальность — нечто сошедшее с не-бес на грешную землю. Доиграв эпизод, Знаменитый Дирижёр объявил антракт. Музы-канты зашумели, задвигали стульями, торопясь покинуть сцену.
— Такого тембра в природе не существует, — с восхищением прошептала Майя.
— Это звуковой шедевр! Память о нём вместе с вами, Маечка, я увезу в Новони-кольск!
— Нет, нет, нет! Я ещё больше хочу играть здесь! — воскликнула Майя.
— Вы даже не представляете, сударыня, от каких творческих перспектив вы отка-зываетесь! В Сибири всё будет у ваших ног: помимо первой флейты в Академическом оркестре преподавание в консерватории, всевозможные ансамбли. У вас будет всё и сразу, чего в Москве нужно добиваться десятилетиями… Съездите в Италию — дальше что? А какая природа в Сибири! И солнца больше, чем на Юге, и я на коленях перед вами! Ведь вы не будете играть прослушивание, правда? — почти не сомневаясь, спросил Марк.
Майя опустила глаза, тихо, но твёрдо произнесла:
— Буду.
— Тогда я, — сжигая её взглядом, выпалил Марк, — сделаю всё возможное, чтобы вы не прошли по конкурсу, и всё равно увезу с собой!
— Попробуйте! — ещё тише сказала Майя и взглянула в его глаза испытующе.
— Никуда не уходите, я вернусь! — крикнул Марк уже на бегу.
Майя в раздумьях вышла из зала, поднесла к губам флейту и начала разыгрываться.
При выходе из фойе Гору встретился тот чернявенький фаготист, что играл соло в «Патетической». Он решительно устремился на звук флейты. Марк ухватил его за руку, изучающе посмотрел в его азиатские глаза.
— Не верь старым музыкантским мифам. Прекрасно звучит фагот! Можешь выта-щить свой белый платочек из раструба, он ничего не даёт, только принижает драматизм натурального звучания. Знаешь анекдот? Делаешь смычком вниз — играешь; смычком вверх — тоже играешь; а если так (показал вибрацию) — уже выпендриваешься. — И, дружески похлопав фаготиста по плечу, Марк поспешил туда, где курили, играли в нарды и что-то оживлённо обсуждали оркестранты.
— Зачем болонью, кому она нужна, надо везти аппаратуру…
— А ск’гипочки б’гать? — дурашливо спросил Марк.
— О! Марк! Здорово! — его окружили.
— Здорово, лабухи! Узнаю коней ретивых. Всех пропустили?
— Нет, — были голоса.
— Кого?
— Второго флейтиста и двух скрипачей.
— Девочку из консерватории должны прослушать.
— Девочку! — усмехнулся Марк. — «K;che, Kirche und Kinder» — вот их ближайшее будущее.
Музыканты рассмеялись.
— Вот и я говорю, — вмешался один из окружающих, — парня надо! У меня друг — прекрасный флейтист, работает в Ярославле.
— Эту фаготист тянет.
— Да он сам на птичьих правах!..
— Ладно, ладно, на птичьих… Ты видел, как он общается с Ильичём?
— Ну хватит, раздуделись! Расскажи, Марк, как там у вас в Сибири?
— Мы, между прочим, тоже в Италию собираемся.
— Когда?
— Как итальянский выучим, так и поедем. — Выждал скептическую паузу и гордо сообщил: — Осенью, в октябре. — И побежал дальше.
— Марик, — остановил его Слуцкий, — слышал хохму? — и шёпотом: — Федосеев записывает для «Мелодии» все симфонии Глазунова, а Наш встал на дыбы…
— Я бы тоже встал… — и добавил с улыбкой: — на его место...
— Не слабо?
— В самый раз! Такой жирный кусок и я не дал бы вырвать. Девять симфоний прямо из глотки!
— Вчера у нас редактировали какую-то статью протеста в «Сов. культуру».
— Это, конечно, ход, но бесполезный. Будете проездом в Париже — поищите за-вещание Александра Константиновича Глазунова, вдруг он все симфонии отписал мне.
Алик засмеялся:
— Если не пропил в Мулен Руж.
— Ты там был?
— Отличное место! А какие девочки — все суточные отдашь!
— Это далеко от Жмеринки? — потирая руки, спросил Марк.
— Та рядом. Мы с Лёвой заходили.
— С тех пор говоришь в нос?
— Это простуда, — обиделся Алик.
— Простуда — оттуда! Ладно, вам уже хлопают, иди на сцену, я пошёл в зал…
У входа в фойе столкнулся с фаготистом. Тот нервно дёрнулся и резко обошёл Го-ра. «Действует», — удовлетворённо подумал Марк.
Майя стояла у окна, опустив флейту, и казалась потерянной. А навстречу ей из большого окна бил поток солнечного света, в котором, как на полотнах фламандцев, про-свечивали мочки ушей, полыхали рыжие волосы. В глазах стояли слёзы.
Марку вдруг стало жалко её, такую хрупкую, светлую, — захотелось обнять и уте-шить, сказать добрые смешные слова. Ничего путного не придумав, сказал просто, будто ничего не заметил:
— Пошли послушаем…
Девушка резко развернулась:
— Зачем вы вмешиваетесь в мою судьбу?!
— Пока не вмешиваюсь, но очень хочется, — примирительно сказал Гор.
— Не смейте, сама разберусь…
Марк отступил. Он быстро на клочке синей бумаги, похожей на билет в кино, ка-рандашом что-то написал, подал Майе:
— Вот мой московский телефон, очень прошу: позвоните, если надумаете рабо-тать в Новоникольске, я выполню всё, что обещал… — поклонился и пошёл в зал, почти уверенный, что Майя позвонит… И тут же вспомнил из «Пиковой»: «Через неделю она ему улыбнулась». Хмыкнул. От сердца отлегло: он всегда сопротивлялся в жизни чувствам, свойственным Кармен, — крайность, разрыв, кровь. Любил лёгкие, тёплые отношения, чего в музыке не терпел вовсе…
Знаменитый Дирижёр, картавя, говорил что-то оркестру. Марк задержался у крес-ла, вслушался:«…сыграем финал, чтобы вы поняли, в какую бездну Чайковский заключил две средние части: грациозное пятидольное Allegro con grazia и апофеоз — прославление жизни в Allegro molto vivace. Начнём!
Руки дирижёра произвели над головой некое петлеобразное кружение, и весь корпус, от пояса, рухнул в аккорд струнных такой трагической силы, что у Гора пробежали по телу мурашки…
Что-то мешало продолжать. Он остановил оркестр:
— Зачем вы ревёте белугой? Не пережимайте, композитор сделал всё, чтобы тра-гедия не оказалась истерикой... — Последующий жест был таковым, словно из квашни поднимают непосильный ком теста, и языки его тянутся неотрывно, бесконечно, и ком всё время приходится перехватывать, чтобы удержать эту завораживающую, мучительно-прекрасную звуковую массу, и она тянется и тянется, не прекращаясь…
Гор настолько был вовлечён в зарождающуюся стремнину финала симфонии, что не заметил, как между рядами прошла Майя и села поодаль. Вслушиваясь в голоса орке-стра, с досадой думал о том, что не удосужился взять с собою партитуру «Патетической». Ему не хватало подробностей, заключённых в ремарках великого Петра. Мысленно он пытался их восстановить, но далеко не всё помнил отчётливо, хотя сам дирижировал эту симфонию неоднократно и всякий раз с восхищением открывал в ней новые тайны, которые берёг и лелеял, чаще не в силах перевести в обычные слова...
Встречи со Знаменитым Дирижёром он ждал, хотя понимал, что разговор может быть мучительным: слишком различны их темпераменты и жизненный опыт. И даже ди-рижёрские школы: Знаменитый Дирижёр учился в Москве, Гор — в Ленинграде.
Сыграть с Большим академическим оркестром, которым руководил Знаменитый Дирижёр, было заветной мечтой Марка. Гор много бы отдал за одну репетицию, лишь бы прикоснуться к этому драгоценному инструменту, состоящему из лучших музыкантов страны. Он хорошо знал об особом норове этого коллектива, о том, что многим, даже очень известным дирижёрам, он отказывается подчиняться, отстаивая свои музыкальные принципы и пристрастия. Но подобное только подстёгивало амбиции Марка, он готов был на всё…
…Зашипел и мрачным гудом набух там-там, растворив врата хоралу тромбонов и тубы… Гор вспомнил басы в православной церкви: «Со святыми упокой…» «А ведь он на-верняка крещёный», — подумал Гор о Знаменитом Дирижёре. И как ущербность, как на-смешку ощутил свою короткую, будто обрезанную до одного слога, фамилию. Вспомнил слова отца: «Всё лучшее иудеи дали в чужих, даже чуждых средах». Ирония судьбы — судьба иронии…. И всё же! Я — это Я, Марк Гор!..
…Последние звуки трагедии замерли за овальными портретами композиторов. Знаменитый Дирижёр закрыл партитуру, поклонился и в полной тишине подпрыгиваю-щей походкой двинулся мимо виолончелей, контрабасов к выходу со сцены, уже перед ним открылась дверь — только тогда музыканты словно очнулись от сотворённого чуда, зааплодировали бурно, начали пожимать друг другу руки, смеяться…
— На моей памяти такое впервые! — Марк вскочил, поднял высоко руки и тоже начал аплодировать, отыскал взглядом девушку, и крикнул: — Майя! Пора разыгрывать-ся! — и добавил: — Буду ждать звонка!
Майя встала и, не сказав ни слова, пошла к дальней двери. Марк задержал взгляд, отмечая её грациозность и лёгкую балетную походку.
У дирижёрской гримёрки вновь встретил того фаготиста. Он прошёл, опустив голо-ву, нервно вытирая губы большим белым платком. В дирижёрскую дверь была открыта: маэстро сидел, откинувшись на стуле, широко распахнув ворот линялой рубашки. Он сиял и был открыт для общения.
— Заходи, Марк!
Гор уже приготовился выразить своё восхищение, но Знаменитый Дирижёр жес-том прервал его:
— Пока не говори ничего, дай отойти. Сейчас же едем обедать, там скажешь.
— А прослушивание? — Гор удивился.
— «K;chen, Kinder, Kirchen», — вдруг весело выпалил Маэстро и счастливо рассме-ялся, словно сам только что придумал эту остроту. И смеялся долго и радостно, глядя на улыбающегося Марка.
«Вот так фокус!» — Гор был поражён неожиданностью ситуации, решил, что с «экспозицией» ему повезло, и добавил:
— Und ein wenig schlafen!
— И немного спать, и немного спать, — ещё больше завёлся Знаменитый Дири-жёр. — Вовремя ты попался мне, Гор!
ГЛАВА ВТОРАЯ
ИНТРИГА
— Куда поедем? В «Арагви» или в Союз композиторов?
— В Союзе хотя бы нет музыки, — ответил Марк.
— Заодно и композиторов, — весело продолжил ЗД. — В «Арагви» днём тоже нет музыки и знакомых поменьше. Сегодня мне суета претит. Не могу освободиться от Шес-той. Поехали в «Арагви», выпьем за старика Чайковского. Ты ведь понял, конец первой части, где пиццикато струнных, — это уже часы без стрелок. Конец! Как у Бергмана.
— В «Земляничной поляне»?
— Ну да! Всё!! Дальше только воспоминания.
Это открытие Гора как током пробило. Он в один миг мысленно пролистал всю симфонию:
— Поэтому такое беспафосное Скерцо?
— Ну да, ну да! Только не Скерцо, а Allegro molto vivace, и четверть равняется ста пятидесяти двум ударам в минуту от начала и до самого конца без отклонений, — он лу-каво улыбнулся. — Оказывается, даже тебе нужны подсказки.
Гор смутился.
— Да будет, не горюй, я и сам догадался только сегодня ночью. Поедем, — приобнял Марка и легонько подтолкнул к машине.
— Лёня, — сказал он Леониду Ильичу, сидевшему за рулём, — к Сулико.
«Волга» весело покатилась вниз по улице Герцена мимо Зоологического музея, где Марк в детстве проводил уйму времени вместо занятий на скрипке, обогнула Манеж, пронеслась на «зелёный» вдоль кованой решётки Александровского сада и выскочила к гостинице «Москва». Перед поворотом на Горького задержались у светофора.
Марк всматривался в Арсенальную башню Кремля, словно никогда прежде её не видел, соображая, сколько же может выдержать, не разрушаясь, кирпич в её кладке, ис-кал места реставрации.
— Представляешь, до сих пор на дне этой башни…
— Собакиной, — подсказал Ильич.
— Раньше так её называли. Так вот, на дне бьёт ключ. Значит, живёт Москва. Хороша! А?! -обернулся к Гору и спросил, искушая или испытывая:
— Небось мечтаешь о Москве?
Марк вздохнул, пожал плечами:
— Но делаю всё возможное и невозможное для Новоникольска.
— Молодец! Ответ правильный, — и отвернулся, не заметив горькой усмешки Марка.
Движение по Горького было довольно плотным, и Марк успевал разглядывать ли-ца прохожих: уставшие, озабоченные, погасшие, реже молодые и весёлые. «Приезжие — мечутся за колбасой, зимними сапогами, за чем ещё… за заразой высоких идей, за книгами. Завтра и я побегу по очередям: в министерстве, в Госконцерте, за валторнами, за гобоями… вся страна — сплошная очередь. Родник в Собакиной башне — вот символ российской жизни и неизбывной надежды, булькает там, пульсирует, глядишь, и пригодится. А вслух сказал:
— Завтра поеду «выбивать» духовые — у меня играют на перезалатанных ленин-градских валторнах.
— Посмотри у нас на складе, может, что и подберёшь. Мы недавно сменили «сел-меровские» на «баховские».
— Спасибо, посмотрю.
Весь недлинный путь до ресторана Марка мучили сомнения, как обращаться к ЗД: как и он, на «ты», или все же на «вы» и по имени-отчеству. А то, что его Захар Дариевич называет на «ты», придётся пережить ради главного дела и считать дружественным ак-том. И поставить точку.
Уже заходя в «Арагви», Марк сделал неожиданное открытие. После репетиции его спутник не переоделся и как был в трико с вытянутыми коленями, так и входил в ресто-ран, словно только что сошёл с уставшего велосипеда, даже походка была неверная и чуть враскоряку.
«За такое прочтение “Патетической” ему можно всё простить, он гений!» — Гор даже почувствовал некий укор самому себе: элегантный ферт, сердцеед, верхогляд, шёл на такую судьбоносную репетицию и даже партитуру не удосужился захватить…
— Сюда, Захар Дариевич, — расплылся в улыбке метрдотель, — для вас всегда свободный столик. — Он указал на официанта со щегольскими грузинскими усиками. Тот сейчас же увлёк новых посетителей в дальний угол зала. Сели. Синяя хрустящая скатерть. Цветы в хрустале.
— Душа моя, Сулико, графин холодной водки и кавказские огурчики, потом всё ос-тальное. — Потёр руки в предвкушении: — Харчо будешь, Марк?
Гор улыбнулся:
— Сегодня же рыбный день — четверг.
— Здесь не бывает четвергов, всегда воскресенье.
— Не скажите. В Одессе наконец открыли публичный дом. — Маэстро с улыбкой сомнения посмотрел на Гора. — Кац решил зайти. Смотрит: кругом одни русалки. Спра-шивает у бандерши: «А… нельзя с ногами?» — «Нельзя! Сегодня рыбный день», — по-следние слова Марк невольно растянул, неожиданно встретившись взглядом с молодой женщиной за соседним столиком. Такие синие глаза он видел только однажды: они были словно разлиты по лицу, как у Модильяни. Да ещё густые пепельные волосы…
— Ой, уморил, — прыснул ЗД, — как говорится: «Арфы нет — возьмите бубен». Ну, давай за отмену четверга. Твоё здоровье!
— Ваше здоровье! И за Петра Ильича, — напомнил Марк.
— Эт-то точно! — он посерьёзнел и, похрустев огурцом, внимательно посмотрел на Гора.
— Вот что я тебе расскажу, дорогой Гор. Вчера мне показали копию письма Чай-ковского к Александру Третьему. — Он понизил голос. — Я прочитал и до утра не мог за-снуть, сидел с партитурой и думал: как же играть симфонию, которую писал человек, соз-навая, что должен умереть. Должен! Понимаешь?
Марк удивлённо помотал головой, почувствовал на себе пристальный взгляд той женщины. Он мешал ему. Прикрыв глаза ладонью, защищаясь от этой магии, придвинулся к говорящему.
— Суть в том… ну, ты знаешь, что этот гений имел деликатную слабость…
— Я слышал болтовню, но не хотел верить… — Марк украдкой посмотрел в сторо-ну женщины. Она оживлённо разговаривала с солидным господином, сидевшим спиною к Марку. Ему показалось, что говорят они не по-русски.
— Так вот. Назревал скандал, — продолжал ЗД таинственно, — поскольку были за-мешаны дети одной высокопоставленной особы. И окружение Петра Ильича склонялось к мысли, что как дворянин он должен не допустить общественного скандала ценой собственной жизни. Но Шестая ещё не была закончена. Поэтому в письме к Александру он просит отсрочки развязки. Не думаю, что это страх перед смертью: он был православным человеком; мне кажется, письмо к царю — акт творца, защищающего своё детище.
Гор молчал, переваривая услышанное.
— Прочитал и почувствовал себя ложкой дёгтя в бочке мёда.
— И мальчики кровавые в глазах, — продолжил Гор мрачную тему.
— И это было. И мальчики кровавые, особенно где у контрабасов синкопирован-ные триоли… — помолчал. — Понимаешь, Марк, в чём сила настоящего искусства? Сам себе судья.
— Сам себе Сальери, — почти механически уточнил Гор и в задумчивости черен-ком вилки ковырнул синюю скатерть. А подняв глаза, вновь встретился с быстрым взгля-дом девушки. «Диана-охотница», — окрестил её Марк.
— Очень хорошо сказал, выпьем.
— Только мне немного.
— Не-е, будем поровну, по-русски. Хоть ты и не титульной нации, но дело-то у нас общее.
Гор хотел было прокомментировать выпад: мол, «дети разных народов, мы меч-тою о мире живём», — но удержался, посчитав это ещё более унизительным. Хотел по-нять, куда клонит ЗД.
И тот продолжил:
— Представляешь, мне наступили на любимую мозоль. Все знают: антология рус-ской музыки — главная цель моей жизни, мечта. С самого начала своей карьеры я стремлюсь сыграть и записать всё лучшее, что было сделано в России русскими композиторами. И, согласись, небезуспешно. И кто наступил? Человек неопытный, пусть талантливый, но только встающий на ноги, заметь! Благодаря, главным образом, связям. Он не был ни пианистом, ни скрипачом. Его прошлое — баян, балалайка и медиатор, ты это хорошо знаешь. И ему доверили запись всех симфоний Глазунова! У меня даже не спросили, не посоветовались! Ты мне можешь это объяснить?!
— Знаете: на рынке дорого, а в магазине ничего нет, но всё же дешевле, — фило-софски высказался Гор, внимательно глядя на уже изрядно опьяневшего ЗД.
— При чём тут твои еврейские притчи? — Мрачно повертел пустую рюмку. — Нельзя же одной колодой играть и с Богом, и с дьяволом! А?!.. Не про себя я, про музыку. — Резко поставил рюмку на стол. — Видать, можно! Вот и мы так поиграем.
Марк уже не ловил синий взгляд, ждал, что скажет ЗД.
— Хочешь, Марк, со своим оркестром поехать в Воткинск на фестиваль Чайковско-го? Вместо нас. Мы уж там сто раз были. Хочешь?
— Было бы честью, — с некоторой осторожностью ответил Гор, у него на конец мая уже имелись собственные планы, да ещё и не все абонементные концерты сыграны. Гор лихорадочно вспоминал, что можно передвинуть, что отменить и что вообще переиграть. Отказываться от такой блестящей возможности — участия в престижном фестивале, о котором, конечно же, будут рассказывать газеты и телевидение, — было бы глупо. От таких предложений не отказываются. Будто вдруг он поймал красивый и трудный мяч.
— Да. Разумеется. — И подумал: «Москва — это город, который омывает тебя жизнью». И непроизвольно поискал синие глаза. Но они были обращены к собеседнику с напряжённым вниманием.
— Всё, — сказал ЗД, — завтра наш директор позвонит в Росконцерт и в министер-ство. Там заложены неплохие деньги — попытайся не прозевать. А я на конец мая организую замечательный вечер. Представь: симфония Глазунова и скрипичный концерт Хренникова. А солистом — угадай, кто будет?
— Хренникову нужен только наш вундеркинд.
— Сообразительный. И уж Тихону не отвертеться. Придётся прослушать не только своё гениальное говно, но и неплохую музыку Глазунова. Уж я его заставлю организовать контрольную запись всех симфоний Александра Константиновича. А?! То-то все повертятся. И этот «народник» в особенности.
— Я обязательно прилечу на этот концерт. — Марка восхитила авантюра с Глазуновым. Он вновь попытался поймать взгляд васильковых глаз, демонстративно покачивая перед собою поднятой рюмкой, делая вид, будто наблюдает, как колеблется влага внутри. И наконец поймал мимолетную улыбку. Есть контакт!
— Наливай, — не сразу уяснив маневр Марка, сказал Маэстро. — Что ты там вы-творяешь своим фейсом? — обиженно спросил он.
— Красивая девушка за вашей спиной, — улыбнулся Марк.
— Красивая, говоришь? — ЗД повернулся всем корпусом, с трудом удерживая рав-новесие:
— Да это наша переводчица! — воскликнул он. — Таня, иди к нам!
— Добрый день, Захар Дариевич. — Улыбка показалась знакомой, Марк сразу не сумел определить, где видел её. — Не могу. — Таня вежливо кивнула Марку, и он вспом-нил студентку из Новоникольска, с которой когда-то у них был странный, красивый и не-долгий роман. — Сопровождаю гостя из Франции, — эти слова предназначались только Марку, да-да, только Марку, они прозвучали с плохо скрытой гордостью и вызовом. Гор радостно поклонился девушке — узнал! Боже, как она изменилась и похорошела!
Гость из Франции медленно повернул голову, вежливо кивнул и улыбнулся, веро-ятно, почти ничего не понимая. Марк быстро написал свой номер телефона на салфетке и аккуратно скрутил её.
— Ну-ну, не будем мешать, пожалуй, пора. Уходим, — неожиданно сказал Маэст-ро. — Сулико! — позвал он официанта. — Будь другом — счёт. Мы передислоцируемся. У нас сегодня большой заплыв.
— Позвольте, я расплачусь. — Гор решительно достал портмоне.
— Постой. Кто у нас «народный», ты или я? — и улыбнулся. — А впрочем, немно-го «постелись» — день длинный. Гор внутренне поморщился, но и этот «пассаж» прогло-тил.
Проходя мимо Тани, ЗД поклонился французу и дружески потрепал девушку по плечу. Марк поклонился и протянул Тане руку:
— Марк Гор. — Поднёс к губам и поцеловал пальцы, ощутил запах духов с лёгким чайным оттенком и вмял записку в чуть влажную ладонь. Не отпуская руки, всмотрелся в глаза: они были ещё синее, с глубоким свечением.
— Был бы Куинджи — писал бы только глаза!
— Я слышала о вас, — в интонации заметны ирония и лукавство. — Очень прият-но. — И кошачьим движением извлекла свои пальцы, царапнув перстнем. Гор через силу, только из этических соображений, кивнул французу и нагнал Маэстро у самого выхода.
Леонид Ильич ждал в машине, читал журнал «Америка», вероятно, статью о ры-балке. Когда открывал две дверцы разом, Гор заметил на цветной иллюстрации рыбью голову с красными выпученными глазами. Возбуждённо тряся журналом, тот сказал:
— Вот где надо ловить!
— Где? — без особого интереса спросил ЗД.
— На Великих Озёрах.
— Смотри-ка, аппетит растёт. Даст Бог, и там половим, — буркнул Маэстро и тяже-ло опустился на сиденье. — Давай в «Столешники». Ты бывал там, Марк? — спросил, не поворачивая головы. — Замечательная русская кухня.
— Я столько не выпью. — И подумал: «Даже ради вашего выдающегося оркест-ра».
— Стыдись, Марк. Мы только начали. Анекдот о тубисте знаешь? — Он оживил-ся. — Пьют двое: тубист и флейтист. Флейтист спрашивает: «Если бутылку выпьешь, смо-жешь играть?» — «Смогу», — говорит. «А две?» — «И после двух смогу». — «Ну, а три?» — «Не-е! Смогу только дирижировать». — ЗД засмеялся. — А?! А ты думал! Народ знает всё…
Гор грустно усмехнулся:
— У меня есть такой. — С досадой вспомнил все его проделки. А я воспитываю, контролирую, как маленького, вынуждаю лечиться, требую, чтобы друзья оградили от «соприкосновений», как выражается его несчастная жена. Пора уж выгнать, да где взять тубиста, чтобы был не хуже? В Москве стоит свистнуть — выстроится до Кремля очередь, один другого лучше…
Притормозили перед светофором через Пушкинскую, и Гор пожалел, что невоз-можно свернуть, он бы успел забежать в магазин «Канцелярские товары» купить парти-турные листы нотной бумаги. Единственное место, где всегда она есть. Что делать! При-дётся завтра.
— Как думаешь, Марк? — обернулся ЗД. — Какую лучше сыграть симфонию Глазунова, Пятую или Шестую?
— Я люблю Пятую, — встрепенулся Гор, — она ясная по форме и публике больше нравится.
— Вот! Сыграю Седьмую. Она ещё яснее и не заезжена. Там восхитительная вторая часть: представь — явление Христа народу. Из тьмы, из мути, из тумана, как в проявителе, такая красота небесная… и вдруг вступление ре-мажора — хочется пасть на колени…
И уже потом, в ресторане, сидя за столиком, всё говорил и говорил о Седьмой, да-же начинал дирижировать. Было заметно, как он стремительно пьянеет.
Гор уже подумывал, не позвать ли Ильича, чтобы отправить Маэстро домой? Но ЗД неожиданно трезвел, вновь требовал наливать и пить. Гор уже устал и только делал вид, что пьёт.
— Давай за Глазунова. Не думай, что я пьян, мы только в середине пути.
— О середине пути, — отвлекал Гор, — я расскажу вам историю с Вержбиловичем.
— Виолончелистом? — уточнил Маэстро вполне трезвым голосом.
— Ну да. Они как-то с Глазуновым сильно поддали перед концертом, в котором Вержбилович должен был играть трио с Есиповой и Ауэром. Вержбиловича буквально вытолкнули на сцену. Сыграли первую часть. Вторая начиналась с развёрнутого фортепианного вступления. — Гор сделал паузу, с интересом наблюдая за Маэстро, назовёт он это трио или нет.
— Рахманинов, — подтвердил ЗД. — Ну и что?
— После фортепиано, не дожидаясь вступления скрипки…
— Правильно, — заторможенно кивнул ЗД.
— Так вот. Вержбилович встал со стула, покачнувшись, подошёл к Есиповой, поце-ловал ей ручку, сел и только тогда начал играть дальше.
— Уф! — хмыкнул ЗД, — представляю, как публика была довольна! Так за что бу-дем пить? За музыку Рахманинова или за всю эту троицу? Но учти, за каждого в отдельности: Есипову, Ауэра, Вержбиловича.
— Лучше сразу и за всё. — Гор опять сделал вид, что пьёт.
— Нет, нет. Давай по-честному.
— Не могу, — взмолился Марк.
— Ты не только творчество не уважаешь, но ты и к музыкантам относишься с пре-небрежением, — лукаво заметил Маэстро. — Как же мы с тобой будем дружить? Раз в России, так по-русски. — Видно, ему очень хотелось «укатать» этого красавца. Пришлось через силу выпить и быстро закусить. Ему никогда не нравилось расслабляющее чувство опьянения, да и есть уже не хотелось.
ЗД наблюдал с высокомерной усмешкой: — Ешь, ешь, — и ещё подлил в рюмку Гора.
В Марке начинал вскипать протест, и он решил слегка уколоть ЗД упоминанием трактовки Седьмой Глазунова Мравинским. Но даже не успел открыть рта. Маэстро не-ожиданно понесло. Это было то состояние, когда собеседника не слышат, не слушают ни ответов, ни возражений, а только выкрикивают свою заветную правду, не заботясь о внятности…
— …Они ничего не хотят, кроме денег и поездок за рубеж. Хотят, чтобы все штрихи были удобными — не надо усилий, понимаешь? Хотят отдыхать, строить дачи, трахать всё, что движется…
Гор знал это, но знал и то, что поверивший в идеи дирижёра, увлекаемый им кол-лектив способен отдаться, как девка своему властелину, — бескорыстно и безоглядно, преодолеть такие трудности, какие другим и не снились, заниматься сутками, «дрочить» какой-нибудь паршивый пассаж до зеркального блеска — была бы высокая цель. И деньги не всё. Может, только у нас так? Но ведь сегодня он присутствовал на репетиции, где реакция коллектива не определялась конъюнктурой и лизоблюдством. Это был общий порыв… Марк уже не слушал бормотания ЗД, вспоминал и прикидывал, что должен сделать завтра, а может быть, ещё и сегодня: например, позвонить солисту, перенести его приезд на сентябрь. Он вытащил записную книжку и стал просматривать, не забыл ли чего. И в самом деле, запамятовал: надо зайти в мастерские Большого театра, забрать смычок для концертмейстера. Хорошо бы ещё выспаться, сосредоточиться. «Отец небось волнуется, я даже не позвонил…» Выбрал паузу среди коротких невнятных фраз, встал, извинился — никакой реакции.
— На минутку выйду.
Подошёл к официанту, расплатился по счёту и выглянул на улицу. Леонид Ильич спал в машине, откинув сиденье. Гор постучал в стекло:
— Пора забирать Маэстро, как бы ему худо не было.
Ильич сладко потянулся, сказал сипло:
— Справимся, время-то ещё… — и пошёл за Гором в заведение.
Отяжелевшего Маэстро совместными усилиями усадили в машину.
— Я пройдусь. — Марк на прощание пожал ему руку. — Счастливого пути!
— Э-э-э, — застонал Маэстро, — завтра заходи. — И машина отчалила.
«И этот путь пройден», — с облегчением подумал Марк и пошёл вниз по Столеш-никову в сторону Неглинной. Уже стемнело, и дул холодный ветер, витрины светились тускло, из подворотни тянуло мочой. И всё же Гор решил идти пешком, чтобы привести в порядок мысли. Он смутно чувствовал, что жизнь меняет русло… На углу книжного не-ожиданно увидел Майю: в руках бутылка молока с алюминиевой шляпкой. «Здесь же рядом общежитие консерватории», — вспомнил Гор.
— Майя! — окликнул он. Девушка вздрогнула и остановилась. — Большая Москва, а разойтись негде.
— Просто вы везде и сразу, как наваждение.
— Завтра я иду в Министерство культуры, могу поговорить о вас. Что вам делать в Воронеже? Попробуйте сибирской романтики со всеми удобствами, а?
Майя молчала, опустив глаза.
— Я уже позвонила в Воронеж, — неуверенно сказала она и посмотрела на Гора испытующе. — Мне кажется, вы преувеличиваете свои возможности.
— Я?!
— Кроме того, вы… — она засмеялась.
— Что — кроме того?
— Ничего.
— Обещаю. Завтра согласую в министерстве, и мы с вами подпишем договор. По-нимаете? Совершенно официально.
— Не знаю…
— Вы в какой комнате живёте?
— В девятнадцатой.
— Я зайду вечером. А ещё вы получите аванс, суточные и деньги на проезд.
Майя повела плечиком:
— До свидания.
Марк хотел удержать её, протянул руку, но она увернулась и быстро пошла. Он смотрел ей вслед, видел, как кудрявая голова её теряется среди прохожих и вновь появ-ляется всё менее и менее отчётливо, чувствовал, что действительно пьян, и счастливо улыбался.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СТРАСТИ ПО МАТФЕЮ
— Мара, ты просил т-тебя разбудить, — отец всегда немного заикался. Это совсем не портило его речь, скорее придавало значимость и весомость.
— Я не сплю.
— Что же н-не встаёшь?
— Боюсь грехопадения в дела.
— А ты бойся с п-приплясом. Помнишь, как я лечил от заикания сына Кагановича?
— По-моему, ты тогда не заикался.
— С такими людьми лучше не заикаться. — Он заложил листочком календаря ка-кую-то толстенную книгу и поставил в шкаф. «”Война и мир”, — догадался Марк, — зна-ет наизусть, а читает каждый день, как Тору».
— Я кашу сварил, рисовую с курагой. Будешь?
— Не-е-е, — промычал Марк басом, — голова, как присосок, и все мышцы вопят матерно. Только душ и кофе.
— После длинных операций, когда раненых везли эшелонами, мы выпивали пол-стакана водки, чтобы взбодриться, и полстакана воды с каплей нашатыря, чтобы не опьянеть.
— Ты предлагаешь мне водку или нашатырь?
— Встать наконец, — усмехнулся Матвей Борисович.
— На досуге подсчитай, сколько выпили за всю войну.
— Зачем мне считать? Внук Трахтенберга, школьник, уже подсчитал и сказал, что было дешевле и безопасней всех фашистов утопить в водке.
— С нашатырным спиртом, — хмыкнул Марк и уже из ванной крикнул: — Способ-ный мальчик! Небось и на скрипке играет?
— Тише, ребят разбудишь… — плотно прикрыл дверь в ванную, сел в кухне на лю-бимый плетеный стул и стал ждать.
Кофе Марк всегда варил сам, никому не доверяя. Матвей Борисович бесцельно передвигал предметы на столе и слушал, как в трубах шумит вода, как отфыркивается Марк. Ему хотелось просто посидеть, поговорить с сыном, а всё не удавалось. Часто бывая в Москве, Марк постоянно куда-то торопился, опаздывал, изредка звонил отцу, спрашивал о дочери и её муже, а так, чтобы всерьёз, — некогда: вон какая круговерть — те уехали, эти собираются… Шум воды всё не утихал, Марк с удовольствием повизгивал. Почти так же было во фронтовом госпитале…
Душ был сооружён из части фюзеляжа бомбардировщика «Хейнкель-111», куда вода подавалась из двух бывших керосиновых бочек, покрашенных в чёрное и установ-ленных на крыше полуразрушенного здания пожарной части. Лучи летнего солнца быстро нагревали воду, и санитар еле успевал доливать: охотников отмыться от войны было хоть отбавляй. Выходили из «сто одиннадцатого кабинета» чистыми, улыбающимися, слегка попахивающими керосином (неплохая дезинфекция от вшей) и непременно норовили ухватить санитарок за филейные места.
Всё случилось неожиданно. Он, как главврач полевого госпиталя, подписывал до-кументы старшему лейтенанту, доставившему раненого командира части. Никогда не обращал внимания на фамилии в документах — не до того, но тут глаза выхватили знакомое начертание: Гор М. М. Его словно ударило. От Мары давно не было писем, госпиталь переформировывали несколько раз и постоянно меняли номер полевой почты. И вдруг такое совпадение.
— Где старший лейтенант Гор? — От волнения Матвей Борисович не сразу сообразил: Гор М. М. — это раненый или тот, кто его привёз?
— В «сто одиннадцатом», — выглянула из перевязочной смущённая санитарка: посторонним принимать душ запрещалось, после своих еле успевали убирать.
Матвей Борисович, оставив неподписанными документы, бросился по грохочущей винтовой лестнице вверх, под крышу, к «сто одиннадцатому», — не однофамилец ли?
— Мара, Мара, — застучал кулаком в наполненный плеском воды алюминиевый корпус с криво выведенной углем надписью: «Спешите помыться в Берлине!»
— Что, что, — забубнило внутри и даже запело: «Все выше, и выше, и выше…», и зло добавило: — Пропеллер домою, выйду.
И отец уже не сомневался, присел на патронный ящик, где лежала форма старшего лейтенанта и рядом стояли кем-то вычищенные сапоги. И стал ждать.
Пробегавшая мимо санитарка сделала удивлённые глаза:
— А что?
— Сын, — улыбался Матвей Борисович, указывая на всё ещё булькающее и фыр-кающее пространство.
— Выходит, не зря старалась, — озорно крикнула санитарка. Тут что-то поверну-лось у неё в голове, девушка задумчиво сняла косынку, поправила короткую свою причёску и аккуратно, боясь потревожить в себе нечто ещё толком не осознанное, стала спускаться по лестнице, может быть, впервые ощущая её кружение…
Наконец плеск воды прекратился, с визгом приоткрылась металлическая дверца и рука потянулась к табурету за куском ткани, заменявшим полотенце.
— Мара! — не вынес ожидания отец, ухватился за родную, до мелочей знакомую руку, вытягивая его голого на свет Божий.
— Папай Мотя! — так он называл отца с самого детства. — Наконец-то!
— А я уж думал… — Обнимал его мокрого, вновь родившегося.
Марк появился на пороге в одних плавках, показал отцу мокрое полотенце:
— Куда?
Сын почти не изменился с тех давних пор, подтянутый — приятно смотреть. Матвей Борисович протянул руку за полотенцем.
— Кофе сам сваришь?
— Клянусь компотом детства, я бы и кашки съел!
Захлопотал отец, стал метать на стол всё, что было в холодильнике: колбасу, сыр…
— Не суетись, пока кофе приготовлю…
— Только что вспоминал, как встретились с тобою в сорок пятом.
— А как расставались в пятьдесят втором в Ленинграде?! Я думал, навсегда. Не хотел уезжать. Тогда у меня появились перспективы в Малеготе.
— Э-эх! Не дай-то Бог те перспективы!
— А почему Каганович предупредил тебя, что нужно уезжать из Москвы? Он же, говорят, брата своего не пожалел?
— Думаю, он сильно боялся Ёсю и торопился порвать все лишние связи, особенно с евреями. От моей судьбы Лазарь, конечно, мало зависел. Не то что от брата. Если бы он его не предал, то угодил бы в ту же мясорубку, что и брат.
— Наверняка совесть мучила. Вы потом переписывались?
— Что ты! Ты хоть и хлебнул войны…
— Я хотел… Он же человек!
— Нет. В его положении можно быть только функцией. — Матвей Борисович не на шутку разволновался. — Они и народ стремились превратить в функцию.
— Ну, ты толстовец.
— Я гражданин, я врач. Вспомни ту несчастную женщину. Она ведь не просто так не поверила моему рецепту для её сына, выхватила из чернильницы ручку и стала меня с остервенением колоть. Вспомни, что она кричала: «Отравители, бандитские прихвостни!» Если бы не ты…
— Я ведь случайно там оказался, решил заглянуть к тебе.
— Помню, с этой рыжей арфисткой… Ко мне тогда почти не ходили на приём, ча-сами сидел в пустом кабинете, а когда возвращался домой, шипели вслед: «проклятые евреи». Начал носить свои ордена — только злило ещё больше. Радио с утра начинало бормотать про космополитов. Был уверен, что за мной вот-вот придут. А яблочко от яб-лоньки… Правильно, что ты уехал на Кавказ. Там такой национальный винегрет!
— Тоже хватало, но такого страха не было.
— Кофе, кофе…
— Еле успел… — Марк наполнил чашку, всыпал три ложки сахара, отпил. — Пере-кипел… Папай, сейчас поем и сразу убегу, приду поздно, завтра днём улечу.
— Я наморожу тебе кур.
— Зачем?
— Ну, я же знаю: у вас там трудно с продуктами.
— Только немного, я ещё ноты везу, придётся переплачивать родному Аэрофлоту.
— Лучше переплатить и парить, как птица, чем, дирижируя, думать о крылышке.
— Ты разжигаешь мой аппетит. — Он жадно глотал кашу, запивая и обжигаясь ко-фе. — Пойду, пока не поздно. Ребята когда встают?
— И в одиннадцать бывает рано. Сегодня утром прихожу на кухню, а на сушилке бокалы из-под вина; ты поговори с ними: всё-таки у Лизы скоро ребёнок.
— Ладно, поговорю. Поколение, потомки! Глядишь, и курить начнут.
— Шутишь!
— Ты учти: они же взрослые. Вспомни себя в их возрасте.
— В их возрасте я жил на другой планете.
Захлопнулась дверь, и от этого хлопка степом Марк простучал восемнадцать долей по ступеням первого марша лестницы — три такта по шесть долей. Ещё два таких марша, и будет столько, сколько мне лет — совсем неплохо. «Дирижёры живут долго», — сказал как-то гобоист в раздражении; похоже, он прав. Он сделал шаг к следующему маршу — навстречу ему поднималась девочка Лена из квартиры с первого этажа.
— Здравствуйте, дядя Марк.
— Здравствуй, детка. Ты к нам?
Девочка кивнула:
— Мама просила передать письмо вашему дедушке.
— Моему папе?
Она подумала:
— Да.
Марк взял из её рук вскрытый конверт, пальцы ощутили плотное вложение, на фо-тографии не похоже, сердце ёкнуло: в конверте вызов. Он вытянул край. Руку обожгли красные, как разбрызгавшиеся капли крови, печати. Подобное Гор видел не раз. Израиль.
— Спасибо. — Он сглотнул. — Возвращаться — плохая примета, вечером папе от-дам. — Сложил письмо вдвое, сунул в левый карман, где лежали паспорт и партийный билет. Лена стояла в нерешительности. — Скажи маме, что отдала мне. — Щёлкнул зам-ком «дипломата», достал конфету.— Тебе можно конфеты?
— Мож-но, мож-но. Осторожно! — Лена запрыгала вниз по лестнице, довольная успешно исполненной миссией.
Он шёл по широкой Неглинной и чувствовал себя движущимся в тоннеле, — узком тоннеле собственных мыслей, как в болезненном сне, возвращающемся на одно и то же место, на одну и ту же фразу, на одно и то же мучительное видение. В сознании оно подчинялось ритму шагов, звучало самым главным словом религии его предков: «Помни!» Пом-ни! Пом-ни! Пом-ни! Пом… Пом… Пом… Пом… Мои шаги… по моей земле… по земле моей без знаков препинания прошумел ливень птицы прокричали улетели через открытое окно слышно бубнит дед читает Тору водит указкой справа налево справа налево дом опустел с крыши видны блики на море полощут закат густо пахнет розами нефтью в тёмной земле у самой стены размыло черепки старая посуда с красными цветочками и зелёными листьями этого никогда не видел сколько лет они здесь таились сто двести поднял обтёр о штаны на некоторых сохранились чайные полосы от умиления тоски по непонятному прошлому заплакал где моя Родина там где разрушен Храм говорит дед здесь в старом доме со старым заброшенным садом птицы опять закричали облепили разросшееся тутовое дерево без знаков препинания дед однотонно громко читает Тору меня зачем-то обманывают моя Родина здесь там мой народ рассеяли без знаков препинания прижимаюсь к моей земле кусаю траву слушаю сумасшедшую музыку минного воя без знаков препинания рвётся живая ткань моя земля сии моя земля бии моя земля эррр моя земля звуки оркестра мой мир заполняют меня заполняют зал без знаков препинания без знаков препинания без знаков препина-не-Я…
Марк очнулся от странного своего ритма, увидев группу музыкантов на углу Куз-нецкого, у входа в Госконцерт. К стене были привалены инструменты: похоже, эстрадный оркестр. Курят, болтают, хохочут, «свои в доску». В основном солирует коренастый, с пуз-цом. Вид весёлых людей приободрил Марка. Проходя мимо, тихо, по-дирижёрски внятно, произнёс:
— Не знаю, о чём вы здесь болтаете, но ехать не надо!
Его окружили.
— Ты что, уже получил разрешение?
— Кто это, кто это?
— Да это Гор — дирижёр…
— А вы читали, — набросились на новенького, — объявление в ОВИРе: «Интелли-гентной русской семье требуется еврейский зять на выезд».
— Не, не, — перебил другой, — знаешь, что такое экспрессионизм?
— Ну?
— Поезд, набитый сионистами.
— Красная Шапочка спрашивает, — уже, видимо, в который раз рассказывал пуза-тенький, кажется, тромбонист, — «Бабушка, почему у тебя такой большой нос?»
Подошёл Утёсов.
— Ша, ребята! Это все давно знают. Здорово, Марк! Ты что, серьёзно получил раз-решение?
— Рад вас видеть, Леонид Осич. — Обнялись, расцеловались. — Они же не дают слова вымолвить. Нет, конечно. У меня здесь много дел.
— Давай отойдём… Я, знаешь, тоже твёрдо решил остаться. Зачем мне на старости лет столько евреев в одном месте? — Лукаво посмотрел на Марка. — Как твои дела?
— Много проблем, но других, чем в Москве. Кадры и инструменты. Вот сейчас на-шёл флейтистку, вроде не против поехать ко мне, но распределена в Воронеж, хотя там с флейтистами полный порядок.
— Ты погоди. Здесь бегает такой, в шапочке пирожком. Он теперь большой чело-век — худрук Воронежской филармонии. Кстати, дирижёр. Я тебя сведу — поговори с ним.
— Я знаю: Комов, да?
— Абсолютно. Он когда-то играл у меня на трубе. Вон, кстати. — Валера! — крик-нул негромко, но такой тембр трудно не услышать или перепутать. Комов тут же подошёл:
— Здравствуйте, Леонид Осипович.
— Здорово! Правильно: лучше лишний раз поздороваться, чем не допускать клевету в газетах.
— О чём вы?
— Знаешь, о чём. Мы стараемся кое-кого сделать «заслуженной», а вы там палки в колёса.
— Я был тогда в командировке.
— В командировке. Знал же, что мы с Эдей приезжаем. — Обернулся к Гору. — А?! Вот так они с друзьями. Имей в виду, Марк, — сказал многозначительно. И опять к Комову: — Вот Марк Гор, дирижёр из Новоникольска; вы, кажется, знакомы. — Комов кивнул. — Поговорите, я отойду.
— Времени нет, завтра я улетаю… — смотрел, улыбаясь, на внимательно слушаю-щего Комова. — Предлагаю вам один концерт на фестивале Чайковского в конце мая.
— Неожиданно! А-а-а… что вы хотите от меня? — догадался Комов.
«Не дурак Комов».
— То, чего у вас нет.
— Да?!
— К вам направлена флейтистка после окончания консерватории. Майя Голицына. Совершенно зелёная, но я бы её взял — у меня с флейтистами катастрофа. У вас, слава Богу, всё в порядке, и Москва под боком. Отдайте?
Комов задумался, поиграл желваками:
— И один концерт в Новоникольске.
— Об этом мы поговорим во время фестиваля. Может быть, и вам захочется меня пригласить. Ну, по рукам?
— Хорошо.
— Но вы должны написать официальный отказ в министерство. Я туда пойду через час.
— Лады. Мне тоже сегодня нужно там быть.
Марк кивнул и понял, что в магазин за партитурной бумагой уже не успевает. У него было замечательное правило, с самого раннего детства воспитанное отцом: когда мало времени, делать быстро особенно то, что делать не хочется, но надо. И он побежал по кабинетам Госконцерта, на ходу разбрасывая комплименты, одаривая секретарш дорогими конфетами, которые сам страшно любил и носил с собою в «дипломате». Документы на Италию, к счастью, уже были готовы. Оставалась одна подпись, последняя и решающая.
Открыл дверь в приёмную, подошёл к секретарше, положил конфету перед нею на бумаги, прижался пахом к локтю и переливчато мурлыкнул:
— Ну что, тебе жалко…
— Постой так минуту. Сейчас допечатаю и отнесу вместе с твоей бумажкой на подпись.
— Ты меня испытываешь…
— Потерпи. Знаю, не такое терпел.
— Треск машинки — как современная музыка…
— Музыка…
— Весна. Всё течёт.
Она продолжала печатать…
— Всё цветёт…
— Всё пахнет…
— Как ты…
— Как я… Не своди меня с ума… Я закончила…
— Я тоже… Неси…
— Несу…
И через пятнадцать минут, вручая бумаги с подписью, подмигнув, сказала:
— С тебя итальянский платочек.
— Синенький, скромный?
— Конечно, скромный. Это вы перед тем, как подписать, на всё готовы.
Марк, торжествуя, выхватил свои бумаги, на ходу крикнул: — Будет платок! Всегда твой, — и сдул с пальцев поцелуй.
На Кузнецком поймал такси и через Фуркасовский переулок поехал в сторону пло-щади Ногина. На перекрёстке притормозили. У памятника павшим под Плевной бродили какие-то странные молодые люди с плавными, женоподобными манерами. «Аквари-ум», — со злой усмешкой сказал водитель. Марк вспомнил разговор со Знаменитым Ди-рижёром о Чайковском и решил, что уж лучше бы он этого не знал.
В министерстве, судя по всему, был час чая. Нет, кабинеты не были закрыты, но народ, приехавший по всяким неотложным делам, бродил по коридорам, курил на крыльце. Приоткрыт был и актовый зал, где, вероятно, готовилось какое-то совещание. На сцене расставляли стулья и накрывали стол зелёным сукном, громко требовали принести графин с водой. Ясно было: начнётся совещание — все вопросы побоку, на завтра. К счастью, Комов был уже здесь. Нужно только одновременно оформить отказ и заявку, чтобы кто-то другой не успел перехватить Голицыну: мало ли охотников заполучить выпускницу Московской консерватории, да ещё лауреата конкурса.
Но Комов отчего-то тянул, предлагал на минутку зайти в буфет, выпить кофе: мол, с утра ни росинки… Это был плохой знак.
— Ты не хочешь дирижировать на фестивале? — прямо спросил Гор.
— Да нет… Понимаешь, если я оформлю отказ письменно, они нам вообще пере-станут направлять специалистов. Давай зайдём к заму по кадрам и устно обговорим этот вопрос. У нас действительно устроить её негде.
— А если всё же поскребёте, квартиру сможете дать?
— Конечно, нет! Только общежитие, и то…
— Ну, тогда пойдём.
— Пошли, — нерешительно произнёс Комов.
Как водится, секретарша в приёмной замминистра сидела за машинкой и, смотря в маленькое круглое зеркальце, установленное на каретке, подводила брови.
Гор решительно кивнул секретарше: — Привет! — Не дожидаясь ответа, двинулся к кабинету.
— Товарищи, нельзя, нельзя. Готовится к совещанию.
В тот же миг отворилась дверь, и на пороге показался сам зам. Сутуловатый, как боксёр, громила с лицом, которое не раз утюжили на ринге. Сплюснутый, чуть набок нос, тик нижней губы.
— Не мого, не мого, — рявкнул не глядя, не останавливаясь, — завтро, всё завтро…
— Не вредно ли пить столько кофе, доктор? — прокомментировал сцену Марк, — пошли в буфет.
— Не обижайтесь, друзья: знаете же, какая тема сегодня спущена для совеща-ния. — Комов и Гор остановились, посмотрели с интересом.
— Борьба с бюрократизмом, — серьёзно произнесла секретарша.
— Видели нанайскую борьбу? Сам себя борет. Щас начнётся. — Комов зло посмотрел на женщину. Она уже была недоступна, шуршала на столе бумагами.
— В русской комедии много смешного, — подтвердил Гор, выходя, — да жалко, мало весёлого. Остаётся буфет — пошли.
Но и буфет был закрыт.
— Ясно! Все рванули на борьбу с бюрократией. — Гор задумался. — Кстати. Кто у них секретарь парторганизации? По-моему, зав. отделом кадров.
— Кажется, да.
— Вот мы сейчас его и вызовем. — У Марка загорелись глаза. — Значит, так. Я вызываю его по телефону, как бы из райкома, а ты лови: такой плешивенький, весь отглаженный. Я подбегу.
Комов устремился за Марком.
— Зачем это мальчишество, а?! Перестань!..
— Учись, худрук. — Гор подошёл к телефону, опустил в щель двухкопеечную моне-ту, набрал номер и голосом с вальяжной ленцой спросил:
— Это кабинет товарища Кабакова? — «Николай Иванович на совещании по про-блеме борьбы с бюрократией», — услышал в ответ и с улыбкой посмотрел на отошедшего в сторону, съёжившегося Комова. — Вот именно! — в голосе зазвучал металл. — Поэтому я прошу вас срочно вызвать его к телефону по поводу невыплаченных членских взносов. — «Сейчас, сейчас», — засуетилась секретарша. Трубка стукнула о стол, послышались удаляющиеся шаги. Потом каблучки гулко процокали в сторону зала… Гор повесил трубку.
— Пошли на перехват!
Те же каблучки под шаркающую походку простучали в обратном направлении. Ко-мов, не выдержав, сунул сигарету в рот, но не закурил, спрятал в карман. Заняли позицию на лестничной площадке. Марк вслушивался в пустоту, его разбирал охотничий азарт. Наконец из кабинета с глухой бранью вышел товарищ Кабаков. Он тяжело поднимался по лестнице, на площадке остановился, перевёл дух, посмотрел на Гора, опять вздохнул.
— Что случилось, Николай Иванович? — Гор в удивлении поднял брови.
— Вот действительно бюрократы! — возмутился зав. отделом кадров, достал пла-ток и отёр мягкое лицо. — Из пальца высасывают какие-то проценты. Какие у нас проценты — бюджетная организация! А потом отказываются: «Не стали бы беспокоить по мелочам». Знаю я их!
— Успокойтесь, Николай Иванович, постойте минутку с нами. У нас к вам простое дело. Нужно только ваше «да», и всё.
— И всё? — насмешливо спросил. — Что у вас?
— Есть выпускница Московской консерватории, флейтистка Голицына. Её направили в Воронеж, — он указал на Комова, — но там сейчас для неё нет ни работы, ни жилья. А она должна вскоре родить. Я бы ей организовал и ясли, и жильё, и сколько угодно работы в оркестре и в консерватории. Нам в Сибири позарез нужны флейтисты.
— Понимаете, на лестнице это не решить. Приходите завтра.
— Завтра улетаю.
— Но вы же учтите, мне надо э-э… посоветоваться. Что подумают в Воронеже?
— Вот худрук из Воронежа. — Гор указал на Комова, тот кашлянул и продолжал молчать.
— Нет, нет. Так дела не решаются. Извините. Завтра. — И важно, с сознанием государственной позиции, отбыл в сторону зала заседаний.
— От кого же она беременна? — ехидно спросил Комов.
— От вируса соцсистемы.
— Ого! — на его лице появилось выражение, словно он пожевал кислое.
— Я делаю так! Заявление на перераспределение Голицыной высылаю в мини-стерство почтой, чтобы оно было официально зарегистрировано. Ты можешь вообще ни-чего не писать. Это не имеет значения. Кабаков слышал нашу позицию. Всё! Теперь его дело — писать циркуляры о работе Голицыной по официальному распределению, а моё дело — складывать эти циркуляры под сукно.
— Смелый ты, — в его голосе звучало раздражение.
— Главное, чтобы шея не мёрзла.
— То есть?
— Без ошейника.
— Ну зачем так?
— А что ты хочешь?
— Знаешь, если Кабаков мне пришлёт запрос, то я… я отвечу, что в данный момент у нас нет возможности предоставить жилплощадь.
— И то хорошо. Я в Росконцерт.
— Звони: я рассчитываю на тебя.
— Привет.
— Привет, — в интонации вопрос, оставшийся без ответа.
В раздражении Гор вышел из министерства. В глаза ударило жаркое солнце, даже пахнуло весной. Решил не пожалеть полчаса, пройтись пешком до Росконцерта. Он уже вышел на Москворецкую набережную, как кто-то схватил его за руку:
— Марк, сам Бог тебя мне послал!
— Роза! — он был поражён: глаза её болезненно горели, из-под косынки неопрят-ными клоками торчали вьющиеся, тронутые сединой волосы. Когда-то первая красавица консерватории теперь выглядела ужасно. — Я думал, вы все уехали.
— Марк! — Роза ткнулась ему в плечо и разрыдалась.
Когда-то у них была большая студенческая компания. Дружили в запой, запойно играли в ансамблях, шумели, придумывали невероятные хохмы, за что иногда получали по башке от декана. Потом разбежались по своим клеткам, но с Розой и её мужем Воль-демаром Штайном Гор продолжал дружить и почти каждый сезон приглашал в Новони-кольск с концертами. Штайн был выдающимся скрипачом.
— Что случилось, Роза?
— Представляешь, Волик уехал, у него там контракт, а я осталась, чтобы завер-шить дела и через месяц отправиться к нему. И теперь почти год сижу без квартиры, без концертов, без учеников. Меня не выпускают.
— Почему?
— У папы была всегда работа на секретном предприятии, но он уже давным-давно уволился и тоже успел уехать. А я здесь кукую, видишь… — Слёзы текли по её щекам, размазывались уже мокрым платком, делая лицо детским, страшным, кукольным. Марк достал свой платок, отёр ей глаза, щёки, губы. Роза посмотрела на него с благодарностью и уже готова была разрыдаться вновь.
— Остановись, зайдём в кафе, поговорим. Я завтра должен улетать, мало време-ни. — Взял её за руку и послушную повёл в ближайшее заведение из тех, что в народе называются забегаловкой. У липких мраморных столиков можно было только стоять. В воздухе плавал запах сигаретного дыма и недомытой сальной тряпки. Искать что-то другое было некогда. Подошёл к стойке, попросил: — Что-нибудь посвежее. Разбитной буфетчик, вскинув намётанный глаз, бросил: — Котлеты. Две? — Марк кивнул. Заплатил явно больше, чем полагалось. Розе принёс замутнённый молоком кофе и на двух кусочках хлеба две обветренные котлетки по фамилии «московские» с одним салатным листочком на пару этих кулинарных изысков — лучше ничего не было; себе — только ко-фе.
Роза ела жадно, не заботясь о приличиях, жалко улыбаясь Марку.
— Ещё?
— Нет, спасибо. — Салфеток на столах не было, вытерла уголки губ платком. — Марик, дорогой, может быть, хоть ты мне поможешь? В Москве меня не приглашают в концерты. Ни одного концерта, понимаешь? — Гор кивнул. — Даже в области шарахают-ся, будто сговорились. Может, у вас в Сибири подемократичней?
— У нас тоже не просто. В консерватории прошли собрания — осуждали отъез-жающих. Кто осуждал вчера, сегодня подали заявления об отъезде. Обстановочка! Зани-мают освободившиеся места, друг на друга не смотрят.
Казалось, она его не слышит…
— Ты мне поможешь, Марик?
— Честно говоря, не знаю, как… Если только взять тебя на фестиваль Чайковско-го, — он рассуждал вслух, — но не под твоим именем. Роза согласно закивала головой. Марк продолжал: — В такой ситуации трудно что-нибудь ещё придумать. У нас есть хо-рошие лекторы, но они абсолютно не известны за пределами Новоникольска. Это, пожа-луй, к лучшему. Подменишь одного из них, только бы договориться в Росконцерте. Ты должна мне позвонить послезавтра, запиши телефон.
— Да я его помню.
— У меня поменялся — запиши.
— Я теперь, как разведчица, только запоминаю.
— Тогда запомни, — и дважды продиктовал номер.
— Запоминаю, как Ойстрах, по тонам.
— Ну-ка, напой мой телефон.
— Учти, всё в натуральном ля-миноре.
— Давай.
— Си-си-ля-ре-ля-рее…
— Прямо детская песенка. Скажи, а тебе можно как-нибудь позвонить?
— Тоже в ля-миноре: си-си-фа-ля второй октавы, до, ещё ля и соль.
— Кажется, знакомый номер. Чей? — Она загадочно улыбнулась.
— Ну, с песней! — Он поцеловал её в щёку и поднял руку, чтобы остановить такси.
— С Богом, — поправила Роза.
— Да? — Марк с сомнением покачал головой. — Со скрежетом тормозов остано-вилось такси. Водитель приоткрыл дверцу, крикнул:
— Куда?
Марк поспешно сел, кивнул Розе, хлопнул дверцей.
— В Росконцерт.
— Этаж?
— На самый верх.
— Будет немного дороже.
— Тогда сам поднимусь.
— Будет трудне-ей.
Гор вспомнил, как в Кисловодске мчал Розу в госпиталь на своей машине. После репетиции сидели на веранде, пили сок, ели мороженое, собирались прокатиться к водо-падам. Осы тянулись к сладкому, садились на края стаканов. Их отгоняли газетой со статьёй, где о ведущей концерта было целых три предложения — большая редкость. Роза очень гордилась, Волик посмеивался и в пику ей начал пересказывать гастрольные правила, которые придумал, колеся по России. Самым первым было правило: прежде чем выйти на сцену, узнай, где туалет, в крайнем случае — раковина. Роза засмеялась, замахала на него газетой, чтобы прекратил свои непристойности, и тут её ужалила оса. Она охнула, побледнела, её губы начали раздуваться на глазах. Кто-то крикнул: «Лёд к губам!» Волик выхватил из своего стакана почти растаявшую ледышку, Марк бросился к машине, Розу кое-как уложили на заднее сиденье и кто-то местный вызвался показать то ли госпиталь, то ли пункт «Скорой помощи». Волик поймал такси и помчался за ними. К счастью, успели. Роза приходила в себя дня три, и все концерты вёл артист местной филармонии, доставивший публике массу удовольствия своими «ляпами». Почему-то запомнился его поставленный многозначительный рык: «Сарра-Ссатэ. Цыганские напевки!..»
Эх, если бы удалось помочь Розе! Как бы она украсила концерты! Что придумать? Представляю, как высокородные столичные дамы вырывали этот фестиваль друг у друга с мясом. Что же придумать? — мучился Гор. Он почувствовал себя словно на краю вулка-на: неаккуратное движение — и полетишь вверх тормашками прямо в кипящее жерло…
— Не для слабонервных, — прокряхтел таксист, обгоняя грузовик с длинным при-цепом, нагруженным огромными трубами.
— Прямо в точку, — согласился Гор.
— Зачем в точку, в зигзаг. — Водитель был горд своим маневром. — Как я их сде-лал!
— Классно! Вот и мне бы так.
— Всё получится. Главное — быть уверенным, не сомневаться на полпути, — в его голосе появились менторские нотки.
— Да вы философ!
— За рулём только так. Ну вот, приехали. С вас пять рублей.
— Почему? Здесь же рядом.
— За риск.
— Если за риск, в особенности за мой, то пять рублей — с вас.
— Шутник! Ладно, три.
— Минус пятьдесят за шутку, равняется два пятьдесят.
— Грабишь.
— Угощаю!
— Удачи тебе, добрый человек, — услышал Марк насмешливый голос.
Досада зацепила Гора. Не из-за рубля пятнадцати копеек, которые он успел уви-деть на счётчике, тут же отключённом. Досада вселенская — на себя и всё человечество. Почему Я, вместо всечасных занятий музыкой, дотошного вгрызания в партитуры, должен шляться по кабинетам, ловчить, изощряться, «доставать» гастроли, квартиры, деньги, садики, искать разумных юристов и врачей?! Разве Мравинский, Светланов или даже какой-нибудь самый захудалый дирижёр в Европе этим занимаются? Господи! Зачем всё это я тащу на себе? Только потому, что у меня получается, что я люблю кураж авантюры, азарт дела, фокусы с передёргиванием карт? Тогда зачем музыка? Зачем? Может, у меня не хватает музыкальных идей, не могу ими разродиться? Чушь!.. Сволочная вонючая провинция, где никто задом не пошевелит, чтобы помочь оркестру подняться до современного уровня. Делаешь — спасибо, только не зарывайся. Не делаешь — им и так хорошо. А если уехать? Бросить всё и уехать! Неужели для меня не найдётся в Европе хоть один приличный оркестр? Хоть один! «Лукавишь, лукавишь, — внушал ему другой Гор. — Там тебе будет смертельно скучно. Там всё за тебя организуют другие, и оркестр будет не твой. Там не будет такой скрипучей деревянной лестницы… Кстати, что здесь было прежде, до революции? Храм Божий? Палаты думного дьяка? Пора бы знать, на чьей площади живёт Росконцерт!»
— Там не будет замечательной Ольги Шифман, — сказал он громко, увидев Олю на лестничной площадке.
— Где там? Привет! — Ольга, слегка прихрамывая, сделала навстречу несколько шагов.
— Привет, привет! Сначала спроси, почему?
— Это тоже интересно. Но потом. Поторопись. Звонили от ЗД по поводу фестиваля Чайковского. Назвали ваш оркестр, но, по-моему, вокруг уже заваривается каша. Все хотят туда.
— Спасибо, Оля. — Гор помрачнел, двинулся к кабинету редактора фестиваля, Ольга удержала его:
— Зайди потом, у меня для тебя билеты в Зал Чайковского: «Страсти по Матфею».
— Ты прелесть!
— Спасибо!
Ольга Шифман взяла за правило опекать его. Делала это деликатно, и Марк всегда на неё рассчитывал. Понимал, что девушка влюблена в него, но отвечал только дружбой, боясь разрушить те светлые отношения, которые у них сложились за несколько лет. Ольга была образованной и умной девушкой, но что-то в её личной жизни не складывалось. Вряд ли причиной этого была её некоторая физическая ущербность. После детской болезни, давшей осложнение, она еле заметно прихрамывала, всячески пыталась это скрывать, усердно лечилась и при этом была достаточно спортивна. Гор ей помогал через отца, устраивал в Кремлёвскую больницу. В который раз привёз облепиховое масло, считавшееся чудодейственным, — в Москве его вообще невозможно было достать.
Марк постучал и вошёл в кабинет редактора фестиваля. Элегантная дама лет пяти-десяти загасила сигарету и поморщилась.
— Здравствуйте, Ирина Фабиановна.
— Здрасьте, Марк Матвеич. Давно приехали?
— Позавчера. У вас должна находиться заявка на наш оркестр.
— Почему только на ваш? Горьковчане уже давно просят этот фестиваль. И оркестр БСО на очереди.
— Ну давайте тогда позвоним Захару Дариевичу.
— Он же отказался.
— Правильно! В нашу пользу.
— Но… ведь я редактор фестиваля!
— Конечно. У вас прекрасный фестиваль. В нём все стремятся участвовать. Но я бы всё-таки позвонил Захару Дариевичу.
Она поелозила по стулу, пытаясь удобней устроиться.
— Какой вы настырный, — сказала, глядя ему в глаза.
— Конечно, мы дальше всех от Москвы, — обиженно произнёс Гор, — зато ближе всех к Чайковскому, — добавил с обворожительной улыбкой.
— Самонадеянно, — смягчилась Ирина Фабиановна и даже чуть заметно улыбну-лась.
— Давайте проверим по карте, — удерживая завоёванные рубежи, продолжал Гор, — где Воткинск?
— Ну вот ещё! — женщина рассмеялась. — А потом устроим урок географии…
— Я и так, как рентген, всё насквозь вижу.
— Да уж! — Ирина Фабиановна опять поёрзала на стуле и покрутила в пальцах до-рогую ручку с золотым пером.
— Ну… — помолчала, — Третья симфония Чайковского у вас в репертуаре есть?
— Редко исполняемое произведение, — Марк судорожно соображал, где можно достать ноты, — у нас, как в Греции, есть всё: и Третья, и Вторая симфонии.
— Ну-ну.
«Она сдалась!» — мысленно воскликнул Гор.
— Ирина Фабиановна! У нас в филармонии есть поистине выдающийся лектор, Соллертинский мог бы позавидовать. Будет слишком нескромно, если я предложу его для фестиваля? По Чайковскому он опубликовал несколько работ…
— Ну уж нет! Абсолютно! Лектор утверждён, и мы тут не в силах что-либо изме-нить. Вы же знаете лектора.
— Кто?
— Как это кто?! Все последние годы мы приглашаем Добронравову. Всё абсолют-но спланировано, — раздражённо добавила она.
— Почему всё делается из центра? У нас тоже есть творческие, опытные люди…
— Всё? — перебила Ирина Фабиановна. — Они тоже опытные, талантливые и яр-кие люди… Всё уже согласовано и подписано, — каждое слово она отделяла ударом сво-ей дорогой ручки о стопку бумаги. — Никто ничего менять не будет.
— Давайте попробуем, вдруг получится.
— Идите… — она кисло усмехнулась, — в финансовую часть, — сказала устало и примирительно, — и помните мою доброту.
«В восемнадцатом году», — зло подумал Марк, демонстративно провёл большим пальцем по горлу и, улыбнувшись, нарочито сипло произнёс:
— Не забуду мать родную!
— Неосторожно! Уже в матери записал.
— К слову пришлось. Нам с вами ещё долго плясать в одной упряжке.
— Кто кого перепляшет.
— Я предпочитаю дуэт.
Она засмеялась: — Идите, идите…
— Здравствуйте, гражданин Долларович! — выпалил Марк, входя в кабинет глав-ного бухгалтера Росконцерта Исидора Аркадьевича Центаловича.
— Марк Матвеич, — сказал тихо и укоризненно пожилой главбух, — поаккуратней со словами. Знаешь же, как легко они могут превратиться в действительность. Поднял на лоб очки. — Здорово. Садись.
— Тогда я отменяю слово «гражданин» и ни за что не сяду, буду стоять как школь-ник на картине «Опять двойка».
— Ещё не легче! Я даже заявления на выезд не подавал, и не собираюсь.
Марк повертел головой и, обращаясь к стене, спросил:
— Все слышали?
— Кончай, Марк. Ты масло привёз?
— К вам без масла не войдёшь.
— Правильно. И сразу тебе скажу: по запланированной сетке оркестра ЗД тебе платить не смогу.
— Обижаешь старого друга, Исидор Аркадьевич.
— Не хочу, а обижаю. Понимаешь, у тебя же другие ставки, а заслуженных арти-стов в твоём оркестре — кот наплакал. Работай, работай!
— Ты же знаешь, мы лучше всех!
— Знаю.
— Так прибавь немного.
— А потом другие захотят.
— Будут лучше — пусть хотят.
— Не хитри, и так тошно. Вот послушай: уговорили ансамбль Горденко слегка про-катиться по Сибири, так он, знаешь, сколько затребовал (нагнулся и прошептал на ухо).
— Ой!
— Вот и вой, как хочешь, а сделать надо.
— Но не я же Долларович, а ты. Сделай что-нибудь.
— Подумаю. Выкладывай своё масло.
Марк поставил на стол пузырьки с облепиховым маслом, аккуратно завёрнутые женой в несколько полиэтиленовых пакетов, чтобы не протекало. Складывая масло в ящик стола, Исидор Аркадиевич, словно оправдываясь, говорил:
— Двум внукам переправляю — в Германию и Израиль. Болеют. Пишут, помогает. Ты уж привези ещё. В Москве днём с огнём не достанешь.
— Мне ведь оно тоже не просто так достаётся. С Алтая привозят.
— Ну-ну, — устраивая масло, он внимательно разглядывал каждый пузырёк. — Иди, иди. Чем смогу — помогу. Позвони в конце недели. Я пока проверю смету по Гор-денко.
В коридоре Марк столкнулся с дирижёром из Горького.
— Ну что? Обошёл нас?
— Обрулил. Уметь надо!
— Ух и пройдоха ты.
— Дорогу искусству прорубаю в тайге.
— Не устал?
— Только в охотку вхожу.
— Коль нас не пущают в Воткинск, мы сами себе организуем фестиваль. — Гор насторожился. — Фестиваль современной музыки!
— Лихо! Приглашайте.
— Если меня пригласишь.
— В следующем сезоне, весной, мы тоже организуем фестиваль — «Классика и современность». Привези что-нибудь из нового.
— Могу из наших горьковских композиторов.
— Нет. Либо из наших, новоникольских, либо малоизвестное Прокофьева, Стра-винского, Шостаковича.
— «Игру в карты» Стравинского.
— Это мы сами повезём в Италию.
— Да, — удивился горьковчанин, — в Италию?!
— Вот так мы живём.
— Ловкач!
— Знай наших! — вспомнил фразу ЗД.
В кабинете, где работала Ольга Шифман, уже толпился народ, и толком погово-рить было невозможно.
— Пошли на лестничную площадку, — предложила Ольга. Вышли. Она достала сигареты, повертела в руке и спрятала.
— Хочешь бросить?
— Считай, бросила. Так, проверяю себя… Ну? Получилось?
— С фестивалем, кажется, всё в порядке. А в министерстве неудача. Хотел пере-править консерваторское направление флейтистки с Воронежа на Новоникольск. И худрук воронежский согласен, только бумаги подписывать боится. Я решил иначе: забрать флейтистку без всякого предварительного разрешения, а в министерство отправить официальный запрос на неё.
— Можно и так, — задумалась она, — но запрос необходимо переслать по поч-те — заказным.
— Да, я знаю. Хочу это сделать здесь, в Москве, чтобы не тянуть. Ты поможешь от-править по вашей почте?
— А фирменный бланк?
— У меня с собой.
— Пойдём, присядешь в кабинете у юриста — там свободно.
В кабинете юриста действительно было свободно. Хозяйка кабинета, дородная Сталина Петровна, говорила по телефону. Положив трубку, кивнула вошедшим:
— Что привело вас на этот раз в столицу нашей Родины и конкретно в мой каби-нет? — спросила она.
— Это я, — сказала Ольга, предупреждая ответ Марка. — У вас потише, надо составить одну бумагу в Министерство культуры.
— А! — улыбнулась Сталина Петровна. — Милости прошу! Кофе?
— С удовольствием.
Ольга села за машинку, Гор протянул ей набросок письма.
— Не испорти, у меня только два чистых бланка.
— Плюс мой секретарский опыт в разных серьёзных кабинетах.
— Это плюс! А минус?
— А минусов много, — печально сказала Ольга, и Гор пожалел, что неловко повер-нул разговор в опасную зону. «Опять мой дурацкий язык!» И попытался исправиться:
— Ты самая красивая и умная девушка на нашем побережье!
— Да ладно…
— Правда ведь, Сталина Петровна?
— Ещё какая правда! Да только умных и красивых мужики боятся.
— То мужики…
— Перестаньте. Дайте вникнуть в текст.
Гор и Сталина переглянулись, улыбнулись друг другу, Марк поднял чашку с кофе, как бокал вина, и пригубил. То же сделала и Сталина Петровна.
— Хороший у вас кофе.
— Юридически выдержанный, — откликнулась Ольга. — Вот здесь несуразица. Я бы кое-что поменяла. — Она указала Марку в исправленный текст.
— Да, да, так лучше… Очень уж нужно мне выцарапать эту Голицыну, пусть на мой страх и риск.
— Она хорошенькая? — Ольга внимательно посмотрела на Гора.
— Она прекрасная флейтистка, остальное не так важно.
— Ну-ну… Значит, сегодня, сударь, я приглашаю вас в Зал Чайковского.
— Спасибо, сударыня! А какие у нас места?
— Десятое и двенадцатое в девятом ряду.
— Интересно! Шифруетесь, Шифман?
— Так получилось.
— А кто между нами?
— Наверное, обстоятельства, — улыбнулась. — Честно, не знаю.
— Ладно, ладно. — Он перешёл на деловой тон: — Теперь ты отправишь письмо по почте заказным, так? — Ольга послушно кивнула. — А дальше… Дальше её ещё надо уговорить. — Женщины посмотрели на Гора с удивлением, но промолчали. — Ладно, девочки, — он кивнул Ольге, — до вечера. Я побежал по делам.
До концерта ещё оставалось время, и Гор решил прежде всего зайти в общежитие консерватории, попытаться уговорить Майю. Уже в троллейбусе вспомнил, что не позво-нил отцу и не связался со своим директором — надо было это сделать ещё в Роскон-церте. Выскочил у Центрального телеграфа и, рискуя, перебежал улицу на красный свет.
Телеграф напоминал маленький кавказский городок. Это была своеобразная экс-позиция кепок-аэродромов. Поодиночке и группами стояли, бродили молодые люди. Что делали они здесь? Знакомились с девушками? Непрестанно звонили домой? Или, как джигиты, гарцевали на высоком крыльце телеграфа, готовые в любой момент к лезгинке? В любом случае на обычных командировочных эта картина действовала настораживающе.
К Марку подошёл один такой, в кепке:
— Сертыфыкаты ест?
— Нет, — покачал головой Марк.
— А нада?
— У тебя столько нет.
— У мэна всо ест, — отчеканил гордый сын виноградной лозы и козьего сыра. — Скока нада?
— Кепку продашь?
— Нэх! — выдохнул он. — Кэпка нэ могу, — в голосе послышалось раздражение, — могу дать адрес.
— Адрес и я дать могу!
— Ха, — с досадой подбросил открытую ладонь вверх. — Какой шутник! — И ото-шёл.
На миг в памяти вспыхнул бакинский шумный разноязыкий двор, немецкая школа. «Also, Gohr, verlass die Klasse» — и он беззастенчиво гулял все сорок пять минут. Счастье! А сейчас через бумаги в кармане пекло письмо с вызовом ОТТУДА. Кого вызывают: отца? мою дочь с мужем? Зачем? Может быть, это чья-то провокация? Навредить? Доказать, что они сделали правильный выбор, не ошиблись? В глазах стояли красные печати, как кровавые пятна… Ни разу за весь день он не достал письмо с вызовом, не рассмотрел, не прочитал. И сейчас решил не трогать до разговора с отцом вечером, значит, и не звонить ему сейчас. Зашёл в кабину, набрал номер филармонии в Новоникольске. Звонок прошёл быстро. И ещё удача: недалеко от телефона оказался директор оркестра Феликс Володарский. Его позвали. Новости были неприятные. Дирижёр из Алжира недоволен нашим оркестром. В свою очередь, алжирец вызвал раздражение и оркестра, и солиста.
— Скавронского?
— Да. Он подошёл перед концертом и попросил оркестр не смотреть на дирижёра, который только мешает, а ориентироваться на его темпы.
— А как Пятая Чайковского? — Гор чувствовал ревность к этому сочинению, по-скольку сам недавно его играл со своим оркестром.
— Симфония прошла благополучно, публике понравилось, — Гор напрягся, — но оркестр не дал её развалить алжирцу, хотя он очень старался все три репетиции. Играли так, как выучили с вами, смотрели на концертмейстера, слушали друг друга. Алжирец страшно разозлился, говорил, что оркестр неуправляем.
— У него была своя необычная интерпретация?
— Он просто не умеет дирижировать. — Такие слова всегда очень бодрили Го-ра. — Вы уже были в Госконцерте? — осторожно спросил Феликс.
— Был. Там никто ни словом не обмолвился об алжирце. Думаю, приглашение его — чисто дружественная акция. Никто не ждал от него музыкальных откровений. Ско-рее ждали фиников.
— Он привёз целый чемодан фиников в очень красивых коробочках и раздал всем оркестрантам.
— Не помогло?
— Усугубило.
— Ещё какие новости?
— В конце мая должны сдать дом, где оркестру обещают две двухкомнатные.
— Пока в оркестре не сообщай — могут быть вариации. Попробую выбить ещё од-ну квартиру — нашёл отличную флейтистку. И ещё: на концерт Девятого мая соглашайся: святое дело, — но поторгуйся о концертах в парке и сообщи директору филармонии о том, что в конце мая мы едем на фестиваль Чайковского.
— Да?! — Феликс не ожидал такого поворота событий. Это означало, потребуется огромная бумажная формалистика: справки, переписка, афиши… Он ещё не вполне при-вык к своей новой должности, порою эта работа доводила его до отчаяния и хотелось вернуться назад за оркестровый пульт: ничего, кроме нот, не знать, иной раз можно и на дирижёра не смотреть. Но амбиции и некие туманные перспективы удерживали его. Гор это хорошо понимал и ценил своего директора за разумную исполнительность, выдер-жанность и природную деликатность, которыми сам не обладал.
— Обязательно скажи директору филармонии, пусть погордится, заодно поговори о премиальных всему оркестру. И непременно сдвинь последний абонементный концерт, чтобы не совпадал с фестивалем… — и ещё множество распоряжений легли на нетренированные плечи директора оркестра...
В общежитии Майи не оказалось. Её подруга по комнате, полная черноглазая скрипачка из Молдавии, сказала, что Майя ушла покупать билет в Воронеж. Эта неудача раздосадовала Гора.
— Вы же понимаете, что в Новоникольске интересней Воронежа. Билет можно всегда поменять.
— Я ей говорила: в Воронеж всегда успеешь, а Сибирь так никогда и не увидишь.
— А вы куда едете? — Хорошие скрипачи ему тоже были нужны.
— Мне ещё год учиться, а потом уеду в Америку. — Глаза её засветились, а сердце Гора дрогнуло: «И эта тоже». — У меня там жених. — Девушка зарделась и хотела дальше развивать эту увлекательную тему, но Гор прервал её:
— Когда Майя может появиться в общежитии?
— Она обязательно придёт переодеться. Мы вечером идём в Зал Чайковского.
— На «Страсти по Матфею»?
— Да.
— Я тоже там буду. — Секунду подумал: — Вот что! Я оставлю для Майи деньги на проезд до Новоникольска и суточные. Потом оформим их документально.
— Конечно. Я обязательно передам.
— Но… вы не откажетесь дать мне расписку? — Мгновение она помолчала. — Ну, а почему нет? Не Бог весть какая сумма, должно быть.
— А вечером перед концертом либо Майя вернёт мне деньги, а я вам — расписку, либо взамен вашей расписки отдаст свою. А я её уже буду встречать в Новоникольске. Может быть, даже с ключом от квартиры.
— Легко! Теперь я понимаю, почему о вашем оркестре ходят легенды.
— Мы и играем неплохо.
— Я слышала вас с Пятнадцатой Шостаковича.
— Ну вот! Бросайте своего американца, кто он у вас?
— Скрипач. Играет в оркестре Филадельфии, — сказала с гордостью.
— Зачем вам ещё один скрипач в семье? Мы подберём вам учёного-физика или лирика — кого хотите. Даже химика можем устроить. Приезжайте через год. Как раз к гастролям на Дальний Восток. — Девушка засмеялась:
— Ладно. Если с Америкой не выйдет — на самолёт и к вам.
— Правильно! Буду ждать. — Улыбнулся. — Такие девушки нам нужны. — Взял расписку, сунул в тот же карман, где лежал вызов, мысленно обжёгся и быстро вышел. «Как начать разговор с отцом? Как объяснить, что не может бросить оркестр?» Он испу-гался даже самой этой мысли. Посмотрел на часы — было половина пятого. Вид часов пригасил мрачное настроение.
Часы были его страстью. Приложил к уху. Эти немецкие часы, которые он переку-пил у музыканта Госоркестра, чётко и нежно, с звенящей оттяжкой, выстукивали ровно триста ударов в минуту. Если поделить на триоли, получалось сто ударов — темп Allegro moderato. Марк зашагал, чуть прибавив в темпе, получалось чуть медленнее марша. Приблизительно сто десять в минуту, решил он. Остановился и ещё раз проверил.
Так, вслушиваясь в биение маятника, меняя темп ходьбы и производя простые математические расчеты, дошёл до магазина «Ноты» на Неглинной. Гор любил этот магазин и старинное здание с куполом, которое помнил с юности: резные антресоли, сладковатый запах фолиантов, внимательные и тихие продавцы, знавшие и помнившие многих и многое. Здесь всё ещё жили традиции издателя Юргенсона с его бесплатной ноточитальней. Марк даже уверился: непременно сможет купить то редкостное издание «Matthaus Passion» Баха, которое видел в библиотеке у профессора консерватории Курта Зандерлинга. Ведь ровно через год ему самому предстоит дирижировать этим шедевром, намоленным многими поколениями выдающихся исполнителей. Что он скажет хору и оркестру, как он станет объяснять солистам? Ведь в каждой фразе целый мир! Гор представил, как может звучать в хоре «Распни Его, распни!», в глазах промелькнул зной, разъярённая толпа, летящие в Него плевки и камни; тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения. Широкая старинная лестница обдала запахами плохо убираемых помещений, обнажившейся сырой извёстки на давно не крашенных стенах. Было время, здесь всё сияло. Первоначально здание строилось для Сандуновских бань, в номерах живали Чехов, Толстой, Станиславский. Потом дом перекупил Юргенсон. Теперь от его владений осталось немного: всего несколько комнат и складских помещений для нотного магазина. Именно эти драгоценные артефакты, эта недосказанность внушали нежное, пронзительно ностальгическое ощущение: причудливые капители, текучие формы запылённой люстры в стиле модерн…
«Никто ведь меня из страны не выталкивает, — он мерил ступени медленными шагами. — Вызов — не отъезд. Надо поговорить с отцом. Без истерик и упрёков. У него тоже интересная работа. Известный врач. Неужели ехать умирать?» Марк вошёл в светлый зал, почти пустой. У рояля с потёртостями на углах сидел старик с седою бородой, в блузе грубого полотна. Прямо Толстой, удивился Гор. Старик тихо о чём-то переговаривался с продавщицей, хорошо знакомой Гору. В стороне женщина с девочкой перебирали учебные ноты. Ещё одна продавщица на антресолях с витыми перильцами записывала что-то в журнал.
— Всем здрасьте! — Гор огляделся. — Где народ?
— Здрасьте! Все на «Страсти», — продавщица с антресолей улыбнулась Гору, — извините за рифму.
— Скорее на хор мальчиков, который привезли эстонцы, — вторая продавщица была явно чем-то раздражена.
Старик молчал, с интересом разглядывая Гора.
— Хор мальчиков и… — Он кашлянул. — Ну ладно. Мне нужна партитура «Стра-стей». Скоро мне предстоит ею дирижировать, — не без гордости сообщил Марк.
— Уже неделю спрашивают только Баха.
— И что?
— У нас его не было и нет, с тех пор, как переиздавали в «шёттовском» варианте.
— А я-то надеялся. Такой замечательный магазин!
— Замеча-ательный, — проворчала продавщица и умолкла.
— Молодой человек, — старик поманил пальцем, — могу вас порадовать. У меня хранятся «Страсти» британского издательства «Hawkes Musik».
— Да?! Я, правда, поиздержался. Может, напрокат?
— Какой прокат? Прокат! — Он медленно, кряхтя, поднялся, вяло махнул продав-щицам: — Адьё! Идёмте, — взглянул из-под насупленных бровей, — я здесь рядом про-живаю. Подумаешь, «Страсти»! У меня весь Бах. А страстей… раньше бывало больше… настоящие страсти… — Старик что-то ещё бормотал, Гор почти не слышал, не вслушивался, подсчитывал в уме, сколько осталось денег, шёл за стариком, удивляясь, как тот ещё ухитряется так быстро передвигаться. Они вошли во двор того здания, где был магазин, зашли в подъезд облупленного мрачного домика, поднялись на второй этаж по загаженной кошками лестнице. Старик открыл ключом массивную дверь, потом ещё одну… Квартира была запущена, пахло лекарствами. Всюду были ноты, много нот: на стеллажах, табуретах, столах, даже в углах на полу и на кухне, где они закрывали половину окна. Там вдруг вспыхнула яркая электрическая лампочка на длинном голом шнуре. Загорелся золотом шрифт на корешках вагнеровских опер, серую бумагу послереволюционных советских изданий залил слабый желтоватый свет. Марк огляделся. Вход в комнату был забаррикадирован партитурами, оставался небольшой лаз. Непонятно было, как старик проникает туда, не разбирает же всякий раз тяжёлые кирпичи нот?
— Да-а! — глаза Марка из всей этой массы выхватывали отдельные имена: Мосо-лов, Шехтер, Левина… — Да вы… Вы просто нотный Третьяков!
— У Третьякова квартирка была побольше. Он только вкладывал деньги в свою коллекцию, а я ещё немножко кормлюсь… — Старик встал на четвереньки и довольно ловко проник в комнату через лаз. Включил электричество: на протёртом деревянном по-лу обозначился освещенный квадрат. Не желая тут же умереть от любопытства, Марк присел, но, кроме ног старика в стоптанных ботинках, ничего не увидел. Услышал, как, со шлепком, перекладываются ноты, почувствовал их кислый, залежалый запах. Наконец из лаза высунулась старческая рука: — Держите! — Гор подхватил обеими руками пухлый том, пальцы ощутили добротную материю обложки и кожаные уголки. Понял, что денег на такое сокровище ему не хватит.
Охая, старик выбрался из лаза, отёр пот со лба.
— Как вас зовут? — Великолепие партитуры внушало Марку некоторую нелов-кость: «Не хватит денег».
— Все знают меня как Роберта Фёдоровича Мерца. Из поволжских немцев. А вы, я, пожалуй, догадываюсь, кто. Был на концерте вашего оркестра — аж в шестьдесят третьем году. Сидел, правда, далеко, но манеру угадал. Ленинградская, мусинская школа. Играли так себе, а дирижировал бойко. И дочка моя у вашего батюшки лечилась от заикания. От заикания вылечилась, а от сердца померла…
— Сочувствую…
— Что уж теперь? Так что я вас знаю. Вы Марк Гор. Так?
— Так. — Марка обидела такая оценка его самого и его оркестра. Но Гор сдержал-ся — старика не переубедить…
— Хороша книжица? Дайте-ка вспомню. — Он взял партитуру, провёл большим пальцем по краю. — Давно не держал в руках. О! Смотрите, какие автографы — дирижёр Карл Рихтер, баритон Фишер-Дискау!.. — Вопросительно посмотрел на Гора и неожидан-но спросил:
— Уж вы небось «народный»?
— Нет. Только «заслуженный».
— Дадут, непременно дадут! Оставшимся дадут. — Марка возмутили слова стари-ка, он даже взял дыхание, чтобы дать отпор, но тот, не обращая внимания, продолжал: — Смотрите, как народ бежит, всё бросают, лишь бы с глаз долой. Большая часть этой коллекции — следы великого побега. И заметьте, на всех нотах автографы известных музыкантов. Ну, уехали. А души-то остались. За чем бегут, спрашивается? За колбасой бегут!
— Что же, и Ростропович за колбасой?
— И Ростропович. Что, здесь не для кого играть? Вон какая страна огромная! В ином месте и электричества нет. Не с чужих слов говорю, побывал в местах «не столь от-далённых». Есть для кого играть, есть кого просвещать, облагораживать. Небось слыша-ли байку Ростроповича о гастролях на лесоповале? В дуэте с Казаковым — баянистом?
— Это когда они вместе играли, и к виолончелисту подошёл лесоруб и попросил не мешать слушать баян?
— Во-во! А так, — он махнул рукой, — искусством для искусства это называется. Вот им, лесорубам и колхозникам да работягам, надо играть. Как когда-то всеобщую грамотность вживляли, так и музыку надо. А кому, как не им, это делать? И вам заодно. Сами-то здесь получили образование…
Эти рассуждения начали раздражать Гора, он решил, что Мерц его подначивает, желая подороже продать партитуру.
— Сколько же вы за неё хотите? — Он понимал, что купить это сокровище не смо-жет. Теперь Марка интересовала только психологическая сторона дела — как поведёт себя старик.
— Знаете, — глаза Мерца блеснули каким-то молодецким светом, — я коллекцио-нер! Я привык рисковать. То, что находится в этой квартире, вы будете долго искать по библиотекам и далеко не всё отыщете. Мне хотелось бы продать всю коллекцию разом, но с условием, чтобы она не разбивалась и проходила под моим именем. Я предлагал Московской консерватории, предлагал Музею Глинки, они приходят, цокают языками, и на этом всё кончается: денег у них нет. Из-за границы приезжали, просили продать. Но вы уже усвоили мою позицию на этот счёт. Если не возражаете, сделаем так: вы берёте её напрокат, но после первого же исполнения возвращаете — со своим автографом и автографами солистов и руководителя хора. А сейчас заплатите только за прокат — сущий пустяк. И дадите мне расписку. Согласны?
Никогда прежде Гор не участвовал в таких сделках, его настораживало предложе-ние старика. Марк молчал, листал партитуру. На последних страницах фрагменты уртек-ста — спорные места. Ещё автографы: Эрнст Хефлигер — тенор, Кит Энджен — бас, Ирм-гард… фамилия написана неразборчиво… Мерц смотрел на меняющееся выражение лица Гора с наслаждением: удивление, напряжение от попытки вникнуть в уртекст, восхищение от открытия, слабый намёк на дирижёрский жест — пульсация в пальцах.
— Где наша не пропадала! — Гор захлопнул партитуру.
— Ещё одно условие: если вы, не дай Бог, порвёте или нечаянно поставите пятно на партитуре, не пытайтесь исправлять — стирать, подклеивать. Это должен сделать я или мой друг — реставратор. Естественно, вам придётся заплатить.
— А выкупить впоследствии?
— Нет. Она входит в генеральный список моей коллекции, где, кстати, все издания «Жизни за царя» известного вам Глинки, всё Глазунова и Балакирева. И абсолютно всех отечественных опер до семнадцатого года.
— Где же вы спите? — Марк оглядывал квартиру, не находя места, в котором можно жить.
— Жизнь в основном проходит в ванной. Сплю я в воде. Очень рекомендую: высыпаешься за три часа, как только остывает вода. Возьмите на вооружение, молодой человек. Пищу принимаю здесь же, поэтому всегда чисто. И музыку слушаю в ванной, прекрасно звучит. У меня английский проигрыватель. Ознакомьтесь.
Мерц открыл дверь в ванную, нажал кнопку на проигрывателе — звукосниматель элегантно поплыл к пластинке: ослепительные взрывы первых аккордов скрипки с орке-стром разодрали скудный быт этой странной комнатёнки, раскидав по углам замызган-ный столик с электроплиткой и алюминиевой кастрюлькой на ней; вешалку, прикрытую застиранной ситцевой занавеской, и облезлый табурет. Полноценно жили только краса-вец-проигрыватель, вращая радужно переливающуюся чёрную пластинку, и колонки, вздыхающие бархатными басами.
— Что это?
— Угадайте.
Марка трудно было смутить таким вопросом, но этой музыки он не знал. Стиль был оригинальным: гротеск, ритмические смещения… с некоторым налётом эклектики. Кто же это, мучительно соображал Гор.
— Неужели Стравинский?
— Да, да. Стравинский. А кто исполнитель, ни за что не догадаетесь.
— Я впервые слышу этот концерт. Кто может быть исполнителем? Какая-нибудь Анна Мутер?
— А вот и не угадали, — по-детски обрадовался Роберт Фёдорович. — Это Самуил Душкин — первый исполнитель концерта!
— Откуда же у вас такая пластинка?
— Долго рассказывать, и всё равно не поверите. Мне подарила её Вера де Боссе — жена Игоря Фёдоровича. Но поскольку подарок пришёл по нашей почте, мне ещё пришлось оплатить стоимость этой пластинки и иметь дело с КГБ. Они тщательно прослушали все четыре части концерта и даже благодарили за доставленное удовольствие. Видите, как важно и полезно музыкальное просвещение.
— Судя по всему, вам довольно часто приходится их просвещать?
— Не скрою, приходится. Но зато какой праздник! Разве может быть такой празд-ник, как наш, в Париже или Нью-Йорке? Нет! Конечно, нет! Там на каждом шагу тебе: хочешь — Душкин, хочешь — Мутер, хочешь — Караян или Баренбойм. Скучно! А здесь чудом достал — праздник!
— А если достать бутылку чешского пива и кусок копчёной колбасы — всем празд-никам праздник!
— Понимаю, почему вы меня заземлили: спешите, торопитесь? Добавлю только: мне достаточно пачки чая со слоном и неделю можно вообще ни о чём таком не ду-мать… Ладно, пятнадцать рублей в квартал — и будет с вас. Согласны?
— Да.
— Вот. Бегите на концерт и радуйтесь: такой партитуры даже у Геннадия Рождест-венского нет. Только оставьте расписку с данными паспорта. Рад, что вы не уезжаете от наших дорогих праздников.
Гор усмехнулся:
— Встану под флаг.
— Правильно! И двигайте классику в массы…
Ещё входя в раздевалку Зала Чайковского, Гор почувствовал атмосферу праздника. Обычно довольно тёмная, она была хорошо освещена. Запах торжества коснулся чувствительных ноздрей Марка: к нему подмешивался аромат хорошего кофе, чего отродясь в этом заведении не было. Преобразилась и публика. Она словно сменила лицо и чуть богаче приоделась. Раздражал приторный запах духов. Пространство гудело. Марк услышал возбуждённый шёпот: «Пётр Нилович», но, оглядевшись, не заметил никого похожего на кандидата в Политбюро ЦК. Прекрасно знал: Эти появляются только после третьего звонка и в правительственной ложе.
У тощей гладко-белой колонны, всегда казавшейся Марку неуместной в интерьере этого полукруглого фойе, стоял ЗД в каре неизвестных, но часто мелькавших на концертах людей. На этот раз он был облачён в потрясающий зелёный костюм с зелёной же, в мелкий горошек, бабочкой. Высокий, он выглядел новогодней ёлкой среди «мышиных пиджаков», наперебой говоривших. Они беспрестанно открывали рты, будто ненасытные птенцы, требуя пищи. Рядом стояла Таня-переводчица и тоже говорила. И Захар Дариевич ее внимательно слушал, наклонив голову. Издали заметив Марка, он поманил его пальцем. Гору потребовалась выдержка, чтобы под взглядами «мышиных пиджаков» не пробежать это расстояние. Он шёл все двадцать шагов, подчеркнуто раскланиваясь со знакомыми, некоторым пожимая руки. ЗД смотрел на это с простодушной улыбкой. За несколько шагов до Захара Дариевича Гора остановил известный молодой пианист:
— Марк Матвеевич, мне надо с вами поговорить.
— Подожди, через три минуты я к тебе подойду. Два слова со ЗД — и я твой.
— Ну, как, Марк? — ЗД держался молодцевато. — Поправился после вчерашнего?
— Зализываю гусарские раны.
— То-то! Знай наших! В Росконцерте был?
— Всё в порядке. Едем на фестиваль. Благодарю.
— Ты позвони моему директору. Я вставил тебя в следующий сезон. То ли в марте, то ли в мае — с Пятой Шостаковича.
— Спасибо, — Марк просиял.
— Позвони сегодня. А что это у тебя за партитура?
— «Страсти», английское издание.
— Смотри-ка! Жалко, мы не рядом сидим, заглянул бы…
— Мне предстоит её дирижировать в начале следующего сезона, — как бы оправ-дываясь, не желая уступать эту драгоценность, сказал Гор.
— Ну-ну, с Богом. Завидую!
Марк понял, что отпущен, радость его распирала, он задиристо и победно подмиг-нул Тане и смутился — как поймёт это ЗД. Но тот смотрел мимо и добродушно слушал Танину болтовню.
Гор подошёл к пианисту.
— Ну что, мой изысканный, аристократичный друг? Опять хочешь играть непонят-ную народу музыку Шнитке?
— На Западе он сейчас самый популярный композитор. — Пианист говорил мрач-но, не разжимая зубы, будто боялся закричать.
— Только из желания насолить Нам.
— Так не бывает. — Он продолжал говорить тихо, звеняще тихо. — Его хотят слу-шать, постоянно требуют исполнять.
— Пресыщенная публика.
— Нет! Хорошо понимающая и разбирающаяся в музыке. Приходят с партитурами, как и вы.
— Что же ты туда не едешь?
— Не пускают. И здесь не дают играть.
Гор замолчал. Они стояли на самом видном, освещённом месте. Марку вдруг показалось, что на них смотрят все.
— Как можно, — намеренно громко сказал Марк, — молодому советскому музы-канту не давать пропагандировать современную советскую музыку? Это непатриотично!
— Марк Матвеич! — Володя побледнел. — Мы пришли слушать Баха…
— Неверно! — Гор намеренно распалял себя, будучи внутренне спокойным. Ко-гда-то отец научил его пользоваться этим приёмом. — Дайте и Западу слушать нашу отечественную музыку в исполнении наших лучших исполнителей!
— Марк Матвеич! — пытался остановить его Володя.
— Я вечером позвоню твоему отцу, — строго сказал Гор. И уже тише: — Потом со-звонимся с тобою. — И пошёл решительно в зал, благо прозвенел второй звонок. Володя в недоумении только пожал плечами.
У входа в зал Гора остановила та самая скрипачка из Молдавии.
— Марк Матвеевич, Майя согласилась, пошла сдавать билет в Воронеж. Вот её расписка. Я жду её здесь.
Марк мельком взглянул на расписку, достал из кармана ту, что написала молда-ванка, и вернул ей.
— Правильно! — Сейчас его больше волновала сцена с Володей. Он мысленно прокручивал её в мельчайших подробностях. Нужный ряд искал тоже почти механически.
Ольга уже сидела на своём месте. Кресло между ними было пока не занято. Гор молча сел, продолжая проигрывать всю сцену, так бездарно только что исполненную им.
— Что-то случилось? — Ольга смотрела на него участливо.
— Кажется, всё правильно, — жёстко сказал Гор и открыл партитуру, но не видел нот, чувствовал вопрошающий, сочувствующий взгляд Ольги. Наконец посмотрел на неё с извиняющейся улыбкой и подмигнул озорно.
— Откуда такая партитура? — Ольга улыбнулась.
— Взял напрокат у Мерца.
— Мародёра?
— Почему «мародёра»? — в голосе опять появилось раздражение. — Тогда и инструменты Госколлекции — мародёрство. Вообще все коллекции. А благодаря только им достойные музыканты могут играть на достойных инструментах. — Ольга не стала возражать, но, вероятно, и не согласилась. Замолчала.
Вышел оркестр. В зале, как капли, прозвучали редкие аплодисменты, почти сразу превратившиеся в стихию. Какой-то лысый крепыш с курчавой бородой — то ли фавн, то ли библейский мудрец — поспешно, извиняясь, пытаясь не наступать и всё же наступая на ноги, пробирался на единственное свободное место между Ольгой и Гором… Аплодисменты превратились в шквал и продолжались, пока выходили хор мальчиков, большой смешанный хор, солисты и, наконец, дирижёр. Он раскланялся и повернулся к оркестру. Зал разом затих, но ещё мгновение звучало эхо… «Благодарная акустика» — Гор открыл партитуру.
«Kommt, ihr Tochter…» — запел первый хор. «Придите, дочери, помогите мне пла-кать…» Гор заметил, что Фавн тоже смотрит в партитуру через его руку и чуть-чуть подо-двинул ближе к нему. Тот благодарно кивнул… Странно! На словах «Воистину, ты один из них!» флейты почти не прослушивались, а они явно изображали заносчивый смех толпы… То же повторилось при словах: «Распни» и «Прореки нам»… Либо хор сокращать, либо флейты усиливать piccolo… У Баха же не могло быть такого огромного хора, — внимательно вслушиваясь в ткань голосов, рассуждал Гор. — А чем заменять гобой д’амур и лютню, которых почти невозможно найти ни в одном советском оркестре?.. Ах, как хороши скрипочки, вступающие всякий раз при словах Иисуса… Мягкие, светящиеся гармонии окружают его голос, словно нимбом…
И зачем антракт? Лучше было бы прослушать все «Страсти», не вставая с места. Но кто подумает о несчастных музыкантах, особенно о дирижёре? Сейчас он превратился в губку, напитанную уксусом, которую стражник поднесёт на копье Христу только во втором отделении концерта…
— Невероятно, — сказал возбуждённый Фавн, — но я ощутил себя Иисусом, бре-дущим под тяжестью креста!
— В момент, когда ваш нимб был украден? — Марк указал глазами на голову женщины, сидящей впереди. Её вьющиеся волосы стягивал черепаховый обруч.
— Со мною женщины часто так поступают. Но это не тот. Мой нимб при мне. — Он достал из внутреннего кармана пиджака фотографию и протянул Гору. — Заодно и визитка. — На карточке крупно: его бородатая голова заключена в широкую отсвечивающую окружность с чёткими краями. — Это наш ускоритель, — он ткнул пальцем в нимб.
— Кербут! Арсений Морицевич! Как я вас не вычислил?!
— Физики не такие публичные, как дирижёры. Зато я вас узнал сразу, Марк Матвеич. — Протянул руку, крепко пожал и тут же спросил:
— Меня всегда интересовало: за счёт чего живут большие оркестры? Неужели за счёт публики? Стоимость билетов мизерная.
— Нет, конечно. На эти деньги даже струны не купить. Наши коллективы содержит государство. Заработать мы можем только на радио, телевидении, на звукозаписях. Но для нас это большая редкость.
— А вы могли бы дать концерт у меня в институте?
— Только камерный. Симфонический оркестр у вас не поместится. Разве что на фазотроне?
— Смотрите, какие слова вам известны! Я вас приглашаю. Звоните. — И живо про-должал:
— А если оркестр едет за границу?
— Тогда Госконцерт ему платит из тех денег, на которые договаривается с ино-странным импресарио. Там, конечно, другие деньги, не государственные, главным обра-зом спонсорские. Но из них оркестр получает только десять процентов — практически су-точные. Остальные поступают государству. С солистами система та же: десять процентов исполнителю, девяносто — государству. Слышали историю, как Ростропович получил в Англии от богатого поклонника старинную вазу в подарок? — «Фавн» в удивлении поднял брови. — Когда он пришёл в посольство сдавать те самые девяносто процентов гонорара, ему намекнули, что такую драгоценную вазу частное лицо у нас не имеет права держать у себя дома, надо сдать в музей. В ярости Слава грохнул вазу об пол, поднял осколок и спросил: «Эти десять процентов я могу оставить себе?»
— Печально. Но неужели только проценты заставляют музыкантов не возвращать-ся?
— Перспективы. Надежды молодых. От вас, должно быть, тоже бегут на Запад?
— Не от меня. От них. — Он указал глазами на потолок. — У наших больше сложностей — система секретности. Один мой молодой аспирант, очень талантливый, ушёл из института в бассейн инструктором, чтобы там года три перекантоваться, утратить гриф секретности и слинять. Я встречаю его, говорю: «Яша, через три года теория так продвинется, что там ты никому не будешь нужен». Не послушался. Теперь работает в Америке… в бассейне. — Марк автоматически нащупал конверт с вызовом в своём кармане, и вновь красные печати вспыхнули в его сознании. — Через вскрытую Вену еврейская кровь перетекает в Израиль, — задумчиво сострил Кербут.
— Обратной дороги нет, — оценив каламбур, согласился Гор, — нет артерии. Там наши соплеменники считаются русскими. Тоже как на чужбине…
Ольга с интересом вслушивалась в их разговор, пытаясь понять, кто этот человек, так увлёкший Гора. Марк забыл о её присутствии — хоть бы знак вежливости! Она так ждала этого концерта, мечтала, пусть даже здесь, среди равнодушной, высокомерной и всевидящей толпы, оказаться наконец рядом с Марком…
И вновь вышел оркестр, за ним хоры, солисты и дирижёр. Слушатели не аплодировали. Ожидали продолжения библейской мистерии, понимая, что внешние проявления чувств сейчас неуместны. Гор вновь открыл партитуру, подвинул ближе к Фавну, начал перелистывать. Но слушал невнимательно. Ему казалось, что Кербут за словами прячет навязчивый вопрос: «А ты собираешься уезжать?» И если бы такой вопрос прозвучал, даже сознавая, что, конечно же, остаётся, он не мог бы с полной уверенностью ответить: «Не еду. Остаюсь». Оказывается, «остаюсь» такое же страшное слово, как и «еду». И когда провожал Ольгу домой, терзался теми же сомнениями:
— Я не поеду. Точно. Меня там никто не ждёт, и делать там мне нечего. И тебе не надо туда ехать. -
Голос её дрогнул. Вздохнула и тихо, неуверенно спросила:
— Зайдёшь?
— Я должен поговорить с отцом. Сегодня не получится. — Марк притянул её лицо, по-гимназически чмокнул в нос и подтолкнул к подъезду.
— Когда приедешь? — обернулась она.
— Через три недели. Надо оформлять поездку в Италию.
— Ну, до встречи. — Ольга решительно открыла дверь и пропала во мраке подъез-да.
Марк быстро пошёл к своему дому. В ритме шагов всплыло неожиданное, из Дос-тоевского: «Но она страдала», превратившись в навязчивую, простенькую мелодию.
Отец не ложился. Под настенной лампой на кухне читал, точнее, перечитывал, Толстого. Льва, конечно. Свой любимый роман «Война и мир».
Как бы предупреждая, сказал:
— Мне Лена наябедничала, что передала тебе вызов. Знаешь, — он потёр пальцами уставшие глаза, махнул рукой куда-то за спину, — там «Война и мир» так уже читаться не будет. Так что…
— Спасибо, папай!
— Но это ещё не всё. Наша Лиза с мужем уезжают.
— Сегодня сказали?
— Сегодня сказали, — как эхо, повторил отец.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ЗОНТИК
С отцом было ясно. Что-либо обсуждать уже не было сил. Но дети! Сейчас разговаривать нельзя — наговоришь глупостей. Лучше завтра. Утро вечера мудреней.
Вспомнил разговор с Володей, снял трубку, набрал номер телефона его отца. По-сле гудков послышался расслабленный женский голос:
— Алё…
— Женя? Привет!
— Здравствуй, Марк.
— Ты плохо себя чувствуешь?
— Голова болит.
— Ося у себя?
— Не советую сейчас с ним разговаривать. Он в бешенстве.
— Я сегодня встретил Володю.
— Тем более. Я знаю, мой мальчик страдает. Но и Осю надо понять. У него дела наконец пошли в гору — и такие события. Позвони завтра, может, всё уляжется, будет возможность разумно поговорить.
— Извини, Женя. Желаю тебе спокойной ночи. — Марк отключил телефон и заду-мался: «Невнятную жизнь выбирают себе молодые…» В квартире было тихо. Кажется, отец уже лёг.
По совету ЗД позвонил директору оркестра, узнал, что его концерт назначен на март, и не почувствовал радости от свершившейся мечты, только с горькой усмешкой вспомнил тугую дверь в Большой зал.
Зашёл в ванную, решил быстренько принять душ и лечь, но выронил мыло и долго искал его, ползая под ванной и тихо матерясь. Так и не найдя несчастный обмылок, неожиданно обнаружил старый мяч, которым Лиза играла в море. Он его купил возле пляжа в Сочи. Марк обдал мяч водою из-под крана, на ещё тугом боку блеснул отсвет того дня: счастливая улыбка крохотной Лизы и странный запах магнолий от мокрой резины. Марк повернул его: обмылок прилип к мячу. Брезгливо оттёр, соскоблил ногтем под струёй воды, торопливо принял душ, ещё раз ополоснул мяч и оставил в раковине как напоминание, не вполне понимая, для чего.
В кухне на столе стоял стакан тёплого молока и сладкая булочка. Это отец поста-рался, знал пристрастия сына. Пока пил молоко, в сознании начинал раскручиваться ма-ховик возмущения и протеста. Что значит уехать? Куда уехать? За сладкой кока-колой и возмутительной жвачкой? Разорвать с семьёй, с обеими семьями? Уже всё есть для нор-мальной жизни, всё обустроено. Скоро появится малыш. Какая нелепость, безумная идея! Его просто распирало злое желание сейчас же распахнуть дверь в их спальню и врезать обоим по жопам. Ведь ещё и своих близких подставляют… Он уже было рванулся к комнате дочери, не допив молока, не доев булочки, но сдержал порыв, тряхнул головой, урезонивая бешеную темень в глазах, и решил всё же лечь. Уж сколько раз в своём неуправляемом буйстве он «навсегда» разрывал с дочерью. «Не зря нашёл мяч. Надо лечь. И не думать. Ни о чём не думать. Может, позвонить жене? Скорее всего, она уже давно знает».
Сон пришёл почти мгновенно, но начали мучить видения. Марк просыпался, понимал, что это только сон, и вновь засыпал. Кто-то заикаясь на сцене произносил его имя. Он торопился и не мог найти туда вход, слышал звуки настраивающегося оркестра, который оказывался то слева, то справа, то позади, двери не открывались, публика принималась много раз аплодировать, а он не находил пути, и вокруг было сумрачно и пусто. Музыканты стали расходиться со сцены, и он увидел концертмейстера, хотел остановить, но имя произносилось тихо и с заиканием. Кто-то остался на сцене: жалкие звуки — первые такты симфонии, и тоже с заиканием, будто на заезженной пластинке. Заикание возвращалось к началу, и повторялась и повторялась одна короткая фраза из «Танцев» Рахманинова… Марк открыл глаза. Над ним стоял отец и тряс за плечо:
— Ты так метался, н-надо измерить температуру.
— Я не хочу их пускать.
— Кого?
— Их, — он указал рукою на комнату молодых.
— Поздно. Они и не спрашиваются.
Марк быстро оделся и постучал в дверь, не дожидаясь, открыл, успел увидеть, как две фигуры отпрянули друг от друга.
— Папа! — Лиза возмущённо вскрикнула, натянула простыню.
— Ребята, одумайтесь, пока не поздно! Лизе надо хотя бы защитить диссертацию, пока не родила.
— Папа! — Лиза привстала, закрываясь простынёй. Её муж Боря лежал не двига-ясь, смотрел не моргая на тестя. — Кому нужна такая диссертация? — Она пулемётно произнесла название: «Искусство соцреализма как культурно-антропологическая и художественно-коммуникативная система: исторические основания, специфика дискурса и социокультурная роль». Ты что-нибудь понимаешь? — Он молчал. — И я не понимаю. И никто не понимает. Я с трудом выучила название. У нас есть профессии, и этого достаточно.
— Без языка ваши профессии там — ноль. Вы умрёте под забором.
— Всё равно. Лучше мы умрём под забором в свободной стране, чем унижаться за колбасой по два двадцать здесь.
— А ты что молчишь? — Марк набросился на Олега.
Тот только открыл рот и поднял голову, Лиза не дала ему говорить, рукою прижала голову к подушке.
— Не ты ли год назад исполнял с Яковенко симфонию Сидельникова «Мятежный мир поэта»? Вспомни, какие в ней были слова: «Прощай, немытая Россия». Помнишь, какую овацию устроила публика? А кто таскал в дом «самиздат»? Кто на кухне собирал диссидентствующие компании и рассказывал анекдоты, и все согласно смеялись. Я бы на твоём месте тоже уехала.
— Молчи! — закричал Марк, — ты ничего не понимаешь в жизни. Вы все прекрасно устроены: квартиры, машины, дачи. Вы получили хорошее образование. Защитись — и ты имела бы ещё больше. — Он набрал воздуха. — Не всё хорошо здесь у нас? Так работайте, критикуйте, улучшайте. Что ехать на готовенькое? Да ещё совсем не ваше…
— Папа, — устало сказала Лиза, — я слушаю тебя, как сотни других подобных аги-таторов. И только думаю, брать зонтик или не брать.
Марк в бешенстве выскочил из спальни и заорал:
— Дайте мне стакан водки или я разнесу весь дом.
Лиза выскочила в одной сорочке — знала своего отца, — обняла его и заплакала. Так они стояли долго, пока не успокоились.
ГЛАВА ПЯТАЯ
СИМФОНИЧЕСКИЕ ТАНЦЫ
Гор стоял на подиуме и оглядывал оркестр чуть сверху. Более ста человек смотре-ли на него в ожидании. «Чего изволите-с, — впорхнуло в сознание циничное, как чёртик, — чуда? подарка? выволочки? встречи с музыкой?»
Ещё в самолёте Марк решил начать репетицию со средней части «Танцев» Рахма-нинова. Пережитое в Москве срослось с океаническими потоками этой музыки, мощной и страстной. Он мысленно торопил самолёт — пропахшую синтетикой адскую сковородку, испытывая странное ностальгическое чувство к той части Земли, которая называлась Сибирью. Краска проблесковых огней всё больше и больше растворялась у розовеющего горизонта, превращаясь в острый и ослепительно растущий солнечный сегмент.
Неужели он и в самом деле любил Сибирь, её просторы, грубоватых и бесхитрост-ных людей без всяких там «цирлих-манирлих»? Или только завяз в этой пустынной и хо-лодной зоне земного шара ради созданного когда-то им самим симфонического оркест-ра — дитяти дорогого, выпестованного и отёсанного, как «роденовский гранит», освобо-ждённый от всего лишнего и второстепенного? Порой в его фантазиях оркестр терял оп-ределённость лиц, становясь сказочным механизмом, в котором, казалось, он знает всё до последней клавиши с еле заметными выщербинками и изъянами.
Оркестр ждал. Кто как не он, Марк Гор, всесильный и всевластный, способен ре-шить большую часть их главных проблем! И только с этим коллективом он мог произво-дить самые дерзкие свои творческие эксперименты. Бывало, конечно, ему сопротивля-лись, желая удобной и спокойной жизни. Но Гор хорошо знал, как преодолеть это сопро-тивление, чем подкупить, как заставить людей подчиняться. Оркестр был живым инстру-ментом, которым он за двадцать с лишним лет научился управлять виртуозно. Его стихия, подобно Тосканини, шумный профилактический скандал. Но, в отличие от итальянца, Марк умел контролировать конфликты, манипулируя эмоциями своих подчинённых. Впрочем, иной раз и сам срывался, улетая в темень, в мучительный, утягивающий воронкой крик.
Гор ещё оглядывал музыкантов, проверяя, все ли на месте. Инспектор смотрел на него не отрываясь, честным взглядом старшины, целиком выполнившим свой патриоти-ческий долг. Кларнетист опустил голову, делал вид, что беззвучно, одними пальцами, проигрывает ноты, стоящие на пульте. Пальцы нервные, спотыкаются — значит, вчера опять «набрался». Надо менять, менять надо стервеца. А такой талант! Звук густой, как сироп, однажды сыграл фразу такую длинную, что музыканты, вслушиваясь, чуть не за-дохнулись. А вон тот ждёт квартиру, смотрит вопрошающе, придётся давать: семья. Толь-ко как быть с новой флейтисткой? Надо думать-мараковать, просить-требовать, сегодня же пойду… Слева, со второго пульта, — раздражающе влюблённый взгляд скрипачки. Совсем охренела баба: то записочки, то при выходе из консерватории подкарауливает. И всё стихи, стихи, стихи Серебряного века, которые непременно должны «поджечь особым огнём» его репетиции, теперь вот и музыку Рахманинова. Марк спотыкается об этот взгляд и перескакивает на литавриста. Тот в нетерпении кистями крутит палочки. Пора начинать. И Гор передумывает: «Надо начать с первой, а не со второй части, пока все на месте».
— Откройте начало «Симфонических танцев».
— А что в клювике привезли, забыли рассказать? — раздался женский голос из альтовой группы.
— Новостей много, но это потом. Давайте разберёмся с Рахманиновым, пока мой мотор не успел остыть.
— А правда, что едем на фестиваль Чайковского? — торопливо спросил флейтист. И Гор не рассердился, не оборвал его: там родина флейтиста.
— Правда. — По оркестру новость прошелестела, обрастая причудливыми комментариями. Отличная новость! Но все ждали другой — об Италии. Гор поднял палочку, и шёпоты свернулись улиткой — всё стихло. Блеснул лак приготавливаемых смычков, дирижёр поднёс к уху часы, вслушался и отбил такт пальцем в области сердца, показал вступление струнным…
Марку хотелось в реальном звучании проверить то представление о «Танцах», ко-торое навязывал ему в продолжение всего полёта из Москвы сосед по креслу. Занятный оказался господин. С длинной русой бородой и манерами церковного служителя. Монах, что ли? В обычном, несколько помятом сером костюме. Пронзительные чёрные глаза ху-дожника. Почти весь полёт он вещал, напевал и нещадно мучил не выспавшегося Марка своими музыкально-историческими концепциями, извиняясь за навязчивость. Впрочем, Марку было любопытно мнение этого бородача. Преодолевая усталость и неотвязные мысли о дочери, в общении с Монахом Гор находил спасение. И «Танцы», и судьба их создателя Сергея Васильевича Рахманинова странным образом смешивались с чувством тоски. «Когда и как сможем увидеться с Лизой?» — рефреном проносилось в мозгу…
Оркестр подчинялся охотно, не отвлекаясь. Гор вслушивался в пульсацию струн-ных: она была не вполне ровной, короткие звуки выкусывались смычками из струн, раз-нося острый запах канифоли. Всё это, конечно, могло напоминать скачку, как выразился Монах, «скачку перед явлением четырёх Всадников Апокалипсиса». Он даже ссылался на известную гравюру Дюрера, внушающую мистический ужас. Но для начала Марк желал добиться хотя бы ровного, напряжённого и затаённого звучания, которое можно определить без всяких вывертов, просто: «Внимание!» Лишь бы подготовить вступление английского рожка, затем кларнета, фагота и увести в настороженное пиано перед бас-кларнетом. И сейчас у Гора эти инструменты никак не ассоциировались с грозными, ка-рающими всадниками, последний из которых — бас-кларнет, — согласно концепции Монаха, — Всадник на бледном коне… На высоте десяти тысяч метров над землёй, в салоне «Ту-114», представляя структуру «Танцев», Марк готов был согласиться с Монахом. Но не сейчас, когда не только руки, но всё его тело: мозг, нервные окончания и кровоток были подсоединены к губам и пальцам грандиозной живой машины, именуемой симфоническим оркестром! Четыре часа назад, в самолёте, ему нравилась такая стройная апокалипсическая картина первой части, и в своих мятежных фантазиях он рисовал столкновения тем, так изощрённо и мастерски выписанных Рахманиновым. «Иди и смотри» — слова «Апокалипсиса» Иоанна, произнесённые Монахом с особым властным нажимом, подействовали на Марка как откровение. Он никогда не читал Нового Завета (для активного партийца это было естественным), но лицо мальчика в старческих морщинах, его звериный взгляд из фильма Элема Климова вспыхнули в сознании Гора и уже не отпускали до конца полёта. Монах проповедовал: «И когда он снял четвёртую печать, я слышал голос четвёртого животного, говорящий: “Иди и смот-ри”».
Марк остановил оркестр.
— Не сходится. — Странно, он так увлёкся идеей Монаха. «У меня другая зада-ча, — подумал Гор, — не пересказывать в звуках изобретённый сюжет, а пытаться интуи-тивно воспроизвести звуковую реальность, особое время, зашифрованное гениальным композитором в нотных обозначениях. Долой всякий сюжет!» — Не сходится, — ещё раз повторил Гор. — Скрипки с альтами играют разными штрихами. Не надо кусать — не яб-локи.
— «Размеренные эти доли Безумья, счастья, боли, мук…» — процитировал жен-ский голос со второго пульта.
— Ещё одна! — с гримасой досады сказал Гор.
— Почему «ещё»? — поинтересовался концертмейстер оркестра Геннадий Ремир.
— Потому что советы, как играть «Танцы», я выслушиваю от самой Москвы. — Марк начинал беситься.
— От самОй Москвы? — спросил язвительный концертмейстер, сделав ударение на последнем слоге.
— От прачечной Министерства культуры. — Это был намёк на популярный анек-дот. Те, кто сидел ближе, засмеялись. Дальние, не расслышав, стали переспрашивать друг друга, создавая нарастающий шум, раздражая Гора. Он постучал набалдашником палочки по пюпитру — знал место, где доска звучала особенно резко, угрожающе. Инициативу требовалось держать на всём протяжении репетиции.
— Я летел в самолёте из Москвы. — Тишина наступила мгновенно: ждали особых сообщений. — Рядом сидел человек, — продолжал Гор, — странный человек, может, мо-нах, — разговорились. Оказался большим знатоком и любителем музыки. Явно религиозный. Довольно убедительно внушал мне предполагаемый сюжет «Симфонических танцев».
— Вам — внушить?! — в словах Ремира звучала ирония.
— Честно говоря, я увлёкся. Он считает, что Рахманинов писал «Танцы», имея в виду образы «Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсис)». Кто-то, возможно, из вас читал, я Новый Завет даже в руках не держал…
— Настоящий коммунист, — буркнул Ремир.
Гор не услышал и продолжал:
— …Но хорошо знаю цикл гравюр Дюрера, посвящённых «Апокалипсису». Жерт-венный Агнец открывает поочерёдно тайные печати в Божественной Книге Жизни, и всякий раз раздаётся призывный голос: «Иди и смотри!», и один за другим вырываются всадники, последний из которых скачет на бледном коне, и имя ему Смерть. Он призван умерщвлять мечом и голодом. Кара Божия за грехи людские. Темы этих всадников так или иначе варьируются в музыке первой части.
— А может, это конные группы Клодта на Аничковом мосту? — Оркестр напрягся, ожидая ответа главного дирижёра.
— Станислав Станиславович! — Гор скептически посмотрел на первого гобои-ста. — Образность вашего мышления мы впитываем ежечасно, каждый Божий день, — услышал согласные смешки оркестрантов, — теперь послушайте, что думают другие интересные люди. Очень любопытно Монах воспринимает верхние звуки политональных аккордов — те, что после бас-кларнета, — как Крест! И, естественно, тот же крест появляется в начале разработки. Приходится удивляться, насколько богато и разнообразно восприятие музыки разными людьми! Я вам рассказал специально, — хитро улыбнулся Гор, — чтобы эти образы больше мне не мешали.
— Переложили с больной головы на здоровую, — откликнулся Ремир.
— Здоровую до звона! — парировал Гор. — Вас учить да учить…
— Учите, — обиженно произнёс концертмейстер, — если получится.
В препирательствах с солистами-концертмейстерами надо быть осторожным и ос-танавливаться вовремя. Марк это прекрасно знал, но заносило его довольно часто. Сейчас поводов совершенно не было, тем более что оркестр находился в ожидании гастролей и ловил каждое слово Гора. Гастроли стали мощным стимулом для коллектива.
Вскоре оркестру предстояла чудовищная по сложности и объёму работа. Марк да-же себе боялся признаться, что вся она может оказаться сделанной впустую. Забросить уйму угля в топку и получить в результате не мощное движение, а жалкий гудок?! При всех подписанных и заверенных важными лицами договорах, как бывало уже не раз, гастроли отменялись без всяких объяснений, в две минуты. Можно было только смутно догадываться, под чьим вельможным задом треснул начальственный стул. Но работать было надо, часто на грани срывов, вспыхивавших внезапно скандалов. Вырваться за пределы обыденного существования, не только ради ближайших гастролей, стало идефикс. Без каторжной работы пытаться покорить международные сцены было бы бессмысленной затеей. Но — не Боги горшки обжигают.
Концертмейстеры были главными помощниками и проводниками его идей. У каждого — непростой характер. И хотя Марк называл это фанаберией, но вынужден был уважать. Кнут и пряник — искусство, которым он умел пользоваться, порою с утонченным цинизмом. Часто распаляясь, выкрикивал обидное. Потом раскаивался, мучился и переживал, но никогда не признавался. Разве однажды, на собрании оркестра, когда бурление концертмейстерской гвардии стало грозить выходом за пределы его влияния…
— Будем учиться вместе! — Гор примирительно посмотрел в увеличенные толсты-ми стёклами огромные колючие глаза Ремира. И оглядев оркестр, начал рассказывать о том, чего добился в Москве.
— Москва живёт отдельной жизнью. Прихорашивается в ожидании Олимпиады. Есть даже потуги приструнить бюрократию. Но мне это кажется всего лишь поветрием. Бюрократия непобедима! — Гор крестообразно отмахнул палочкой. — Но её можно об-вести вокруг пальца. Одни в оркестре понимающе заулыбались, другие остались привычно равнодушными. Марк это отметил про себя и решительно поменял тон.
— В конце мая мы едем на фестиваль Чайковского. Три города: Ижевск, Воткинск, Чайковский, пять концертов. А осенью — Италия: две недели и двенадцать концертов, все в разных городах. В связи с особенностью ситуации мы посоветуемся с концертмейстерами и график репетиций, я думаю, будет уплотнён. Об этом мы ещё поговорим. Решайте свои проблемы с халтурами, время надо высвобождать.
— У нас нет халтур, — вызывающе громко произнёс валторнист Василий Боро-вой. — Дирижёр вскинул голову, грозно посмотрел на него. — У нас дополнительная ра-бота, — не отводя взгляда, закончил тот свою мысль.
— А «духовенству» заявляю особо! — Гор провёл пулемётным взглядом по рядам духовиков. — Категорически запрещаю играть на похоронах в этих лабушских командах. Узнаю — выгоню! — Оркестр притих, перемалывая услышанное…
— Продолжим работу над Рахманиновым.
Инспектор извиняющимся голосом произнёс:
— Маэстро! Время…
Какое время! — рявкнул дирижёр. — Мы ещё ничего не сделали. Мне надо семь минут. Доиграем до второй темы первой части. — Оркестр промолчал, проглотив требо-вание Гора, а семь минут превратились в двенадцать…
Он знал, что свои двадцать минут перерыва оркестр будет отстаивать любой це-ной — самому надо точнее планировать время, — а руки прямо-таки чесались доделать то, что уже почти получилось. Но приходилось соглашаться и давать музыкантам отды-хать. Сам когда-то играл в оркестре и на всю жизнь запомнил томительные, с трудом пе-реносимые чувства, когда у тебя уже получается, а другие всё ещё не могут освоить, при-ходится ждать, раздражаясь от нерационального бездействия. Но также был уверен и в том, что концертмейстеры, как и он сам, права на отдых в антрактах не имеют.
— Всех концертмейстеров прошу подойти ко мне. — Гор многое умел решать стремительно, на ходу, часто повторял: «Если что-то не хочется делать, делай быстро!»
— Марк Матвеич, а покурить?
— Пять минут, курильщики хреновы. Только лёгкие себе портите, — добродушно проворчал Гор, — потом дыхания на фразу не хватает и разите, как Кармен.
— Почему Кармен?
— Кинооператор такой. Но он хоть трубку курил. А вы смолите всякую дрянь.
— Спасибо, хоть такую можно достать.
— Давайте быстро, — сквозь зубы процедил Гор.
— Бекицер, бекицер, — с отталкивающим движением кисти, словно отгоняя дым, подстегнул курильщиков концертмейстер альтовой группы Пётр Перетц.
Пётр не курил, но в каждом антракте съедал по булочке, запивая маленькими гло-точками чистой воды из стеклянной бутылочки — проповедовал йогу. Может, поэтому все его высказывания были замешены на добротной, почти прозрачной, желчи. Время на булочку неумолимо истаивало.
— Так что? — поторопил неукротимый Перетц.
— Друзья мои! — начал Гор, не дожидаясь курильщиков. — Вы понимаете, что без чрезвычайных мер мы так и будем провинциальным оркестром.
— А с чрезвычайными мы станем столичным? — язвительно спросил Перетц.
— Кто не носит в ранце маршальский жезл… — Гор посмотрел на Петра с усмеш-кой.
— …Тот носит булочку, — подсказал подоспевший Ремир, внёсший душный запах табака.
— По крайней мере сытно и дышать не тянет этой мерзостью, — он даже помор-щился.
— Итак! — Гор не дал возможности Ремиру ответить, был собран и серьёзен. — Я отвечу на все ваши вопросы до того, как вы мне их зададите.
— Это уже обещал один наш соотечественник, — тембр голоса Петра был скрипуч и напоминал не вовремя открывающуюся старую дверь, — и что с ним стало?!
— Он не знал всех ответов. Я знаю!
— Тогда я молчу! — Перетц пожал плечами, скорчив ехидную иудейскую мину.
— Во-первых, послезавтра у нас появится новая роскошная флейтистка — выпуск-ница Московской консерватории. Она будет играть первую флейту. — Гор намеренно на-чал с этого заявления, чтобы расставить все точки над «i», не только дабы похвастаться своим достижением. И угодил в цель.
— Первую флейту?! — концертмейстер контрабасов Калинин вскинул брови. — Без конкурса?! — Он давно двигал свою жену Люду на место первой флейты, но Гор не решался согласиться, надеясь найти более подготовленного музыканта. Возникала острая ситуация.
— Она уже сыграла конкурс. Всероссийский! И заняла призовое место.
— А жить? — Перетц облизал вдруг высохшие губы: он ждал квартиру и надеялся её вскоре получить.
— Я же сказал, что отвечу на все ваши вопросы. Не отвлекай — булочку не успеешь съесть. У нашего председателя цехкома родился сын, и он пока поживёт у тёщи, с маленьким ребёнком удобней. А свою квартиру временно передаёт оркестру, и я его ставлю на очередь. Через полтора года он получит такую же двухкомнатную, но в новом доме и поближе к центру. Всё?! Этот вопрос решён. Теперь: весь репертуар, который мы везём в Италию, должен быть обыгран на фестивале Чайковского плюс Третья симфония Петра Ильича, которую мы не знаем, но надо выучить в ближайшие дни. Потребуются дополнительные репетиции. Для этого же сократим летний отпуск, а после гастролей в Италии дадим отдохнуть оркестру те самые две недели, которые заберём. Заниматься будем так: утром — групповые репетиции, днём — индивидуальные занятия с концерт-мейстерами, вечером — общая репетиция. Кто не согласен — я не виноват.
— Сурово, — промычал Ян Веточкин, первый кларнетист. — А штаны не отсидим?
— А я согласен! — У коренастого решительного Ремира был солидный прокурен-ный бас. — Хоть поработаем всласть. — Остальные стояли, молча переминаясь.
— Пока всё, — твёрдо сказал Гор, — отдыхайте. — Улыбнулся Петру: — Не пода-вись булочкой.
— Отчего это у вас моя булочка как ком в горле?
— Хочется прижать тебя к груди.
— И накормить молоком бешеного быка, — привычно съехидничал Веточкин.
— Понятно! — Перетц многозначительно кашлянул. — Другого же молока ты не знаешь.
— Не захлебнитесь, мои молочные братья! — Гор источал добродушие, так удачно провёл беседу. — Попросите библиотекаря найти мне партитуру Третьей симфонии Чайковского. — Он уже открыл финал «Танцев» Рахманинова, как к нему приблизился круживший неподалёку Александр Калинин. Видно, выжидал, когда Гор останется на сцене один.
— Марк Матвеевич!
— Что случилось? — Гор уже понимал, о чём пойдёт речь.
— Вы обещали попробовать Люду на место первой флейты.
— Что её пробовать: она каждый день перед нами. — Он понизил голос до заго-ворщицкого. — Но если ты хочешь, мы можем устроить прослушивание, и худсовет будет иметь возможность сравнить. Но, уверяю тебя, это будет не в пользу Люды.
— Но ведь сейчас у нас полный набор флейтистов и штатных мест нет. А она очень хорошо сыграла в прошлом концерте в Четвёртой Брамса.
— Ты пойми! Один из флейтистов, Петя Пармёнов, заканчивает консерваторию и, скорее всего, попадёт в армию. Общий уровень наших флейтистов слабоват, это я ещё смягчаю. А мы претендуем на какие-то там высоты. Надо укреплять флейтовую группу. Пусть Люда пока поработает регулятором первой флейты, а там будет видно. Вдруг она сделает большие успехи на флейте, а? Или родит второго ребёнка. Всё может быть. Я ведь не отказываюсь давать играть ей партию первой флейты. Подумай: что же я без флейт останусь? Стратегия, милый мой! Ты получил квартиру? — Калинин согласно мотнул головой. — Устраивает она тебя?
— Пока — да.
— Пока! — усмехнулся Гор. — Мы подали твои документы на «заслуженного». Ра-ботай спокойно и не возникай. Смотри, сколько ещё живут без квартир и сколько достой-ных музыкантов имеют не меньше прав на получение звания заслуженного артиста. Иди и скажи инспектору: пусть даёт звонок на второй «заезд». — Марк обернулся в зал и похлопал в ладоши. — Хватит прохлаждаться. Давайте работать.
— Ещё три минуты в запасе, — робко возразил инспектор.
— Пока сядут и настроятся, твоих ефрейторских минут даже не хватит, чтобы засу-нуть себе...
— В тохес, — подсказал уже сидевший за своим пультом Веточкин.
— Заметь, это не я сказал, а уважаемый музыкант! — Гор поднёс часы к уху и па-лочкой начал легонько тактировать.
Садились шумно — досмеиваясь, доругиваясь, обсуждая волнующие новости от Главного.
Гор постучал палочкой по пульту:
— Отныне будем настраиваться перед каждым «заездом». А утром за двадцать минут перед началом репетиции объявляю настройку всем духовикам. Всем! Вы поняли? Кто занят и кто не занят в произведении. Настраивать буду сам, — не концертмейстер.
— Баба с возу — кобыле легче, — пробормотал Ремир, понимая, что ответствен-ность за «строй» с него вовсе не снимается. Неважно, кто настраивает, а кто фальшивит, в первую очередь виноват будет он, концертмейстер: не проверил, не подсказал, не оста-вил музыкантов, как школьников, для дополнительных занятий...
— Станислав Станиславович, дайте «ля».
— Почему так высоко? — Гор стукнул эбонитовым шариком на длинной палке по широкой металлической пластине камертона — замечательного нового изобретения рижского мастера. Высоту камертона можно было регулировать. Иногда музыканты его подкручивали под себя, и вместо 442 колебаний в секунду оказывалось 440 или 443 — кому как было удобно. Это обстоятельство раздражало всех, и в особенности главного дирижёра. Он постоянно проверял камертон, вертя ручку регулятора. В конце концов сделал зарубку на нужном месте.
— Я уже выдвинул штифт до предела, дальше некуда.
— А губы и уши! Только для женщин?
— С вами не до женщин, — пробормотал себе под нос Станислав Станиславович.
— Влияние импотенции на интонацию бесспорно, — без тени улыбки прошептал пиколист соседке, глядя на нее испытующе.
— Отстань! — ответила та и отвернулась.
— Другое дело, — удовлетворённо произнёс Гор. — Теперь подстроим «дере-во». — Что-то «дерево» сегодня подозрительно стройно.
— Места для роста не осталось. — Веточкин не удержался от комментариев.
— Тогда второй раздел, где «дерево» и саксофон. Поехали… — Он уже представлял широкое звучание саксофона, которое поднималось, как град Китеж из глубины вод, вызываемое голосами гобоя, кларнета и флейты… Подумал вдруг, как хорошо бы прозвучала флейта Майи, завораживающе и томно. Люде этого не хватает, с досадой решил Марк. А голоса молили, голоса звали, вслушиваясь в водные глубины…
— «Сомкнутые веки. Выси. Облака. Воды. Броды. Реки. Годы и века» — услышал Гор шёпот слева, от скрипок, с досадой обернулся и жестом прервал стихи, не прекращая дирижировать, сказал резко:
— Вера! Успокойся, уймись. Ты на репетиции… — звук саксофона плыл над оркест-ром, мягкий, дымный, тёплый, заслушавшаяся флейтистка просчиталась, вступила чуть позже. Гор опустил палочку, поморщился:
— Хоть для начала и неплохо, но гобой с кларнетом не строят, а флейта мечется, как пьяная, туда-сюда, туда-сюда. Тебе нравится, как играет саксофон?! Подстелись, встройся в ткань его русской души. — Людин муж предупредительно кашлянул, вокруг криво заулыбались. Люда вспыхнула:
— Я играю абсолютно ровно!
— Абсолютно ровно тикают только швейцарские часы, а ты должна быть музыкан-том.
— Но не стелиться же?! Вы должны держать ответ за свои слова.
Оркестр затих, даже было слышно, как покрывается краской Александр Калинин. Марк секунду молчал, опустив голову, потом сказал спокойно:
— Я могу не только держать ответ, но даже слегка им помахивать. — Зал раскололся от хохота, Люда резко встала и выскочила за сцену. За нею бросился Ковалёв. — Мне рассказывал один старый провинциальный актёр, — Гор поднял руку, требуя внимания, — что актриса в их театре стеснялась гримироваться. Похоже, это та же ситуация.
— Ситуация та же, а грима — на целый кордебалет, — проворчал флейтист Парфёнов.
— О! Наконец проявился будущий ротный. — Давай, Петя, сядь на место первой флейты, тебе полезно перед армией. Успокоится — уступишь. Продолжим… Только гобой, кларнет и флейта. — Гор показал начало…
Марк слышал, как шепчутся на периферии сцены оркестранты, ему это мешало, но он старался не замечать. Понимал, что без дела музыканты начинают погружаться в ма-разм: нервничают, занимаются глупостями, хохмят, ведут себя, как неразумные дети. Иногда он не выдерживал и взрывался, и казалось: на периферии слушают так же внимательно, как и рядом с ним. Единственный способ их утихомирить — включить в работу. Но ансамбль трёх деревянных с саксофоном никак не получался…
— Давайте попробуем абсолютно ровно, как метроном. Давид Фёдорович Ойстрах рассказывал, что ещё Столярский ставил особо резвых своих учеников на узкий клочок газеты посреди комнаты и заставлял играть под метроном до тех пор, пока точный ритм не входил в их плоть и кровь. Только тогда разрешал исполнять выразительно. И свобода становилась художественной, а не казацкой вольницей. Желающим знать, на какую газету ставил Столярский своих вундеркиндов, сразу отвечаю: на чистую. Итак, строго по моей палочке! Ни влево, ни вправо. Иначе…
— …Расстрел до самого конца репетиции, — осторожно закончил фразу кто-то из шеренги контрабасистов…
Гор метнул взгляд в сторону контрабасов, согласно улыбнулся:
— Раз, два, три, четыре…
Сколько тихих задушевных разговоров-откровений возможно услышать в те мину-ты, когда дирижёр работает не с вашей группой! Сколько фантазий уносится в даль даль-нюю! Их следовало бы классифицировать: на фоне Вагнера — одни, на фоне Брамса — абсолютно другие. Совершенно отличается строй фантазий на музыке Прокофьева и Шостаковича. А Шнитке?! От экзальтированной эротики до возвышенного сарказма и даже анекдота. Одна часть мозга следит неустанно за движениями голосов и настроением Маэстро, готовая мгновенно откликнуться, другая — парит, собирает в ком и прядёт бесконечную нить «возвышенного и земного».
Почему-то к антракту эти задушевные мысли и разговоры сворачиваются, как завиток валторны, и замирают до следующего «заезда». Антракт — время реализма, время суровой и радостной правды жизни. До антракта ещё минут десять, некоторые тайком посматривают на часы, время тянется томительно. А Марку не хватает: необходимо многое сделать и обязательно дойти до места, где начинает играть весь оркестр, иначе нет смысла держать его на сцене — люди могли бы отдохнуть. Но тогда почему же им не нужно знать произведение целиком, как мне? Почему не вникнуть в его суть, не попытаться осмыслить свои функции в «Танцах», почему всё им надо вкладывать в ротик переваренным? Он начинал закипать…
— Стоп!.. Скрипач попал в рай. Ходит: вроде всё очень хорошо, но не то… Слышит: за забором, в аду, звучит прекрасная музыка. Проковырял дырочку. Видит огромный симфонический оркестр: дирижирует сам Малер, в скрипках сидят знаменитые музыкан-ты. Там и Ойстрах, и Паганини… Он бегом к святому Петру: «Прошу перевести меня в ад, хочу играть в адском оркестре». — «Хорошо, — говорит Пётр, — только учти, сын мой, обратного пути уже не будет». — «Я согласен». Калиточка открылась, схватил свою скрипку, перебежал в ад и сел рядом с Гутниковым: были хорошо знакомы при жизни. Играет, наслаждается. Час проходит, другой. Хорошо! Третий, четвёртый — немного устал. Спрашивает: «Когда здесь перерыв?» — «Перерыв? У нас не бывает». Так что, дорогие друзья, продолжаем.
Сдержанно посмеялись, чувствуя, куда клонит Маэстро, и затихли, мечтая побыст-рее разбежаться по своим делам.
— Я прошу у оркестра дополнительных десять минут. Мы должны завершить часть хотя бы вчерне. — Музыканты понуро молчали, прикидывая, что времени маловато: надо сосредоточиться, чтобы избежать лишних скандалов.
Для Гора эти дополнительные минуты были почти формальными. Но два обстоя-тельства вынуждали его настоять на своём: понять, чему важнее посвятить завтрашнюю репетицию, и второе — немаловажное — не выпустить из рук вожжи управления коллек-тивом. Сам он уже обдумывал, с каким «фокусом» войдёт в кабинет начальника отдела учёта и распределения жилья Горисполкома, чтобы выпросить ещё одну квартиру…
— Спасибо! Завтра без двадцати десять у духовиков настройка.
— Приходить со своими клизмами? — это опять был голос Веточкина.
— Забота о гигиене? Или думаешь, на всех не хватит клизм?
— Исключительно гигиена.
— То-то! — Гор уже складывал свой «дипломат», когда краем глаза заметил, что к нему пробирается, отодвигая стулья, виолончелист со своим громоздким инструментом.
— Марк Матвеич!
— Я тороплюсь в Горисполком.
— Полминуты…
— Пятнадцать секунд.
— За пятнадцать секунд даже вы не успеете.
— Ты — нет, я — да! Ну? Что у тебя?
Виолончелист со звучной фамилией Верстовский на своё несчастье был компози-тором и очень странным человеком, что позволяло многим подтрунивать над ним, а по-рою зло разыгрывать. Он мастерски писал миниатюры для небольших составов, говорили, что Дмитрий Дмитриевич даже похвалил некоторые его сочинения. По совместительству Верстовский преподавал инструментовку в консерватории и в оркестре считался интеллектуалом. Даже Гор иногда с интересом выслушивал его мнение, но чаще отмахивался, раздражаясь занудством и чудачествами на вид весёлого человека.
— Я не знаю, что делать: размоталась струна «ре», другой у меня нет. Видите па-лец — стёр до крови.
— Веня, ты получаешь деньги за амортизацию инструмента?
— Получаю, но…
— Без всяких «но». Ищи у товарищей, в магазинах, заказывай в мастерских Боль-шого театра, но ко мне с такой ерундой не обращайся. Будет возможность — для всех купим струны. Не только у тебя эта беда. Всё?
— И ещё…
— Что ещё?!
— Мне кажется, фрагмент с саксофоном вы «берёте» слишком быстро. Это же рус-ская песня.
— Русская песня! Написанная в Америке уехавшим композитором.
— При чём здесь «уехавшим»?
— При том, что времени у меня нет. Ты сейчас пойдёшь в столовую, а я в Горисполком квартиры выбивать. Завтра поговорим. — Гор подхватил «дипломат» и быстро пошёл к выходу. Верстовский всё ещё размахивал руками, доказывая, что соотношения темпов начала и второй темы не согласованы.
У самой двери Марк оглянулся:
— Ты знаешь, кому полработы не показывают?
— Знаю, — автоматически откликнулся Верстовский. — Хотите или не хотите, но я тоже испол…
оследние два слога отсекла хлопнувшая дверь.
Марк шёл через длинный вестибюль. Горели несколько ламп, скудно освещая пространство. Пожилая уборщица по прозвищу Виляньчель выжимала над ведром тряпку. Когда-то она уберегла от кражи оставленную растяпой-оркестрантом виолончель. Бежала за грабителем и кричала: «Не твоя виляньчель, не твоя…»
— Что ты тут убираешь? — весело спросил Гор. — И так чисто.
— А сорють. Целый день тут дудят и дудят, пилют и пилют…
— Гони их. Пусть дома занимаются. А то жёны пристают, где да где пропадают их обожатели.
— У вас честный труд!
— Честный. Да никто не понимает. Спасибо тебе, Зина. У тебя тоже честный. Вот мы, как брат и сестра, оба трудимся, и нам хорошо.
— Ить правда! — Она будто только сейчас поняла, как удивительно и просто лю-дей объединяет труд. — Доброе слово и кошке приятно.
— Ещё бы сметанки, да? — Он стремительно удалялся, гулким эхом отдавались шаги.
— Не мешало бы, — прошептала Зина, с восхищением думая о таком непростом человеке, каким представлялся дирижёр Марк Матвеевич Гор. Грязная вода из-под её пальцев звонким ручьём стекала в ведро. — Во как бывает! — думала Зина. — Что тебе Ленин.
Всё-таки он заскочил в столовую. Пока музыканты стояли за борщами и тефтеля-ми, схватил булочку и компот. Не присаживаясь, быстро съел под двусмысленные репли-ки кассирши, на прощание сказал: «Дождёшься у меня» — и заспешил к выходу. И вновь встретился с Верстовским.
— Я не договорил…
— К завтрашней репетиции своё мнение сложи в три внятных предложения. А лучше — в одно. Знаешь, — чтобы договорить, повернулся к обедающим и громко про-должил: — что такое соцреализм на виолончели? Это — чисто, хорошим звуком и вместе со всеми. — Дружески потрепал Верстовского по плечу. — Будь здоров!
Гор шагнул за порог и не удержался от радостного возгласа: «О!» Прямо на него, не видя его, заслонившись раскрытой сумочкой, в которой, очевидно, было встроено зеркальце, надвигалась мощная фигура известной меццо-сопрано Паулины Гагач. Не сделай он шаг в сторону, она бы смела и Гора, и всё, что было на пути.
— «Не пой, красавица, при мне», — протянул Гор и шлёпнул Гагач ниже спины, с оттяжкой.
— Ой! — не без удовольствия пискнула Паулина. — Ты слышал мою Ольгу в «Онегине»? Юбилейный спектакль, между прочим! — доложила она с гордостью.
— Слышал, но не видел. «Я беззаботна, шаловлива…» — нарочито занудно, не интонируя, промычал Гор. — Двигаться надо, а не прилипать к палочке дирижёра, как…
— Знаю! Щас скажешь гадость.
— Почему гадость? Как банный лист к ж…
— Это же стадион, а не сцена! Я совершенно не слышу оркестра.
— Пусть они тебя слушают. Для чего дирижёр? Двигайся и поглядывай, погляды-вай и двигайся. Учить тебя… Поедешь с нами на фестиваль Чайковского в конце мая?
— Ой, миленький! Ой, родненький! По гроб жизни буду благодарить!
— Всё. Договорились.
По длинному коридору разносились звуки репродукторов. Голос помрежа вызывал хор и миманс на прогон. Марка обтекали актёры в костюмах из «Пиковой», демонст-рируя особые эффекты своих голосов в этом гулком пространстве. Гор обожал стихию многолюдия.
— Что наша жизнь? — зычно прокричал Гор.
— Икра! — был радостный, многоголосый и нестройный ответ.
— Мечите, мечите, — повторял Гор, неся над головой свой «дипломат» и лавируя во встречном потоке.
Дверь в бухгалтерию была, как всегда, открыта. Духота, распаренные лица, весен-нее солнце сквозь ромбы оконных переплётов да ещё раскалённые батареи.
— Марк Матвеевич! — голос главбуха не предвещал ничего хорошего.
— Ау!
— Филармония за прошлый месяц не перечислила за зал.
— А за что вам перечислять? Вы тут греетесь, а мы там мёрзнем: семнадцать градусов! Духовики не могут настроиться. Это с вас надо брать за то, что мы привлекаем публику на ваши занудные оперы, а то бы приходили только на балеты.
— Вот встанем на капитальный ремонт — куда денетесь?
— Какой капитальный, если вы в зале калорифер уже который год не хотите почи-нить? В тридцатых годах умели спроектировать и запустить, а вы в восьмидесятом не мо-жете сделать какую-то хреновенькую деталь. Скорее нам зал построят, чем вас отремон-тируют.
— Ой, насмешили, Марк Матвеевич! Орден ещё худо-бедно могут дать, а зал — не-ет…
— Строят же театры.
— Театры — пропаганда, а музыка для чего? Для наслаждения только?!
— Трудно объяснить главбуху оперного театра, для чего нужна музыка. Вас надо перевести на изготовление орденов… — Хотел было уйти, но обернулся, сказал:
— Монашенка попала в рай, а в аду забыли закрыть ворота. Вот смотрит она туда и видит: мужики с бабами обнимаются, выпивают, музыка звучит. «Как же так? — укоряет она святого Петра. — Я всю жизнь молилась, постилась, а в аду-то вон что…». — «Ты не верь, дочь моя, глазам своим, не переживай. Рюмки-то у них с дырочками, а бабы — без. Да и какая там музыка?! — один Шостакович. — В бухгалтерии засмеялись. — Так что закрывайте свой гроссбух, — с грустью улыбнулся Гор, — и идите обедать, пока наливают.
— И отпускают?
— И отпускают.
Наконец он вышел на свежий воздух. Сегодня солнце сияло с самого утра. Марк закрыл глаза и подставил ему лицо: «Смотри, Светило! И быстрей заряжай мои аккумуляторы». Между сомкнутыми ресницами играли калейдоскопические блёстки, мартовский ветер приносил неприятно знакомые запахи мёрзлой земли от соседних домов. «Что это было?» — думал Марк. Он открыл глаза: ещё ослеплённый ярким светом, в мареве увидел двоих рабочих, ломами разбивающих мёрзлую землю, и ещё три двухэтажных деревянных дома, вероятно, построенных пленными после войны, а может быть, и того раньше — в тридцатые годы, когда строился театр. Одну скособоченную сторону среднего дома подпирали два бревна. Господи! Как живут люди? Клоповники, должно быть! Вот здесь бы и построить концертный зал и небольшой пансион для гастролёров. Он представил Большой зал филармонии в Ленинграде, белые колонны бывшего Дворянского собрания, матовый лак органных труб, пурпурные удобные кресла и летящий, насытившийся обертонами звук скрипки Миши Ваймана… Стал вспоминать, когда это было… И похороны… И земля так же пахла…
— Не ждали?
— Почему? — в удивлении секретарша пожала юными плечиками.
— Свойство сюрприза! — Он взял её руку в свои, наклонился и поцеловал, вложив в ладошку шоколадную конфетку. Рука пахла детским кремом и машинописными листа-ми. — У себя?
— Заходите, — помахала, как колокольчиком, блестящей конфетой.
Открыв дверь, ещё не переступив порога, Марк по-мальчишечьи выкрикнул:
— Меняемся не глядя! — И демонстративно спрятал руку с часами за спину.
— Не-е, — Аверьян Лукич засучил рукав серого пиджака и с гордостью выставил на обзор дорогие часы.
— Ну-ка, ну-ка, — Гор подошёл ближе, деланно, по-актёрски, наклонился к ча-сам. — Да они же у тебя не ходят!
— Как это не ходят! — хвастливо заявил Аверьян Лукич. Он был несказанно дово-лен эффектом. — Смотри… Электронные!
— Электронные — это уже не часы. Часы должны быть только швейцарскими. На худой конец — немецкими.
— Худой конец — это ты хорошо сказал, — заржал Аверьян Лукич. — А япон-ские — не хочешь? — И он покрутил рукой перед глазами, любуясь новым приобретени-ем.
Страстью к часам его заразил Гор. Аверьян Лукич так увлёкся коллекционировани-ем, что скупал почти все понравившиеся часы. Заодно и литературу о них. Особенно при-влекали настенные. Квартира его покряхтывала, позванивала и стрекотала праздничным гомоном. Коллекция росла, и гомон становился всё громче и невыносимее. Сам он гово-рил, что под этот перезвон и шуршание засыпает особенно хорошо. А жена жалуется и приходится в восемь вечера отключать все часы, а в восемь утра — включать.
— Ты либо дворецкого заведи, либо петуха.
— С петухом у меня тоже есть часики. Приходи как-нибудь, посмотришь, а я похвастаюсь.
Хорошо и радостно было разговаривать с Гором, таким же сумасшедшим по части часов, как и он, Аверьян. И не знал Лукич, что более двух наручных часов в так называе-мой коллекции у Гора не удерживается. Он их менял, продавал, дарил, даже терял, бе-зумно переживал и покупал новые. Зная эту страсть, ему дарили настольные часы, на-стенные, даже каминные. Постояв в уголке, они вскоре занимали место в шкафу. На виду оставался только будильник в виде большого барабана с медными тарелками на макушке.
— Вот! Посмотри, от чего ты отказался! — Марк отодвинул манжет рубашки.
— Ну и что?! Простенькие часики. Стрелки, правда, красивые, и цифры, пожалуй.
— Красивые! — передразнил Марк. — Да ты всмотрись, какой стиль! Имперский! А ходят как! Послушай… Симфония! Надо бы ремешок подобрать.
— Да. Без ремешка они не смотрятся. Не смотрятся. Да…
Аверьян Лукич начинал отходить от стремительного вторжения Гора, и ясно было, что дать ему расслабиться и занять свою обычную защитную позицию нельзя. Надо дей-ствовать.
— Знаешь, Аверьян Лукич, все бы свои часы отдал за ещё одну квартиру оркестру. Вот так нужна, — он провёл ребром ладони по кадыку.
— Часы мне твои не нужны. И квартир нет. Мы же только что отвалили вам две. — Он уже раздражённо барабанил пальцами по столу…
— Ты пойми! Осенью мы едем в Италию. Начнут спрашивать, как живёте, да сколько получаете. Что мне? Врать? Подкинь одну. — Гор следил за выражением его глаз. — Ну, хоть какую-никакую комнатёнку. — Он выжидал, как охотник, подбросил ещё прикорм: — В оркестр приезжает флейтистка из Москвы. Шикарная! Лауреат конкурса! Будет у нас работать. Ну, куда я её поселю?! А без неё в Италию ехать — сам понимаешь. У меня уже увольняются два флейтиста, — слегка приврал Гор, — один — в армию, другой — в Омск. Там организовался оркестр: квартир навалом. Глядишь, и другие по-тянутся. Нет у тебя выбора! — Голос его обрёл ещё большую пафосность. — Должен по-мочь!
— Ух! Ну, ты как баба. Не слезешь, пока не получишь.
— Надо! Понимаешь?! Надо!
— Говорят, в Италии на базаре электронные часы по два наших металлических рубля цыгане продают. Привезёшь? — в знак согласия Марк развёл руки, словно собира-ясь обнять благодетеля. — У меня сын эти рубли коллекционирует, с разными юбилей-ными изображениями.
— О чём ты говоришь, Аверьян Лукич! Я их тебе мешок привезу. Только все эти часы — г… Не для таких солидных коллекционеров, как ты. Разве что для детей.
— Мне для подарков они нужны.
— Хорошо! Привезу. Был такой знаменитый дирижёр, Тосканини. Слышал? — Аверьян Лукич согласно кивнул: «Ну». — Страшно свирепый на репетициях. Однажды сорвал с руки свои дорогие часы — подарок оркестра — и с маху жахнул их об пол: колё-сики покатились. Тогда музыканты подарили ему целую дюжину дешёвых часов. С намё-ком: «Валяйте, Маэстро, бейте дальше, мы не сердимся».
Довольный занятной историей, Аверьян Лукич посмеялся, покачал головой:
— Ладно. Поговорю с председателем — авось разрешит. Близко не обещаю, где-нибудь в отдалённом районе. А ты уж, как умеешь, банкуй. Лады?
— Спасибо. Я очень надеюсь на тебя. Мало кто сознаёт важность подлинной куль-туры. А оценить труд оркестрантов! Единицы. Цех горячего проката! Подуй-ка хоть час в тромбон или подержи на весу скрипочку минут пять! Но это так, атрибуты. Нужна же му-зыка… — Марк почувствовал, что его мысль начинает относить в сторону. — Слушай, Аверьян Лукич! А вот такая идея. Если я вдруг заручусь поддержкой Союза композиторов, известных людей, руководителей богатых оборонных предприятий… — Аверьян насторожился. — …Можно ведь начать строить концертный зал. Вспомни, три бревенчатых дома справа от оперного театра, — прекрасное место для строительства. Дальше там тоже какие-то лачуги…
Аверьян Лукич посмотрел на Гора, как на сумасшедшего.
— Иди с миром, — голос его вдруг стал усталым, осипшим. — Это совершенно не-реально.
— Почему?! — вскричал Гор. — Строят же театры.
— Не театры, а театр. Знал бы, как его строят. Сначала разворовывают, а потом, может, и строят, и опять разворовывают. Иди, иди... Занимайся музыкой.
Для Гора эта реакция была неожиданной и оскорбительной. Ему казалось, такая благородная идея, как строительство концертного зала, может увлечь кого угодно… «За-нимайся музыкой»! Тоже мне Эстергази! Эстергады… Говно на палочке… И этим самым — на палочке — Марк почувствовал себя: бежит в коротких штанишках со скрипочкой на урок к Ною Марковичу Ланде под мальчишечье улюлюканье и просвист колючих каштанов над головой… А вот теперь спешит на свой профессорский урок в консерваторию, а чувствует себя почти так же, как в детстве. Не стоило доверять дорогой сердцу, но абсолютно не вызревший, не подготовленный проект первому попавшемуся. Тошно стало ему в этом сером огромном городе, мнящем себя столичным. Может, Лиза права: надо уезжать, послать к чёрту эти квартиры-шмартиры, бежать, «задрав штаны, за комсомолом». Эта неожиданная внутренняя каденция взбодрила Гора, и обида пере-ключилась на жену: почему Маргалита не сказала ему о решении Лизы? «Вернётся после гастролей — я ей устрою!» — решил Гор.
Он уже собирался войти в класс, куда, завидев своего профессора, заскакивали студенты и любопытствующие. Как правило, их набиралось человек по пять-шесть. Мно-гие желали перенять его методы работы с дирижёрами-симфонистами. Среди общего гомона и быстрых приветствий Марк услышал обволакивающий, «крепко поставленный» баритон солиста оперы Владимира Князева:
— Рад приветствовать вас, дорогой Маэстро!
— Здорово! Ты что, пропустил халтуру?
Князева любили приглашать на выездные концерты по области. Он пользовался постоянным успехом у слушателей. Эти концерты, как правило, проходили в общеобразо-вательных школах, иногда в воинских частях и домах отдыха и всегда были четко организованы. Администрировал их скрипач из квартета — большой дока по части всяческих манипуляций Герман Лиховайдо. С этим квартетом часто гастролировала и жена Гора.
— Как можно бедному певцу пропустить такой выдающийся «чёс»?! — Князев на-рочито, напоказ подпускал в свой бархат басовые нотки. — Вчера нас настигли «дни печати», и вот мы здесь.
«Днями печати» назывались концерты, отменённые по той или иной причине, ча-ще по разгильдяйству местных организаторов: не развесили в срок афиши, не собрали публику, нет транспорта… В подобные дни в гастрольных листах ставили печать, будто концерт прошёл, и филармонии перечислялись деньги, запланированные для культурного обслуживания села. Такая бойкая, хорошо «смазанная» система взаимоотношений.
— Ну, зайди в класс, посмотришь, может, своих дирижёров лучше будешь пони-мать.
— Да видел я их в гробу. Вас, Марк Матвеевич, это не касается, — он учтиво поклонился. — Надоели. Хочу попробовать порежиссировать. Нужен толковый молодой дирижёр. Поможете? — добавил он с некоторой долей сомнения.
— Да ну?! Тем более зайди. Отведёшь свои уроки и заходи. Я буду до девяти вечера здесь. У меня к тебе есть дело.
— «Какое дело…» — пропел Князев и закашлялся. — Ой! Высоко взял.
— Будешь выёживаться, — Марк ткнул его пальцем в живот, — дело закрою. — Гор шагнул в свой класс. Студенты разом притихли.
— Я смотрю, из вас уже камерный оркестр можно составить.
— Два! Классический и народный. И отдельно — вокальное трио из хоровиков. — Этот пышноусый парень очень нравился Гору. Настоящая дирижёрская хватка. И фамилия подходящая — Светлосанов.
— Нам скоро площади класса не хватит. Придётся выгонять не справившихся с за-данием.
— Шутка! — прокомментировал Светлосанов.
— В каждой шутке есть намёк — умным молодцам урок. А для прочих — шутка. Кто у нас вторую часть «Симфонических танцев» готовит?
— Я! — Это был невысокого роста крепкий малый из баянистов, по фамилии Жол-тквов. При знакомстве он произносил её особенно чётко, чтобы не показалось «Желтков».
— Ты знаешь, Митя, всякий раз в твоей аристократической фамилии я чувствую подвох. Придётся тебе со временем взять псевдоним. Мне моя короткая фамилия всю жизнь мешает. Хотел было сменить, да получил «заслуженного». Так и остался при сво-ей. Фамилия дирижёра — половина успеха. Ну, ладно. Это тоже почти шутка. Начинай…
Митя долго пристраивался за пультом перед зеркалом, нервно поглядывал на приготовившихся играть пианисток, расположившихся по обе стороны от него. И не мог решиться. Что-то ему мешало.
— Что?! Ну что мешкаешь, свою фамилию взболтать не можешь? Не ставь так ши-роко ноги, будь скромнее.
Сидящие по периметру класса сдержанно захмыкали, но так же, как и Митя, пыта-лись найти наиболее удобное положение ног.
— Ну хватит, хватит. Ноги сами найдут нужную опору. Не думай о них. Только о начале звука. Каким ты представляешь звук, таким и должен быть замах — ауфтакт.
Наконец Жолтквов показал вступление. Представьте себе, как некто срывает обеи-ми руками два крупных яблока и с силой бросает их о землю. Пианистки громко и вразнобой «врезали» первый аккорд. Гор жестом остановил их.
— Если так показывать — музыканты никогда не сыграют вместе. Такой жест их пугает, а не объединяет. Ты женат, Митя?
— Нет, — потупясь, ответил Жолтквов.
— Ладно. Не будем об интимном. Помните, как два старых профессора обсуждают методы «работы»: «Итак, я её беру за…» Попробую объяснить доходчивей. Ты берёшь оркестр ниже талии, но так, чтобы через твою руку прошёл в него ток, вибрация, трепет — что хочешь. Так должны звучать первые аккорды в этой части. Потом тебе предстоит двигаться в сумрачном, завораживающем, мистическом вальсе. Вальсе с чувственными зависаниями, сменами темпа. Вальсе вкрадчивом, безумном, блестящем, сверкающем, улетающем — то в рай, то в преисподнюю. Если бы у меня самого это получилось! — Марк горько усмехнулся. — Надо увлечь оркестр. Понимаешь? Представить его этой прекрасной женщиной, прекрасной Незнакомкой, дышать одним с ней воздухом. «Духами и туманами»…
— Блоку это и не снилось, — задумчиво высказался Светлосанов.
— Правильно. Разве могут слова сравниться с музыкой! — Гора вдруг охватила до-сада: к чему все эти пышности на котурнах. Дар, интуиция и не прекращающаяся работа — вот что нужно музыканту.
— Только первые аккорды медных. Повтори несколько раз подряд. Пока не полу-чится. Приспособься… — Он показал приём. Сидящие начали копировать, каждый по-своему. Лучше один раз увидеть, чем услышать, мог бы сказать Бетховен.
И тут открылась дверь. На пороге стояла Вера Галынина. Немая сцена в финале го-голевского «Ревизора» не дотягивала до той паузы, которая зависла в классе. В проёме распахнутой двери, как в раме, стояла обворожительная особа в широкополой чёрной шляпе, с перекинутым через плечо оранжевым длинным шарфом. Крутой тёмный локон оттенял порозовевшие от волнения скулы и пухлые дольки мандаринных губ. Какой-то итальянский художник прошлого века хорошо поработал над этим восхитительным обра-зом. Мандаринные дольки приоткрылись:
— Вы обещали меня посмотреть. — Голос Веры заметно дрогнул.
— Раздевайся, — мгновенно ответил Гор.
— До пояса, — уточнил Светлосанов. — Пианистки упали носами в свои ноты, сту-дентам смех перехватил дыхание. Вера с вызовом посмотрела на Светлосанова, подошла к свободному стулу, швырнула шарф, приподняла шляпу, картинно «обмела» свои колени: «извольте-с», расстегнула вязаный лапсердак и тоже скинула, уже взялась за верхнюю пуговицу тонкой полупрозрачной блузки…
— Оставь этот стриптиз для Светлосанова. Что хочешь дирижировать? — спросил Гор примирительно, по-отечески.
— «Неоконченную» Шуберта, — твёрдо сказала Вера, резанула Светлосанова гор-дым взглядом амазонки и решительно шагнула к пульту, за которым всё ещё стоял Жол-тквов.
— Не возражаете, друзья? — Гор оглядел присутствующих. — Дадим ей десять минут и продолжим работу над «Танцами». — Его забавляла разыгравшаяся неожиданно сцена. Выходку Веры он воспринимал как каприз юной особы, начинающей понимать свою женскую силу.
— Кто у нас дирижирует симфонией Шуберта? Дайте партитуру. — Светлосанов привстал, протягивая ноты.
— Я могу наизусть.
— Валяй! — с усмешкой разрешил Гор. — Но только экспозицию первой части. — Подумал: «Во даёт!»
Вера вполне уверенно (Гору подумалось даже: «Она явно копирует меня») показа-ла вступление воображаемым виолончелям. И пианистки начали, на удивление, точно вместе. Но девушка остановила звук, попросила: «Значительно тише» — и вновь очень точный жест к началу аккорда. Поразительно, что и рука её выражала этот вкрадчивый, далёкий, рокочущий звук, что для начинающих было большой редкостью. Обычно их по-желания ограничивались словами, даже требованиями, и противоречили движениям их собственных рук. Музыканты посмеивались и играли «на слух».
…Но и этот звук Веру не устроил.
— Играйте вступление виолончелей на левой педали, — кивнула она пианистке, сидящей слева.
Все присутствующие затаили дыхание, пианистки сосредоточились…
…Затаённо прозвучали виолончели… Тихие скрипочки и альты обеспокоенной ско-роговоркой внесли на своих трепещущих стрекозиных крылышках ангельский голос го-боя…
…Экспозиция закончилась, Гор не останавливал. Вера сама остановилась, обречённо опустив руки.
— Вот что значит сидеть и играть в оркестре! — с гордостью сказал Маэстро. — Сразу видно: наш человек. Только почему ты показывала виолончелям, повернувшись ко вторым скрипкам?
— Я имела в виду рассадку оркестра Мравинского в Заслуженном коллективе. — Эти слова оказались выпадом, вероятно, бессознательным, но весьма чувствительным для Гора. Оркестр Мравинского для него являлся эталоном. Во многих оркестрах виолон-чели сидели справа, как у Гора, а вторые скрипки — слева от дирижёра. Об этом велись бесконечные и бесперспективные споры. Марк убеждал всех, что принципы рассадки оркестра в оперной яме нельзя механически переносить на сцену: кому-то может показаться непривычным, зато звучит компактно.
Все молча взирали на своего профессора. Марк с силой провёл ладонью по щеке, стёр вдруг нахлынувшую усталость, посмотрел на Веру снисходительно, улыбнулся:
— Один старый дирижёр перед началом концерта доставал из фрака записку, чи-тал её и вновь прятал в карман. И только после этого начинал дирижировать. Всех разби-рало любопытство, что это: молитва, заклятье, талисман… И вот дирижёр умер, записку извлекли из фрака, читают. А там написано: «Скрипочки слева, а виолончели справа». Исходи из реальности, дорогая надежда.
— Вера! — поправила девушка.
— Вера, надежда дирижёрского искусства!
— Так вы меня берёте в свой класс? — Щёки её пылали.
— Мне хочется тебя… взять, — последнее слово произнёс с нажимом, и это про-звучало двусмысленно. Кто-то хмыкнул. Другие сидели молча, слушали. — Пока у меня нет места. И учебный год заканчивается. Посиди на уроках вольнослушательницей. Летом сдашь экзамены — и милости прошу.
— Возьмите меня на второй курс. Там у вас освободилось место — Тонха перевёл-ся на заочное. Я всё же однажды закончила консерваторию.
— Потом поговорим об этом.
— Зачем же потом?
— У меня урок…
— Если я не смогу учиться сейчас по нормальной программе, то мне лучше вер-нуться в Ленинград. Там тоже можно играть в оркестре.
Это было уже слишком.
— Как! — взвился Гор. — Позволяешь себе сравнивать! Какой Ленинград! Ты не-давно получила квартиру. Я тебя пересадил на второй пульт — по существу, ты стала вто-рым заместителем концертмейстера. Должна отработать аванс.
Вера, красная, кусая губы, пыталась собраться с мыслями, чтобы ответить Гору. Её своенравная, кипучая натура совершенно не терпела каких-либо невнятных пауз, выжи-даний и тактических ходов… Гор повелительно указал на пустой стул:
— Сядь рядом со Светлосановым и занимайся делом, как все. Формальности не имеют значения. Всё решаемо, если не быть такой прямолинейной максималисткой. Продолжим… — Он нервно полистал клавир на пюпитре пианистки, с досадой сказал:
— Лучше опять сначала вторую часть.
…Жолтквов благополучно миновал призывные аккорды труб и валторн, которые Марк про себя называл «трансконтинентальными». Вслушиваясь в эту часть, он постоянно видел одну и ту же странную картину. Затуманенные холодные вершины небоскрёбов, и душа в утлой лодчонке мечется, силится сорваться с невидимых канатов, затягивающих её в бухту с маслянисто отсвечивающей тёмной водой. Волны крутят её в водовороте странного вальса, пронзительно знакомого и далёкого, как та земля, к которой рвётся обессилевшая душа… Бряцание двух роялей раздражало Гора. Он думал, насколько несовершенна подготовка дирижёров в условиях консерваторского класса. Нужен живой оркестр, живое звучание, а не два разбитых рояля. И Жолтквов махал механически, отупляюще…
— Послушай, Митя. Это вальс-сновидение. Обрати внимание на вторую долю. Она тебе поможет выстроить текучесть формы. И потом. Ты дирижируешь так, словно не существует ни первой, ни третьей части. Подчёркивай ритмические структуры, объединяющие всё произведение. Что было, что будет, понимаешь?
— Чем сердце успокоится, — добавил Светлосанов, вызвав осторожный смех.
— Вот этого не надо. Скажи ещё: «Мы на лодочке катались, золотисто-золотой» и как-то ещё там целовались… Ни одного похожего такта, — подчёркивая каждое слово, сказал Гор. — Всё в движении, но стянутое одним обручем. В иллюминаторе, — уточнил он, — понимаешь? Не может быть красоты без формы, а звука — без значения. — Неожиданно Гор понял, что говорит всё это не для Жолтквова, даже не для пианисток, а для одной только Веры… На него смотрели студенты, ждали продолжения сентенций о форме, содержании и смысле, а он смотрел на Веру Галынину. Сегодня она была неотразима. Обычные её «прибабахи» теперь представлялись ему своеобразной, поразительной дирижёрской одарённостью.
— К чему слова?! — улыбнулся Марк. — Помните, как однажды сказал старый ла-бух: «Вы напойте — я сыграю». — Гор поймал взглядом кислую улыбку Веры. — Анекдот с бородой, но поучительный. — Взял палочку у Жолтквова. — Смотри! — Дал сигнал пианисткам. — Вторая доля… вторая… вторая… на локоть смотри… вторая… её чаще проглатывают, не дотягивают, как само собой разумеющееся. Вторая доля придаёт такту наполненность. Послушайте, как венцы играют вальсы Штрауса! Управляешь второй долей — управляешь временем. — Вернул палочку Жолтквову и почувствовал, что до конца уроков дотянет с трудом. Посмотрел на часы — не спал уже около двух суток. А что сделал? Репетировал, был в Горисполкоме. С досадой вспомнил разговор о строительстве зала. Вновь представил те деревянные дома у театра.
— У кого из вас есть знакомый архитектор?
— У меня брат заканчивает архитектурную аспирантуру, — откликнулся Светлоса-нов.
— Вот он-то мне и нужен. Приведи послезавтра на концерт и познакомь нас.
— Будет сделано, Марк Матвеевич. — Николай чётко подбросил два пальца к вис-ку. — Он давно хотел с вами познакомиться.
— Скажи, будем строить концертный зал.
— На бумаге? — уронил язвительный Светлосанов.
— Если не найдём пергамента, то на песке.
Народ оживился, зашумели…
— Ша, дети. Скоро сказка сказывается… Кто у нас с Шубертом?
— За Шуберта, — уточнил Светлосанов и подошёл к пульту.
— За Шуберта ответишь! — нарочито резко пригрозила Галынина.
— Пора кого-то выбирать секретарём, чтобы вёл дневник — записывал ваши шут-ки и проказы. К юбилею консерватории издадим.
— Митя Жолтквов у нас стихи пишет, пусть и дневник ведёт, — выдала Митю пиа-нистка Ольга Шелест.
— Приказываю! — Гор с удивлением посмотрел на Митю. — Отныне без прикрас, на свой вкус записывать самое интересное и характерное, чтобы атмосфера чувствова-лась. Раз в месяц зачитывать на уроке. Редактором может быть любой, по желанию. Я стану оппонентом. Ты понял?
— Попробую, — уклончиво ответил новообращённый секретарь Жолтквов.
В класс постучали. Вошёл Князев.
— Всем здрасьте. Можно?
— Садись, садись. Послушай, может пригодиться.
— Может, — пророкотал Князев, — вдруг придётся менять профессию. Сколько можно глотку драть! — Он картинно, на цыпочках, прошёл и сел рядом с Верой на осво-бодившийся стул.
— Ну, Шуберт, заводи. — Гор двумя пальцами манерно подал Николаю палочку.
— Можно, я без палочки?
— Вера, можно ему без палочки?
— Палочка — рудимент для хоровика.
— Так ты хоровик? — Гор насмешничал.
— А что? Хоровик — это плохо? — обиженно спросил Светлосанов.
— Хоровик — это очень хорошо, даже без палочки. Но вернёмся к Шуберту.
— Я хочу взять темп чуть быстрей.
— Пожалуйста. Только покажи… — Он указал рукой на пианисток. — Потом станет ясно, прав ты или нет.
Николай набрал в лёгкие воздух, резко выдохнул, после некоторой паузы начал дирижировать…
Гор подмигнул Князеву: «Понял, каких ребят выращиваю!» — и подумал: «Пора Колю готовить на конкурс, пока не перебродил».
— Стоп! Допустим, меня убеждает твой темп. Шуберт указал Allegro moderato. А какой темп указал Рахманинов в первой части «Танцев»?
Светлосанов задумался.
— Не подсказывать, — поднял палец Гор.
— Non allegro.
— И чем же они отличаются? Практически один и тот же темп. — Никто не решал-ся ответить, пытались вспомнить, помогая себе — кто пальчиком, а кто кивая в такт голо-вой.
— Размеры же разные: три четверти и две. — Вера, как школьница, подняла ру-ку. — И характер.
— Вот! Обозначения темпа — это, прежде всего, обозначение характера… Я был свидетелем генеральной репетиции Мравинского. Играли эту же симфонию Шуберта. Учили её долго и мучительно — недели две, не меньше. Когда симфонию проиграли, Мравинский встал и ушёл без всяких объяснений. Кто-то предположил невозможное: вечерний концерт отменяется. Оркестранты расстроились, думали, что плохо сыграли. В конце концов Евгений Александрович объяснил концертмейстеру: «Вряд ли во второй раз вы сможете сыграть её так же блестяще». Давайте и мы сегодня разойдёмся. Но по другой причине. Я безумно хочу спать.
— Марк Матвеевич! — Вера уже набрасывала свой оранжевый шарф. — Вы позволите вас проводить? — В её глазах мелькнул шальной огонек, быстро укрытый шляпой.
— Трудно отказать такой очаровательной даме. — Он улыбнулся. — Давай поговорим завтра на репетиции. Я постараюсь утром всё решить с ректором. — Гор кивнул Князеву: — Нам сегодня с тобой по пути.
— Как всегда. Путь будет длинным?
— Посмотрим! Дорога в гору не бывает короткой.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
МАРГАЛИТА
Он застал Маргалиту рассматривающей его старый любимый костюм. Руки были подняты над головой, колени обнажены, ноги в уютных тапочках с белыми пушистыми помпонами. Улыбнувшись, подставила тёплую щёку:
— Только что звонила Лиза. Друзья ей нашли хорошую работу и квартиру.
Марк почувствовал, что злость, которую он накапливал, поднимаясь по лестнице, покидала его, оставляя лишь усталость. Он ополоснул руки, сухие от беспрерывного пере-листывания партитур, присел на кухне к столу. Есть не хотелось. Сидел безучастно.
— Завтра мы идём на юбилей к Холодовым. — Жена уже что-то накладывала в та-релку.
— У меня много дел, — проворчал Марк, понимая, что визита не избежать.
— Вот и развеешься. Кажется, у них будет Митрофан Филиппович…
— Да-а! — схватил телефон и набрал номер Светлосанова. — Коля! У меня к тебе громадная просьба. Убеди брата изобразить концертный зал к завтрашнему вечеру на двух листах… Да, да. Снаружи и внутри. Пусть что-нибудь придумает. Сочинит, срисует, как угодно. Скажи, на небесах ему зачтётся.
— Да он весь дом перевернул, — отвечал Коля, — ищет свою курсовую — как раз концертный зал.
— Ну так помоги ему.
— Без меня он лучше справится. Не волнуйтесь. Принесу на репетицию.
— Ну? Теперь ты уже поужинаешь, Хвостик? — Голос Маргалиты прозвучал с при-зывной хрипотцой. Марк посмотрел на неё с подозрением. Эротический свинг всегда на-чинался с пустяков.
Имя «Хвостик» зародилось в самые первые дни знакомства. Он выловил Маргалиту у служебного выхода из Русского театра, где она играла роль Вали в «Иркутской истории» Арбузова. Подхватил под руку и, ни на секунду не прекращая весёлый и пустой трёп, повёл по улице, пахнущей жареными каштанами, через трамвайные пути, в грузинский подвальчик, где можно было выпить хорошего вина и послушать цыгана-скрипача с красным платком на шее и седыми крыльями волос на глазах. Марго так восхищалась игрой этого потного цыгана, что Марк не выдержал, выпросил скрипку и начал играть «Жаворонка» Динику, расхаживая между немногочисленными посетителями. Цыган перехватил контрабас у вислоусого гуцула и принялся подзадоривать Марка, ускоряя движение и для убедительности притопывая ногой. Пальцы Марка уже еле справлялись с темпом, а цыган не отступал, наддавал жару… И Марк решил схитрить: не доиграв одного «колена», перешёл на каденцию — посвистел и пощёлкал соловьём, как это эффектно делали румынские скрипачи. Каждый из них изображал соловья как хотел. Марк подходил к уже изрядно подвыпившим весёлым мужчинам и свистел и щёлкал на новый лад, получая в ответ улыбки. Мужчины подходили к Маргалите и ставили перед ней, с поклоном, бутылки вина и с поклоном же отходили. Полудюжинный их отряд отсвечивал торжественно и масляно органными трубами. Марк неожиданно закончил пьесу, сыграв несколько последних тактов. Цыган, заслушавшись, успел попасть только в заключительную «тонику».
— Вах! — закричали грузины. — Какой маладец! — Их словно кто-то подтолк-нул — положили руки на плечи друг другу. «Швидкаца»! — провозгласил один из них, с большим пивным брюхом, и взял низкую ровную ноту. Как настрой, спели квинту. Потом, удерживая её острую и пряную, подсветили, а лучше сказать, подперчили секундой. И подобно торжественному блюду, подставили под высокий, подвижный, чуть надтреснутый тенор…
— О чём они поют?
— Они славят меня. Мравал жамиэр — многая лета.
— А меня?
— Тебя укоряют. За-ачэм нашу красавицу увёл? Та-акой хвастун! — Наклонилась, утопив его нос в душистых волосах, и прошептала на ухо: — Хвостик! Дай руку. — Раскры-ла его ладонь, по-цыгански сдула видимое только ей, всмотрелась и, охватив его большой палец своей узкой ладонью, поцеловала у ногтя. — Всюду хвостики и хвастунишки. — Подняла лицо и посмотрела в глаза. Казалось, он теряет сознание.
— Я не могу терпеть. Бежим куда угодно. В горы… — Он бросил деньги на столик и повлёк Марго к выходу.
— Эй, кацо! — остановил его цыган. — Возьми вино и лаваш. — Марк отрицательно покрутил головой. — Скрипач содрал со своей шеи огромный красный платок, завернул в него две бутылки и лепёшку, ловко связал узлом и, с улыбкой глядя на Маргалиту, сунул Марку в руку, подмигнул. — Пригодится! Кто хорошо играет, тот хорошо любит…
Они выскочили из подвальчика и побежали к трамваю, размахивая руками, чтобы тот не уезжал без них… Вскочили в конец вагона и сели, тесно прижавшись друг к другу. Трамвай подпрыгивал и бренчал всеми своими сочленениями на неровностях и стыках, катил к конечной остановке, к отрогам холмов, где высилась древняя заброшенная кре-пость. Она посмотрела на Марка глазами, полными обожания:
— Правда?
— Правда, — ответил глухо, перехватило дыхание. Почему-то как насмешку вспомнил неработающий фонтан у театра, где больше часа ждал её после репетиции. Два купидона с отбитыми пипирками забавлялись в треснувшей каменной чаше. Отогнал эту нелепую картину, спросил первое, что пришло в голову:
— Маргалита — это цветок?
— Солнечный цветок, — заученно сказала она. — Медонос. «Почему так медленно движется проклятый трамвай? Что-то сковывает меня. Видимо, отрезвление. Зачем?»
— А пчёлы жужжат, жужжат и собирают сладкий яд. — Трамвай его тоже раздра-жал.
Нектар! — Уткнулась носом в его плечо.
Яд! Чувствую, как гибну. — Марк потёрся щекой о её волосы.
— Много цветов в твоём гербарии? — осторожно спросила она, затаённо ожидая ответа.
— Я дирижёр, а не ботаник. — Подумал. — Скажи слово, и будет только одна Маргалитка в петлице фрака. — Отстранился и весело продолжил: — Остальные цветы нам с тобою подарит публика.
— Ты знаешь это слово?
— Знаю. А ты?
— Кто его скажет первым, тот проиграл. Согласен?
— Буду сильно думать…
— А если бы я была Валей из «Иркутской истории», понравилась бы тебе?
— Нет.
— Почему? — спросила с обидой.
— Арбузов написал слабую пьесу. Никакой же драматургии.
— Да? А публика валом валит.
— На тебя посмотреть. Интересно! Как, не будучи Валей, быть Валей. Не ради же Арбузова я пошёл на спектакль! — Марк встал и подал ей руку. — Выходим, Валентина. Как бы вас двоих не перепутать. — Он спрыгнул на вытоптанную среди камней песчаную площадку, подхватил её за талию, привлёк к себе, крутанулся на каблуках, взбив пыль, и не отпускал, пока трамвай не укатил.
— Как всё сложно. — Она посмотрела на него снизу вверх, увидела, что глаза его закрыты и весь он напряжён. — Сапожки её были бы мне кстати, — договорила Марго почти механически. Ощутила вдруг нахлынувшую робость и молчала, не двигаясь. «Актриса называется». Кругом не было ни души. Марк стоял без движения, оглушённый прикосновением. Наконец взял её руку, поцеловал церемонно и осторожно повёл по узкой тропинке в гору, балансируя красным цыганским узелком.
— Путеводная звезда — цыганский платок.
— Что? — спросил он, обернувшись.
— Ещё немного, и я сломаю каблук или ногу.
Марк подхватил её на руки, удивился: «лёгкая», — и побежал вверх, давя опавшие ягоды шелковицы, раздвигая ветви всё тем же красным узелком…
Ночь они провели в стогу щекочущего пряного сена. Медленными глотками допи-вали терпкое греховное вино с раскинутой скатертью красной тряпицы. Звёзды приглядывали за ними, двигаясь подмигивающим хороводом за тёмный край крепости. Неожиданный рассвет обнажил монашескую свежесть её лица, кольцами вздыбил светлые волосы, скользнул по выкатившейся груди и остановился на зардевшемся сосце. Маргалита перехватила его взгляд и продекламировала текст пьесы: «Голос из хора: — А тебе не скучно? Валя: — Мне скучать времени нет. (Тревожно) Зима уже скоро, Серёжа, а там весна и лето… Что впереди-то будет, а? Я всё чаще об этом думаю… Как жить дальше, Серёженька? (Не дождавшись ответа) Ох, устала я, будто ничего и не делала, а так устала, так устала…
Марк насмешливо продолжил ремаркой Арбузова: — Скрипочка тихонько играет знакомую колыбельную, — и запел, изображая движения скрипача: — Спи, моя радость, усни-и…
— В сене проспали они-и… — продолжила Маргалита, схватила его за уши, растя-нула в стороны и поцеловала в нос. — Хвостик ты мой, Хвостик, Марусенька…
Впоследствии имя «Марусенька» по странным и витиеватым путям нежности пе-решло к Марго, как и Марита, Гейла, Лита, Лига попеременно с Фаро, Царита… А также много-много других занятных вариаций на эту увлекательную тему…
Лифт звонко щёлкнул и остановился на четвёртом этаже.
— Много будет народу? — спросил Марк.
— Гаянэ сказала, только свои…
Дверь в квартиру была приоткрыта. «Как на похоронах» — поёжился Марк. Пере-ложил под мышку тубус с чертежами и пересчитал цветы. Их было ровно семь, прекрас-ных пунцовых роз. Маргалита посмотрела на него с вопросительным испугом и толкнула дверь.
В гостиной на диване, мирно прикрыв глаза, откинувшись на спинку, сидел Нико-лай Петрович Холодов. Рядом с ним Аршалуйс с гитарой. Металлические струны тихо вы-званивали что-то томное, восточное, с чередой мелких серебрящихся украшений. Накры-тый стол испускал хрустальные лучики, отражая всю благоуханную гамму салатов. Над ним огромный красный абажур с кистями создавал эффект сцены, готовой для утончённого долгого пира.
— Где Гаянэ? — не поздоровавшись, взволнованно спросила Марго.
— Как всегда. — Холодов встал им навстречу, улыбнулся, извиняясь. — Привезли девочку с сильным кровотечением. Рожала втайне от взрослых в ванной.
— Сношаются за помойкой, а рожают в ванной. — Аршалуйса передёрнуло, он то-же встал, невнятно загудела гитара.
— Перестань. Не они виноваты. — Николай Петрович поморщился. — Ребёнка спасли, а с матерью пока непонятно. Гаянэ нашла нужную кровь — надеется, что выкарабкается. Шестнадцать лет девчонке. — Протянул руку Марку и приобнял Марго. — Жена скоро должна появиться. Её подвезёт Митрофан Филиппович.
Из кухни явилась Седа Мартиросовна, сестра Гаянэ. Она была в поварском фар-туке, с закатанными по локоть рукавами нарядной блузки. Отведя испачканные в муке руки, расцеловалась с вошедшими и грозно развернулась к Аршалуйсу:
— За помойкой, говоришь? Ты вспомни, старый греховодник, где была зачата на-ша первая дочь! На столе в шахматном павильоне сада Дзержинского. До сих пор помню, как тикали шахматные часы в сейфе. За помойкой, видишь ли!
— Потому и вышла замуж за шахматиста, — попытался отшутиться Аршалуйс.
— Ага. То ли шахматиста, то ли пианиста. Сидит между двумя стульями, вместо того чтобы выучить пассаж в Бахе. В прошлый раз такое навалял в дуэте с Кариной! Я еле усидела в зале, выходить было стыдно.
— Зато Кариночка как блистала!
— Как алмаз в говне.
— Ну, ты уж не перебарщивай. Не армянское это дело — своих порочить.
— Свои так не поступают. Защиту нашёл — армянское дело!
— Дома нацапаетесь, — твёрдо сказал Николай Петрович, — нашли место.
— Наше радио спрашивают, — подобрался Аршалуйс, — «Чей язык длиннее: жены или коровы?» Отвечаем: «В пироге одинаково». У тебя там на кухне не горит ли?
— Фу ты, проклятый. — Убежала на кухню.
— Садитесь, — Холодов указал на диван, — посумерничаем. Уж скоро должны…
Не успел он договорить, как тренькнул звонок, и все гурьбою устремились к при-хожей. На пороге стояла сияющая Гаянэ, без шапки, с охапкой цветов. А за нею — грузные и величественные — улыбались Митрофан Филиппович, держа перед собою увесистую коробку, и его супруга. Аристократические черты её лица были слегка размыты акварелью времени, что придавало ей особое очарование. Она кукольно моргала, в ушах подрагивали бриллианты, а губы сложились в сердечко удивлённой детской улыбки. Наивность её была кажущейся. В жизни Митрофана Филипповича Владлена Назаровна являлась основным мотором и тонким стратегом.
— Доставили виновницу, — раскатисто известил первый секретарь обкома. — Всех приветствуем. И девочку спасли, и Гаянэ Мартиросовну вырвали у коллектива род-дома — не желали отпускать.
— Вот цветов надарили. — Гаянэ передала в руки сестры пестрый цветочный сноп, пахнущий мятой зеленью. Седа отнесла его в ванну, где в холодной воде уже плавали розы и тюльпаны, покрывая всё её пространство.
— К столу, все к столу! — крикнула Седа своим деланно грозным меццо. — Арша-луйс, ты приготовил речь?
— Сегодня здесь более важные гости, дадим им слово.
— Нет, нет, — заиграл начальственным баском Митрофан Филиппович. — Вы всем известный тамада, профессор консерватории. Я уступаю. И вообще, без чинов. Вы знаете, почему мы здесь. Благодаря Гаянэ Мартиросовне два года назад была спасена наша внучка. Она не просто врач, она подлинная героиня! В её честь наша шоколадная фабрика изготовила и пустила на поток вот такие конфеты. — Он взял у жены несколько коробок с эффектно выведенным на них названием «Гаянэ» и с поклоном передал имениннице.
— Ну, вот и произнесён первый тост! — воскликнул ловкий Аршалуйс. — За доро-гую Гаянэ. — Встали, чокнулись звонко. — Это только первые куранты в твою честь. Если все дети, которых ты спасла, и все мамы, которых ты сделала счастливыми, принесут только по одной коробке конфет, можно выстроить большущий дом и тоже назвать твоим именем. За тебя и твой настоящий и будущий дом. Новый родильный дом, который будет особой гордостью Сибири.
Марк заметил, как при словах «родильный дом» Митрофан Филиппович несколь-ко напрягся, улыбнулся через силу и согласно кивнул. Все встали и выпили.
— Гаянэ! А нельзя отложить пару коробочек на концертный зал для будущих малюток?
— Я вам с Марго сейчас их подарю.
Владлена Назаровна посмотрела внимательно на Гора, медленно и манерно допила свой бокал. «Хор-рош мужик!» Наслышана была о всех его проделках и грубоватых шутках. С восхищением наблюдала за ним из правительственной ложи, но так близко никогда не видела. Посмотрела и на Маргалиту. Оценила пару. Но что-то в Марке всё же раздражало. Фамилия, догадалась она. Обрезанная фамилия её мужа — Горяев. Неприязнь к коротким фамилиям сидела в ней с детства. Мальчишки на улице всех не похожих на них дразнили жидами. И её, непонятно почему, прозвали «жидивкой».
— Закусывайте, дорогие гости, закусывайте. Старый коньяк привезли друзья из Еревана. — Аршалуйс указывал на стол, как Чапаев, где вместо картошки в мундире раз-местились гастрономические изыски. — Чёрную икру привезли из Баку, красную — из Владивостока, от ученицы Гаянэ. Мы с Николай Петровичем целую неделю составляли перцовку по рецепту Маргалиты, всю неделю шатало — сравнивали с образцом. Копчёного поросёнка привезла Марго с Алтая. Ежевичный пирог, ещё тёплый, прилетел час назад из Тбилиси вместе с водами Лагидзе — Марк постарался. Все знают Гаянэ, все помнят! Сегодня родилась покровительница перинатальных центров Сибири, сестра мо-ей жены, прекрасная Гаянэ!
— Себя не забыл, — Седа улыбалась, — а мои салаты не в счёт?
— В счёт, в счет! Мы с тобой ещё и споём. Правда, Митрофан Филиппович?
— Ещё как споём! — Митрофан Филиппович никогда не упускал случая попеть в хорошей компании и тайно гордился своим низким баритоном. Впрочем, никто его и не собирался разубеждать.
— Прочитала я недавно, — начала светскую беседу жена Митрофана Филипповича Владлена Назаровна. (Всегда она умела разворачивать разговор в любопытное, но не вполне «уютное» в общем контексте русло.) — Прочитала, будто рожать нужно в воду. Особенно недоношенных. — Отчего сейчас её это так волновало, никто не понял и не оценил. Митрофан Филиппович посмотрел на жену вопросительно и промолчал. А Гаянэ будто ждала этого разговора:
— Вода — прекрасная анестезия, действует обезболивающе. Ко мне недавно при-езжал Игорь Чарковский — большой энтузиаст и пропагандист подобных родов. У него накоплен огромный опыт. Даже свою недоношенную дочь буквально выкрал из роддома и поместил в огромный аквариум с фильтрующейся водой и терморегулятором. Она про-жила в воде около полутора лет. — «Суровый папаша», удивилась Седа. — Он утвержда-ет, что таким образом смог доказать: у всех этих малышей сохраняются реликтовые спо-собности. Новорождённые не теряют их в воде, вдыхая ударную дозу кислорода и попа-дая под давление воздушного столба, поскольку стресс этот смягчается водою. Закон Ар-химеда! Он показывал мне статистические данные и чертежи особых бассейнов. Сейчас его дочь прекрасно учится в школе и, кроме того, обладает уникальными способностями предвидения и ориентации в пространстве. Свои идеи Чарковский некоторым образом отождествляет с идеями Николая Рериха.
— Трудно представить себе мамаш, которые вверяют этому Чарковскому судьбу своих детей.
— Представить трудно. Особенно то, как он это ухитряется организовывать. Но есть фильмы. Месячные дети ныряют и плавают, как рыбки. В этом же направлении сейчас работают во Франции и в Америке.
— Будь я женщиной, обязательно бы попробовал, — сказал Аршалуйс, горделиво посмотрев на Седу.
— Не то чтобы рожать, тебе и делать-то детей пора запретить.
— Это надо очень тщательно проверять. — Митрофан Филиппович даже припод-нял отрезвляющий перст и потряс им, имея в виду, конечно же, не заявление Седы, но при этом вызвав лёгкие улыбки окружающих. Супруга предупредительно отодвинула в сторону его бокал: Митрофан Филиппович, как истинный политический дирижёр, предпо-читал широкие жесты.
— Конечно! Было бы где, — вздохнула Гаянэ и взглянула на Николая Петровича, ища поддержки.
— Я думаю, — Николай Петрович медленно и веско ронял слова, — в современ-ном роддоме должен быть хотя бы один, а лучше два, хорошо спланированных неболь-ших бассейна. Отдельно для мам и для младенцев. Имея такую материальную базу, можно параллельно заниматься исследованиями. Мы же уже знаем, что детей не надо жёстко пеленать, лучше вообще не пеленать. В свободе их психика развивается иначе…
— Аршалуйса точно не пеленали, — вставила неуёмная Седа, — не знаю, что де-лать с его свободой.
— Жизнь — шахматы. — Марк двумя пальцами, как фигуру на доске, двигал рюм-ку. — Попробуй ему проиграть, и он успокоится.
— Ах-х! — по-кавказски, с придыханием, воскликнула Седа, — лучше я другому проиграю, а у него выиграю.
Все засмеялись...
— Пушкин научил, — добавила Седа.
— Сегодня свобода, а завтра анархия, — вдруг высказался Митрофан Филиппович, но палец не поднял, с горечью добавил: — Свобода — осознанная необходимость. — Все взяли паузу, чтобы ещё раз обдумать это глубокое замечание. Но тут протрещал дверной колокольчик.
— Кто это? — удивлённо спросила Седа.
— Возможно, сюрприз. — Гаянэ вскочила и побежала открывать дверь.
Слышны были восторженные возгласы, поцелуи, низкий, с хрипотцой, мужской лукавый голос: «Прямо из аэропорта и без жены».
— Надеюсь, представлять не надо. — Гаянэ ввела в столовую кряжистого борода-того мужчину с несколько сплюснутым черепом и свёрнутым носом боксёра. В руках — охапка крымских роз и три бутылки «Шато Икэм».
Аршалуйс радостно засмеялся, пошёл к новому гостю, широко раскинул объятья, громко декламируя на ходу: — «Любить!» — нам завещал Христос. «Считать, — взвыл Маркс, — и экономить!» «Всё относительно», — Эйнштейн замял вопрос. «Всем гениям молчать! Я буду фазотронить». Кто сказал?
— Ты сказал. — Кербут передал вино Аршалуйсу. — Ты и отвечай.
Гаянэ закрыла глаза, вдохнула аромат роз, потом с силой воткнула букет в приго-товленную вазу с водой, укололась и, тряхнув пальцами, незаметно слизнула выкатив-шуюся капельку крови:
— Садись. Что стоишь?
Аршалуйс придвинул ему стул.
— Вот теперь мы и спросим учёного. — Владлена Назаровна сверлила его глазами, изучала.
— Надо дать человеку поесть после дороги. — Митрофан Филиппович был удив-лён появлением Кербута. — А уж потом спросим: и по перинатальным вопросам, и по вопросам свободы.
— В натальных вопросах я кое-как разбираюсь, если иметь в виду мою жену Ната-шу. Но без всяких «пери». А со свободой просто: можно ошейник себе намыливать, а можно шить парус. И то, и другое — свобода.
— Вот так! Образно мыслит научная интеллигенция, — язвительно заметил Митрофан Филиппович, ткнул вилкой в маринованный грибочек и не попал, скользкий опёнок сделал сложный вираж по тарелке. — Физика! — подытожил первый секретарь.
— Но сейчас, — продолжил Кербут, не откликнувшись на реплику о научной интеллигенции, — я предлагаю выпить за тех, кто родил и воспитал такого свободного и окрылённого человека, настоящего учёного с крепкой хваткой организатора и экспериментатора. За ваших с Седой папу и маму. Год назад я с ними разговаривал — мудрые, светлые старики. — Кербут потянулся, чокнулся с Гаянэ, затем — с Седой, Митрофаном Филипповичем и его супругой, Аршалуйсом, Маргалитой… Поднеся бокал к рюмке Гора, спросил: — Не сильно нарушил порядок тостов?
— Вы всегда попадаете в точку. Родители у них действительно святые.
Кербут улыбнулся.
— Я запомнил тот концерт в Москве!
Холодов тоже протянул к нему рюмку, но Кербут не сразу её заметил или не хотел заметить. Чокнулся через мгновение, вынужденно и лениво. Седа с Аршалуйсом переглянулись.
Повисло неожиданное молчание, все деловито загремели вилками. Аршалуйс вращал в пальцах рюмку. Нужен был особый тост. Выручила Седа:
— Так хорошо! Хочется петь. Митрофан Филиппович, споём?
— С вами, Седа Мартиросовна, сочту за честь! Не часто доводится попеть с заслу-женными артистками.
— Аршалуйс, возьми гитару.
Аршалуйс потянулся за гитарой и тихо спросил Марка:
— Подыграешь?
— Ради того и пришёл, — подмигнул Марк.
— «Не искушай»? — спросила Седа.
— Для распевки, — кивнул Митрофан Филиппович.
— Исключительно для… — она повела рукой, словно приглашая публику. — Сего-дня у нас вокально-инструментальный квартет с профессором и дирижёром. Не судите их слишком строго, поскольку выступают они в непривычном амплуа. Один — как бы пианист, — он будет играть на гитаре, другой — забытый скрипач. На рояле он играет так же подозрительно, как и пианист. Аплодисменты принимаем в кредит. Прошу…
Наклонившись к Гору, Аршалуйс сказал, преодолевая шум аплодисментов и смех:
— Я придумал эпиграмму, сдохнешь со смеху.
— На кого?
— На Марка Гора.
— Знаю тебя — о горе Марка!
Он хмыкнул и кивнул головой: — Поехали… — Начал перебирать вступительные аккорды…
— Боязно. — Митрофан Филиппович посмотрел на Седу.
— Смелей! Что не допоёте — они доиграют…
Аршалуйс чуть замедлил перебор и всем корпусом показал вступление Митрофану Филипповичу… «Не искушай…» — зазвучал приятный крепкий баритон. — «Не и-и-и-скуша-ай…» — каноном подхватило обворожительное золотое контральто. Марк аккурат-но взял несколько аккордов, поддерживая тональность, и, уверившись, что баритон не подведёт, начал вставлять облигатные проигрыши на тянущихся нотах… Седа ему благо-дарно кивнула… Пели долго. И романсы Глинки, и даже кусочек из «Кармен»…
— Уф! — сказал Митрофан Филиппович, закончив петь. — Давно не получал такого удовольствия. Что ни романс, то симфония. Спасибо, друзья, ублажили.
— А что?! — Седа изобразила удивление. — Можно и на гастроли с вами съездить куда-нибудь в район. Как колхозники повысят урожаи, надои, только держись! Заодно проинспектируете.
Митрофан Филиппович улыбнулся наивности певицы, но предложение поехать на гастроли по районам его даже тронуло.
— Я с инспекцией чуть не каждую неделю мотаюсь по области, а вот вас бы, заслуженных артистов, прихватить с собой не мешало. Посмотрели бы, как хлебушек на-сущный достаётся. Им потом не до концертов — руки-ноги отваливаются.
Марк опасался, что может упустить момент: пора было заговорить о концертном зале и показать чертежи. Но он всё не мог придумать нужного хода-фокуса, чтобы вне-дриться в разговор со своей навязчивой идеей. Не выдержал — и бросился, как в омут:
— Показывать в селе лучшее — прекрасная идея. Но как это сделать? Например, симфонический оркестр на селе показать практически невозможно — крохотные клубные сцены. Надо сельских передовиков производства с детьми, а лучше с целыми школьными классами привозить в город и здесь организовывать для них концерты симфонической музыки. Подбирать специальный материал и готовить лекторов именно для детской аудитории.
Митрофан Филиппович и его супруга с большим вниманием слушали Гора. Влад-лена Назаровна даже несколько поменяла мнение о нём, но мысленно выразила это, как и прежде: «Хор-рош мужик!»
— Мы это уже начали делать, — продолжал Гор, — но много проблем с транспор-том и организацией. А главная проблема — зал. Мы не можем показать публике многие музыкальные шедевры. Чтобы исполнить Девятую симфонию Бетховена, приходится со-кращать хор и оркестр. Это никуда не годится. Произведение теряет основной смысл. Го-роду необходим настоящий концертный зал. Вокруг строят многое, но не концертный зал. Вот вам бы попеть в таком зале… — Гор поспешно начал разворачивать чертежи. — Правда, Седа? — Один из них, с фасадом, передал Митрофану Филипповичу, другой — Седе. — Архитекторы-то наши не сидят на месте…
— Вот это да! — Седа протянула чертёж Кербуту.
— Сцена подъёмная? На домкратах? Общая высота тридцать семь метров, так? — Марк кивнул. — Такой зал на тысячу с лишним мест стоит не больше пары генераторов для моего ускорителя, — спокойно заметил Кербут.
— Да не может быть, — усомнился Митрофан Филиппович.
— Может. Если взять совокупный расчет, включая особо точное изготовление, доставку, монтаж…
— Отдайте мне один генератор. — Гор лукаво посмотрел на Кербута. — Мы вам сами будем разгонять электроны в любую сторону.
— Я бы помог, — сказал Кербут твёрдо и посмотрел на Горяева.
— Помог бы, — буркнул Митрофан Филиппович. — Кто бы нам помог? А чертёжи-ки занятные. Дай мне. Покажу на бюро — что скажут?
Стол стремительно преображался. Запахло бараниной. Аршалуйс повёл носом, от удовольствия прикрыл глаза:
— Мыкола, — обратился он к Николаю Петровичу, пытаясь подражать украинской речи, но с неизбывным армянским акцентом, — заграй нам що-нибуть.
— Нэ хочу, — лениво откликнулся Николай Петрович и положил тяжёлую руку на плечо Аршалуйса.
— Заграй, Мыкола, — упрашивал тот, — тэбэ ж люды слухають.
— Та ни, — Мыкола скроил кислую рожу. Все смотрели на них с улыбкой ожида-ния: разыгрывался номер семейного капустника.
— Ну, Мыкола, шо тоби стоить?
— Та… ну их… — Мыкола махнул рукой.
Седа, уже стоявшая у стола с огромной фарфоровой супницей, дикторским голо-сом сообщила:
— Итак, вы слушали Каприсы знаменитого Никколо Паганини.
Смех переломил Кербута пополам. Митрофан Филиппович вытирал платком слё-зы, приговаривая: «Ну насмешили… Ну насмешили…» Владлена Назаровна восхищённо качала головой: «Вот артисты!»
— Гехаркуни из баранины с гранатом и коньяком, — объявила Седа и поставила супницу в центр стола. — Просим!
— Приглашаю тебя шеф-поваром в ресторан Большого концертного зала Филармонии всей Сибири, — сказал Гор, когда Седа приоткрыла крышку.
— И немного попеть, — добавила довольная стряпуха.
Когда Митрофан Филиппович уже прощался в прихожей с Николаем Петровичем, дамы дописывали рецепты Седы, а Гор с Кербутом их поджидали на лестничной площадке, выскочил возбуждённый Аршалуйс.
— Я же тебе забыл пересказать эпиграмму. Не могу удержаться, аж зубы ломит. — Он наклонился и притянул их головы к себе. — Марк Гор — известный дирижёр. И мы его балуем. Он дирижирует «на два», то палочкой, то…
— Ша! — Марк оглянулся на Маргалиту, всё ещё переписывающую рецепты. — Между прочим, я и «на три» могу. Буквы! — добавил он. — И даже «на пять восьмых», а ты меня втоптал — только «на два»!
— Возвысил, знаю, возвысил. Прямо в точку. Как там про меня? «Фазотронить»? Ловко! Пиши дальше и приглашай на творческий вечер. А там посмотрим, что с тобою сделать, как казнить.
— Поделим на встречные пучки. — Марк сам удивился сказанному.
— Видишь, Аршалуйс, что значит вечер в компании с физиком! Очень рад, что по-общался с вами, Марк Матвеевич. Будем дружить, будем помогать друг другу…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПОСЛЕПОЛУДЕННЫЙ ОТДЫХ ФАВНА
— Привёз? — с порога, еле успев приветственно кивнуть, спросил Гор ожидавшего его у входа Володарского.
— Видите, уже окружили. — Феликс взглядом указал на возбуждённую группу ор-кестрантов, среди которых маячила шапка круто вьющихся полыхающих рыжих волос. — Девушка что надо! Ещё немного, и придётся спасать.
— Не торопись, она умеет за себя постоять. Что они там рассматривают?
— У неё какая-то чудесная флейта.
— Немецкая, французская?
— Японская. Фирмы «Миязава».
— Да-а! Амати из-под кровати? Посмотрим на эту рыжую — как сыграет. Попроси библиотекаря положить «Фавна» Дебюсси.
Флейта в её руках была и в самом деле чудесной. Золотистого металла с изящны-ми, как побеги экзотических растений, клапанами, лёгкая и прочная, она подчёркнуто гармонировала с солнечным обликом девушки. История обретения этого инструмента походила на сказку о Золушке.
Перед открытием японской промышленной выставки в Москве в консерваторию пришли японцы, чтобы выбрать молодых музыкантов для демонстрации произведённых ими инструментов. Среди прочих выбор пал и на Майю. Она играла в дуэте с японской флейтисткой. После закрытия выставки практичные японцы вместо денег предложили флейту. И хотя Майя очень нуждалась и рассчитывала на гонорар, ни секунды не задумываясь, выбрала флейту.
— В ней действительно есть золото или это так?.. — спросил кто-то из окруживших Майю.
— В её теле девять карат золота, но бывает больше, до двадцати четырёх. Очень редкие и дорогие сольные инструменты. — Майя поднесла флейту к губам, и звук пошёл сразу же, будто она и коснуться-то не успела, не набрала в лёгкие воздуха… Россыпь мо-цартовских пассажей поскакала по лестнице вверх, трели прозвенели в люстре, и вол-шебная до-мажорная мелодия обволокла колонны и уселась синицами в ромбах оконных переплётов…
— Вот это действительно первая флейта, — произнёс Ремир восхищённо.
— И не замужем, — враз прозвучало несколько голосов.
— Кто-то должен исправить, — ответствовал тот, выразительно погладив ладонью собственную шею, и довольный засмеялся.
— Не портьте мне девушку, — проходя мимо, сказал Гор и одарил Майю своей фирменной улыбкой. — Пора, пора, по местам, на настройку. — И призывно захлопал в ладоши. — Где гуляет наш инспектор? Скажите ему — время! — И зашагал в зал, покачи-вая кожаным «дипломатом».
— Не слышал, — спросил Ремир у виолончелиста Александра Соломина, — право первой ночи давно отменили?
— Что? — не понял Соломин.
— Да так... блажь.
Настройка духовиков завершилась благополучно. Пришлось только немного пово-зиться с английским рожком.
Пока концертмейстер подстраивал струнников, а духовики побежали перекурить, Гор подошёл к Майе.
— Как устроилась?
— Хорошо. Правда, на первом этаже, темновато, но зато с погребом. Для чего он мне, пока не решила.
— Будешь сбрасывать туда любовников, как царица Тамара со скалы в Терек.
— Станут досаждать — обязательно воспользуюсь вашим советом.
«Однако штучка!» — подумал Гор.
— Ну а «Фавна» выучила?
— Мы его ещё в студенческом оркестре играли.
— Тем более! Не волнуйся, играй по своему разумению. Я постараюсь помочь. Как любит выражаться Ростропович, «обслужу по первому разряду». Майя пожала плечами, застенчиво улыбнулась…
Уходили последние секунды перед началом репетиции. Марк предпочитал вста-вать к пульту ровно в десять, секунда в секунду. Он посмотрел на часы и медленно направился к своему месту на подиуме. Этот длинный проход почти через весь оркестр Гор, при хорошем расположении духа, обычно обставлял короткими ироничными замечаниями. На этот раз прошёл, никого не задев словом, ничего не прокомментировав. Был необычно сосредоточен…
— Доброе утро! Что, попробуем на зуб этого самого «Фавна»?
— Эту самую Фавну, — тихо подсказал Ремир.
В сознании Марка уже зазвучали первые такты Дебюсси. Он решил не тактировать, не дробить вступительную мелодию флейты, только лёгким жестом пригласил Майю начать… Все затаили дыхание… и вышел голос… и наполнил травы ароматом… а воздух светом… и ощутил Марк в волосах своих твёрдые бугорки Фавна… даже пощупал…«триоли» соскальзывали в прохладу ручья… восходящие «дуоли» распускали лепестки экзотических цветов… арфой дохнул тёплый ветер... и, немного приотстав где-то в кустах, нагло и фальшиво пискнул корнет-а-пистон. Пришлось остановить оркестр и подстраивать два кларнета, два гобоя, корнет и арфу. Долго, мучительно, раздражаясь… Так бездарно прошёл почти весь первый «заезд». Он нервничал, даже накричал на корнетиста, у которого и так тряслись переигранные губы… А ведь хотелось показать Майе свой оркестр в полном блеске! Не получилось. Хорошо, хоть струнники не подвели, были на высоте. И кларнет в дуэте с флейтой показался фрачно элегантен… Но воздуха той древней Эллады ощутить не удалось: истомы… набухания плоти… марева неги… и чего-то ещё — неутолимого… необъяснимого…
В антракте подошёл Володя Князев.
— Вижу, у вас новая флейтистка.
— Слышал бы ты, как играет! Такой подарок — сам себе не верю.
— Чуть-чуть слышал. Шикарная! А какая попоцька! Закачаешься.
— Ты с моими полегче. Мало балерин, что ли? Докладывай, с чем пришёл!
— Прямо как в армии.
— Искусство — это война амбиций, друг мой. Учти.
— Учёл. Так вот: на Немирова-Д кто-то накатал телегу.
Буква «Д», приклеенная шутниками к фамилии Немирова, была подсказана его именем — Даниил Станиславович — и порождала шлейф ироничных намёков.
— А ты говоришь — не война!
— Телегу, будто он манкирует своими обязанностями в консерватории, срывает работу оперной студии.
— Интересно…
— Немиров спросил меня, смогу ли подготовить партию Алеко за три дня. Ему же надо как-то отчитываться. Вот, пришёл посоветоваться…
— Вчера он мне звонил. Если ты действительно сможешь быстро подготовить пар-тию Алеко, то студенческий оркестр за эти дни я раскочегарю. Будут играть как милень-кие. Ты хоть знаешь эту оперу?
— Когда-то щупал…
— Щупал! — Марк усмехнулся. — Щупают баб и кур. Знать надо классику. Вот, кстати, ещё и повод для проверки твоих режиссёрских способностей.
— Я уж подумал.
— Что думать, надо действовать. Сначала в качестве ассистента Немирова-Д. Сумеешь показать себя — глядишь, и карта ляжет…
— Даниил Станиславович сейчас действительно безумно занят перед премьерой…
— Ты хочешь извиниться перед ним, что ли? Наоборот. Сейчас ты ему сказочно поможешь.
— Наверно. Я и хочу помочь. В театре вот-вот разгорится грандиозный скандал во-круг оперы «Война и мир». Мне оглушительно хочется спеть Князя Андрея!
— Ещё более интересно! Можешь подробней? Кто же будет дирижировать? Апол-лону Павину «Войну» не поднять. Он в ней завязнет.
Князев засмеялся:
— И проиграет. Всё-таки «Война и мир» современная опера, как раз к сорокалетию со дня начала войны. Немиров убеждён: если как следует постараться, Госпремии не миновать.
— Не факт. — Размышляя, Гор провёл ладонью по лицу — сверху вниз, как бы сти-рая отвлекающие мысли. — Поставит своего коронного «Сусанина», и все утрутся.
— У него сейчас свои проблемы. Жена застала своего дорогого Аполлона Григорь-евича с кем-то из балетных вьюношей и подняла скандал.
— Дура! — хмыкнул Марк.
— Конечно, дура. Вчера ещё хлеще. После «Кармен» за сценой все полегли от хо-хота.
— А что такое?
— Выходит за кулисы Стелла, вроде спела Кармен неплохо, но верхнюю ноту, ко-нечно, взяла как-то подозрительно, а Марья Алексеевна ей так громко: «Си-бемоль — это тебе не… сосать у дирижёра…»
Гор захохотал и не сразу успокоился.
— Ну, Марья-то Алексеевна может врезать запросто, за ней не станет. Сама она когда-то пела Кармен — дай Бог каждому. Я, помню, ночь не спал после спектакля, так хотелось поставить эту оперу.
— Она бы и сейчас всем фору дала. Жалко, возраст не для Кармен.
— Да-а… время идёт. Сколько можно в девятнадцатом веке сидеть, греть и лелеять свой провинциальный зад! Пора и в окошко выглянуть. Двадцатый век на исходе. Конечно, «Война и мир» — это ещё тот орешек! Непривычный язык, громадное количество исполнителей. — Гор размышлял вслух. — Опера рассчитана на два вечера. Городу это, конечно, не выдержать. Даже Ленинград сдался, сначала только половину поставили. Но Прокофьев сам сделал существенные сокращения. И… всё равно, громадина. Не для Аполлона. Ему бы к балету ближе.
Князев ухмыльнулся:
— Или дальше?
— Мы сейчас с тобой договоримся: ближе, дальше… Несчастный человек. Ты под-скажи Немирову, что я бы взялся подтянуть «Войну» к Госпремии… или… лучше я сам поговорю с ним. С тобой мы всё решили. Сегодня у меня встреча с консерваторским оркестром, начну готовить «Алеко». Ты к завтрашнему дню подготовь свою партию, я проверю. Если надо — мои пианистки тебе помогут. Они — звери! За три дня горы свернут. Понял?
— Понял больше, чем хотел.
— Молодец! Иди. Вечером позвони мне.
— Бу сделано, дорогой Маэстро. — Володя Князев изобразил, нечто комичное — Тюремщика, что ли, из «Летучей мыши». И ушёл.
Неожиданная мысль посетила Марка. Если вдруг удастся поставить «Войну и мир», так или иначе прикрепиться к театру, то вполне возможно и даже логично объединить два оркестровых коллектива: оперный и симфонический. Во-первых, избавиться от балласта, в совместном коллективе оставить наиболее сильных оркестрантов. Во-вторых, разделить между ними фонд зарплаты. Хоть тогда она увеличится и не будет такой постыдно нищенской. И, в-третьих, — количество спектаклей и концертов можно будет сократить, появится возможность готовить их качественней… Такого опыта у нас не было. Но на Западе же был и есть. Он знал это точно. Почему бы не попробовать… И вдруг представил себя Главным дирижёром всея Сибири…
Марк так загорелся этой идеей, что репетиция прошла без эксцессов и скандалов. К концу репетиции «Фавн» практически был готов.
— Ты порадовала нас, Майя! — Гор был доволен.
— Браво, браво… — струнники застучали смычками по пультам, медные — ногтя-ми по своим раструбам, деревянные — аккуратно по своим пальцам, лежащим на клапа-нах…
— Видишь, как тебя приняли, не стесняйся, встань, поклонись.
Майя встала, смущённо поклонилась:
— Спасибо.
— Ну вот,, ты и в коллективе. До завтра. Не забудьте на настройку — отныне это правило!
Не заходя в столовую за привычным стаканом молока, Гор отправился в кабинет главного режиссёра театра.
Даниил Станиславович на стук ответил хрипло: «Войдите». Но, увидев на пороге Марка, расцвёл. Небритое лицо его с седеющей щетиной — знаком депрессии — разъе-халось в жалкой улыбке загнанного человека. На столе пепельница с десятком задушен-ных окурков, рядом — исчёрканные листы бумаги, томик с письмами Толстого, кажется, тридцать девятого года (такой был у отца). Тут же партитура Прокофьева с бумажными закладками.
— Гений! — нервно выкрикнул Немиров, указывая на партитуру «Войны и ми-ра». — Самое время ставить! И что? Вата, вокруг только вата… И уже другим тоном, будто свысока: — Ты когда-нибудь заглядывал в эту партитуру?
— Даже был на премьере в Малом оперном, в Ленинграде.
— Это же было в сорок шестом. Я тогда служил на Сахалине, в армейском ансамб-ле. Зато в пятьдесят восьмом слушал её в Большом…
— С Вишневской?
— С Милашкиной.
— А я — и с той, и с другой.
— Ну, и кто из них?..
— Трудно выбрать. Каждая по-своему хороша. В вашем театре сейчас тоже есть кому петь: и баритон, и сопрано, а какой бас шикарный для Кутузова! А баритон-то све-жий, высокий, в самом соку. Лучшего Андрея и в Большом не найти. Торопись, перема-нят…
— Торопись! — передразнил его Немиров. — Я хоть сейчас готов. Вокруг идёт ка-кая-то непонятная возня…
— Хочешь, прямо скажу?
— Ну, говори…
Они стояли друг против друга, как борцы на ковре, готовые броситься в бой, и вы-сматривающие слабое место противника…
— Две основные проблемы…
— Ну, ну… — с ехидной улыбкой превосходства и жадным любопытством Немиров подтолкнул мысль Гора.
— Первая проблема — непривычный современный язык. Не Чайковский, не Вер-ди, не Бизе и уж тем более не Даргомыжский.
— Это мне понятно…
— Вторая проблема — вовсе не певцы, хотя с ними будет трудно. Вторая пробле-ма — оркестр. В нём нет заряженности на современную музыку. В оркестр нужно не-сколько молодых солистов, которые смогли бы повести за собой группы. Прежде всего — духовиков…
— Где же их взять?! Разве что ты дашь своих.
— Я бы дал, хотя мне жалко трепать их по всяким… но пусть заработают, поиграют хорошую музыку… Дело в другом: если будет дирижировать Аполлон, я их не отпущу. Пусть не думает, что я такой добрый…
— Он вообще категорически против! — воскликнул Немиров.
— Слушай меня, Станиславский! — Гор говорил, прямо глядя в глаза, словно гипнотизируя. — Мы тебе помогаем с Князевым поставить «Алеко»? — Немиров кивнул. — Так и ты помоги мне осуществить мечту юности — поставить «Войну и мир».
— Я и не думал, что ты можешь согласиться…
— Я говорю тебе: мечтаю её поставить, пока не разъехались из вашего театра на-стоящие певцы. Думай, Чапай, думай! Чем ставить всякую дребедень, поставьте гениальную оперу, грядёт сорокалетие войны, ещё и Госпремию огребёте…
— Да я и сам знаю. Понимаешь, боятся!
— Если мы с тобой возьмёмся, не забоятся! Идея хороша?!
— Даже в голову не приходила, думал, ты занят.
— Правильно. Но ради «Войны»… Только учти, я смогу взяться после гастролей в Италии. К маю как раз успеем засветло.
Немиров радостно потёр руки.
— Иди побрейся — и в дирекцию…
В столовой Марк взял молоко и кусок хлеба. Заметив за столиком Веру с Майей, подсел к ним.
— Знакомитесь? — он посмотрел на Майю.
— Вера меня просвещает…
— Дели на семь.
— Почему на семь? — Майя улыбнулась, Вера передёрнула плечами.
— Можешь на девять, разницы никакой. — Гор неотрывно смотрел на Майю.
— Как оркестр? — с ревностью в голосе спросил он.
— Струнная группа очень сильная, деревянная — попроще.
— А медная как?
— Медь мне понравилась.
— К сожалению, так почти во всех советских оркестрах. Слабая школа деревянных духовых повсеместно.
— Не знаю… В Московской консерватории «дерево» очень сильное.
— Сравнила… — Вера посмотрела на него, расширив глаза. В запальчивости Марк собирался произнести скабрезность, но притормозил. — Вот и надо повышать уровень. Показывай приёмы, учи интонировать. Ты теперь концертмейстер флейтовой группы. Проникнись!
Майя смутилась. Лицо её выражало сомнение.
— А ты как думала?! Работай. Ты у них начальник. — И добавил: — После меня и концертмейстера оркестра Ремира.
— Мы с ним уже поговорили…
— И что он сказал? — с неподдельным интересом спросил Гор.
Вера своим контральто опередила:
— Оне сказали, что очень хвалят Майю Михалну и советуют сыграть сольный кон-церт с оркестром.
— Сегодня он прав. — Гор посмотрел на Веру испытующе. — Какой ты хочешь сыг-рать концерт? — Повернулся к Майе.
— У Ибера есть замечательный концерт. Жалко, что его редко играют.
— А ноты?
— Я достану через консерваторию.
— Гор опять в цветнике, — неожиданно раздался мощный голос Паулины Гагач.
— Не в цветнике, а в оранжерее, — громко ответил Гор, — воспитываю моло-дёжь. — Произнося это, увидел, как на него надвигается побледневшее лицо Аполлона Григорьевича.
— Подсидеть решил! — прошипел Павин, нависая над Марком, не обращая вни-мания на девушек.
На лице Гора не дрогнул ни один мускул.
— Решил внести лепту в советскую музыку. У тебя не отнимаю ни одного спектак-ля. Хочешь, можешь подирижировать моим оркестром. Никакой драмы нет.
— Драмы нет! — повторил Павин. — Посмотрим, как ты выполнишь это обеща-ние…
Глядя в спину удаляющемуся Аполлону, Марк бросил в рот последний кусочек хле-ба, старательно прожевал, запил остатками молока и спокойно произнёс:
— Издержки музыкального производства. Дирижёр дирижёру не волк, а большой бекар.
Майя ошарашенно глядела на Марка. Он продолжал:
— Тем не менее, Вера, приходи сегодня на урок. Только после репетиции студен-ческого оркестра. С ректором я договорился. Спроси у секретаря, какие им нужны доку-менты. — И вновь посмотрел на Майю с улыбкой, заметил, как Вера напряглась. — Мо-жешь пригласить на урок Майю, думаю, ей будет интересно.
Майя покраснела.
— Конечно, приду! Не знала, что можно.
— Ещё бы! «Можно, можно осторожно». — Марк вспомнил скачущую весёлую де-вочку в подъезде отца. — Можно, — сказал он весело, — и даже полезно любому оркест-ранту. Флейту с собою захвати — познакомишь молодых неотёсанных дирижёров со сво-им прекрасным инструментом…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
…ИЛИ МИР
Вечер был на редкость благостным и спокойным. На улице уже зажглись фонари, и один из них, самый нахальный, плавал в большом зеркале на стене. Ещё не угомонились за окнами воробьи: их возня настраивала на несуетные занятия, о чём давно мечтал Марк и что, кажется, должно было наконец осуществиться. Опера всегда представлялась Гору той вершиной, которая требует особого душевного, организационного настроя и концентрации всех сил, уже хотя бы потому, что длится она около четырёх часов и заняты в ней множество разноплановых исполнителей: солисты, хор, оркестр, миманс, а иногда и балет… Дирижёр во время спектакля становится своеобразным режиссёром. Разве не он разводит и подготавливает мизансцены, ускоряя или замедляя музыкальное движение, создаёт беспокойство либо покой умиротворения, заставляет певцов дышать и лепить образ так, как этого хочет и понимает именно он, дирижёр… Его давний опыт в Оперной студии Ленинградской консерватории с позиций сегодняшнего дня, того, что он знает и умеет теперь, был просто детским лепетом… Марк вспомнил об этом с лёгкой усмешкой. И вдруг — такой подарок судьбы. Не упусти: над тобою сходятся звёзды, звучало рефреном в его сознании… Звёзды!.. За стеклянной дверью беззвучно полыхал телевизор. Маргалита любила при выключенном звуке наблюдать игру актёров, особенно в тех старых филь-мах, которые знала наизусть. Говорила, что мысленно озвучивает и дублирует их голоса… А может, опасалась нарушить его покой, помешать творчеству…
Чтобы отметить сокращения в опере, Марк отыскал чистую школьную тетрадь с промокашкой из древних запасов Лизы, открыл её и неожиданно обнаружил два слова, написанных детским старательным почерком с нажимами: «Мои тайны», и дату — «17 марта». Год не был указан. Чернилами писали до второго или третьего класса, размышлял Марк. Выходит, лет девять ей было. Значит, восемнадцать-девятнадцать лет назад… Других тайн в тетрадке не нашлось. Правда, страничка была покороблена, с подозрительными разводами от попавшей влаги. «Лакримоза», — выкрикнула какая-то точка мозга. Попытался разгладить ладонью, страничка не поддавалась. Он вздохнул, аккуратно переложил промокашкой занятый Лизой лист, перевернул тетрадь задом на-перёд, поставил на пюпитр. Пусть сохраняется как талисман. Решительно открыл партитуру Прокофьева… Завтра ещё раз нужно обсудить «Войну» с Немировым и хорошо бы получить твёрдое согласие директора театра… Вспомнил бледное лицо Аполлона и тут же — удивлённые зелёные глаза Майи. Таких зелёно-зелёных он никогда не видел… Взглянул в партитуру и сразу же решил, что эпиграф с хором надо купировать. Нацарапал своим неровным почерком под неуклюжей цифрой один первое сокращение, сравнил с почерком дочери, удивился, словно никогда прежде не видел свои каракули… Слабый голос телефонного звонка за стеклянной дверью не дал додумать смысл этого открытия… В его кабинете телефон стоял с отключённым сигналом, и Маргалита, приоткрыв дверь, позвала: «Мара, Немиров тебя»! Все секретарские обязанности она взяла на себя, почти забыв, что когда-то была замечательной актрисой…
Он снял трубку:
— Что случилось?
— Представляешь, этот старый пердун настаивает, чтобы репетиции Прокофьева мы начинали в сентябре, сразу после отпуска, поскольку «перед победным маем» — его слова — он начнёт репетиции «Князя Игоря». И ещё заявил: «Вообще, постановку следует считать экспериментальной». — Немиров произнес это медленно, копируя вальяжный голос Аполлона.
— Ну, это пока только цветочки, — спокойно ответил Марк, — хотя пестики и ты-чинки ему пора оборвать.
— Что делать?
Гор вздохнул.
— Знаешь одиннадцатую заповедь?
— Какую? — удивился Даниил Станиславович.
— Не боись!
— Хорошо! Но делать-то что будем?
— Сегодня мне предложили поставить «Фальстафа» Верди в Перми. Как раз сле-дующей весной. Ради «Войны и мира» я отказался, хотя когда-то просил их. Сейчас же звоню туда, даю телефоны Аполлона. Ведь он хотел однажды поставить «Фальстафа». Думаю, от такого предложения не откажется да ещё понадеется, что мы с треском прова-лимся.
— Тогда быстрей звони…
Марк несколько раз набирал коммутатор «07» — раздавались короткие гудки. Пришлось попросить Маргалиту. Гор механически пролистал оперу в ожидании дозвона, наткнулся на вальс Наташи и долго любовался им, разглядывая ходы и подголоски, при-хотливые гармонические смещения… и задыхался на трепещущих, как удивлённые глаза Майи, паузах… не может быть, думал он, чтобы Прокофьев не сам оркестровал, как бол-тают злые языки. Никто, кроме него, так гениально не мог расцветить, прорастить, про-явить — Марк не мог найти нужного слова — эту поразительную, божественную музыку… всякое её движение трепещет, имеет волшебный запах и цвет… Наконец Маргалита дозвонилась, дали Пермь, квартиру главного режиссёра.
— Марк, — озабоченно спросил Алексей Семенович Невитов, — ты передумал?
— Нет. Другое… Я предлагаю пригласить Аполлона. Мне думается, он бы сделал это очень неплохо. Кажется, что весною он будет более или менее свободен…
— Не темни. Что случилось? — Слышно было, как Невитов скривил тонкие губы…
— Алексей! Мне нужно позарез, чтобы вы его пригласили. Всё равно лучшего для этой постановки вам не найти.
— Нашли. — Невитов торжествовал…
— Кого нашли? — ревниво спросил Гор.
— Мусин посоветовал молодого, очень перспективного парня — его выпускни-ка… — он злорадно вслушивался в реакцию Гора, — Зарайского… Он уже два года болта-ется без настоящего дела…
— Понимаю. Если Илья Александрович советует — надо брать. Но возьмите его ассистентом. Пусть оботрётся немного, потом уж…
— Нет, нет… Мы уже договорились. Парень кипит от счастья работать. Извини, Марк! Если бы ты согласился — я бы подумал. — Гору хотелось верить, что Невитов в этот момент был искренним. — А с Аполлоном много возни: «человек с каприсом Паганини»…
— Летом в Сочи собираешься?.. Увидимся. — Гор повесил трубку и задумался… Карта не шла. Что делать? готовить «Войну» урывками в начале сезона? Жёстко распределить время? Вряд ли получится. Рисковать гастролями в Италии — безумие… Что же делать? Козыри просто подзадержались, решил он. Настоящий игрок должен уметь ждать и просчитывать все варианты, рисковать, а может быть, и ставить на кон жизнь… Марк вновь присел к роялю, начал дирижировать вальсом, мысленно пропевать отдельные голоса инструментов. Это его успокаивало, погружало в родную стихию … Но мысль о Павине на дне сознания не переставала пульсировать. «Надо что-то придумать. Какие выразительные паузы. Так пробивается ключик, собирает тонкие струйки, превращается в бурливый поток и, набухая и разрастаясь, катится всё дальше и дальше в полноводные реки…»
«Стоп! Аверьян Лукич! — включился спецхран его мозга. — Что-то говорил он о ко-мандировке деятелей искусства во Францию! Какие-то культурные связи…»
Гор набрал номер телефона.
— Марк! — обрадовался Аверьян Лукич. — Не клади трубку. Послушай… Послед-ний вечерний звон, — добавил он театральным шёпотом…
…Вороньим голосом застонали большие напольные часы… кажется, английские, безымянные… строго ударили стенные Генри Мозера… взведённые репетиром, тускло тренькнули каретные часы Брегге (он ими особенно гордился)… затараторили круглые настенные Павла Буре (у Ленина висели такие же, любил повторять Лукич)… И наконец просыпались колокольца немецких настольных часов, которые Аверьян Лукич почему-то называл каминными…
— Ну как? — радостно завопил он. — Слышал?! То-то концерт! Не то что твоя сим-фония!
— Знаешь, дорогой друг, чего не хватает твоему джаз-бенду?
— Чего? — обеспокоился Аверьян Лукич.
— Среднего регистра.
— Да ну?!
— И басы хороши, и немец на высоких не подвёл. А вот настоящей середины нет. Нет альтов и валторн. Надо искать, надо искать, дорогой Аверьян Лукич! Вот тогда и потягаемся — чей механизм лучше.
— Нда-а, — вздохнул тот, — наверное, ты прав. Найти бы мне такие часики…
— Найдёшь! — пообещал Гор.
— Вот сейчас выключу их… Ты подожди. Думал, всю ночь сквозь сон буду ждать утра, чтобы послушать их звон, а ты мне ложку дёгтя. Теперь думай, где раздобыть эту середину…
— Ну, заразил я тебя на свою голову! Не переживай — дело наживное. Как говорит наш трубач, «надо всегда оставлять место для роста».
— Знаешь, ведь большего счастья я никогда и не знал…
— Так ты понимаешь теперь меня, когда я забочусь об оркестре?
— А разве я не понимаю? — обиделся Аверьян Лукич.
— Понимаешь, понимаешь… Иди отключай свои куранты, я подожду, мне погово-рить с тобою надо.
— Щас, щас…
Некоторое время слышно было, как одни за другими успокаивались часы… удаля-лись и приближались шаркающие шаги… щёлкали и скрипели крючочки, миниатюрные запоры… последними тяжело вздохнули и замолчали английские напольные…
— Слушаю. — голос был стёршийся, усталый…
— А почему ты их отключаешь, начиная с высоких голосов к низким, а не наобо-рот?
— А чтобы утро начиналось с высокой ноты. Светло и спокойно, пока никто не зво-нит и не дёргает.
— Это правило или намёк? — засмеялся Гор.
— Это жизнь, Марк Матвеевич! Что у тебя?
— Ты как-то говорил, что организуется группа деятелей культуры для поездки во Францию.
— Хочешь поехать? Передам кому надо…
— Подожди. Это же планируется на апрель?
— Совершенно верно.
— А кто формирует группу?
— Формирует? Естественно, второй секретарь обкома Жихарев Николай Романо-вич.
— Вон как! — удивился Марк.
— А ты как думал?! Дело ответственное, политическое…
— Он и руководить будет поездкой?
— А вот руководить буду я. Надо же хоть раз посмотреть на этих капиталистов, взглянуть этим зверюгам в глаза…
— Наивные люди.
— Мы?
— Да нет. Они.
— Так ты хочешь поехать?
— Сложнее. Я хочу, чтобы поехал Аполлон Павин.
Трубка молчала, слышен был только далёкий трансформаторный зуд… Где-то ря-дом с Лукичом мяукнула кошка…
— Зачем тебе?
— Зачем мне — я расскажу потом. А тебе он будет кстати, поскольку хорошо знает французский язык.
— Ну и что?! Там будет переводчица.
— Если ты захочешь по-настоящему что-то узнать, лучше держаться его. К нему будут липнуть французы. Сибирь! Опера! Дирижёр! Понимаешь? Дружил с Луначарским, знает французский.
— Ну, понимаю… Начнёт выдрючиваться, капризничать…
— Там не будет — другая обстановка.
— Ладно. Рассказывай мне, как на духу, зачем тебе-то это нужно?
— Понимаешь, мы с Немировым хотим поставить «Войну и мир» Прокофьева к со-роковой годовщине войны. Наверняка Госпремия! А он сам не хочет и нам мешает…
— Значит, обходите! А он чует.
— Франция бы уняла его потревоженное самолюбие.
— Ладно. Подумаю. Вроде идея неплохая…
— Извини, — заторопился Марк, — ещё один вопрос. Бюро обкома было?
— Было, было. Знаю твою затею с концертным залом. Кажется, этот вопрос не поднимался, жильё строить надо.
— Всё надо, не только жильё.
— Может, ещё и про церкви скажешь?! — хохотнул Лукич.
— Что уж теперь про них говорить! Всё уже сказано…
— Сказано! — проворчал Аверьян Лукич. — Сказано, да не всё…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
НО БОЖЕ! КАК ИГРАЛИ СТРАСТИ…
В городе звенел апрель! В полукруглое окно рвалось солнце и одновременно хле-стал первый весенний дождь… На сцене от включённого электричества было сумрачно, тени раздробились и метались по углам. Оскорблённое солнце свернулось зарешёченным овалом на выщербленном деревянном полу и ревниво наблюдало за происходящим.
В репетиционном зале театра шла сдача экзамена оперной студии консерватории. Давали «Алеко». Место экзамена было выбрано не без умысла. Здесь имелись декора-ции, которых в консерватории не было, а главное: все участники спектакля мечтали когда-либо петь в этом театре. Постановка «Алеко» предполагала своеобразные смотрины.
Когда Фирсова начала петь: «Старый муж, грозный муж, режь меня, жги меня…» — кто-то неаккуратно хлопнул дверью. Многие в публике возмущённо обернулись и сейчас же деликатно заняли прежнее положение. Дверь посреди спектакля по-хозяйски открыл Аполлон Григорьевич. Павин остановился в нерешительности, но ему подобострастно указали место в первом ряду. Кресло оказалось возле председателя экзаменационной комиссии, присланного из Москвы. Павин трудно устраивался между подлокотниками, кивал головой, извиняясь. Усевшись, тут же начал что-то шептать на ухо председателю…
Между первым рядом и сценой размещался консерваторский оркестр, и Гор даже спиной мог бы слышать этот шёпот. Но Марк был увлечён происходящим на сцене и пре-бывал в опьяняющем кураже. Спектакль плыл нарядным кораблём, управляемый весе-лым капитаном. От трудно сдерживаемого волнения юных исполнителей и вибрации низких инструментов на запылённом полу вздрагивал овал солнца.
Немиров сидел в другом конце зала, в углу, как наказанный школьник, обкусывал кожу вокруг ногтей и страшно волновался. Среди публики, в основном состоящей из мам и бабушек, были дети. Рядом с фарфорового вида старушкой, державшейся удивительно прямо, девочка лет пяти тихо раскладывала на коленях фантики. У многих, скромно скры-тые газетками, лежали цветы. Во втором ряду сидели преподаватели вокальной кафедры и среди них странная дама во всём зелёном, включая туфли и малахитовую заколку в тяжёлом пучке волос. Когда-то она и сама пела в театре, но приходили молодые, и Софья Александровна Щукина нашла себя в преподавательской деятельности. На экзаменах страстно отстаивала своих питомцев, продвигала их в театр и долго «пасла». Ученики её обожали, а театральные часто называли Щучкой-Сучкой. За них постоять было некому, сами сражались, как могли, заискивая перед главным дирижёром.
Возможно, воображение читателя рисует Аполлона красиво стареющим богом Олимпа. Но, как большинство главных оперных дирижёров, он был кругловат, лысоват, с венчиком вьющихся седых волос вокруг головы. В круглых очках над вздёрнутым носом, с припухшими живыми глазами, он чем-то напоминал репинский портрет Мусоргского, это сходство ему льстило.
А теперь представьте, что вы на сцене. Исполняете партию Земфиры. И вместо то-го чтобы слушать оркестр, смотреть на властный жест Гора, не можете оторвать взгляда от Аполлона Григорьевича и в некую необъяснимую угоду ему — ведь голос звучит замечательно — одну обыкновенную четверть протягиваете на целых две. Но не так прост и тот, кто сейчас стоит за пультом. Он «перемахивает» оркестру ещё одну четверть. И публика не замечает ошибки. Кто-то, конечно, почувствовал неладное и насторожился. Но, слава Богу, пронесло… К этому моменту солнце сдвинулось на две палочки влево относительно своей зарешёченности. Сильный голос позванивал оконными стёклами. Чёткие, страстные слова отлетали от них ореховыми ядрышками. И даже взгляд Щучки-Сучки не изменился, только скрестились нервные пальчики на обеих руках. Не шелохнулась и фарфоровая дама. Однако девочка оторвала взгляд от своих фантиков и подняла удивлённые глазки на маму Земфиру, силясь понять смысл слов: «…Старый муж, грозный муж, не узнаешь его…» — «Молчи! — почти зарычал Князев — Алеко и зло щёлкнул витой верёвкой по кирзовому голенищу. — Мне пенье надоело. Я диких песен не люблю». — У девочки съехали уголки губ, но она сдержалась, сжала кулачки. Аполлон вновь что-то зашептал в ухо председателя. Но тот не склонился в сторону Павина, лишь скосил глаза. Шёпот пришёлся в плечо. Председатель с сомнением качнул головой.
Гор чувствовал за своей спиной шевеления и шёпоты, это его особенно подстёги-вало и заводило, как всё, что требовало победы и только победы.
Однажды на гастролях в Краснодаре у Марка с известным пианистом Дмитрием Паперно возник спор. Паперно задумал фа-минорный концерт Шопена сыграть импрови-зационно, не придерживаясь канонов, всем основательно замыливших уши. Солист тре-бовал как минимум двух репетиций с оркестром.
— Нам и одной много, — сказал Гор, — мы знаем его наизусть! А симфония ещё не доучена.
— Будем спорить? За час не управитесь!
— Спорим! Нам и сорока минут хватило бы! Но поработаем час.
— Посмотрим! — сжал губы пианист, зло взглянул на Марка и пошёл разыгрываться.
Как он изощрялся во время репетиции, нужно было только слышать. Но оркестр с дирижёром следовали за солистом, балансируя на пианистических волнах, подобно ка-тамарану. Правда, и логика в импровизациях солиста оказалась железной. Концерт имел огромный успех у публики. Растроганный Паперно выкатил оркестру два ящика «Цимлян-ского». Гор только пригубил.
— Не с теми споришь. Всех твоих гонораров не хватит, чтобы с ними расплатить-ся…
А солнце ещё немного переместилось… После оркестрового «Интермеццо» из-за кибитки, заимствованной из реквизита «Князя Игоря», прокрался Молодой Цыган — те-нор Андрей Беляев и, словно опасаясь быть замеченным, присел за колесо… После десяти фонтанных аккордов арфы, не приподнимаясь с колена, только выставив голову, запел тусклым голосом: «Взгля-ни! Под от-да-лён-ным сво-дом гу-ля-ет воль-на-я лу-на…» Петь сидя, по-видимому, было трудно, и Андрюша привстал, некоторое время оставаясь на искательно согнутых в коленных суставах подрагивающих ногах. Голос немного просветлел и окреп. Тогда он и совсем выпрямился и устремил взор куда-то за Гора, откуда вряд ли могла появиться Земфира, но там сидела комиссия, там находился Павин, туда надо было нести свой прорезавшийся звук… И в самом деле Земфира явилась с другой стороны, тронула за вздрогнувшее в непонятном испуге плечо. На последней четверти перед Си-бемолем второй октавы, которую Беляев подготовил диафрагмой и уже одной рукой обнимал любимую, внезапно погас свет. Марлевый костёр опал, превратившись в серую тряпицу. Эту высоченную си-бемоль, которую следовало тянуть ещё такт с четвертью, беляевский голос недоумённо замял. Охваченный чувством солидарности, оркестр особенно воодушевлённо доиграл до конца все оставшиеся четыре трёхдольных такта. И Гор показал продолжение оперы: «Дуэт и финал». К счастью, притомившееся красноватое солнце с неподдельным любопытством заглядывало в ноты оркестрантов, а Марк и так знал партитуру наизусть, и даже места в музыке, где надо её перелистывать…
Потом говорили, будто новый электрик, обходя после неожиданной премии свои владения, усмотрел непорядок: «Как могло быть такое — в неурочный час, между утрен-ней репетицией и вечерним спектаклем?» Его раздосадовал невыключенный рубильник на щитке репетиционного зала, и электрик исправил чью-то оплошность. К тому же сэко-номил энергию театру и государству!
Так ли было на самом деле, могли знать немногие, но и они, пожалуй, не стреми-лись вдаваться в подробности. Электрика прогнали на следующий же день. А в момент, когда костёр превратился в бесформенный кусок марли и кто-то бросился включать свет, а кто-то другой шикнул, требуя тишины, в оркестре не случилось абсолютно никакой за-минки… Спектакль прошёл весьма успешно и в точности по партитуре завершился двумя бездыханными телами на подмостках и хором взволнованных цыган. Князев очень красиво и проникновенно пропел заключительные фразы Алеко: «О, горе! О, тоска! Опять один, один!..» Раздались дружные аплодисменты, комиссия поднялась, неловко и вразнобой раскланялась, сознавая неуместность подобного действия, и стала пробираться к выходу среди восторженных бабушек и мам. Девочка дёргала за юбку фарфоровую даму, добиваясь ответа на свой очередной вопрос; Щучка-Сучка, являясь педагогом Фирсовой, устремилась следом за Павиным, но, наткнувшись по пути следования на Паулину Гагач, зашипела ей в ухо змеиным сопрано:
— Звиздец тебе, Поля! Как Земфиру-то моя Фирсова спела!
— Да ещё попою тебе назло, — ответила Гагач с искривлённой улыбкой. — Меня Гор на фестиваль пригласил, а ты меня хоронишь! Сначала я над тобою «Озе» спою.
— Тьфу на тебя, наглую, только задком-то и можешь взять. Бесстыжая!..
Мелко шагая к кабинету директора, словно катясь, Аполлон громко вещал:
— Шаляпин гримировался под Пушкина, играя Алеко. А нынешние! Читали ли они самого Александра Сергеевича?! Рахманинов преподносит каждое слово, как бриллиант, а что я слышу?..
Гор оценил ситуацию и понял, что инициативу пора брать в свои руки. Иначе этот друг Шаляпина и Луначарского уведёт Бог знает куда…
— Ой конин дан окейн, — громко и чётко произнёс Гор. — Когда земное склонит тень, выходит степью тени лань… — Они даже это знают.
— Асеева?! Колю Асеева?! Трудно поверить! — резко, с удивлением обернулся Павин. Другие постарались не изображать удивления, только расширились внимательные глаза. Председатель сквозь лукавую улыбку поймал взгляд Гора, и, кажется, сделал лёгкий союзнический поклон, и добавил: «С ветвей скользит, белея, лунь, волну сердито взроет линь…» Было время, с ума сходили…
На длинном столе в просторном директорском кабинете стояли чашки и три ог-ромных блюда с бутербродами. В самом деле, требовалась пауза, чтобы отойти от непо-средственных впечатлений и взглянуть на прослушанный спектакль с некоторым прищу-ром объективизма, «резануть правду-матку»... От кого изойдёт первое слово, было дедуктивной загадкой…
Гор, слегка пригубив горячий чай, поглядывал на председателя. Павин, обдумывая свою речь, мелкими глотками выпил всю чашку. Ни тот, ни другой к бутербродам не притронулись. Директор театра с удивлением наблюдал, как Немиров нервно поглощал один бутерброд за другим, вероятно, не сознавая этого лихорадочного заглатывания, глубоко сосредоточившись на чём-то важном, далёком от презренной бутербродной материи… Дамы, перебрасываясь пустыми фразами, аккуратно откушали чая с конфетками, теперь нащупывали нить будущего обсуждения: «Ах! Какой дивный вечер!» — «Прелестная музыка!» Председатель говорил директору что-то вежливое относительно театра, консерватории и приёма, оказанного ему в этом необычном городе. Никто не решался начать первым, бросали осторожные взгляды на председателя. Гор ждал, когда Немиров прекратит жевать и поймёт, что он не на благотворительном ужине, а на обсуждении их общего спектакля. Не дождавшись, вбросил нейтральную фразу:
— Я с большим удовольствием работал со студентами все эти дни. — Оглядев ставшие внимательными лица всех присутствующих, не торопясь, но и не делая риско-ванных пауз, продолжил: — И с солистами, и с оркестром, и с хором. И понял, что за эти годы они многому научились, что большинство из них готово к профессиональной сцене, а ваш Князев — настоящий брильянт, — сказал он, взглянув на директора, тут же рас-плывшегося в улыбке. — Его надо загружать как можно больше, иначе, не ровен час, Князева слижет какой-нибудь столичный театр — оглянуться не успеете. — Директор закивал, Аполлон заёрзал, выжидая удобную паузу в текучей речи Марка Матвеевича. — Кроме того, Князев проявил явные задатки будущего режиссёра. На это следует обратить внимание и дать возможность пробно поработать над небольшими фрагментами в готовящихся спектаклях. — Павин при этих речах производил непроизвольные мелкие движения: тёр ухо, доставал и прятал носовой платок, передёргивал шеей, словно мешал воротник… — Переходя к обсуждению работ студентов, с удовольствием могу заявить, что Фирсова, если с ней продолжать так же грамотно работать, — Марк сделал вежливый поклон в сторону доцента Щукиной, — имеет блестящее будущее. Я просто вижу её Наташей Ростовой в «Войне и мире», — подчёркнуто произнёс Гор.
— Нет, нет, нет! — Голос Павина взлетел по арпеджио, как по цирковой лестнице вверх, и продолжал на этой напряжённой ноте: — Она маленькая!
— Зато изящная, — не слишком любезно оборвал его Гор.
— У неё совершенно нет драматического дара, а Наташа…
— У Марины настоящий драматический дар, — не выдержала Софья Александровна и умоляюще посмотрела на Гора. — Перед консерваторией она закончила театральную студию и прекрасно танцует...
— Давайте так, — выпалил Аполлон, и в его глазах накалились проволочки в виде латинской буквы «w», — если мы обсуждаем консерваторский спектакль, то нужно ре-шать, кому какую отметку ставить. Если же вы хотите оценивать их как будущих претен-дентов в нашу оперную труппу, то, мне кажется, состав настоящего собрания не обладает необходимыми полномочиями, при всём нашем уважении. У нас этим занимается худо-жественный совет театра.
— Мы оцениваем их уровень с самой высокой художественной точки зрения. С позиций тех требований, которые им будут предъявлены в лучших театрах и концертных организациях, — внушительно сказал Гор и посмотрел на директора, затем на председателя, — с позиций высокого профессионализма, который, к счастью, — тут он с вежливой улыбкой взглянул на вспотевшего Аполлона, — безусловно, присутствует в вашем оперном.
Директор солидно кивнул, а Павин поднял левую бровь:
— Я всё же не рекомендую путать предметы обсуждения, — сказал он запальчиво.
Мягко и дипломатично вмешался председатель:
— Всё высказанное имеет определённую логику. Но мне бы прежде всего хоте-лось услышать тех, кто непосредственно готовил спектакль. Марк Матвеевич в общих чертах высказался. Было бы полезно выслушать режиссёра спектакля. Прошу вас, Даниил Станиславович.
Немиров нервно смахнул мнимую крошку с уголка рта, откашлялся и начал скоро-говоркой:
— Атмосферу, в которой проходила подготовка спектакля, я не мог бы назвать творческой. Скорее — выматывающей гонкой. В феврале мы начали готовить сцены из «Онегина». Татьяна ушла в академический отпуск, Ольга — в декрет, а Онегина выгнали за хвосты по эстетике и марксистско-ленинской философии. — Комизм ситуации вызвал потаённые улыбки присутствующих дам. — Из всех выпускников остались Беляев и Фир-сова. Что делать? Срочно стали готовить «Алеко», приглашать студентов с младших кур-сов, Гор в пожарном порядке начал работать с хором и оркестром. Пришлось привлечь Князева…
Павин, словно на счётах мысленно отбрасывал костяшки, не двигался, глаза пере-водил то на Немирова, то на председателя.
— К счастью, — глубоко вздохнул Немиров, — в «Алеко» всё сошлось самым уди-вительным образом. Ребята работали с такой завидной жадностью, в охотку, что я только удивлялся; не весна ли их подталкивает? Представьте себе ещё и то обстоятельство, что чуть ли не половина из них были заняты в подготовке нового спектакля в театре. Вы, на-деюсь, смогли услышать его, — обратился он к председателю.
— Да-да, — откликнулся тот, — прекрасный спектакль! Прекрасно играл ор-кестр, — он поклонился Павину, — замечательно пели солисты, исключая, пожалуй, тенора, но хорошие тенора в России — большая редкость. Тот, что пел сегодня, мне показался перспективным, немного разве что неотёсанным, но это дело наживное…
— Я с вами совершенно согласен, — торопливо высказался Немиров.
Председатель вскинул брови и продолжил:
— Прекрасное оформление — у вас появился новый яркий художник, поздрав-ляю! К режиссёру у меня есть несколько вопросов, но они концептуального характера. Сама по себе режиссура очень живая и, я бы сказал, даже остроумная. В целом, хороший спектакль! Я буду рассказывать о нём в министерстве. Надеюсь, вам удастся показать его в Москве. — Он помолчал, взглянул на дам, ёрзавших и томившихся в ожидании конечных результатов для своих подопечных студентов и вяло вникавших в политические игры ведущих дирижёров своенравного сибирского города, продолжил:
— Я предлагаю больше не томить наших выпускников, поскольку все они показали очень хорошую, совершенно профессиональную работу. Быстро поставить им оценки и отпустить. А детали обсудить приватно. Согласны?
Дамы дружно закивали. Немиров облегчённо вздохнул. Председатель остановил взгляд на Марке Матвеевиче. Гор произвёл рукою движение, словно ухватил брошенный в его сторону теннисный мяч, что все музыканты понимают как окончание звука. Только Аполлон Григорьевич как-то неопределённо пожал плечами, не давая по-нять, согласен он или нет…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
НЕ ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ
Они стояли под весенним солнцем друг против друга на фоне его новой машины. О чём-то оживлённо говорили: рыжая, как пионерский костёр, и другая — с татарскими точёными скулами и воронёно-чёрными короткими волосами, уложенными волнистым шлемом. «Эт-ту не удержишь, — подумал Гор. — Прёт, как танкетка. Какая контрастная пара! Не хочешь — засмотришься…» Он надвигался на них, улыбаясь. Успел услышать обрывок стихов: «…рождать рыданье, но не плакать, не умирать, не умирать?»
— Знаю! Пастернак. — Майя посторонилась, заметив приблизившегося Гора.
— Стихи по прочтении симфонии Чайковского?
— Штрихов, которые вы поставили скрипачам. — Голос Веры звучал весело и дерзко.
— Привыкнете и поймёте, что я был прав. Нельзя прерывать фразу в этом месте сменой смычка, останавливается дыхание флейты. Объясни ей, Майя.
Девушка неопределённо пожала плечами.
— У первых противосложение…
— Тем более нужно играть не по слогам, — твёрдо заключил Гор. — Я еду в сторо-ну заправки. Ведь ты где-то там живёшь? — Он посмотрел внимательно на Майю. — Са-дись, подвезу.
Майя замялась:
— Мне как-то неудобно. — Она взглянула на Веру.
— Неудобно на флейте играть пиццикато. Садись! — Он широко открыл переднюю дверцу…
— Раз такая удача привалила, — решительно заявила Вера, — я тоже с вами. Взгляну, как Майя устроилась. — Без лишних слов она открыла заднюю дверцу, пропустила Майю и села рядом.
— Мы готовы.
— Позвольте прогреть мотор, — язвительно заметил Марк.
— Какой нежный.
— И мощный! — Он нажал акселератор. Мотор взвыл. Марк с гордостью держал его в напряжении, чуть отпуская и вновь выводя на высокие ревущие обороты, будто со-бирался взлететь над строгими дорожками, опушёнными непослушной молодой травой, над геометрией театра, к легко бегущим кудрявым облакам.
Обернулся и крикнул:
— Пристегнитесь! Взлетаем!
— Учтите! Вы везёте будущую гордость страны. Полегче...
— Расскажите вы ей, цветы-ы мои-и… — запел Гор, лавируя и объезжая ямы и не-ровности на асфальте, он обожал свою белую «тройку».
Неожиданно спросил:
— Как вам показались темпы в третьей и четвёртой частях Чайковского?
— Честно говоря, я вообще не люблю эту симфонию. — Как всегда, Вера была категорична. — И главным образом, из-за финала. Такое «русопятство» с этой «берёзонькой», которая «во поле»… Наверное, её надо играть значительно быстрее, чтобы от берёзоньки пошёл дым и пламень.
— Было бы хорошо, если пороху у вас хватит.
— Хватит, если не будете подсыпать сырые штрихи. — Гор немного её побаивался.
— Сыроедение — основа здоровья.
Чтобы попасть к подъезду, дом пришлось объезжать по колдобинам. Наконец де-вушки выпорхнули из машины, оказавшись странными цветами посреди грязного двора у бурого, когда-то, видимо, крашенного в розовый колер трёхэтажного дома. Рядом серы-ми струпьями заборов и жалкими сиренями-черёмухами защищались от него частные домики. Ветер гнал от соседнего завода запахи прогоркшего подсолнечного масла и вяло подкручивал воронками пыльную прошлогоднюю листву.
— Зайдёте? — смущаясь, предложила Майя.
— Уж раз приехал — зайду. — Гор решительно направился к единственному в этом доме подъезду. — Квартира два, если я помню?
— Два, — эхом откликнулась Майя.
Как ни странно, подъезд был убран и чист: широкие крашеные перила, пол на площадке выложен старинным жёлтым кафелем с тёмными квадратиками по углам, дверь обита чёрным дерматином с социалистическим шиком — бечёвками крест-накрест. Два замка. Майя открывает оба большими ключами. Изнутри медная задвижка. С визгом и грохотом. Длинный коридор высвечен дальним окном из кухни. Пустые стены лоснятся непонятного цвета масляной краской до самого потолка. Воздух прохладный и кисловатый, запах близкой сырой земли. «Погреб, — Марк заметил на полу щелястую крышку с крепкой металлической ручкой, — катакомбы!» Он вспомнил Майю с флейтой у окна на солнечно сияющем паркете концертного зала Московской консерватории. «Уволок красавицу, замуровал. Какой роскошный подарок себе сделал. Теперь удержать бы, а то улетит птичка-невеличка, такой уж не найти…» Марк с неприязнью подумал о её «регуляторше» — лукавой и ограниченной жене контрабасиста. Арбузный бюст и грубо подведённые чёрным, наглые глазища. Такой же звук её флейты — вульгарный, как свисток паровоза…
Майя открыла дверь в комнату: «Прошу вас». Прижалась к косяку, оценивала своё жилище их глазами: у окна длинный некрашеный дощатый стол — её гордость: по сво-ему рисунку заказала плотнику, — рядом деревянный пюпитр и табурет — фантазия «той же фирмы». В стороне старый раскладной диван под цветным клетчатым пледом — наследство бывших жильцов.
— Основательная девушка. — Гор подошёл к пюпитру и начал перелистывать но-ты. — Концерт Эльгара! Этот ты хочешь сыграть? Трудный…
— Очень красивый, — отозвалась Майя.
— Как ты? — Гор упёрся взглядом в девушку, улыбался обольстительно.
Майя смутилась, потупилась, пожала плечами.
— Вам видней.
— Оставьте её в покое, Марк Матвеич, а то она подумает, что вы ловелас. — Вера оторвала взгляд от толстенного тома, который взяла со стола.
— А ты так не думаешь? — Марк притворно поднял брови.
— Я думаю, что вы авантюрист, такой же, как Швейцер. Вот его книга в моих руках. По ней можно гадать, как по Пушкину. Ведь вы живёте не умом, а интуицией. Правильно я говорю?! — Веру явно несло. — Хотите, погадаю?
— При таком развороте темы — это я вам должен гадать. Давайте карты!
— А вы умеете?
— Я всё умею!
— Майя! Есть карты?
— Карт нет. Может, чаю? — она уже ставила на стол баночку вишнёвого варенья под полиэтиленовой крышечкой. — Мама варила…
— Ну, раз нет карт, я и чай пить не буду. — Усмехнувшись, он вновь в упор посмотрел на Майю. — Мне уже пора. Спасибо! Заправлю машину — и на партсобрание. — Он вздохнул. — Потом «Кармен». Сегодня Павин дирижирует. Хочу взглянуть. Прицелиться.
— В Павина?
«Ух и язва!» Гор отмахнулся.
— Он уже готов. Пора проверить результаты войны миром.
— Прекрасный каламбур! — живо откликнулась Вера. — Только не добивайте — он хороший дирижёр. Будем контролировать вас с яруса. Мы тоже идём.
— Мне достаточно контролирующего ока партии. — Марк приложил руку к сердцу, где должно хранить партбилет, поклонился. — До встречи в театре! — И у порога сказал провожавшей его Майе: — Молодец! Уютно устроилась.
В филармонию — одноэтажное вытянутое здание барачного типа, построенное на месте бывшей церкви — то ли разрушенной, то ли сгоревшей по чьей-то злой воле, — он приехал на полчаса раньше начала партсобрания. От рук пахло бензином, но вымыть их было негде. Двухочковый деревянный нужник гордо стоял в сиреневых кустах в пятидесяти метрах от административного здания. Без воды и электричества. Свет проникал туда только через вырез вверху, убранный металлическим намордником. Тем не менее директор филармонии называл его упорно «ватерклозет», но походов туда избегал, предпочитал справлять нужду дома, где была горячая и холодная вода, где на крашеной витой трубе висели тёплые чистые полотенца. К месту возвышенных размышлений он уезжал на списанном обкомовском «зиме», ещё хранившем вельмож-ный чёрный лак.
Недалеко от директорского кабинета в тёмном коридоре стоял металлический ба-чок с водой и кружкой, прикованной к нему грохочущей цепью. Сооружение это звали «Пат и Паташон». Под ним ведро с плавающим окурком. Гор взглянул на него, поморщился, достал из кармана пакетик с влажной салфеткой, какие выдавали в самолётах, протёр руки. Резко запахло еловой живицей. Покрутил кистями рук, чтобы просушить их, и решительно двинулся в кабинет директора. Увидев входящего главного дирижёра, Георгий Адамович Краснопевцев начал суетливо и беспорядочно шлёпать ладонями по исписанным листам бумаги, устилавшим большой письменный стол. Эти странные манипуляции предполагали поиски трёхцветной шариковой ручки, которой иногда ему удавалось вооружиться, и Георгий Адамович успокаивался. Вероятно, именно в ней он находил защиту от этого наглого и невыносимо требовательного, подбирающегося прямо к его, Краснопевцева Георгия Адамовича, горлу. Ручка не находилась — нечем было обороняться, нечем было записывать буйные и неисполнимые фантазии Гора.
— Вы знаете, что оркестр после концерта в районе вернулся около трёх ночи?
— Да?! — директор удивлённо продолжал щупать бумаги.
— Значит, надо платить суточные. А как вы думаете?! Закон!
— Несчастный случай. Машина сломалась. — Кажется, он нащупал ручку.
— Да! Сломалась машина. Но при чём здесь музыканты? Машина не должна ло-маться, если задумано такое важное мероприятие — обслуживание сельских тружеников. Оркестр сыграл прекрасно, хотя совершенно законно мог отказаться от работы в таких невыносимых условиях. Они пришли сегодня на репетицию невыспавшиеся и уставшие и опять работали в полную силу, не жаловались, что у них что-то там сломалось.
— Я их понимаю!
— Вы их не понимаете! Оркестр ехал и туда, и обратно на сломанном и грязном автобусе. Это не первый случай. Ни отдохнуть, ни поесть, даже разыграться перед концертом они не имели возможности. — Директор набирал воздух, чтобы возразить, но Марк не давал ему перехватить инициативу, умело подготавливая бесконечное крещендо вкрадчивым пиано: — Что? Это нельзя наладить? Дать нормальный автобус? Организовать обед? — Голос Марка звучал всё громче и напряжённей. — Почему бы вам однажды не съездить и не посмотреть, как организуются эти концерты! Афиш нет, зал в инее, потому что не догадались протопить. Завклубом пьяный. Оркестр — это вам не бригада сезонных рабочих! Это высококлассные музыканты, выстрадавшие свою про-фессию с самого раннего детства…
Георгий Адамович испуганно смотрел на Марка и покрывался краской, не находя, что ответить, но твёрдо знал: суточные платить не будет, не из чего. А как унять Гора, не знал. Только судорожно искал однажды уже найденную ручку, шлёпал по бумаге, как то-нущий беспорядочно бьёт ладонями по воде, и всё больше и больше втягивал голову в плечи. Голова могла бы совсем утонуть между ключицами, но в кабинет без всякого пре-дупреждения и стука влетел секретарь партячейки. Гор посмотрел на него свирепо и со-бирался произнести что-то едкое, но Петро Станиславович Качан — человек крепкий, круглый и подвижный, словно бильярдный шар, — грубо перебил его:
— Вы знаете, какие слухи распространяет ваш новоиспечённый председатель цех-кома Гречнев?! — Голос был высокий, даже фальцетный, почти бабий, но хорошо поставлен.
— Не врывайся и дай договорить, — резко оборвал его Гор. — Ты знаешь, что ор-кестр приехал в три часа ночи? Как секретарь ты понимаешь, что это — издевательство над людьми? — вопрошал он. — А всем на всё наплевать, будто ничего особенного не произошло. Вот о чём надо говорить. А ты о слухах. Какие слухи он может распространять, целый день болтаясь в грязном автобусе, играя на скрипке и потом приехав домой в три часа ночи? Я требую суточных! И ты, Петро, — с нажимом добавил: — Станиславович, должен первым защищать оркестр, а не кричать о слухах. Какие слухи? — рявкнул Гор.
— Он в автобусе при всех высказывался, будто воспоминания Шостаковича, опуб-ликованные в Америке Соломоном Волковым, вовсе не фальшивка, а подлинник, и на всех страницах стоят подписи Дмит Дмитрича. Это же возмутительная ложь! Подстрека-тельство! Такому надо дать отпор и положить конец!
— Ну! — Марк неожиданно улыбнулся. — Ты секретарь — дай и положи свой ко-нец.
— Вы забываетесь, Марк Матвеич, — зашипел Качан, будто его бросили на раска-лённую сковородку. — Вы разговариваете не с лабухами на репетиции, а с директором и партсекретарём филармонии.
— Что?! — взвился Гор. — Это для тебя они лабухи. Прокукарекал: «Куда, куда вы удалились», получил свою «палку» в семь с полтиной, и трава не расти. Сколько ты учил-ся? Лет пять? А они — всю сознательную жизнь. А некоторые ещё аспирантуру закончили. И что в результате? 105-110 рублей за каторжную работу в оркестре. Да ещё конкурсы, чтобы отстоять свои гроши. Учти: не ставка по блату и «чёс» по десять палок в день, а полноценные высокохудожественные концерты. Вот что такое оркестр! Вы аморально существуете за счёт их бескорыстия. Я понимаю, тенор не профессия, а диагноз. Только это, — он с силой ударил кулаком по столу, и долгожданная ручка выкатилась из-под бумаг, — только это даёт вам возможность так говорить. — Глаза Качана дико вращались, он был готов разорвать этого чистоплюя Гора, но сдерживался, сознавая, что собственная его странная карьера подвластна ненавистному главному дирижёру. — А ты ведь ещё и секретарь, — продолжал кричать Гор. — Ты хоть читал, что опубликовал Волков?
— Где? — зло выкрикнул Качан.
— И я не читал, — снизил обороты Марк, — но разбираться с Гречневым буду. Ка-кая тема сегодняшнего собрания? — прорычал он, пытаясь взглядом высверлить дырку в круглой голове Петро Станиславовича.
— Все зайдут — объявлю, — огрызнулся Качан.
— Объявлю! Опять какую-нибудь ерунду…
Вошедших партийцев было немного — шесть человек. Трое вокалистов, вступив-ших в партию ещё на прежней работе, где-то на заводах; один актёр — чтец, ставший членом КПСС по разнарядке, будучи студентом театрального института; другой — художественный руководитель филармонии Лев Семёнович Берёзкин, получивший партбилет два года назад при вступлении в должность; и, наконец, молодой толковый парень, рекомендованный в партию самим Гором, Виктор Викторович Иванов, Дважды ВиктОр, с ударением на последний слог называл его Марк. Для оркестра Дважды ВиктОр не представлял особой ценности, и Гор его перспективу видел на высоких должностях при искусстве, в чём Иванов проявлял очевидную прыть. Он увлекался общественными науками, серьёзно интересовался политикой и удивил музыкантов своими знаниями, прочитав несколько лекций на обязательных ежемесячных оркестровых «политчасах». Гор его всячески двигал, и сейчас, пока партийцы раскачивались, предложил выбрать в секретари партсобрания. Никто и не возражал. Кому это нужно — вести скучный прото-кол!
Встав на место выбранного по трафарету председателя собрания, Качан торжест-венно объявил:
— Первым вопросом сегодняшнего партийного собрания — доклад директора фи-лармонии товарища Краснопевцева о трилогии Генерального секретаря ЦК КПСС Леони-да Ильича Брежнева и обсуждение... — Он намеренно не смотрел на Гора, приковав взгляд к листу бумаги в своих руках.
— Что её обсуждать?! — Гор развернулся к сидящим. — Уже Ленинскую премию получил писатель Брежнев, а мы только обсуждать собираемся. Давайте обсудим поло-жение филармонии в свете первомайских призывов партии. — Он достал из кармана «Известия» и помахал газетой над головой. Марку нравилось развлекаться казуистическими правилами этих собраний. Практического толка от них почти не было.
— Дайте мне договорить. — Качан простёр к собранию непропорционально длин-ные руки, ладонями перекрывая голос главного дирижёра. — Это будет нашим вторым вопросом. Его осветит худрук филармонии Берёзкин Лев Семёнович. — Прошу проголо-совать. Кто за данную повестку собрания? — Он осмотрел сидящих строгим взглядом.
Все, кроме Гора, подняли руки. Даже Иванов, дописывая последние буквы. Но, оторвав взгляд от листа и заметив не поднятую руку Гора, замешкавшись, опустил свою и высказался странно: «Как секретарь я воздерживаюсь». Засмеялись по-доброму: что взять с неоперившегося коммуниста!
— Кто против?
Гор криво улыбнулся, поднял руку с газетой.
— Так. Прошу вас, Георгий Адамович.
— Позвольте с места? — Он встал у своего стола над разложенными листами, за-вёл глаза к потолку, словно собирался пропеть возвышенные стихи, что-то пожевал во рту, прокашлялся:
— Опубликованная в «Новом мире» трилогия: «Малая земля», «Возрождение» и «Целина» — стала важным событием в жизни советского народа. Это…
Гор демонстративно открыл партитуру оперы «Кармен», пытался мысленно озву-чить первую попавшуюся страницу, но невольно вслушивался в барабанные слова, навязшие в ушах, — пустые, липкие, паточные… И постепенно закипал… К счастью, красноречия Краснопевцеву хватило на пятнадцать минут против замысленных двадцати.
Иванов продолжал строчить в большой амбарной книге, честно осваивал канцелярию собраний, не надеясь на директорские разрозненные листочки с невнятно писанными тезисами.
— Кто хочет высказаться по первому вопросу? — секретарь вскочил, опасаясь пау-зы. Он их, то есть паузы, и в музыке не любил, часто просчитывался…
— Два слова. — Гор встал. — Не знаю, как создавалась эта книга, но то, что в ней описывается, мы, присутствующие здесь, так или иначе переживали со всей страной. И теперь, когда позади эти героические страницы нашей истории, когда нам надо совер-шенствовать себя и наше общее дело, которым занимаемся, мы вдруг начинаем подме-нять реальные дела пустым славословием. Пример! — Он с треском захлопнул партиту-ру. — Весь автопарк филармонии в таком состоянии, будто мы живём всё ещё в первые послевоенные годы. Тогда надо было возрождать страну из пепла, требовались героизм и жертвенность. Были объективные трудности. Сейчас я не требую героизма. Только честной и ежедневной работы. А то, что происходит в нашем хозяйстве, исключительно лень! разгильдяйство! безынициативность! — Гор отсекал слова, как если бы в руке была дирижёрская палочка. — Почему переезды оркестра и других творческих коллективов проходят, как бег с препятствиями? Весь филармонический транспорт постоянно на ремонте, хотя далеко не новый директорский «зим» бегает исправно и не всегда по делу. Как это понимать? — Качан попытался остановить его: «Не по существу!» — но Гор отмахнулся. — Слушай, секретарь! Я говорю о том, о чём невольно задумываешься, прочитав трилогию.
Все с удивлением слушали Гора.
— Есть ещё более важный вопрос, о котором почему-то боятся или не хотят заду-мываться. Концертный зал! — Обвёл взглядом лица, на которых выразилось недоуме-ние. — Не первый день в городе муссируется идея о необходимости ремонта оперного театра. Если это случится, а это обязательно случится рано или поздно, предлагаю вопрос на засыпку: где разместят оперу и балет и где разместят симфонический оркестр? В горо-де только небольшие клубы и ни одного концертного зала. Где будем работать? Рядом с бачком? У цепи? Тут даже Учёному Коту не развернуться. — Ирония пролилась бальзамом на исстрадавшихся без настоящих залов вокалистов. Они согласно кивали. — Хотим или не хотим, — продолжал Гор, — можем или нет — время нам диктует начать кампанию за строительство в городе большого концертного зала.
— Это утопия, — высказался несколько оживившийся Краснопевцев.
— Вздор! — отрубил Качан. — Мы не обком. Если хотите побалагурить, то после повестки, за неё проголосовало большинство.
— Хорошо! Я подчиняюсь большинству, но требую внести в протокол моё предло-жение: следующее партсобрание посвятить вопросу о концертном зале.
— Должен вам сделать замечание. Вы намеренно уводите собрание в сторону от обсуждения идеологических вопросов. Нельзя путать идеологию и хозяйственные дела. Вы нарушили, по существу, сломали важное собрание. Хозяйственные вопросы мы реша-ли и будем решать, а вы внесли сумбур…
— Вместо музыки, — подсказал Гор. — Эта формулировка уже звучала в тридцать шестом году. С тех пор много воды утекло…
— Не умничайте, не умничайте! Лучше разберитесь со своим председателем цех-кома.
— Я с ним обязательно разберусь. Но настойчиво предлагаю следующее собрание посвятить залу. Иначе мы так и будем заштатной филармонией, где дальше своего забора из семи-восьмирублёвых «палок» ничего не видно…
После собрания Марк зашёл в кабинет худрука и набрал номер домашнего теле-фона Гречнева. Подошла тёща, долго выясняла, кто звонит, наконец зашаркала в глуби-ну квартиры. Слышно было, как оборвались звуки скрипки. «Партия первых скрипок из “Симфонических танцев”, — отметил Гор, — зачем это ему? Он же у меня на вторых…»
— Алло! — настороженно подал голос Гречнев.
— Алло. — Уже первое слово главного дирижёра не предвещало ничего хороше-го. — Что ты там наболтал про Шостаковича?
Пауза. И затем сбивчивое объяснение, как он прочитал в «Литературной газете» сообщение, будто бы сын Шостаковича Максим требует гонорар за опубликованные ме-муары своего покойного отца. Гречнев этот факт, не опровергнутый в нашей печати, рас-ценил как подтверждение подлинности опубликованных Волковым воспоминаний вели-кого гражданина. Он так и сказал: великого гражданина. Об этой своей догадке несчаст-ный председатель цехкома поведал только двум друзьям, сидевшим рядом. — Возник спор, — исповедовался Гречнев, — один даже спросил, всерьёз ли я это говорю. Я разо-злился, ответил, что всерьёз, и, видимо, ещё что-то наговорил — время было позднее, не помню, все устали и были на пределе…
— Сегодня придёшь на «Кармен» и в первом же антракте будешь меня ждать у входа в концертный зал. Понял?
— Понял, — обречённо и не вполне понимая смысла встречи в театре, тихо отве-тил Володя.
Марк разделся в кабинете начальника хозчасти театра Льва Аркадьевича Бойко. Перекинулись парой свежих анекдотов. Один из них Льву особенно понравился — «чапаевский». Формула проста и актуальна для театра. На гневный вопрос комдива: «Кто пачкает стены в уборной?» — Петька отвечает, не задумываясь: «Фурманов. Только он моет руки после».
— Вот-вот! Представляешь, каждый день заставляю класть в туалеты резаную тон-кую бумагу — тащат! И все стены измалёваны. — Он брезгливо скривил лицо. — Полбюджета на бумагу. А?!
— Ради этого и ходят в театр, а ты думал зачем?
— Я думаю, все они из той дивизии. Ищут Фурманова.
Бойко был большим докой в театральном хозяйстве и экономике, но важные рас-чёты вёл только в столбик, не пользуясь никакими инструментами: «Всё на виду, — любил пояснять он, — всё перед глазами, как задница воробья». Так же научил считать и Марка, отчего карманы Гора часто переполняли большие листы с расчётами.
С Львом они дружили с тех давних пор, когда оба объявились в Новоникольске. Тогда Лев ещё не был женат на Любочке Коловратовой, милой девчушке из кордебале-та. Марк даже делал ей знаки внимания, так она была хороша. Но Любочка как-то вдруг испуганно метнулась замуж за Льва Аркадьевича, ушла на скорую балетную пенсию и стала создавать своё уютное гнёздышко, в котором так и не появились птенчики. Тяжела женская доля балерины, даже из кордебалета. А Любочка иногда появлялась на сцене в «четвёрках» и «тройках». Но, выйдя замуж, поторопилась покинуть сцену и никогда об этом не жалела. Дома силилась создать светский салон, приглашала заезжих знаменито-стей, а для антуража зазывала Гора и многих известных людей в городе: художников, литераторов, музыкантов. В этих пёстрых собраниях иногда вываривалась вполне съедобная творческая каша, но чаще — вздорные слухи, даже скандалы и неожиданные примирения. Любочка купалась в этих пенных волнах и не слишком донимала своего супруга.
Лев Аркадьевич не жалел на неё денег, а сам иногда выглядел не слишком респектабельно: полноватый лысеющий человек, принципиально не носивший галстуков и белых рубашек. Но большие чёрные печальные глаза странно противоречили его своеобразному юмору. Слова капали афоризмами вроде: «Мерзко-континентальный климат»; «Антисемитизм — это когда сахар слаще, а водка крепче». Они разносились по театру, как горячие пирожки. Гости невольно переключали своё внимание с всезнающей Любочки на сидящего несколько отстранённо Льва.
Если Марка одолевали сомнения, он предпочитал зайти к Бойко в кабинет и там выплеснуть свои кипящие, порою невнятные, фантазии. Друг умел разложить всё по по-лочкам. Художественно-эмоциональный хаос мыслей Марка постепенно превращался в стройную, готовую к действию систему. Вот и сейчас Лев пристально посмотрел на Марка и насмешливо сказал:
— После спектакля зайди к Павину, уважь старика
— Он знает, что я здесь?
— Уже все знают.
— Система! — Марк кулаком толкнул дверь.
Войдя в фойе, Гор тут же наткнулся на Любочку. В изящных модных туфельках и открытом платье, она стояла среди пожилых дам — фанатичных поклонниц музыки. Они не пропускали ни одного стоящего спектакля или концерта. Когда-то записные красави-цы, теперь вдовы ранее очень известных в городе людей, с горделивой наивностью демонстрировали лоск прежних счастливых дней: сандаловые пахучие веера, букольки у запавших висков, блузки в рюшечках, белые кружевные воротнички…
— Здравствуйте, Марк Матвеевич! — нестройным старушечьим хором приветствовали дамы.
— Здравствуйте, девушки, — с грубоватой иронией откликнулся Марк. Заметил растоптанные лаковые туфельки на их сухих ногах. — Хоть бы один спектакль пропустили! Почему не вижу на наших концертах?! Сколько можно слушать одно и то же — эту ненавистную «Кармен»?!
— Ходим! Посещаем! Были на прошлой неделе! Мы и у вас «Кармен-сюиту» Щед-рина слушали! Очень хорошо играли! И Стравинского! Только зачем… — заверещали «девушки», а одна даже направила на него перламутровый изящный бинокль на палочке…
— Смотрите, девушки! А то придётся заводить журнал посещений. Кто не явится — буду принимать меры, отбирать абонементы…
Любочка снисходительно улыбалась:
— А вас-то, Марк Матвеевич, что привело на перепудренную красавицу? — Она обвела строй фанаток вопрошающим взглядом.
— Хочу показать своим ученицам, как не надо работать.
— Осторожней, Марк Матвеевич, вы рискуете нажить здесь себе противниц…
— Нет-нет! — воскликнула дама в букольках и вновь кокетливо навела на Гора свой бинокль. — Естественный соревновательный тонус. Борьба самолюбий!..
К Гору приближались два воздушных создания, в которых не сразу можно было угадать Веру и Майю. Дамы многозначительно переглянулись.
— Когда успели преобразиться! — удивился Марк. — Где ваши места?
— Во втором ярусе, в центре.
— Хотите со мной в ложу?
Майя вопросительно посмотрела на Веру.
— Не хотим разглядывать грим. Лучше на своих местах. Там прекрасно видно и слышно, — успокоила она Майю.
Кто-то сзади уверенно взял Гора за локоть.
— Извините! — Седа потянула Марка в сторону. — Одну минуту, Марик! — В кон-ральто певицы слышались ноты волнения.
Марк обернулся к Вере.
— Не уходите!
— Я случайно узнала, ты распределяешь роли. Нехорошо забывать друзей.
— Если я начну распределять, то ты узнаешь первой. Но учти, Прокофьев не пода-рок: очень сложное интонирование.
— Ты меня знаешь, Марк, я не подведу.
— Будь спокойна. Мы вернёмся к этому разговору.
Старухи не отрывали от них выедающих глаз, даже щебет утих.
Вера с Майей деликатно отвернулись. Только Любочка что-то негромко и торопли-во говорила той, что с биноклем… Фойе постепенно наполнялось гулом голосов и шар-каньем ног.
— Дислокация перед «Войной или миром». — Вера испытующе посмотрела в гла-за вернувшемуся Гору.
— Перед дипломатическими манёврами. Можете проводить меня за кулисы после спектакля.
— Это с большим удовольствием и интересом, — сразу же согласилась Вера и ут-вердительно посмотрела на Майю.
— Но вам придётся предварительно исполнить деликатную роль.
— Какую?
— В первом антракте подождите меня у входа в концертный зал. Там должен сто-ять Гречнев, не дайте ему уйти.
— Хорошо! — удивилась Вера. — Ну, мы пошли…
— Встретимся, — небрежно махнул Гор, с жадным интересом разглядывая разно-шёрстно-нарядную публику. Она отличалась от посетителей симфонических концертов. Вероятно, здесь было больше приезжих и жителей городских окраин. Гор не знал, радо-ваться этому обстоятельству или печалиться…
В ложе никого не было. Марк выбрал себе место, отгороженное от зала декора-тивной стенкой, опёрся на бархатный валик барьера и стал разглядывать оркестр.
Многие лица были знакомы. Под козырьком оркестровой ямы, у сцены, разглядел старого фаготиста. Когда-то хотел пригласить его в свой оркестр, потом раздумал. Тот то-же его заметил, в приветствии поднял руку и сел, превратясь в маску, под светящимся пеналом на пюпитре. Оркестранты начали оборачиваться, многие вежливо кивали, глядя в его сторону. В общем шуме зала слышны были отдельные голоса духовых. Без афиш можно было определить готовящийся спектакль. За занавесом ещё раздавались глухие удары монтировщиков декораций. И с каждым ударом воздух в зале насыщался волнующими запахами канифоли, клея и старого дерева… Марку вдруг захотелось впрыгнуть в эту оркестровую яму, как когда-то Тосканини, выдернутый директором театра из объятий хористки, оттолкнуть партитуру и продирижировать оперу наизусть, от начала и до конца. Вот сейчас он мог бы это сделать запросто… Большая люстра под потолком начала тускнеть, Гор смотрел на неё улыбаясь — удивлялся своим диким, необузданным мыслям…
Под лучом прожектора через оркестр проследовал к своему законному месту Па-вин. Тряхнул венчиком вьющихся седых волос, и грянуло вступление… Марка поразила архаика оркестровки Бизе. Знал оперу наизусть, безумно любил её, считал шедевром, часто аккомпанировал вокалистам, выступавшим с отдельными фрагментами из «Кар-мен», но много лет подряд не слышал её в театре. И теперь вслушивался с жадностью. Он не подозревал, что «Кармен-сюита» Щедрина коренным образом перестроит его сознание. Часто играя её в последнее время, восхищался, насколько лихо Щедрин преобразовал музыку Бизе. Надо было иметь не только мужество, но и большой талант, чтобы найти неожиданный и простой состав оркестра: струнные и несколько батарей ударных. Многие гениальные, почти канонизированные, темы Бизе дать в тональностях на полтона выше; даже изменить метр, как это он проделал в «Разводе караула»! А главное — отчеканить, проперчить ритмы! Сейчас, слушая оперу, он ощущал нехватку воздуха, движения, экспрессии… Недаром Моцарт говорил: «Что до меня — то моё!» Но постепенно заново проникался очарованием творения Бизе, удивительной полифонией музыкальной драматургии и ароматом старины… «Гений, гений, гений…» — мысленно проговаривал Гор.
Неожиданно вспомнил смешное, далёкое. Приходил с матерью в театр — она иг-рала в оркестре на скрипке. Чтобы не хулиганил, отдавала его под присмотр за кулисы. Однажды Марка переодели и выпустили с детским хором на сцену. Шла как раз «Кар-мен». Когда начали маршировать и мальчишки потешно зашагали за солдатами, он вы-бежал к рампе и, глядя на дирижёра, начал в такт размахивать руками. В зале раздались смешки. Кто-то схватил его за руку и увлёк за собой. Потом пытались повторить этот трюк с другими детьми, но получалось нарочито и неуклюже, а его, неразумного, больше на сцену не выпускали: так и томился за кулисами, зато знал всю музыку наизусть, а самым большим удовольствием стало подкарауливать ошибки и ляпы исполнителей…
Спрятавшись в ложе, Марк почти по-детски наслаждался музыкой и со жгучим не-терпением ждал выхода Кармен.
Последняя пауза перед выходом Кармен… Ну! Она выскакивает, как фурия, и не-ожиданно теряет туфлю. Туфля летит через сцену в оркестровую яму. Среди оркестрантов краткий переполох. Дирижёр на мгновение приостанавливает руки. И вдруг в противопо-ложную сторону летит вторая туфля, сброшенная нарочно. Её почти на лету подхватывает артист миманса и делает вид, что целует. Публика разражается аплодисментами и тут же затихает. Сейчас прозвучат завораживающие слова: «У любви, как у пташки, крылья…» Зал перестаёт дышать, вслушиваясь в дыхание певицы. Но что это?! Слова звучат по-французски. За спиной Марка кто-то скрипнул дверью и тихо вошёл. Гор не обернулся. Какой удивительный подарок: неизвестные французские слова становятся понятны, зна-комый до приторности русский текст звучит в памяти невольным вторым планом.
— Ой, задохнётся, — тихо причитает за спиной противный голос. Видимо, суеверно отгоняет ошибки обожаемой дивы... Последний аккорд утонул в шквале аплодисментов.
Гор повернулся, увидел молодого человека с модным шарфиком, перекинутым че-рез плечо.
— А ты говорил, задохнётся. Когда она поёт, перед оркестром надо ставить сетку, как в цирке: может перескочить.
— И всех перекусать, — добавил незнакомец.
— Вас уже кусала? — Гор насмешливо посмотрел на молодого человека.
— Не смешите мои тапочки, — шёпотом ответил тот, — я бы выкинул её по дороге.
— Так это вы её привезли?
— Я её сделал! — гордо заявил незнакомец. — А теперь она вытворяет, что хочет. У вас нет намордника?
— Пошли!
— Куда?
— Познакомите меня с ней. Выйдем на минутку.
— Выйдем. — Он пропустил Гора вперёд и аккуратно прикрыл дверь. — Я вас знаю. Вы Гор. Более того, — он не отводил от Марка глаз, — знаю, что собираетесь ставить «Войну». Предлагаю вам мир, хорошие деньги и её участие в трёх первых спектаклях.
— А кто вы?
— Зачем вам знать моё скромное имя? Зовите просто: Давид.
— Такой же поц, как я, на вид?!
— Два поца — это уже не поц, а детородный орган.
— И что?
— Я абсолютно уверен в большом успехе этой постановки.
— Хорошо. Мы ещё поговорим. Мне надо в этом антракте решить одно серьёзное дело. Потом я зайду в гримёрку.
— Раз вы говорите «серьёзное», значит, оно очень серьёзно.
В зале раздались аплодисменты, нарастал шум спешащей к буфетам и туалетам толпы. Гор поспешил к выходу из первого яруса, где его уже ждал некий строго и аккурат-но одетый мужчина в тёмном галстуке, посаженном чётко между уголками белого ворот-ничка. Будем называть его неопределённо: Куратор. Они коротко поздоровались и без лишних слов отправились ко входу в концертный зал. У закрытых широких дверей под присмотром Веры и Майи что-то быстро вещал Гречнев. По его лицу прыгала судорожная улыбка. Гор кивнул ему и толкнул крайнюю дверь. Неожиданно дверь поддалась и от-крылась. Первым вошёл строгий мужчина, за ним Гречнев, затем Гор.
— Гуляйте, — бросил он девушкам. — Мороженое за мой счёт. И дверь прикры-лась.
Девушки удивлённо переглянулись и деликатно отошли в сторону, к колонне.
Через некоторое время появился распаренный Гречнев, за ним — безразличный Куратор в правильно отлаженном под кадыком тёмном галстуке и наконец довольный, улыбающийся Гор.
— Теперь мороженое, — сказал он весело, проходя мимо колонны. Сделал знак рукой: — За мной.
— Спасибо, мы погуляем, — сказала Вера.
Гречнев сделал несколько торопливых и бессмысленных кругов по фойе, подошёл к девушкам и, вытаращив глаза, словно выбравшись из парной, с удивлением и восхищением произнёс:
— Да-аа!
— Что там было? — Вера смотрела сочувственно, Майя — испуганно.
— Он на меня ни разу в жизни так не кричал, как сейчас.
— За что?
— Я понял! Он спасал меня. А я-то, дурак, решил, что закладывает этому Куратору.
— Ты возражал?
— Я не проронил ни слова.
— Партизан! Он оркестр спасал, — объяснила Вера, — заодно и тебя.
Майя качала головой, потрясённая.
— Идёмте, угощу мороженым. Надо охладиться.
— Нас уже приглашали. Мы лучше погуляем. Я покажу Майе музей. Ещё есть ми-нут пять…
Все антракты Марк беседовал с Давидом в углу фойе, у бюста Глинки. Публика с любопытством посматривала на них. В третьем антракте Давид повёл его к оперной диве. В сдвоенной гримёрке, где обычно готовились к выходу две певицы — меццо и сопрано, Дива расположилась одна. Это, пожалуй, была самая удобная гримуборная за кулисами, против огромного, до самой лепнины карниза, зеркала. К своему удивлению, в гримёрной Марк обнаружил знакомых — гитариста и скрипача. Они вполголоса напевали, аккомпанируя себе, старинные русские романсы. Дива полулежала в кресле. На гримёрном столике, троясь в зеркалах, дымился непонятный напиток, от которого сквозь душные запахи грима пробивался травяной горький аромат…
Давид представил Гора, и тот приблизился к царственно поданной руке. Наклонился, и поцеловал в массивный перстень, и выпрямился, не выпуская её пальцы из своих.
— Кого же мне дадите: княжну Марью или цыганку Матрёшу?
— Готов дать даже Элен. — Он всё не выпускал руку. — Вам нравится наша сцена?
— Стадион! Слева звучит, справа — вата. Но я вам скажу так: если есть голос — звучит везде, даже на пляже.
Марк внимательно, не стесняясь, разглядывал её. И чувствовал, что это нравится диве, будоражит её… Наконец свободной рукой она сделала барственный жест.
— Последний, самый трудный акт.
Давид деликатно дотронулся до его локтя, но Марк всё же успел сказать, не выпуская послушной руки:
— У нас будет над чем интересно и серьёзно поработать.
— Да-а-а, — нежно пропела Дива и осторожно вытянула свою руку…
Занавес уже поднялся, когда он вошёл в ложу. Его место было свободно. Хор по-вторял: «Два сантима, два сантима…» Цунига пропел: «Апельсинов, быстро!» Гор успел подумать: «Почему Бизе последнее слово написал на одной ноте и даже в оркестре гар-монию не изменил. Хотел было открыть партитуру, но передумал, не решился шелестеть листами… Тихо вошёл Давид, наклонился к Гору и прошептал зло:
— Стерва!
Марк отстранился и посмотрел удивлённо.
— Внезапно решила улететь сегодня, а билетов нет. Теперь надо суетиться и ис-кать. Поможете?
— Пошли. — Аккуратно прокрались к выходу, и, пока шли к кабинету зав. постано-вочной частью, Гор успел узнать, что завтра Дива должна участвовать в гала-концерте в Кремлёвском дворце, от которого не хочет отказываться…
В кабинете сидел Виктор Деревянко — бывший фаготист, ныне занимающий место главного среди вторых лиц театра.
— Что, неужели не можете помочь великой певице? — Гор добродушно протянул руку, поздоровался.
— У нас с ней договор на завтрашний спектакль, — обречённо сообщил Деревян-ко.
— Отпустите красавицу, иначе она продолжит безумный стриптиз и развратит всю вашу публику.
— Хотите — устраивайте ей билет. Я не буду.
— Считайте, что Давид сам это устроил. Правильно, Давид?
— А куда деваться?! Я тоже хочу работать. И не в Сибири, — добавил он с высоко-мерной усмешкой.
Пока звонили начальству аэропорта, опера подходила к своему трагическому фи-налу. Гору очень хотелось увидеть, как Дива «сыграет смерть». И он успел. Кармен, по-добно отчаянной орлице, металась вокруг Хозе, бросалась и промахивалась, ища смер-тельного удара в сердце. Хозе только неуклюже и грузно поворачивался, спасаясь от на-падения, выкрикивая: «Скажи, змея, да или нет?» Последняя нота оказалась чуть выше аккорда в оркестре. «Non! Non! — резко тряхнула роскошной гривой Дива. — Cet-te bague…» («И кольцо, что ты дал, возьми его обратно!» — звучал невольный перевод в голове Гора.) Он ждал последней ноты «ми» в её партии. «Tiens!» — как лопнувшая струна, пропела Дива и бросила кольцо под ноги Хозе. И пошла на него, подняв руки Распятием. «Так на, чертовка!» — Вонзил в неё нож и растерянно опустил на зеркало сцены отяжелевшее тело. «Победа», — рявкнул хор, и кровоток триолей покатился через весь оркестр…
— Какая актриса! — прошептал Давид на ухо Марку.
— Какая музыка! — шёпотом ответил Гор и добавил, грозя пальцем: — Будем тор-говаться. — И они молча дослушали оперу до конца. И каждый молчал о своём… «Как созвучно Рахманинову, — думал Гор, — и какие разные эмоции! И в “Кармен”, и в “Але-ко” — любовь и ревность. Но у Бизе финал подчинён юридической схеме наказания, а у Рахманинова — языческой. Изгнание! Всё же отличаемся мы от французов…» Неожиданная мысль увела его к Прокофьеву и опере, которую предстояло поставить на этой сцене… Какую роль предложить этой необузданной, сексапильной девахе?..
Опера закончилась. Сквозь шквал аплодисментов прорывались истошные выкрики поклонниц. Давид стоя обеими руками отпускал воздушные поцелуи на сцену, выжидая, когда Дива посмотрит в их сторону, улыбнётся и сделает глубокий реверанс. Марк не дождался: от восторженных эмоций, от запаха косметики в зале становилось душно, — он встал и вышел в прохладу вестибюля.
Вера и Майя уже ждали Гора перед огромными дубовыми служебными дверьми.
— Пошли, — сказал он и толкнул дверь. Она привычно щёлкнула, отмечая меру своего гостеприимства. Длинный, освещённый мертвенным люминесцентным светом коридор казался бесконечным. За поворотом послышались приближающиеся шаркающие шаги. Подошвы устало поскрипывали.
Павин шёл по этому коридору, наклонив голову, видя только пол и автоматически ожидая появления привычного вытоптанного в линолеуме пятна перед его дирижёрской комнатой. Липкая рубашка тянула куда-то в сторону, галстук-бабочка душил. Он привыч-ным жестом сорвал его с шеи и нёс в руке, как хлыстом ударяя по колену. Досада на два промаха в первом и четвёртом актах разъедали память и отражались конвульсивными гримасами на побледневшем лице. «Франсе», — бормотал он и стряхивал с бабочки прилипшее к ней раздражение. Хотелось скинуть ставшие вдруг тесными лаковые туфли, сорвать жаркий фрак, налить рюмку коньяку, выпить разом и броситься в объятия широ-кого прохладного кресла… Гор увидел его прежде, чем тот заметил Марка.
— Браво, Аполлон Григорьевич! Поздравляем вас!
Павин остановился. Не сразу включился в действительность. Но, увидев Гора и два нарядных создания за его спиной, протянул влажную руку, беспомощно улыбнулся. Гор наклонился к нему, обнял. Они расцеловались, как старые друзья, неожиданно друг для друга.
— Прекрасный спектакль, — Марк был искренен.
— Поздравляем вас! Огромное удовольствие! — в разнобой прощебетали девуш-ки.
— Очень, очень рад, что вы наконец услышали и зашли ко мне. — Он поспешно открыл ключом дверь дирижёрской, пропустил их вперёд.
— Заходите… Когда-то здесь толпы стояли, а теперь пустой коридор. Небось побе-жали к диве за автографами… Хулиганка! Чуть фагот не сломала, фаготист тростью губу поранил. Дешёвые фокусы!
— Публике нравится.
— Реакция цирка. Можно было уже и не петь.
— Голос пока свежий…
— А во французском ошибки делает. — Аполлон искал повод её принизить. — Го-ворил ей: пой по-русски. «У меня в Париже, у меня в Париже…» Через две недели у неё в Париже спектакль. Боится забыть текст. Пришлось два дня заниматься с ней француз-ским. — Он с интересом переводил глаза с одной девушки на другую. — Откуда такие зелёные глаза?
— На весеннем солнышке хлорофилл вырабатывает, — улыбнулся Гор.
— А зимой голубеют?
— Зимой от собственных волос. Это Майя, — представил Гор, — наша новая флейтистка, лауреат Всероссийского конкурса. — Майя смущённо поклонилась.
— Завидую. У меня в оркестре пока попроще.
— А это Вера — будущий дирижёр, наша надежда…
— Интересно! — На его лице выразилось недоумение. — Вы же хорошо играете на скрипке, зачем вам дирижирование? Обрекаете себя на чудовищные муки. Управлять сотней своенравных мужиков?! Не женская это профессия. Придётся превратиться либо в истеричную бабу, либо в мужчину, что уж совершенно противно природе. Иначе с этими архаровцами-оркестрантами не справиться.
— Я хотела бы быть мужчиной. Но знаю третий способ. Быть самой собой.
— Ну-ну! — удивился Павин. — Не обижайтесь. Желаю вам огромной удачи!.. Что же вы стоите? Присаживайтесь. Может, по этому редчайшему случаю коньяку?
Девушки отрицательно замотали головами. Павин посмотрел на Гора. Тот, хоть и не любил выпивать по любому незначительному поводу, решил поддержать компанию, понимая, что Аполлону сейчас это крайне необходимо.
— Немного, — он показал два сдвинутых пальца.
— Вы знаете, как Талейран учил Фуше пить коньяк? — Павин насмешливо посмот-рел на девушек. — Греете бокал в ладонях, подносите к губам, наслаждаетесь ароматом, а затем… — он сделал загадочную паузу. — Затем ставите бокал на стол. — Девушки за-смеялись. Гор только улыбнулся, вспомнив, сколько раз слышал эту байку от Павина. — Надеюсь, девушки за нами поухаживают. — Аполлон величественным жестом указал в сторону шкафа. — Пожалуйста, откройте его. Там всё найдёте.
Вера открыла высокий узкий шкаф, почти доверху заставленный партитурами и книгами. На средней полке на жостовском подносе стояла слегка початая бутылка конья-ка, уже нарезанный лимон и вазочка с конфетами. Павин откинулся в кресле и с блуж-дающей полуулыбкой томительно ждал первого прикосновения к коньяку. Марк разгля-дывал портреты известных дирижёров, висевшие по всему периметру кабинета. Возникла некая пауза, вполне понятная после тяжёлого спектакля. Девушки перемещались почти неслышно. Движения их были обычными: брюнетка повернула голову и передала вазочку и коньяк рыжей, и та, отставив по-балетному левую ногу, ждала, когда Вера достанет широкие коньячные рюмки. Вера медлила, даже чуть присела, пробегая стремительным взглядом по корешкам партитур и книг. Наконец аккуратно закрыла шкаф и, поймав на себе взгляд Аполлона, по-русалочьи поплыла, держа поднос на вытянутой руке. За нею, подхватив настроение, с ангельской улыбкой устремилась рыжая. Павин оживился и пристально следил за каждым их движением. Почувствовав странную мелодику паузы, Гор обернулся. Их взгляды с Аполлоном понимающе объединились. Вера уже разливала коньяк по рюмкам.
— Довольно, — бархатным голосом сказал Аполлон и дотронулся до её руки, что-бы остановить процесс наполнения сосуда желанной влагой:
— Рука дирижёра должна угадывать меру.
— Мера дирижёра — безмерность, — ласково, подобно Шехеразаде, произнесла Вера.
Не найдя скорого ответа, Павин повернулся к Гору.
— Вот так! — Он поднял рюмку. — Марк! Предлагаю выпить за наших дам, кото-рые проявили интерес к моему скромному творчеству. А вы, — он поклонился девушкам величественно, не привставая, — угощайтесь конфетами. И хвалите меня, хвалите! Пото-му что самое горькое я уже себе сказал. — Павин махом опрокинул содержимое в рот, но не проглотил, медленным языком прощупывал его у нёба, увеличивая душистый пузыря-щийся объём. Одновременно осторожно вращал в пальцах рюмку, молча разглядывал, как янтарные маслянистые капли, образуя причудливые дорожки, сползают на дно. Хо-роший коньяк! Наконец сглотнул, ощутил прилив новых сил и заговорил сомнамбуличе-ски: — Самоедство должно уступить место упоению, — вещал он, — упоению Нарцисса, вглядывающегося в музыку воды, как в зеркало. Ваши юные лица — два драгоценных волшебных зеркала в роскошных оправах. Они способны старика сделать юношей, без-образное — прекрасным, в них заключена вся жизненная сила. Говорите, — повторил он и покорно склонил голову…
«Понесло старика. “Соловьи обходятся без суфлёров”», — вспомнил Марк строчку Вознесенского. Но вступать в разговор не торопился, ждал, что скажут «зеркала».
Майя, сидевшая на диване, подобрала под себя ноги в туфельках с модными пряжками — движение красноречивое. Ей явно не хотелось высказываться. Только слу-шать. Вера понимающе взглянула на Гора. Марк, как Наполеон, держал сплетённые на груди руки, не хватало только гордо поставленной на барабан ноги.
— Мне всегда было интересно, как вы общаетесь с оркестром и со сценой. А сего-дня особенно, поскольку оперу я знаю наизусть. Мысленно я слушала её с вашего места. А точнее, так, как если бы сама стояла на вашем месте.
— Да?! — В голосе Павина прозвучала ирония, но Вера не заметила и продолжа-ла:
— Так же, как и вы, подвинула бы отяжелевший хор, так же помогла Микаэле вступить на шестнадцатую из-за такта, так же увела на диминуэндо распоясавшийся гобой… Я была в восторге! Может, это самонадеянно, но я начала понимать жест дирижёра не на уровне сидящего в оркестре скрипача, а человека, стоящего на капитанском мостике огромного корабля, именуемого оперой. Я восхищаюсь вашим мас-терством!
Майя удивлённо смотрела на свою подругу. Гор великодушно поднял бровь. Апол-лон зарделся от удовольствия, поднёс к губам пустую рюмку, но спохватился и, смутив-шись, поставил обратно на столик. Вера тут же попыталась исправить свою невниматель-ность, подошла к креслу, наклонилась, чтобы налить коньяк. Павин невольным взглядом скользнул за её лиф, обжёгся и через силу перевёл глаза на Гора.
— Спаиваете славой?!
— Славу, как и Ростроповича, — Марк многозначительно усмехнулся, — ничем не споить. А Вере следует обратить внимание на то, как Аполлон Григорьевич владеет техникой запястья и пальцев. — Он указал рукой на стену, где висели портреты дирижёров. — Ещё Никиш учил этому фокусу, чтобы оркестр не отставал.
— У скрипачей это получается само собой. — Она ждала подтверждения Павина.
— Само собой ни у кого не получается. Я тоже скрипач, — возмутился Гор, — однако профессор Мусин со мною возился в консерватории все пять лет, чтобы я это как следует усвоил. Не зарывайся. Самомнение сильно вредит молодым дарованиям.
Создавшееся напряжение разрядил Аполлон:
— Ну а как вы, Майя, похвалите меня?
— Честно?
Гор посмотрел на неё с подозрением.
— Хвалить надо только честно. — Он заговорщически подмигнул Павину.
Аполлон рассмеялся:
— Журите меня, журите! — воскликнул он почти сладострастно. — В ваших устах любая критика — халва, цимес и компот. Выбирайте, что хотите.
— Я не люблю сладкое. — Майя смотрела прямо, не отводя глаз. — Когда-то по этой причине я возненавидела «Кармен-сюиту» Щедрина.
— В точку, в точку! — Павин по-ленински, пальцем всверлил в Гора мысль опе-шившей Майи.
Вера с Гором обменялись скептическими улыбками.
— Нет! Не то! — Майя, как кошка, пыталась отбросить неудачную мысль, смахнув её ладонью. — У Щедрина гениальная вторичность. — Она смущённо улыбнулась. — А Бизе — гений от природы, от соков земли, от звёзд. В нём ничего нельзя убирать, купировать, видоизменять. У него нет ни одной пустой ноты или движения мысли, всё цельно. — Пальцами в воздухе она создала шар. — А в постановке, которую мы слушали, купированы все диалоги, будто из любимой старинной сказки убрали традиционные грубые обороты и пересказали под манную кашу.
— Я бы тоже восстановила диалоги, — решительно вмешалась Вера, — раскрыла бы все купюры. Иначе пропадает аромат времени.
Гор не ожидал от девушек такой прыти, с любопытством наблюдал, как развивает-ся драматургия занятной сцены.
— Аромат времени! — Павина задели требования этих девчонок. — Вы испорчены Щедриным, Денисовым, сумасшедшим Шнитке! Вместо музыки — математика. В старине мало старины, в современных опусах мало современности. Всё больше приправ, всё больше соли и перца! Так можно желудок испортить. Вы видели, сколько народу в зале? Немало, правда? Если же открыть все купюры, как вы предлагаете, продлить спектакль почти на час — никто не придёт. Это вам не тёплые страны вроде Италии и Франции, где выходили после спектакля и до утра не могли угомониться, ходили по улицам и пели понравившиеся арии и хоры. Здесь Сибирь! Добраться бы до дома и не замёрзнуть…
— У меня есть предложение. — Марк говорил спокойно и чуть насмешливо, будто только что завершил важные расчёты, упакованные в безукоризненный столбик. — После спектаклей и симфонических концертов развозить публику на специальных автобусах. Три самых важных направления. Заинтересованным заводам это почти ничего не будет стоить.
Павин словно наткнулся на чужую — не свою — удачную мысль.
— Идите к нам директором! — Это прозвучало грубо.
— А что?! Мысль! Но берегитесь: я могу согласиться.
— Вы думаете, это опасно? — Павин смотрел вызывающе, глаза сузились.
— Операция простая, даже не заметите боли.
— А пришли вроде поздравить. — Павин явно сдавал позиции. — Сегодня «Кар-мен» — мой сотый спектакль, если не сбился со счёта.
— Сто раз счастья или сто раз мучения? — В голосе Веры слышалось сочувствие.
— Как сказать? В Германии мне рассказывал один старый музыкант, как ответил Малер, когда его ещё ребёнком спросили, кем хочет стать.
— Ну, и?..
— Мучеником, ответил Малер.
— Учти, Вера! — Гору понравилась притча. — На скрипке спокойней.
— Я бы расширил этот тезис. — Аполлон почувствовал, что вновь сел на своего любимого конька. — У нас в оркестре работает совсем уж древний, но замечательный тарелочник. Ни у кого так не звучат тарелки, как у него. А вот беда: постоянно засыпает, — но не было случая, чтобы он промахнулся. Знаете, почему? — Все с интересом ждали продолжения. — В конце группы вторых скрипок сидит его сын. Когда подходит нужное место, он поворачивается к отцу и говорит: «Паполо! Шклоп!» Такой фокус.
Неожиданно раздался телефонный звонок. На фоне прозвучавшего рассказа он показался очень смешным. «Папа, шклоп!» — повторил Гор. На лице Павина промелькнула досада. Он снял трубку.
— Нина… Нина! Ну, что ты, Нина! Скоро приду. У меня гости… Гор. — Он вернул трубку на место.
— Простите нас. Заболтали. Ещё раз поздравляем. — Гор протянул руку. — Вы ус-тали. До свидания!
— Извините. Жена беспокоится. Приходите запросто. Буду рад пообщаться.
Дверь захлопнулась. Павин остался один. Он задумчиво подошёл к столику, налил полную рюмку коньяку, без всяких церемоний, даже зло, опрокинул её в себя и обесси-ленно упал в кресло. «Обходит меня Гор. Молодой, блестящий и, честно признаться, со-всем не провинциальный. Такая бульдожья хватка! Привёл девиц — экая фанаберия!.. Строил я, строил театр и, видать, не достроил. Намекали на провинциализм… Нет… Не зря он пришёл… Поди, уж и к кабинету присматривается…» Мысли Аполлона Григорьевича ворочались неподвластными студенистыми слоями, наползали друг на друга, пропадали и вновь заполняли полусонное сознание… возможно, он заболевал… Павин дотянулся до бутылки и глотнул ещё… в голове немного прояснилось… через силу встал, через силу начал переодеваться… в большом зеркале отражалось грузное старческое тело… его слегка пошатывало… где когда-то были тугие мышцы, нависали складки одрябшей кожи… Но Аполлон Григорьевич не желал видеть этого сраму…
— Очень талантливый человек, — сказал Гор, — но всю жизнь проработал вдалеке от столиц.
Они шли медленно по дорожке театрального сквера. Вечер был тёплым. Сквозь молодые листочки зеленели фонари.
— Как вам оркестр? — Марк вопросительно повернулся к Майе.
— Мне показалось, вполне чисто и слаженно играли. Но солисты-духовики не по-нравились.
— Флейта? — Гор усмехнулся.
— Прежде всего, флейта. Особенно в «Оле»…
— Кстати, и арфа звучала, как разбитая гитара. — Вера любила хлёсткие сравне-ния. — Оказывается, у Щедрина эта музыка написана на полтона выше. Может, поэтому арфа так вяло звучит. А вместо настоящего танца — одно вытаптывание сцены…
— Не в этом дело… — Начал накрапывать холодный дождь, и они стремительно заскочили под козырёк театра. — Не в этом дело, — повторил Марк, — другое состоя-ние… — Марк был возбуждён. — Года два уж прошло, а я всё помню… после репетиции бродил по Парижу и оказался у длинной стены: шла какая-то стройка. Мне надо было миновать стену. Как и сейчас, накрапывал дождик. Вижу: парочка целуется. Они прижа-лись друг к другу и стоят недвижимо. Я обошёл их и долго-долго шёл вдоль этой серой стены. Потом оглянулся. Они стоят так же недвижимо, погрузившись в своё счастье. Всё иное проходит мимо… Вот таким и должен быть этот медленный танец.
— Браво, маэстро! Вы подсказали мне образ.
— Это и должно идти от дирижёра… — Он помолчал. — Да, — задумчиво доба-вил, — если ставить «Войну», надо укреплять оркестр. Попробую договориться и взять несколько своих музыкантов…
Они стояли и смотрели, как сеется дождь, как разбухают фонари в его жёлтой вла-ге… Что-то помимо дождя удерживало их, объединенных неясными чувствами, под ка-менным козырьком уже тёмного театра… Вера не смогла удержаться, медленно, нараспев продекламировала:
«А утро знойно пахло мятой
Над успокоенной водой,
Казавшейся слегка измятой
Вдали разорванной слюдой.
И воздух был хрустящ и хрупок,
И сквозь его стеклянный слой —
Дождём чешуек и скорлупок
К воде просеивался зной.
Казалось, солнце, сбросив шляпу,
Трясёт кудрями, зной — лузга,
А море, как собака лапу,
Зализывает берега».
Вера обняла Майю за плечи и поцеловала.
— Чьи это стихи?! — задохнувшись от восторга, спросила Майя.
— Угадай! — Вера смотрела на Гора. — Вы точно не знаете. Это у нас не издава-лось. Арсений Несмелов!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
МУЗЫКА Z
— Срочно вылетай, — кричал в телефонную трубку Гор. — Добронравова отказа-лась. Ей подвернулся круиз вокруг Европы. Я очень рад, хоть немного заработаешь.
— У меня нет денег на билет. Я живу на даче у подруги.
— Возьми взаймы на две недели. Вернёшься — отдашь.
— Я уже всем должна. Волик с трудом дозванивается. Я сижу целыми днями у те-лефона, жду его звонков, пугаюсь от каждого звука… На днях он прислал мне кофточку, пошла на почту, а там говорят, за посылку надо платить по себестоимости кофточки. Я плюнула и ушла…
— Где дача, на которой ты живёшь?
— Не могу сказать по телефону.
— Не будь дурой. У всякого телефона есть номер. Ты же ходишь в ОВИР, в посоль-ство.
— Ну… на Николиной горе.
— Зайди к Григорянам, попроси сто рублей от моего имени и сейчас же вылетай. Я им позвоню. Сообщи рейс телеграммой, тебя встретит мой директор Володарский.
— А если Волик позвонит?
— Скажи, что едешь со мной на фестиваль Чайковского. Жду!
Гостиница была новая — сахарный куб на пологом берегу синей Камы. После долгого сидения в номере с Володарским, который беспрестанно выбегал на балкон покурить, после споров и нервных обмусоливаний новых правил оплаты труда оркестра Гор решил отказаться от лифта и спускался пешком и на каждой площадке заглядывал в широкие застеклённые проёмы на песчаный берег, где с самого утра резвился оркестр. Вечером программа повторялась, и репетицию он отменил, дал музыкантам хлебнуть немного свежего воздуха. Перед гастролями в Италию всех ждала мучительная работа. Мысль о новых ставках не давала ему покоя. Он остановился, достал из кармана лист, испещрённый столбиками исчислений, и замер от открытия: расчёты могут иметь другую, более выгодную трактовку. Хотел было вернуться, но передумал: эта работа ещё часа на два, а то и больше, — надо пообедать.
В вестибюле увидел Розу. Она вошла с улицы — через плечо махровое полотенце.
— Ожила? — Он начал её поворачивать перед собой в разные стороны, нагло и насмешливо разглядывать.
— Ну что ты, Марик!
— Ну вот! — удовлетворённо сказал Гор, — другое дело.
— Шла сюда и думала: зачем Волик уехал? Здесь так хорошо!
— Везде хорошо, где человек нужен, — серьёзно сказал Марк. — Пойдёшь обе-дать со мной?
— Только сбегаю переоденусь. Закажи мне комплексный.
— Других и нет. Давай, бекицер!
Марк отыскал удобное место и сел. Ресторан был почти пуст, только за дальним столиком одиноко сидел смуглолицый молодой человек. Со скучающим видом наливал себе из бутылки коньяк в большой фужер и лениво отпивал, осторожно поглядывая на Гора. Наконец поднялся, не выпуская из рук фужера и бутылки, несколько балансируя, танцующей походкой подошёл к столику Марка.
— Буру катаем? — Он приветливо улыбался.
— Что, простите? — строго спросил Марк.
— Ну, — замялся молодой человек, — хотя бы в очко по маленькой.
— Я по другой части.
— По другой?! — удивился молодой человек. — А с виду — «люкс»… А по какой по другой? — Он не отставал.
— Мандаринами не торгую.
— Выпьешь со мной? — теряя последнюю надежду, спросил молодой человек.
— Я жду даму.
— Извини! Но если передумаешь — я за тем столиком, — он бутылкой указал туда, откуда пришёл.
В ресторан входила Роза, за нею — Вера, что-то возбуждённо говорила на ходу. Роза взглядом отыскала Гора, приветливо махнула рукой и направилась к его столику. На лице Веры отразились досада и разочарование. Она резко, почти на полуслове, поверну-ла в сторону и села где-то вдалеке.
— Какие у тебя интеллигентные оркестрантки!
— Стихи Серебряного века? — усмехнулся Марк.
— Не только. Замечательно рассказывала о вчерашнем вашем посещении Дома-музея Чайковского. О Сергее Сергеевиче… Он, кажется, экскурсовод?
— Да. Много интересного. А ты почему не пошла?
— Не хотела бередить воспоминания. Мы не раз были там с Воликом. Даже игра-ли вместе. Заболел пианист, и мне пришлось рассказывать и аккомпанировать. Ужасно волновалась… Чудный маленький зал — видел?
— Видел.
— И кабинетный рояль. «Блютнер», кажется.
— Да, да, да, — сочувственно кивал Марк.
— А в публике — старичок. Всё допытывался о Милюковой — жене Петра Ильи-ча — и о букве «Z» в письмах Чайковского. Скорее всего, ему были известны все эти об-стоятельства, но он добивался принародных признаний и был мне противен.
— И как ты выкручивалась? — Гор ковырял вилкой в подозрительном салате и не смотрел на Розу.
— Я не выкручивалась. Сказала, что жизнь этой бедной женщины была трагиче-ской, трое её детей, прижитых не от Чайковского, умерли в приюте, а «Z» — это то, что шифровал композитор для близких друзей от излишне любопытных глаз, и нам вряд ли следует заглядывать так глубоко. В конце концов, всю драму своей жизни Пётр Ильич выплакал в своей музыке, и Антонина Ивановна Милюкова-Чайковская любила его до последних дней. На похороны даже принесла венок с надписью на ленте: «От боготворившей супруги». Вот так вот! А ты говоришь — выкручиваться. Кстати, последние дни её прошли в психиатрической лечебнице и закончились в 1917 году. Ты хотел ус-лышать что-то другое, Марк?
— Может, и хотел. У нас с ЗД был разговор на близкую тему. Его мучила трактовка Шестой симфонии. Он вспоминал о каком-то письме Чайковского к Александру Третьему. Ты что-нибудь знаешь?
— Сама не видела, но слышала, будто бы это письмо некоторое время находилось в Музее Глинки. Могу сказать, что ходит масса подделок: полного издания писем до сих пор нет, сравнить не с чем. Много вздора и «желтизны». Когда-то я работала в Клину, в Доме-музее Чайковского. Там были странные порядки. Существовал архив, к которому нас не подпускали. В то же время совсем не научные сотрудники, а известные исполнители принимались и даже ночевали в доме, как дорогие гости самого Петра Ильича. Вероятно, они имели доступ к тем самым материалам, которые держались от нас в строжайшем секрете. Тебя не удивляет, как тщательно отшлифована информация в наших учебниках? А загляни в газеты 1893 года — дата смерти Чайковского — или в наши издания двадцатых годов, узнаешь много любопытного. Но всякое цитирование без общего представления неизбежно уводит в сторону. Меня больше волнует, что отдельные письма появляются на Западе, не будучи опубли-кованными в Союзе.
— Что, их вывозят?
— Не знаю. Может, как-то тайно торгуют. Но скорее, как это водится, — светские беседы, обмен информацией. Как мы с тобой. Я ведь работала в Клину не только с Сергеем Сергеевичем, о котором упомянула твоя скрипачка, много было и другого народу. Кстати! Хорошая девочка! Поаккуратней с ней.
— Не учи учёного! И так аккуратно.
— Вон она сидит с рыжей флейтисткой. К ним подсел какой-то тип…
— Скрипачку зовут Вера. Занимается у меня дирижированием. — Гору было приятно говорить это. — Неуёмная девица! Я её даже побаиваюсь. Решила за лето выучить все симфонии Чайковского.
— И выучит. Она действительно излучает какую-то мощную энергию. Я сразу же выделила её среди оркестра. Так взяла меня у лифта за локоть, как хороший мужик ,— по мне аж мурашки пробежали.
— В следующем сезоне хочу дать ей немного подирижировать. Пусть пощупает оркестр с дирижёрского пульта. Как тебе мой оркестр? — Ему хотелось услышать слова профессионала, но ждал он их с ревностью.
— Мне нравится, что группы звучат целиком — от первого до последнего пульта идёт полновесная звуковая масса. Хорошие первые голоса духовых. Особенно флейтист-ка. Вторые голоса заметно проще. И что особенно приятно, есть настоящее звучащее пиа-но. И огромное желание работать.
— За пиано особое спасибо. — Гор расплылся в улыбке. — Не представляешь, сколько крови это стоило! Поначалу играли всё «общим помолом».
— И как же добился?
— Очень просто: конкурсы, сдача партий, занятия по группам…
Неожиданно подошёл тот самый парень и решительно заявил:
— Сегодня приду на ваш концерт. Буду хлопать громче всех. Запомните: меня зовут Рудольфио! — И бросился догонять Веру с Майей, которые были уже в дверях.
— Кто это? — недоумённо спросила Роза.
Гор пожал плечами:
— Сначала предлагал сыграть с ним в карты…
— Ресторанный катала, — догадалась Роза, — кажется, их называют гусарами. Мы с Воликом однажды сели с таким же вот в преферанс. Бесполезно! Хорошо, что во-время остановились. Так что держись! Сегодня тебя будет слушать сам Рудольфио.
Трудно представить, что случилось в атмосфере и каким образом расположились звёзды, но успех этого симфонического концерта был феноменальным даже для мест, где чтят и культивируют память о великом земляке. В конце второго отделения после Итальянского каприччио разразилась такая буря аплодисментов с криками «бис», что впору было повторить пьесу целиком. Гор выходил и возвращался двенадцать раз. В конце концов он заметил, что публикой кто-то дирижирует и подогревает её. У поперечного прохода на привилегированных местах увидел Рудольфио в белом роскошном костюме с охапкой цветов. Он по одному, по два цветочка передавал сидящим впереди, а эти тем же способом передавали вперёд. То же самое делали ещё несколько молодых людей в разных концах зала, и сцена постепенно зацветала, как некошеный Бежин луг. Публика была в восторге. Гор наклонился к концертмейстеру:
— У нас появился собственный клакер. Финал повторим на бис.
— Лишь бы не поломали инструменты — такой свирепый ажиотаж. А я уже в коечку хочу.
— Сыграем, — твёрдо сказал Гор и жестом посадил оркестр, но тут же переду-мал. — Гавот Прокофьева, — объявил он оркестру. Аплодисменты так раззадорили его, что захотелось похулиганить. Он представил хромого франта с хризантемой в петлице и розовую невесту — эдакую домашнюю курочку. И-и-и-и, размахнулся Марк, словно делая заход перед стремительным танцем: я-та-та-та, и захромал на подиуме вокруг воображаемой пухлой избранницы: их-та, их-та, их-та, за спиной раздались одобрительные шёпоты и смешки, а он уже не мог удержаться — мелко, по долям, изображал суетливую семенящую курочку: ти-ти-ти-ти, превращая благородный и ироничный Гавот из Классической симфонии в смешную жанровую сцену, почти лубок. И закончил на пиано, спрятавшись под пульт… Разразился такой шквал аплодисментов, что благодарным музыкантам пришлось бросать цветы назад, в публику… Взаимное ликование могло продолжаться ещё долго, но фокус в том, что когда одни работают, получают удовольствие другие. А те, кто трудится на эстраде, безумно устают: сцена забирает уйму эмоций. Гор «усталый, но довольный», если использовать газетный штамп той поры, выйдя на поклон в очередной раз, взял концертмейстера за руку и увёл оркестр со сцены…
Насколько основательно и даже замедленно оркестранты готовятся к выступле-нию: просматривают трудные пассажи, поправляют ноты и стул перед пультом, чтобы хорошо было видно дирижёра и чтобы не мешать соседям, канифолят смычки, настраивают свои нервы и инструменты, — настолько же неожиданно стремительно, с прибаутками и приколами, покидают концертный зал. Только по отдельным беззлобным репликам можно понять, хорошо или плохо играли, где и кто облажался… Публика ещё выходила из здания, а автобусы, переваливаясь с рессоры на рессору по булыжной мостовой, уже медленно отчаливали от концертного зала. Гор, обнажённый по пояс, сидел в артистической и, не испытывая ни малейшего смущения, общался с устроителями фестиваля. А чего, собственно, ему было стесняться: в свои пятьдесят пять он выглядел полным сил юношей. Ещё пришлось выдержать маленький фуршет, и вскоре казённая «Волга» помчала Гора, Володарского и Розу в сторону гостиницы. Успели почти вровень с оркестром.
— После такого триумфального концерта хочется свежего воздуха. Может, ополос-нёмся и погуляем? — попросила Роза.
— Ну… прогуляй меня, — согласился Гор. — Сам бы я не пошёл. Надо ещё позво-нить домой.
Через двадцать минут они встретились в холле и отправились в сторону реки.
— Не дозвонился. — Он поднял с земли ещё тёплый камень и шёл, подбрасывая его и ловя стремительным боковым движением кисти.
— Всё-таки неплохо сыграли, вне зависимости от усилий этого чудака. Скажи, а?
— Если сам чувствуешь, что хорошо, — значит, хорошо. В этом парне определён-ный артистизм. Он помог публике острее ощутить праздник.
Но Марка что-то раздражало: неужели это не подлинный успех, а всего лишь ис-кусно организованная провокация?
Вечер был тёплым. Близкая луна сияла, как кожа на медном котле литавры.
— Сейчас брошу в неё камень, — Марк отвёл руку назад, словно действительно собирался метнуть его в румяный диск, — и начнётся скрипичный концерт Бетховена.
— Ты о чём? — спросила Роза.
— О луне.
— А! — догадавшись, засмеялась Роза. — Действительно! На литавру похожа. Во-лик избегал этого концерта. Любил и избегал…
— Несколько лет назад приезжал к нам Ойстрах, Давид Фёдорович. Играл Бетховена. Страшно волновался перед выступлением. Представляешь, Ойстрах — волновался?! Совершенно раскованно играл на репетиции; замечательно общался с оркестром — поворачивался буквально к каждому, кто играл соло или дуэт с ним. Оркестр был в восторге. Я думал, во время концерта не может быть никаких проблем, всё замечательно. А перед выходом вижу: напряжён, волнуется. Ну, если Ойстрах волнуется! Я, признаюсь, запаниковал. Он, видимо, почувствовал, говорит мне: «Главное — начало, вот эти самые четыре удара литавры», и пропел темп. Я буквально вынес этот темп на сцену, и всё прошло прекрасно. Появился монолит, со снежной вершиной и цветущими садами у подножья. Но то очарование репетиции пропало…
— Да… Этот концерт — для гигантов, подобных Ойстраху…
— Мне кажется, весь этот концерт — в тех самых четырёх ударах литавры, как яд-ро ореха в скорлупе… — Марк остановился, пытаясь вспомнить тот темп, ощутить биение внутри себя. Но услышал знакомые девичьи голоса, смех, увидел небольшой костёр и Рудольфио, маячившего перед огнём. За его спиной в неясных отсветах стояли ещё два парня.
— Пошли к ним. Чёрт его знает, что за тип этот Рудольфио.
Перед Рудольфио на скамейках расположилась почти вся женская часть оркестра, человек двенадцать. Засучив по локоть рукава своего белого пиджака, молодой человек показывал карточные фокусы, то и дело ручьём пуская карты из одной ладони в другую. Листы с шелестом, как кадры кино, пролетали пространство — сантиметров тридцать— и прилипали поочерёдно то к одной, то к другой руке. Девушки смотрели заворожённо, за-таив дыхание.
— Вот так надо играть на скрипке! — Гор остановился в восхищении. Неожиданно одна из карт выпрыгнула из общего потока и упала на песок рубашкой вверх. Рудольфио схлопнул оставшиеся листы и, указывая на Гора сведёнными руками, потребовал:
— Назовите любую карту!
— Дама пик, — не задумываясь ответил Марк.
Рудольфио картинно наклонился и, подняв карту двумя пальцами, манерно пока-зал всем сидящим. Изображение на ней и в самом деле было дамой пик. Девушки захлопали и засмеялись. Молодые люди, стоявшие поодаль, снисходительно улыбну-лись.
— Почему же эта дама мне не подмигнула?! — то ли желая пошутить, то ли удив-ляясь, воскликнул Гор.
— Она из другого оркестра, и ты не Герман, — засмеялась Роза.
— Тогда на бис, — попросил Гор.
— Хотите вновь увидеть пиковую даму? — надменно спросил Рудольфио.
— Хочу! — твёрдо сказал Марк.
— Играют игроки, — многозначительно заявил фокусник, — а колоду тасует судь-ба. Снимите. — Он протянул Марку брусок карт. В его остановившихся зрачках метались неверные отсветы костра. Марка передёрнуло, как от озноба, он поднёс пальцы к картам и сдвинул половину. Молодой человек, продолжая смотреть в глаза Гору, ловко врезал одну половину колоды в другую, смешал их и показал первую карту. Это был туз червей. Все внимательно следили за его руками. Рудольфио вновь пустил рычащий поток из ла-дони в ладонь, и, доставив этим удовольствие наблюдателям, неуловимым движением выбросил в песок нужную карту.
— Открывайте, — мефистофельски улыбнувшись, он указал на лежащий прямо-угольник. Что-то подсказывало Гору не наклоняться и не поднимать проклятый листок.
— Зачем?! Я знаю: здесь лежит дама.
— Вы уверены?
— Ну… если ты не ошибся.
— Кто хочет испытать судьбу и угадает, какая карта выпала из колоды, тот обретёт счастье! — торжественно, как зазывала, произнёс Рудольфио и посмотрел на Майю.
— Туз пик, — голос её дрогнул.
Молодой человек встал на колено, поднял карту и округлым движением зачерп-нул ею свечение и жар, исходящие от костра, — это был театральный приём. И ещё жест, будто с карты снимается невидимая миру пелена.
— Туз пик! — провозгласил он и высоко поднял карту. — Счастье ваше не за гора-ми!
— Туз пик! — охнула Вера. — Везёт же людям! Уж не сговорились ли вы?
— Мастер! — Гор был в восторге.
— Чего пожелаете, мадам? — Рудольфио с победной улыбкой смотрел на Майю.
Все загалдели: «Разоблачения!»
— Разоблачения, — согласилась Майя.
— Это единственное, чего даже для вас я сделать не могу. Мистика моей души! — высказался он высокопарно.
— Вам бы в цирке работать, — обронила добродушная Эля Фугенфирова, форма-ми похожая на свой контрабас.
Рудольфио посмотрел на неё насмешливо.
— Два года работал в цирке на сцене. Успех бешеный, а в кармане… Был бедным, несчастным артистом.
— А теперь?
— Теперь — человек! Свободный художник. Мог бы купить несколько ваших кон-цертов или даже содержать ваш оркестр…
Образовалась неловкая пауза.
— Нам как раз на дорогу в Италию не хватает.
— Мог бы дать, да не возьмёте.
— А гадать вы умеете? — почти одновременно спросили Роза и Вера.
— Умею. Но эти карты не годятся. Ими можно только играть или показывать фоку-сы.
— Какие нужны?
— Те карты называются Таро. Их больше. И двадцать две из них не имеют масти — Мажорный аркан. Если бы вы привезли мне их из Италии, я бы заплатил по-царски. Хоть сто колод. Все куплю…
— Ну что же, девочки! Торговаться мы не будем. По домам? Завтра репетиция, завтра переезд… Пошли. — Гор взял Розу под руку и направился к гостинице. За ними потянулись остальные.
— Удивительный парень, — сказала Роза. — Вот такие пропадают.
— Такие никогда и нигде не пропадут, — уверенно сказал Гор. — Он нам сделал сегодня половину успеха, а играли-то мы, признаться, неважно. Вспоминаю все просчёты и думаю: в Италию ехать при такой игре не годится. Работать, рабо-отать. — Он обернулся. — Слышите? Работать, чтобы всё без сучка без задоринки, как у этого шулера Рудольфио.
— Марк Матвеич! — Вера зашла сбоку. — Вы обратили внимание на два аккорда во второй части? У кларнета и второго гобоя. По-моему, кларнет низит.
— Не кларнет низит, а второй гобой высит.
— Как это?
— Вот так! Второй гобой высит. Завтра послушаешь на репетиции.
— Мы можем это проверить прямо сейчас — Майя записала на свой магнитофон.
— Давай послушаем, — раздражённо, с вызовом согласился Марк.
Он распрощался со всеми и отправился в номер Веры и Майи.
— Аккуратней с магнитофоном, — насмешливо напутствовала Роза.
— Мой тембровый слух ещё ни разу меня не подводил, — в запальчивости обер-нулся Гор.
— Ну-ну… — Роза улыбнулась и отправилась на свой этаж.
Включили магнитофон. Нашли вторую часть. До злополучных аккордов оставалось несколько тактов.
— Оставь так, послушаем… Да здесь вообще ничего не понять! Аккорды совсем не слышны. Что у тебя за магнитофон?
— Японский. Просто стоял в неудачном месте.
— «Японский», — передразнил Марк. — Я говорю, второй гобой высит. Вот завтра на репетиции специально заставлю сыграть — послушаешь.
— Завтра будет завтра. Что, они сохранят ошибку?
— Что музыканту залезло в уши и губы, можно выдрать только клещами. Знать на-до, будущий дирижёр!
Раздался телефонный звонок, и Майя сняла трубку.
— Мы уже спим, — сказала она раздражённо. Вера взглянула вопросительно. — Рудольфио, — пояснила Майя и положила трубку.
— Ну, я пошёл.
— К вам это не относится. Хотите послушать что-то удивительное? Не пожалеете!
— Чем вы можете меня удивить?!
— А вот! — Вера быстро воткнула в магнитофон кассету и нажала play. Майя дёр-нулась, на её лице отразилась досада, но было уже поздно: звук флейты змеёй засколь-зил между нагретыми полуденным солнцем камнями, раздвинул шуршащие стебли дрогнувшей травы…
— «Фавн». Кто это играет? — удивился Гор.
Майя опустила глаза, затаила дыхание: её раздражали эти до боли знакомые зву-ки, она их любила и ненавидела одновременно, помнила, какую мутную гамму чувств пережила при записи. Звукорежиссёр давал дельные советы и требовал всё больше и больше чувственности, менял микрофоны, довёл почти до слёз и вновь требовал раскованности и чувственности. Всё это в присутствии студенческого оркестра. Кто-то уже отпускал двусмысленные шуточки, комментируя домогательства старого ловеласа. Только сосед-кларнетист тихо сказал ей: «Расслабься, и всё получится». Это ей здорово помогло. Потом запись объявили лучшей среди студенческих работ года и даже собирались издать пластинку… На ленте нежные, подчиняющиеся звуки скрипки… дуэт флейты с кларнетом…
— Это играет наша Маечка, красавица, умничка… — Вера смотрит на неё влюблённо, осторожно поглаживает шапку рыжих волос… обнимает за талию… где-то между камней тонко бряцнули античные тарелочки… «Поцелуй меня». — Вера прижимается к ней бедром, каким-то странным движением подталкивает к Гору и даже обходит вокруг, демонстрируя, как большую куклу… зной опускал веки, изнеживал кожу… пряные, блуждающие гармонии делали воздух густым… движение выскользнуть из этого магического круга… Вера притягивает её к себе… больно за шею… целует в уголок губ… кларнет и флейта изнемогали в дуэте… у Майи плывёт перед глазами… она теряет ощущение реальности…
— Ах! Вы поймите… — Вера прикасается к локтю Гора… — Надо, надо освобож-дающей потери… — Марк вспыхивает от внезапно ударившего тока крови… переводит взгляд с горящих чёрных глаз на почти теряющую волю и сознание Майю: губы приоткрыты, глаза блуждают… — В моём саду… — Вера прижимается плотнее… ещё сильнее сжимает сонную артерию девушки… другую руку Марк чувствует на своём колотящемся сердце… — В моём саду сверкают розы белые… — Её слова странной мелодией втекают в ткань Дебюсси… — И ярко-ярко… — она дожидается окончания дуэта с кларнетом… — красные… — Это был её просчёт. Марк оттолкнул Веру.
— Ты видишь, ей плохо!
— Ей хорошо, — зло отвечает Вера.
Гор ткнул почти наугад в магнитофон, «Фавн» исчез, пространство обрело реаль-ность.
— Это перебор! Будь осторожна со мной, колдунья. За моей спиной оркестр. Здесь должно быть всё чисто. — И вышел.
«Какая неуёмная баба, — злился Гор, — так завести! Теперь хоть в дверную щель вставляй». В номере заметался, не зная, чем унять возбуждение. Взглядом наткнулся на походный кипятильник, но и он дурацким образом напоминал юношеский взведённый петушок. Вскипятил чай, обжёгся первым глотком и вспомнил, что не дозвонился домой. Снял трубку, набрал «07» и попросил соединить. Пока ждал, открыл партитуру «Войны и мира». Решил просмотреть партии княжны Марьи и цыганки Матрёши. Дива настаивала на них… Испуганно зазвонил телефон. Марк схватил трубку.
— Алё-о, — послышался радостный голос Маргалиты. — Ты ещё не спишь?
— Не могу.
— Как концерты?
«Почему она тянет?» — мелькнула мысль.
— Нормально. Что у вас?
— А у нас девочка.
— Девочка? — переспросил он.
— Девочка. Разве это плохо?! Лиза сказала, три с половиной весу и пятьдесят три росту. Такая же родилась, как и она. Я так хочу их увидеть! — Последнее слово почти ска-тилось в слёзы.
— Перестань. Всё наладится. Бесконечно так не может продолжаться…
Неожиданно раздался стук в дверь.
— Подожди. Узнаю, в чём дело. — Он положил трубку и открыл дверь.
На пороге стояла заплаканная Майя.
— Что случилось?
— Я не могу…
— Что «не могу»? — строго спросил Гор.
— Не могу с ней в одном номере.
— Подожди. — Гор взял трубку. — Я перезвоню.
— Что у тебя там?
— Надо переселить флейтистку.
— Почему ты, а не директор?
— Потому что я главный. Перезвоню. — И положил трубку. — Ты можешь объяс-нить толком?
— Не могу… — Марк пожал плечами. — Она не женщина, — еле слышно сказала Майя.
— Что значит «не женщина»? — Он уже догадался.
— Ну, женщина, только…
— Ладно. Посиди здесь, я схожу к администратору.
Отсутствовал он недолго и вскоре вернулся.
— Пошли. Вот ключ. Рядом со мной. — Открыл номер, осмотрел. — Душа нет, но раковина есть. До утра потерпи. Завтра Володарский что-нибудь придумает.
— Спасибо.
— Спокойной ночи. — Марк ушёл к себе в номер, вновь набрал «07» и в ожидании звонка оператора открыл партитуру, но сосредоточиться не мог. Перед глазами стояла Майя — закрытая, загадочная, огневолосая… Моя страсть — флейта, говорила она басом, превратившимся в нежную мелодию Глюка, а этот туз пик, он кто… Мысли путались, Марк засыпал над нотными строчками… Грезилась невнятная мешанина карт и оперных образов… упрекающий взгляд Лизы… Его отрезвил звонок телефона, но разговор не получился. Маргалита рыдала и требовала всё бросить к чёрту. Не сказала слова «уезжать». Да это и так было понятно. Вспомнил Майю и повторил:
— Спокойной ночи! — Впечатал трубку в рычаги.
Утром узнал от Володарского, что Вера без объяснений сунула ему заявление об увольнении по собственному желанию, собрала вещи и уехала. Голицына молчит, как партизан.
— Жалко, хорошая скрипачка. Но так тому и быть, — поставил точку Гор.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
И ЧУВСТВА ДОБРЫЕ Я ЛИРОЙ ПРОБУЖДАЛ
Потрёпанная госконцертовская «Волга» мчала Гора по едва просыпающейся Моск-ве в Шереметьево. Там в зале ожидания уже сидели музыканты у своих чемоданов, пол-ных дефицитными запасами продуктов, которые цехком пробивал через Горисполком и его торговый отдел. Это был способ сэкономить валюту. Все полученные на гастролях не-большие деньги — платить обещали лирами — следовало потратить на вещи: джинсы, «панасоники» и многое другое… Дома их с интересом ждали жёны, дети, многочислен-ные родственники — каждому хотелось привезти подарок… Машина проскочила Белорусский вокзал, оставшийся позади в мареве сизого дыма. По крышам ещё тёмных домов начали шагать огненные буквы. «Ихопэ», — механически прочитал Марк и громко засмеялся, сообразив, что читает сзади наперёд вечный лозунг: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!». Водитель бросил на него недвусмысленный взгляд, но промолчал, только покряхтел, в том смысле, что, мол, носит этих сумасшедших артистов в самое неподходящее время. Извинившись, включил радио, передавали погоду.
— Опять врут, — проворчал шофёр.
Интересно, — думал Гор, — какая погода в Италии, чем нас встретят? Всё сделано и переделано на десять рядов, чтобы гастроли прошли без сучка без задоринки. Вся про-грамма выучена почти наизусть: закрой ноты — доиграют, не моргнув глазом. А был мо-мент, когда казалось, что всё рушится. Володарский принёс из выездной комиссии обко-ма списки музыкантов, которым была разрешена поездка за рубеж. Двух человек в списке не оказалось: первого трубача Валерия Градова и концертмейстера альтовой группы Петра Перетца. Если без Петра, хоть и с трудом, ещё можно было худо-бедно выкрутиться, то без трубача просто катастрофа: во многих эпизодах — его сольная игра, а в Первом фортепианном концерте Шостаковича развернутое блестящее соло, которое никто в оркестре не сможет сыграть так виртуозно. Лучше уж не ездить совсем, не позо-риться. Почти ни на что не надеясь, Гор отправился в обком. Страстная речь в защиту музыкантов не была серьёзно воспринята. Он зашёл к председателю комиссии, демонстративно положил перед ним партбилет и спросил:
— Вы умеете играть на трубе?!
— Нет, — сказал председатель, растерянно и недоумённо глядя на билет.
— И я не умею! — в отчаянии выкрикнул Гор. — Но своих я знаю. Отвечаю за них головой!
— Не будешь же ты держать каждого за фалды? — смягчился председатель.
— Буду! Даже во сне! — заверил Гор.
— Ну, смотри, что случится — партбилет на стол!
И ещё один лозунг промелькнул за окном машины. «Народ и партия едины!» — прочитал Марк и поразился знакомому ритму слов: «Откуда это?» Попытался вспомнить и не смог, мысли вернулись к концерту Шостаковича…
Вылетели на горб моста: с верхней точки светились два рукава Москвы-реки и тёмный, как зимняя шапка, остров в золотой окантовке осенней листвы. Солнце окрасило розовым дымный горизонт и заиграло в жирном месиве между асфальтом и покосившимися штакетниками деревенских дворов. Аэропорт был уже близок. От прошедшего ночью дождя краски стали резче, а деревья прозрачней. Марк вспомнил, что сейчас увидит Майю, и почувствовал душевное смятение. Как назло, водитель переключил волну на «Маяк». После убаюкивающих сводок с колхозных полей легким дымком заструилась мелодия Глюка: кто-то красиво играл на флейте. Марк понял: от этой мелодии уже не уйти, не убежать, не спрятаться… Майя становилась его судьбой. А начиналось всё примитивно и даже грубо. Было ещё не так поздно, но по-осеннему темно. На той самой заправке у её дома он попал под ужасный холодный дождь. Уже почти отъехав от колонок, вкатился в длинную глубокую лужу. Трамблёр закидало водой, и машина встала прямо посреди лужи. Он попытался завести её, но мотор чихал и не заводился. Ясно было, что и не заведётся, пока не подсохнет трамблёр. А аккумулятор наверняка сядет. Гор включил первую скорость и выехал из лужи на ключе зажигания. Теперь надо было ждать. Дождь хлестал, не прерываясь, заливая сплошным потоком стёкла. Вокруг почти ничего не было видно. В машине становилось холодно. Он немного приоткрыл форточку и взглянул на недалёкий дом Майи. С трудом рассмотрел свет в её окне. Не ошибся ли? Попытался пересчитать окна и уже не сомневался: это её окно, её свет. Остро захотелось попасть в этот уют. Не отдавая себе отчёт, выскочил из машины, быстро закрыл её ключом и через ледяные струи побежал к дому, натягивая куртку на голову.
— Кто? — настороженно спросила Майя.
— Товарищ Гор залил трамблёр, — попытался пошутить Марк.
Дверь открылась. Гор стоял мокрый, сияющий и смущенный.
— Что случилось, Марк Матвеевич?
— Машина заглохла прямо у твоего дома.
— Заходите, надо срочно согреться, обсохнуть. — Она взглянула на него с подозрением: не пьян ли.
— Да. Перед Италией не хотелось бы простужаться; какое счастье, что это случи-лось рядом с твоим домом.
— Вот, возьмите, — она протянула верблюжье одеяло. — Я выйду, а вы раздень-тесь и укутайтесь. Всё мокрое я просушу. И сейчас же горячий чай…
Он разделся, завернулся в колючее одеяло нелепой мумией, сел с ногами на ди-ван. Рядом лежали флейта и раскрытая книга. Майя сворачивала мокрую одежду в поло-тенца рулетами и с силой отжимала. Потом аккуратно повесила у старого трамвайного калорифера, купленного по случаю.
— А теперь чай с вареньем!
— Как же я буду пить, такой замотанный?! Придётся тебе поить меня с ложечки. Новый аттракцион — «Чаепитие в доме Голицыной».
— Мне всегда хотелось кого-нибудь кормить с ложечки, — смущённо улыбнулась Майя.
— А братьев-сестёр у тебя нет?
— Есть сводный брат, но они живут далеко.
— Далеко?
— В ГДР.
— А отец?
— Папа погиб в пятьдесят шестом, во время венгерских событий.
— Ты жила в Германии?
— Я там даже закончила музыкальную школу. Приехала к тёте на каникулы в Под-московье и почти случайно поступила в консерваторию.
— Как это случайно?
— Поехала с подругой, она поступала на виолончель, зашла в класс флейты, а там Корнеев готовил кого-то к конкурсу. Договорились, он меня послушал. Всё остальное бы-ло просто формальностью: документы, экзамены. Трудно было только с историей: всякие съезды… Но подружка помогла.
— Шпаргалки?
— Нет. Мы занимались. Сначала она мне рассказывала, потом я ей пересказывала. Получили четвёрки, но для меня это был проходной балл. Все музыкальные я сдала на пятёрки.
— Сильно отличались занятия в ГДР от Московской консерватории?
— Там готовят оркестрантов, а в Москве — солистов. И в Германии не так мучили общими дисциплинами. Да вы пейте, пейте, не отвлекайтесь.
— Я пью, пью… А тот фаготист тебе пишет?
— Извините. — Майя привстала, проверяя, не высохла ли одежда, перевернула её, особенно тщательно расправила складки. — Почти высохло.
— Взгляни, как там моя бедная машинка. Она под фонарём.
Майя подошла к окну. — Так не видно, надо погасить свет. — Она прошла через комнату, щёлкнула выключателем и опять подошла к окну. — Вон стоит. А дождь-то хле-щет!
— Майя! — в темноте голос прозвучал странно.
Она пошла, чтобы включить свет, но Марк перехватил её за руку.
— Что, Марк Матвеевич?
— Иди ко мне.
— Вы нарушаете одну из десяти заповедей.
— Но ведь еще девять остаётся. Иди. — Он притянул её к себе и запахнул в одея-ло…
Сквозь голые, ещё мокрые от ночного дождя деревья просвечивало здание аэро-порта и огромный щит с лозунгом и его густобровым автором: «Советские люди твёрдо знают: там, где партия, там успех, там победа!»
Уже объявили посадку на Рим, и у стоек таможенников выросла тёмная толпа ор-кестрантов с большими чемоданами, наплечными сумками, инструментами. Войдя в помещение, Гор увидел странную картину: таможенники безжалостно тормошили чемоданы и безостановочно выкидывали из них хрустящие хлебцы, консервы, палки копчёной колбасы… У барьера высилась куча обнажённого хлеба, рассыпавшейся кураги, смятых варёных яиц и разномастных банок. На вершине этой живописной пирамиды нагло розовело выпроставшееся из тряпицы сало. Стоял шум, почти вой, споры. Таможенники требовали выкинуть всё, оставить только по две банки консервов. Музыканты с потерянными лицами выносили охапки драгоценных своих несъеденных продуктов за барьер и тут же набивали ими карманы пиджаков, курток, брюк. А те, кто ещё не прошёл таможенного досмотра, тайком передавали «запрещённое» через барь-ер.
— В чём дело? — спросил Гор таможенника.
— Распоряжение. Не имеем права.
К Гору подбежал председатель цехкома Володя Гречнев, открыл рот, чтобы что-то объяснить.
— Где разрешение на провоз продуктов? — зло спросил его Гор.
— Вчера было воскресенье: ни в Госконцерте, ни в министерстве — никого. А печати филармонии им недостаточно.
Гор повернулся и быстро пошёл к начальнику таможни.
Высокая седовласая дама в тёмных очках из группы иностранцев, ожидавших вы-лета в Мюнхен, брезгливо процедила: «Schweine». Кого она имела в виду, осталось за её дымчатыми очками. Кто-то из иностранцев горестно вздохнул, кто-то переступил с ноги на ногу и отвернулся. Наконец вышла дежурная по аэровокзалу и сказала таможен-никам: «Поторопитесь, задерживаете рейс». Таможенники махнули рукой и пропустили оставшихся без досмотра. Было ли это следствием разговора Гора с начальством или рейс в самом деле выбивался из графика, так и осталось неизвестным. На этом приключения, связанные с Аэрофлотом, не закончились.
Уже в римском аэропорту Фьюмичино выяснилось, что кофры с крупными инстру-ментами по каким-то неясным причинам не были погружены в самолёт и не прилетели. Импресарио с итальянской стороны — элегантная женщина в больших стрекозиных оч-ках — пыталась что-то выяснить, но, получая невнятные ответы, только пожимала плеча-ми. Единственное, что могло исправить положение, — это взять инструменты напрокат в Театро коммунале города Аквилы, где должен был состояться первый концерт. Ей очень не хотелось платить лишние деньги за аренду, но Аэрофлот был неумолим: контрабасы, литавры и арфа могут прибыть только завтра. Гор пытался договориться с владельцем зала, чтобы поменять программу, но тот был категоричен: «Мы уважаем нашу публику и никогда её не обманываем. Раз в афише Adagio Малера, значит, играйте хоть на губах, но только Малера.»
До концерта оставалось около часа. Контрабасисты получили театральные инстру-менты и разбрелись по всему зданию разыгрываться. И хотя новые инструменты радовали чистым итальянским звуком, общее волнение нарастало. Где-то в фойе собрались альтисты: в произведении Малера им предстояло выдержать три открытых, эмоционально очень напряженных соло. Музыканты нервничали и по много раз повторяли одну и ту же фразу, каждую отдельную ноту.
Гор вышел на сцену и увидел зал театра. Он был пунцовый, как надломленный гранат. Четыре яруса нависали почти над сценой. Партер в виде подковы был миниатюр-ным.
— А! — громко произнёс Гор. Пространство завибрировало, как драгоценный инструмент. Он ещё несколько раз крикнул, но уже ради удовольствия. Странно, Марк почти не волновался. Неожиданные препятствия его всегда стимулировали. Вспомнил, как удачно сыграли перед Италией в Москве. Это был «контрольный смотр»: на концерт явилась чуть ли не вся музыкальная Москва послушать чудо из Сибири. Почему-то не было Знаменитого Дирижера, а в директорской ложе сидел прямой старик в чёрной академической шапочке — Иван Семёнович Козловский. Гор ему поклонился особо. После концерта знаменитый певец зашёл за кулисы. Они обнялись и долго вспоминали ту давнюю встречу 1941 года на дороге, забитой беженцами, подводами, военной техникой. Гор со своей матерью на грузовике пытался прорваться в Алма-Ату, куда перебрасывали Госоркестр и консерваторию. Козловский ехал на своей машине в эвакуацию в Куйбышев, где должен был базироваться Большой театр. Его машина постоянно застревала, и грузовик, на котором ехал Марк, брал её на буксир. Когда останавливались обе машины, приходилось выходить и звать на подмогу. Козловского узнавали, и люди с готовностью приходили на помощь любимому артисту. Так они добрались до Горького, где пути их разошлись…
— Завидую тебе, Марк, всю жизнь мечтал побывать в Италии, в «Ла Скала» — не удалось. Из-за брата не пускали. Поклонись от меня этой оперной колыбели.
— Знаете, я вам позвоню из Милана. — Марк вспомнил: — Мы там будем десятого ноября, позвоню прямо от театра.
— Нет. Лучше из кафе «Ла Скала», там собираются меломаны. Уж кто-нибудь да непременно меня знает.
— Обязательно позвоню.
— Слышал от Элеоноры Беляевой, — вдруг сказал Козловский, — какую-то книгу о твоем оркестре издали. Даже ЗД собрал худсовет, потребовал такую же о себе. — Иван Семёнович хитро улыбнулся. — Не вылезай из фрака, простудишься.
Марк подумал, что старик просто так шутит.
— Ничего особенного, занятный очерк и всё, — простодушно ответил Марк. — Я вам пришлю.
— Пришли, пришли. Последнее время большим книгочеем стал.
Гор улыбнулся воспоминанию и громко пропел из «Царской», чуть изменив текст: «Иван Семёныч, хочешь, в зал пойдём?»
Итальянские рабочие, «ставившие» сцену, заулыбались, откликнулись: «Брави, брави, маэстро!» И их голоса тоже облепил мед реверберации. Гор в знак приветствия потряс сжатыми руками над головой и отправился в свою гримуборную. Воздух за кули-сами был густым от разноголосицы инструментов и предконцертного волнения. Марк почувствовал нервный настрой оркестра, и это его ещё больше успокоило: он насыщался уверенностью от флюидов чужого мандража. Открыл партитуру Малера и сделал неожи-данное открытие: если капельку сдвинуть темп в конце альтового вступления, то звучание валторн и скрипок станет более органичным, склеит форму… Марк несколько раз внутренне пропел этот эпизод и продирижировал… Так и есть. Стоит ли делать это сегодня? Пожалуй, стоит! Надо предупредить альтистов. Он выглянул из артистической.
— Феликс!
Появился Феликс.
— Маэстро, вы готовы? Можно выпускать оркестр на сцену?
— Что, уже?
— Да, без пяти девять. Просили не опаздывать.
— Хорошо. Я готов.
Надел фрак, посмотрелся в зеркало и вышел. Оркестр ещё стоял за кулисами. Ин-спектор бегал от группы к группе, просил не забыть снять часы. «Так здесь принято!» — повторял он. Синьора в стрекозиных очках дала отмашку, и оркестранты начали выходить. Раздались аплодисменты. Гор постоял в ожидании, когда оркестр рассядется, и с левой ноги, сказав себе ободряющее: «Ну, скрипочки — слева, виолончели — справа», быстро пошёл к подиуму.
В зале свет ещё не был погашен, и Марк увидел в центральной ложе второго яруса несколько человек в алых сутанах. Он поклонился ложе, поклонился налево, направо, развернулся и почти сразу показал вступление альтам. Успел отметить, как гасят огромные розовые лампионы в зале — точно по тактам, ступенями, отделяя звучащее тело оркестра от настроившего критический слух чужого мира…
Он не дирижировал, только слегка притрагивался к этой хрупкой теме одиночест-ва… Альты пропели своё соло без срывов. В первой цифре тихие скрипочки мягко улег-лись на бархатный аккорд четырёх валторн. Этого баланса он добивался много дней… Ещё такт — и тема скрипок в обращении перейдёт к флейте… Как мягко и благородно звучит оркестр, отмечает Марк… удобно играть… нет напряжения… пьеса звучит обволакивающе… словно между теплых струй… нет бурных кульминаций... умудрённый жизнью старик… сплетаются бесконечные воспоминания… безумств… страстей… им нет конца… нет начала… трагические аккорды окончания… тихое заключительное пиццикато струнных…
Зал молчит. Затем раздаются аплодисменты, но какие-то сдержанные. Марк рас-строен. Аплодисменты продолжаются, его вызывают, но по-прежнему сдержанно. И только после симфонии Брамса — настоящая овация! Казалось, в маленьком пунцовом Театро Коммунале включили турбовинтовой двигатель… В антракте в гримёрку ворвался Волик Штайн, в длиннополом пальто, с длинным шарфом вокруг шеи, — восторженный, как юноша.
— Как ты меня нашёл?
— Вся Европа знает ваш маршрут и репертуар. А ты небось считаешь Италию про-винцией?
— Я себя чувствую провинцией, мой дорогой итальянец из Дюссельдорфа. Может, ты мне объяснишь, почему такие жидкие аплодисменты после Малера?
— А как ты себе представляешь бурные, например, после Патетической Чайковского, а?
— В Москве не так: чуть не снесли со сцены.
— Хочу в Москву. Хоть на минуту. В Большой зал консерватории. Умираю — хочу!
— Кто ж тебя гнал?
— Это потом. Слушай, Марк, у меня сейчас уйма дел. Второе отделение пропущу. После концерта поужинаем у меня в номере. Я остановился там же, где и вы. Заранее тебя поздравляю. Носом чую, что настоящий успех! Малер прозвучал потрясающе! Здесь играют быстрее, но ты меня убедил на сто процентов. Если вы ещё возьмёте Турин, можете не сомневаться: Италия у ваших ног! Там публика прохладней, чем здесь. Надо их чем-то зацепить. Кстати, в Турин приедет Лиза со всем своим семейством.
— И с малышкой?
— Как же теперь без неё!
— Жду этого момента, как сумасшедший. А как твоя Роза?
— Роза — в полном порядке: сутками учит язык. Хотела приехать сегодня, но на курсах такие порядки! Приедет в Турин вместе с Лизой, в этот день у неё выходной. Ну, до вечера!..
Гостиничный номер Волика Штайна был скромным, но Гор предпочёл быть гостем, не устраивать посиделки у себя, чтобы пораньше лечь спать. Волик не скупясь лил густой, сладкий бальзам на душу перевозбуждённого после концерта Гора:
— Ты нашёл идеальное соотношение темпа и текучих, длинных фраз Малера. Ни-кого больше не слушай, делай так, как подсказывает тебе интуиция. Не раз слушал эту пьесу в исполнении западных оркестров. Итальянцы торопят, а немцам не хватает крово-обращения. Вы играли потрясающе!
— Мне кажется, — слабо сопротивлялся Марк, — что нас всё ещё принимают, как сибирских медведей в цирке, которые, оказывается, умеют играть на скрипочках.
— Зачем ты пытаешься меня разубедить? Я получил настоящее удовольствие. Газеты напечатали фото вашего грандиозного театра, рассказали о Сибири. Это удивление и восторг от неожиданного открытия! Я, пожалуй, познакомлю тебя с одним англичанином, импресарио. Он мечтает заключить договор с не известным здесь, но классным русским оркестром вроде твоего и расширить свой бизнес. Единственное его условие — иметь дело только с ним, не заключать договоров с другими фирмами.
— Мы же не можем это делать без Госконцерта.
— Разумеется. Всё будет оформлено через Госконцерт, только тебе потребуется не соблазняться другими предложениями. Ему надо два года, чтобы организовать рекламу. Ты видишь, как заюлила ваша синьора импресарио после концерта. Она же брала вас, как кота в мешке, только по настоянию Госконцерта. А тут не кот, а целый тигр! И вообще, советую тебе, Марк, перебирайся сюда.
Марк откинулся в кресле, покачал головой:
— Нет, Волик, нет! Там у меня оркестр, который я воспитал и сросся с ним. Кроме того, отец…
— С отцом, предположим, можно договориться и переехать вместе.
Марк представил отца, его книги, как он вечерами возвращается из своей клиники, что-то рассказывает…
— А оркестр и здесь найдётся, — продолжил Штайн.
— Здесь?! Здесь мне придётся доказывать, что я есть я — дирижёр Марк Гор! А там у меня абонементы, грядёт интересная работа в опере. Роза говорила тебе, что я буду ставить «Войну и мир»? ЗД пригласил с Пятой Шостаковича. Кроме того, есть предпосылки строительства концертного зала. Нет. Это невозможно и не нужно: там я на месте.
— Мне тоже там было неплохо. Но здесь свободней: тебя не контролируют, как школьника, сколько хочешь, столько и зарабатывай…
— Нет, нет. Я не готов. И здесь на гастролях мне неплохо платят.
Волик разразился язвительным смехом.
— Кому ты рассказываешь?! Что, я не знаю, что девяносто процентов гонорара ты вынужден отдавать в консульство, государству!
— Ну и что! Ставки-то очень приличные. Ты же тоже делишься с импресарио, пла-тишь за дорогу и гостиницу. А я за всё это не плачу.
— Ну, да, — зло заметил Волик, — зато у тебя вычитают.
— Правильно! Но в результате я даже могу поделиться с оркестром. У них мизер-ные суточные.
— Марк! Ты идиот или советский идеалист?! Тоже на «и».
— Не мучь меня! — Марк вновь откинулся на спинку кресла. — Я работаю по тем правилам, в рамках которых мне комфортно и спокойно. Тебе они не подходят — что же! Каждому своё! А с англичанином познакомь, на всякий случай.
Волик потер висок.
— Он может послушать вас только в Равенне.
— Ну-у, — протянул с сожалением Марк. — Мы будем играть в церкви. Вряд ли там что-либо можно понять: гулкая акустика. Да и программа самая… — Марк задумался, вспоминая: — да, «Шехеразада». Ты приедешь?
— Раз хочу познакомить, разумеется, приеду. А кто соло играет в сюите?
— Может, ты помнишь такого виолончелиста, в своё время довольно известно-го, — Ремира?
— Да, да, да…
— Так это его сын.
— Хорошо играет?
— Потрясающий звук. В этом смысле он в папу. Такой же самолюбивый и такой же взрывчатый. Но группу держит в полном порядке.
— Ты не хочешь как-нибудь позвать меня поиграть с твоим оркестром?
— А как это сделать? Через Госконцерт невозможно.
— Через англичанина, Волсума. С ним я тебя и буду знакомить. А ты меня ему предложишь в качестве солиста.
— А что ты хочешь сыграть?
— У меня сейчас громадный репертуар, много современной музыки.
— Как её здесь воспринимают?
— Здесь без новой музыки концерт просто не воспринимается. Всем хочется чуть-чуть свежатинки и перца, развлекающего скандалёза, остроумного эпатажа.
— Просто хорошей музыки не хотят?
— Хотят и хорошо знают. Многие приходят с партитурами. Я говорю о желатель-ных приправах, о привкусе.
— Ну да. У нас привкус — переперчённое диссидентство, а у вас — это легкий эпа-таж.
— Раз уж ты заговорил о диссидентстве, скажу тебе: здесь ждут не дождутся, ко-гда обрушится этот мрачный азиатский режим. Опытные люди говорят, что уже слышны звоночки. Хочешь анекдот?
На лице Марка появилось выражение неопределённости…
— На мавзолее букву «е» переделали в «ё», получилось «Лёнин», — захохотал Во-лик.
Марк засмеялся сдержанно.
— Уже слышал. Ну, ладно. Довольно об этом. У нас ещё много чего предстоит с бу-квой «ё», господин-товарищ Штайн. Вы уже оторванный ломоть. Утеряли социальное чу-тьё. Для вас — ностальгия, для нас — жизнь. — Гор тяжело вздохнул. — Устал, пойду к себе.
— Будь здоров! Теперь — до Шехеразады Степанны! Утром уезжаю. Жалко! Мы будто с тобой и не поговорили. Только сейчас, глядя на тебя, понимаю, насколько мы были закрыты тогда.
— Теперь открылись?
— А ты не заметил?
— Нет, — отрицательно покачал головой Марк, открыл дверь, обернулся. — До встречи!
Волик остался сидеть в своём кресле. Отпил нетронутое Марком виски. Задумал-ся…
Гор давно так не высыпался, как в это утро. В Новоникольске было уже одинна-дцать, в Москве — девять, а здесь только шесть. Он подошёл к окну: совсем близко в прозрачном воздухе, словно вырезанные из бумаги, синели горы. Стремительные стрижи в ожидании солнца расчерчивали ярко-голубое небо. Ещё вчера договорились с синьорой Ардженто осмотреть город. Но до половины одиннадцатого оставалась уйма времени. Звонить переводчице и торопить синьору он не решился, тем более что знал: утром она собиралась обзванивать владельцев залов, в которых предстояло играть.
Марк вышел на балкон и увидел, как усаживается в такси Волик, как мальчик в форменной курточке укладывает в багажник его шикарный чемодан и скрипку в сером изящном футляре: господин Штайн — совсем европеец. Приоткрыв дверцу, указывает оркестрантам, проснувшимся чуть свет, направление в город. И потянулась вереница почти одинаковых тёмных, небрежно одетых Его музыкантов к центру Сульмоны, к меркато — дешёвому базарчику, спозаранку разбрасывающему свои палатки на старинной площади. Вон и золотая голова Майи. Одежда мало чем отличается от серой, монотонной общей массы. С чувством подавленности он походил по комнате и, прежде чем открыть партитуру, заварил чай. Вспомнил, что собирался позвонить домой. Ещё вчера узнал, как это делается, — набрал номер. Маргалита довольно быстро откликнулась:
— Я не могла дождаться, когда ты позвонишь! Представляешь, вчера открыла «Вечёрку», думала, появится какая-нибудь статья о ваших гастролях, хотя бы в Москве. И вдруг! Строк сто пятьдесят — с критикой в твой адрес. Интервью этой сумасшедшей скри-пачки — как её… — да, Нина Суворкина! Вы же её из Москвы вернули домой. Её муж — тромбонист…
— Ты можешь мне прочесть, что там?
— Да вот, носила за собой, звонила директору филармонии и где-то положила… Если перезвонишь, я найду. Но суть в том, что оркестр из-за гастролей недодаёт концерты по абонементам, в оркестре сионистские настроения, поэтому русских в Италию не пустили — оставили без всяких объяснений. Намёк на то, что многие, в силу диссидентских взглядов, хотят остаться за границей. Итоги конкурсов, которые проводятся в оркестре, подтасованы. И ещё: какие-то ковры, холодильники и зимние шапки вы распределяли неправильно…
— Из всего этого два момента серьезны: сионизм и диссидентство. Всё осталь-ное — дым! Что сказал директор?
— Он разводит руками: не знал о статье. Суворкина приходила к нему сразу же после Москвы, она возмущалась, что её и мужа не взяли в Италию и собираются уволить, но директор ответил, что их никто не уволит, но разбираться будут по возвращении коллектива с гастролей.
— А в газету звонила?
— Звонила. Там очень холодно со мной разговаривал редактор отдела и намекал, что статья продиктована исторической ситуацией. Он это повторял, как попугай. А главно-го редактора сейчас в городе нет. По крайней мере, мне так было сказано…
Гор, вне себя, набрал номер руководителя гастролей, начальника управления культуры облисполкома Вадима Николаевича Коренных. Шли длинные гудки, и Гор мстительно думал, что тот, как и оркестранты, отправился шустрить на меркато. Но Коренных оказался в номере: удивлённым, бодрым начальственным голосом пророкотал: «Алё».
— Эт-то что же происходит у нас в городе?! — Так пугающе взрывается радио, ко-гда его включают, не пригасив звука. — Какая-то паршивая газетёнка позволяет себе об-ливать помоями оркестр и меня лично, когда мы выполняем высокую государственную миссию!
— Стоп! Стоп! Стоп! Марк Матвеевич! Объясните, что случилось?
— Так вы ещё и не в курсе?! Начальник управления культуры называется!
— Да расскажите толком!
— Звоню Марго, а она мне — об этой паршивой «Вечёрке». Вышла вчера. Статья называется «Дирижёр с палкой»! — Он взвился в крике: — Как вы можете не знать! Как может Заславский тиснуть такой пасквиль!
— Я вас очень прошу, Марк Матвеевич, остудитесь и расскажите о сути статьи.
— Там и диссидентство, и сионизм — всё намешали.
Голос Вадима Николаевича дрогнул.
— У меня есть подозрение, что она против вас только косвенно. Остриё — против меня. Воспользовались моим отсутствием. Сейчас я позову Виктора Ивановича Курёхина и будем выяснять, в чём дело. Вы не волнуйтесь, вас это меньше всего касается. Пока не уходите из номера.
Гор положил трубку и заметался в бездействии. Выглянул в окно, увидел возвра-щающихся оркестрантов с какими-то пакетами. «На что покупают?! Им дали только ми-зерную часть суточных». Нервно стал считать свои деньги, его раздражали огромные по формату тысячи лир: сразу не сообразишь, много это или мало. В мозгу билась, пульсировала мысль о газетной провокации. С раздражением подумал: «Ведь мы хотели привезти оставшимся дома подарки, а они — под ребро! Сволочи…» Достал партитуру фортепьянного концерта Шостаковича, начал просматривать, палочка, которую вытащил из пенала, показалась неудобной. «Дирижёр с палкой», — вскрикнул в сердцах, ударил, как кинжалом, в партитуру — хрупкое дерево обломилось и поранило ребро ладони. Марк отшвырнул палочку в угол, зашёл в ванную, промыл царапину и смазал кремом для бритья. Кожа немного саднила, это отвлекало и успокаивало. Он вновь набрал телефон Вадима Николаевича — было занято… Гор вновь сел к партитуре… Звонок телефона был неожиданным и резким.
— Марк Матвеевич! Я дозвонился. Разговаривал с председателем облисполкома. Он меня успокоил, сказал, что статья глупая и самодеятельная. Заславский будет наказан. А на прощание предупредил: «Вы там будьте поаккуратней». Вот так. Я думаю, суточные надо придержать. Пусть лучше занимаются на инструментах, а не бегают на меркато — это от вас зависит… Повысить контроль — это пусть наш «пятый фагот» Курёхин осуществляет. Надо обязательно собрать комсомольский актив, цехком, концертмейстеров и провести разъяснительную работу — прочистить мозги. А утром седьмого ноября провести торжественное собрание в честь годовщины Октября. Надеюсь, вы согласны со мной, Марк Матвеевич… Кстати, обратите внимание, ваша виолончелистка излишне активно кокетничает с шофером автобуса: всё по-французски да по-французски…
— Она язык тренирует.
— Вы знаете, куда язык ведёт?
— Если вы имеете в виду язык «Вечёрки», то я хотел бы видеть его у себя в… — он не договорил резкого слова. В дверь постучали. — Одну минуту, кто-то стучит, сейчас открою.
У порога стояла переводчица Люда.
— Марк Матвеевич, я не смогла дозвониться: всё время занято. Решила подняться. Синьора готова и ждёт вас в холле.
Гор схватил трубку и со злой веселостью договорил: — …Видеть у себя в жопе. Я пошёл гулять, вы не хотите?
— Нет. Но адрес я бы поменял…
— Я, видимо, не вовремя, — обиделась Люда. — Мне не хочется слышать такие тексты.
— Ты не понимаешь! Здесь, за границей, особенно приятно вспоминать родину. Пошли.
По дороге в город им то и дело попадались оркестранты, несущие красивые паке-ты и даже коробки.
— Какие умелые коммерсанты ваши друзья! — блеснула на Гора своими дымча-тыми очками синьора.
— В Сульмоне давние коммунистические традиции, — объяснила переводчица, — и продавцы с удовольствием берут металлические рубли с портретом Ленина.
— Да? — удивился Гор. — Жалко, мало взял.
Они постояли на верхних ступенях базарной площади, окруженной зданиями в романском стиле. Продавцы уже разъезжались. Но оркестранты ещё бродили между палатками.
— Сульмону взяли! — легко поднимаясь по лестнице навстречу Гору, воскликнул Володя Гречнев.
В его руках была большая коробка с изображением женских сапог.
— Не перепутайте концерты с меркато! Ты на скрипке с утра позанимался?
— Ещё успею. До концерта, как…
— А я позанимался. С вами у меня ещё будет серьёзный разговор.
Люда, глядя на Гора, переводила его слова синьоре, та сочувственно кивала голо-вой…
Подошли к церкви, у стен её что-то торжественное пел хор мальчиков в зелёных длинных одеяниях, отороченных белым кружевом. Множество народу стояло по пери-метру стриженой лужайки. Карла Ардженто объяснила, что сегодня женится начальник карабинеров. У него три года назад умерла жена, и теперь он взял себе девушку из из-вестной в Сульмоне семьи, из старинного рода. Действительно, посреди лужайки полно-ватый, но с военной выправкой, красавец карабинер в парадном мундире держал под руку молодую девушку во всём белом, в венке из белых роз, с длинным шлейфом от са-мой шеи. Шлейф поддерживали двое мальчиков в черных курточках и белых гольфиках. Чуть поодаль, вытянувшись во фрунт, стоял отряд карабинеров, которым командовал же-них. Хор мальчиков пел так стройно, что Гор никак не хотел отходить, хотя в программе были ещё запланированы магазин — Марку хотелось прицениться и, может быть, выбрать кофточку для Марго — и капучино в лучшей кофейне города у памятника уроженцу Сульмоны Публию Овидию Назону. Наконец мальчики закончили петь, молодым помогли усесться в открытое ландо, запряжённое четырьмя лошадьми цугом. Отряд карабинеров, вскинув ружья на плечо, отправился за молодожёнами своеобразным торжественным шагом.
Гор со спутницами завернул за угол и вошел в небольшой, но очень уютный и на-рядный магазинчик с высокими антресолями. И здесь открылась новая картина: у боль-шого зеркала стояла Майя Голицына. Вокруг неё суетились две девушки, предлагая раз-ноцветные блузки, тут же стояли пожилые хозяин и хозяйка магазина, жестикулируя и что-то восторженно произнося. Вид у Майи был растерянный. При этом она предстала облачённой в велюровую коричневую юбку с каким-то впечатляющим лейблом и в короткую вязаную кофточку цвета седой морской волны. Увидев своих, она была готова броситься Гору на шею.
— Слава Богу! Я ничего не понимаю. Говорю по-немецки, а они: «Но тедеско, но тедеско». Говорю: «Пикколо лире», они не отпускают, всё требуют мерить, суют и суют — не знаю, как сбежать.
— Стоп! — сказал повелительно Гор. — Тебе нравится то, что сейчас на тебе?
— Нравится.
— Люда, переведи: «Ей нравится, но пока у неё мало денег».
— Мы снизим стоимость до минимума, — веско сказал хозяин. — Пусть она позволит сфотографировать её. Портрет будет красоваться у нас в витрине.
— Ты согласна сфотографироваться?
— Не знаю. Зачем это?
— Они хотят доставить тебе удовольствие, а для них это реклама и коммерция.
— Таких красивых в Италии нет — только во Франции, — расплылся в улыбке хозяин.
— И то на старых полотнах, — засмеялась Карла.
— А у нас в Сибири — целый оркестр! — воскликнул Марк.
Люда перевела.
— О! Сибир! Сибир! Орхестра! Брамс! Я был с дочками на концерте, — он указал на девушек. И без всякого перехода спел тему из Третьей симфонии Брамса.
— Грациа! Грациа! — восторженно, перебивая друг друга, заговорили все, исклю-чая, как показалось Марку, только чем-то расстроенную хозяйку.
— Все фотографируемся и отдаём этот наряд даром. — Хозяин взял с полки фото-аппарат «Зенит». — Купил у русских. Хороший аппарат! Дёшево. Будем проверять.
Он сделал несколько снимков цейсовским аппаратом, затем «Зенитом».
— Грациа, грациа, — щебетали девушки.
Майе пришлось сменить несколько юбок и кофточек, пока хозяин не успокоился и не отпустил их.
— У нас мало времени, — сказала синьора.
Марк жестом попросил немного потерпеть. Майя торопливо переодевалась за ширмой. Новую одежду уложили в красивый пакет, торжественно вручили Майе, и торго-вое семейство вышло на улицу проводить симпатичных гостей. Правда, на лице мамаши радушие и озабоченность менялись, как в театре масок.
— Ну вот, — сказал Гор, — теперь тебе придется обмывать подарок. — Пошли вы-пьем капучино, синьора Карла угощает.
— Си, си! — метнула прицельный взгляд на Майю улыбчивая Карла...
Вернувшись в гостиницу, Марк досадовал на себя, вспоминая, как в кафе неловко и неумело пытался балансировать между Карлой и Майей. Его то и дело выручала Люда, подбрасывая малозначащие реплики и болтая о модных новинках. Эта тема их так увлекла, что на какое-то время Марк был забыт. Он мелкими глотками допивал кофе и разглядывал то элегантную холёную синьору, то порывистую и чувственную Майю.
— После капучино мне придётся принимать успокоительный бром: сразу три кра-сивые женщины в одном месте — невыносимо! Хочу домой, надо прийти в себя перед концертом.
Уже приняв душ, лёжа в постели, он вдруг подумал, что расчёты, которые они сде-лали с Володарским, неточны. Марк твёрдо решил большую часть своего гонорара отдать в пользу оркестра. И сейчас пытался вычислить, сколько же придётся на каждого и что останется ему на заказы Маргалиты. И не лучше ли купить на эти деньги струны, трости и мундштуки для музыкантов? Внезапно всплыла мысль, что совершенно не учитывает деньги, которые следует потратить на подарки для Госконцерта. Пришлось чуть урезать свою долю и долю оркестра. Получалось неплохо, но маловато концертмейстерам. И он опять взялся считать, достав ещё один лист из почтового гостиничного набора. Странным образом эти расчёты его успокаивали. Он даже смог поспать минут двадцать. А проснувшись, раздумывал, вставать или полежать ещё две минуты. Неожиданно позвонила Лиза и сказала, что знает об этой безобразной статье в «Вечёрке» и о том, что он встречается вечером с Волсумом. А потом радостно сообщила:
— А ты знаешь, с каким восторгом пишет «Стампа» о вашем оркестре?!
— Читали, читали.
— Даже в немецкой прессе появились отголоски о сибирском феномене. Я обяза-тельно привезу тебе вырезки. — А потом вдруг сказала просто: — Папа, переезжайте сюда с мамой. Здесь будет всё хорошо. Переезжайте. Пока публика принимает тебя и твой оркестр.
— Не надо об этом. Ты просто раздираешь меня на части. Я уверен, что публике нужен не я лично, а я с моим оркестром. Это не одно и то же.
— Хорошо. Мы приедем в Турин и ещё поговорим.
— Приезжайте, но не терзайте меня этими разговорами. И статья в «Вечёрке» не направлена против меня. Я уже знаю точно.
— Я верю в твою интуицию. Но в данном случае, мне кажется, ты наивен. Увидимся…
Переезд в Турин начинался в пасмурное раннее утро седьмого ноября. С гор дул холодный ветер. Музыканты вышли к автобусам невыспавшимися. О прошедшем концерте почти не вспоминали. Говорили о покупках, суточных и предстоящем утомительном десятичасовом путешествии. Термосы были наполнены горячим: у кого кофе, у кого чай и даже суп — успели с утра подготовиться. В сумках лежали бутерброды из родных отечественных продуктов, банки с говяжьей тушёнкой и сайрой в собственном соку. Эти «деликатесы» уже не принимала душа, но меркато и дешёвые развалы напоминали: валюту не тратить попусту.
Наконец вышел Вадим Николаевич, и всех пригласили выйти из автобусов и по-слушать, что он скажет. По-партийному свежий и бодрый, Вадим Николаевич торжественно поздравил оркестр со знаменательной датой — годовщиной Октябрьской революции. Пожелал и дальше высоко нести знамя советского искусства и зачитал почти полностью статью из «Стампы» под названием «Сибирский оркестр умеет играть в темноте».
В статье рассказывалось о том, какой замечательный концерт прошел в соборе. Как превосходно играли «Шехеразаду» Римского-Корсакова, какие великолепные в Сибири скрипачи, каким мастерством поразил концертмейстер и как в середине третьей части неожиданно погас свет.
— Это Коля Самохин свой киловаттник включил.
— Ты что, я же рядом с тобой на сцене сидел, — возмутился Коля.
— Шучу, шучу, шучу…
— Не надо так шутить, — сказал Вадим Николаевич серьёзно. — Но давайте дого-воримся: первыми после концерта включают кипятильники струнники.
— Почему это?
— Потому что их больше и среди них много женщин. Вы же понимаете, в Италии слабые электросистемы — не то что у нас. Всюду экономия. — Он тряхнул газетой. — Но вот что пишет «Стампа» далее: «Мастерство и память сибиряков таковы, что третья часть была доиграна до конца в полной темноте без единой ошибки. Восторгу публики не было предела». Вот так вот, друзья! Ещё раз всех поздравляю, не расслабляйтесь, впереди самый ответственный концерт в Турине. Ну, как говорится, с Богом!
Инспектор захлопал в ладоши: «По коням!»
Все расселись по своим местам, и два огромных «фиата» с затемнёнными стёкла-ми взяли курс на Турин. Покорённая Сульмона и ближние городки, где прошли концерты, уже не казались чужими и опасными — скорее уютными и почти родными. Машины легко взбирались по серпантину под самые облака, как в самолёте, закладывало уши, ныряли в освещённые неоном туннели, плыли над пропастями по лучеобразным виадукам, в долинах открывались крошечные, похожие на торты, поселения с церквями или замками. Дороги были идеальны: ставь стакан с горячим чаем — только мельчайшая рябь на поверхности, не разольётся.
Володарский подсел к Гору, спросил:
— Как разговор с Волсумом?
— Ему нужно два года, чтобы нас раскрутить. За это время нам хорошо бы подрас-ти, но без зарубежных гастролей это не так просто.
Володарский молчал, не решаясь задать следующий вопрос.
— Переехать не предлагал, — усмехнулся Марк, понимая его деликатное молча-ние. — Ему интересен сибирский оркестр со мной, а не я лично. Нужна экзотика — сибирский Гор!
Володарский подумал: «Собирался, не собирался перебираться Гор на Запад — всё равно не скажет, но что самолюбие задето — ясно».
— Посчитаем? — Володарский приподнял пакет. — У меня здесь половина гаст-рольного гонорара.
— Ты что, в сумке деньги носишь?
— У меня сейфа нет. Боюсь и ношу. Надо быстрее раздать.
— Коренных требует пока воздержаться. Но посчитать надо. Только убери свой ду-рацкий калькулятор. Смотри, я уже кое-что прикинул…
Деньги решили всё же раздавать, но после концерта, чтобы у народа снять напря-жение, с одной стороны, а с другой — чтобы не было соблазна гонять по магазинам пе-ред выступлением.
Репетиция в огромном мрачном зале Радио Турина, начинённом микрофонами и акустическими системами, шла трудно. Музыканты волновались, многое не получалось, поскольку силы были потрачены нерасчётливо. Еще не понимали, где нужно было выкладываться «на всю катушку», а где — расслабиться. Особенно заметно это было у духовиков: киксы и срывы следовали один за другим, и Гору стоило большого напряжения заставить музыкантов подавить скованность и страх.
Гор не пропускал ни одного просчёта и успел проиграть за репетицию только особо трудные места. В конце не сдержался и наорал на фаготиста, а заодно и на концертмей-стера, который пытался его успокоить. Гор потребовал собраться за час перед концертом, чтобы ещё раз пройти эти фрагменты.
— А сейчас — отдыхать! Если кого увижу выходящим из гостиницы, держитесь. Спуску не дам! Устрою вам магазины «имени мене». Вернётесь домой — и можете боль-ше не рассчитывать на поездки, а они обязательно будут. Вчера я разговаривал с английским импресарио. Он нас очень хвалил. Два года потребовал на рекламу, затем — Англия, Япония, Испания и так далее. Это его «прикормленные» места… Всем всё понятно? А теперь — отдыхать и никаких магазинов!
— Уже не с чем. Отощали, переходим на лебеду. — Голос контрабасиста шел издалека и был плохо слышен.
Но Гор расслышал и громко ответил:
— У вас запасы, как у верблюдов. Вечером получите…
— По мозгам, — съязвил валторнист Виктор Боровой.
Ангельское создание в распашонке сучило ножками. Лиза и Роза стояли над этим чудом Божиим с умилительными выражениями. Дитя улыбалось и гулило: «Ма-ма-ма-ма…»
Гор подошёл к кровати, на которой были раскинуты цветные пелёнки. Девочка ле-жала, как дюймовочка среди цветов. Женщины пропустили Марка вперёд, к младенцу, и, затаив дыхание, ждали его первой реакции.
— А где яички и пипирка? — радостно улыбаясь, спросил Гор. — Таких не прини-маем, — добавил он ласково и взял лежащую рядом погремушку. — Будем проверять слух, ритм и ручки, — просюсюкал Марк, осторожно беря в широкую ладонь игрушечные розовые пальчики. — Где тут моя кровь? — внимательно рассматривая девочку, ворковал Гор. — Ах, гули-гули-гули, дайте Соне дули-дули! — Сонечка вдруг притихла, и из неё зажурчало… Нянька и мамка тут же бросились к ребёнку и прикрыли всё памперсом. И ещё больше умилились. Разнёсся лёгкий запах снятого молока.
— Вижу тёщу, вижу Марго, вижу тебя, Лиза, в этом чуде природы, а где же я, где мой папа, тем более — дедушка? Их как и не было! Возвращай назад. Переделывай.
— Не волнуйся, папа. Всё ещё проявится. Даже пипирка. Характер-то у Сонечки твой… Садись… садись, папочка, отдохни. Роза тебя покормит, а я покормлю Сонечку. Она будет у нас спать, — запела Лиза, — а я потом присоединюсь к вам…
Роза подняла большую белую салфетку, под которой стояли блестящего металла судки с прозрачными крышками.
— Вот! Заказали в ресторане к твоему приходу. Лиза выбрала. Сказала, что тебе должно понравиться.
— Сегодня в меня мало что полезет. Репетиция прошла ужасно. Не рассчитали сил — устали. Больше всего за трубача волнуюсь: у него такое трудное соло в фортепиан-ном концерте Шостаковича! Потребовал, чтобы сегодня все отдыхали. Но они же ненор-мальные: в уме одни магазины.
— А что ты хочешь?! Я как приехала, только два раза была в музеях и один раз на спектакле, а по магазинам бегала, как по музеям, каждый день. Сегодня буду первый раз на концерте. Пока ничего не покупаю, присматриваюсь. Но ты знаешь, зашла в посудный, в отдел фарфора: простояла час, не в силах отойти. Но я-то живу здесь, а у них — всего две недели. Дай им хоть чуть-чуть порадоваться жизни и свободе.
— Сегодня порадуемся, а завтра всё закончится. Я разговаривал с Волсумом…
— Мне рассказывал Волик. По-моему, он в восторге. Ты ешь, ешь…
Марк пил сок и всё никак не решался дотронуться до мяса. Запечённая тушка цыплёнка лежала среди маслин и листьев салата и почему-то напоминала младенца в пелёнках.
— Дай мне макароны, полей соусом и сыром посыпь… Как вы живёте здесь? Я по-нимаю: сытно, свободно, но — всё чужое. Я устаю от беспрестанного итальянского языка. В партитурах он рассыпан, как изюминки, а здесь забивает уши пробкой. Вчера кто-то из наших поймал по своему транзистору последние известия из Москвы. Смотрю, у баб слёзы на глазах. Даже мужики притихли.
— Я тоже, бывает, впадаю в тоску. Но как вспомню дачу на Николиной Горе, мол-чащий телефон и бесперспективность безденежья, во мне поднимается такая буря, что я стараюсь быстрее погрузиться в немецкие идиомы, в Шиллера, в Гёте… Забыть эти мага-зинные морды и колбасу по два двадцать.
Помолчали…
— У меня с моим оркестром одно кровообращение. Понимаешь ли ты? Оркестр не скрипка — взял под мышку и поехал, куда позовут.
— Хоть это обидно звучит для Волика, но я тебя понимаю.
— Понимаешь… — проворчал Марк.
— О чём вы здесь? — Лиза плотно прикрыла дверь в комнату, где находился ребёнок. — Спит, — тихо сказала она.
— Почему Олег не приехал?
— Назначили семинар. В университете у него полно работы. Приходит еле живой.
— А в Москве справлялся.
— Что ты сравниваешь?! В Москве никто так не работает, как здесь.
— А ты меня соблазняешь…
— Ты себе ищешь работу везде, мой милый трудоголик. — Она обняла отца и нежно, по-детски, покопошилась в его волосах. А говоришь, не похожа на тебя Соня. Зна-ешь, как трудится! Когда грудь сосёт, я еле выдерживаю. Стала кусаться от нетерпения. Врач говорит, очень хорошо развивается: русская кровь. Здесь всех нас принимают только как русских.
— А мы принимаем немцев, — подхватила Роза, — по прежней привычке, как в России, — всё на стол. У них совершенно не принято ходить запросто в гости, угощать всем, что есть в доме. В гостях им очень нравится, но к себе зовут нечасто. А если зовут, принимают по-своему: почти скудно. Напитки и еще что-то невнятное — так…
— Но такие пунктуальные, — смеясь сказала Лиза. — У наших соседей девочка, еврейка, ходит в немецкую школу. Там детей евреев кормят отдельно, кошерной пищей. А тут класс поехал на экскурсию. После экскурсии вернулась домой страшно довольная и с восторгом рассказывает обо всём маме. И вдруг является учитель с выпученными глазами и начинает извиняться. Мама сразу не поняла, в чём дело. А потом рассказывала мне и ужасно смеялась. Оказывается, во время экскурсии, когда надо было кормить детей, не смогли найти места, где готовят кошерное, и вынуждены были накормить обычной трефной пищей. Он так переживал! Так, бедный, переживал, что пришёл извиняться. Мама спрашивает девочку: «Как вас кормили?» А та ей отвечает: «Так вкусно, мамочка, никогда не ела». Несчастный учитель обошёл все еврейские дома и везде извинялся… Хороша историйка? — спросила Лиза. — И так во всём.
— Я бы сдох от скуки. — Гор поморщился. — То ли инкубатор, то ли Освенцим.
— Не притворяйся. Ты тоже любишь порядок. — Лиза запахнула плотней халат и поёжилась, словно её бил озноб. — Как мама?
— Ты же знаешь, она спит и видит, чтобы мы уехали оттуда.
— Ну а ты?
— Почему я должен бросить своё дело? Оркестр идёт в гору, меня ценят… — он осёкся, вспомнив о статье в «Вечёрке». — У нас там много хороших друзей. А границы?! Их закрывают и открывают. Начнём ездить с оркестром, маму будешь видеть чаще, чем если бы жили в соседнем доме. Надо только набраться терпения.
— Будь здесь мама, я бы тоже начала работать. Не хочется ребёнка отдавать в яс-ли и сразу превращать в немку… — Глаза её стали наполняться слезами. Лиза резко встала и пошла в комнату к Сонечке.
— Адаптация протекает неровно, — тоном врача, ставящего диагноз, твёрдо про-изнесла Роза.
— Я всё понял, — Марк отодвинул тарелку с недоеденными макаронами. — Сюда лучше приезжать, а жить всё-таки там. Недаром Дмитрий Дмитриевич сказал, кажется, Мариэтте Шагинян: «Не ездите за границу — вы заболеете».
Вечером после концерта мэрия Турина устроила банкет в честь оркестра. Итальян-цы хвалили музыкантов и Гора. Все вместе много ели и пили, в особенности утомлённые тушёнкой оркестранты — оторвались по полной. Были какие-то братания, сибиряки удив-ляли и восхищали итальянских дам своей непосредственностью. В конце концов объединились с ресторанным ансамблем, тихо игравшим популярную музыку. Получился такой горячий джем-сэйшн, что публика ревела от восторга после каждого соло сибиряков. Итальянцы оказались тоже ребятами не хлипкими: пили и играли с русскими на выдержку — кто кого переиграет… Коренных решил, что на «Катюше» пора бы и закончить. Но публика потребовала продолжения. Расплывшийся в улыбке, охмелевший Вадим Николаевич подсел к Марку.
— Меня просто распирает гордость за наших. Готов всех облобызать. Как играли, стервецы, сегодня на концерте! Как принимали нас! — так и сказал: «нас». Он даже потянулся, чтобы поцеловать Марка.
Марк согласно кивал, наблюдая радостную вакханалию вокруг, и не уходил, пони-мая, что без него это безудержное веселье, не ровён час, плохо закончится. Представители мэрии горячо распрощались и ушли, остались только итальянские музыканты, разобранные по компаниям. Где-то возникали возбуждённые профессиональные споры, и Гор приказал Володарскому сворачивать этот праздник. Роза, сидевшая рядом, попросила: «Ну дай ребятам чуть-чуть расслабиться. Завтра свободный день, переезд».
— Наши чуть-чуть не умеют… — Он обвёл взглядом шумный зал, неожиданно за-дал вопрос: — Как, на твой вкус, симфония Шостаковича?
Пока Роза собиралась с мыслями, Гор заговорил с какой-то болью:
— Конечно, итальянцы прекрасно чувствуют музыку. Но когда симфония закончи-лась, когда я увидел глаза своих музыкантов, понял, что мы отдали всё, что могли, даже кожу с себя содрали, — повернулся к публике: вижу их глаза, вижу восторг, восхищение, благодарность, что угодно… но только кровоточащие тела остались за моей спиной. И мне вдруг явилась мысль: ну что знают эти лощёные господа о нас?! О наших чувствах! О нашей жизни!.. Там, — он ткнул большим пальцем за спину, — надо повариться!.. Что знают газеты?! Они нас воспринимают как чудовищную или чудесную нелепость, абст-рактно, отвлечённо…
— Не говори так! Здесь есть знающие, тонко чувствующие люди. Но скажу от ду-ши: сегодня вы превзошли себя! В зале я еле удержалась от слёз… подступали… души-ли… В Союзе Десятую Шостаковича я никогда так не воспринимала.
Гор обнял Розу, поднялся и громко сказал оркестру:
— Друзья мои! Вы заслужили этот славный вечер, вы заслужили своим трудом эти гастроли. Спасибо вам, спасибо хозяевам этого чудного ресторана. Будем заканчивать. Нас ещё ждут великие дела.
В Шереметьево к таможенникам выстроилась большая очередь, которая еле дви-галась. Откуда-то несло холодом и запахом плохо убранного туалета, хлопала дверь. Ор-кестранты торопливо заполняли декларации, назойливо выспрашивая у переводчицы и друг у друга: «Что писать?» Гор прошёл таможенников первым и ждал остальных. К нему подскочил Володарский.
— Марк Матвеевич, наш груз задерживают на три дня: обнаружили в одном кон-тейнере двести рублей во фраке, в другом — со стопором садовый нож в ботинке и ка-кой-то журнал — говорят, порнография. Я посмотрел: издательство «Медакадемия». Они не пропускают, как быть?
— Отдай им вино, которое везём в Росконцерт. Пусть пропустят.
Володарский убежал и вскоре вернулся.
— Сказали, что шума поднимать не будут, но три дня подержат — такой порядок. Придётся мне остаться в Москве.
— Оставайся и держи меня в курсе постоянно…
Госконцертовская «Волга», с тем же шофёром, что вёз его две недели назад в аэ-ропорт, сделала вираж у знакомого плаката с огромным портретом Генсека, вильнула на льдинке и помчалась сквозь туго натянутые струны позёмки. Порывистый ветер тонко подвывал мотору и норовил столкнуть машину в кювет. На Ленинградском проспекте по-зёмка успокоилась, и лозунги пошли гуще, но Марк их даже не видел: обдумывал своё появление в Госконцерте… Вырезки из газет распирали «дипломат», в багажнике что-то торжественное вызванивали бутылки с итальянской граппой…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ВОЙНА И МИР
— Здравствуй, папай! — Марк плотно прижал к уху телефонную трубку.
— Здравствуй, Марк. — Голос отца был тихим и слабым.
— Как ты себя чувствуешь?
— Ничего, сынок, ничего, спасибо. Мира мне помогает. Слава Богу, читать ещё могу.
— Может, ты к нам переедешь?
— Зачем? Мне здесь спокойно. Тут у нас образовался телефонный клуб любителей Толстого. — Его голос оживился. — Все старые. Целыми днями перезваниваемся, кто-нибудь обязательно чего-нибудь накопает, откроет, и давай делиться.
— Скажи, ведь ты как-то можешь себе представить оперу «Война и мир»?
— Мне, конечно, трудно представить, чтобы Кутузов, к примеру, пел, но некое зву-чание, даже музыку, я слышу, когда читаю. Скорее это музыка слова. Представь себе большой светлый дом, пруд и тенистый сад, со всеми подробностями: от травинки до князя Андрея. Вот это и есть Толстой, как я его ощущаю. А в опере… Если тебе удастся пе-редать в постановке своё самое первое впечатление от романа, тогда всё получится.
— Живые голоса мешают. Они чувственны и своевольны… Всё подчинено времени музыки… музыкальному времени, — уточнил он. — Невозможно посидеть и помечтать, как при чтении книги. Понимаешь? Я не могу ухватить основную мысль Прокофьева — ускользает.
— Да всё у тебя получится. Такие возможности! Целый театр, целый мир! И у каж-дого — свой Толстой. Прямо как у нас в телефонном клубе.
— Вами движет любовь к творчеству Льва Николаевича, здесь движущие силы другие: амбиции и самолюбование.
— У тебя же есть опыт.
— Есть. Но не такой, как нужен сейчас в театре. Много скрытых течений…
— Правда побеждает.
Марк улыбнулся. Такие беседы с отцом помогали настроиться, придавали сил, мир вокруг становился понятным: Марк яснее осознавал свое место в этом мире.
Телефон зазвонил тут же, как только он положил трубку: вызывал Ленинград. Это был Илья Александрович Мусин, его консерваторский учитель. Марк удивился звонку, ведь только вчера они говорили больше часа, обсуждая постановку «Войны и мира».
— Да… Вчера мы с тобой заговорились, и я забыл спросить о Вере Галыниной. Она просится ко мне в класс, ты ведь её хорошо знаешь.
— Илья Александрович, она очень одарённый человек, я думаю, что из неё мог бы выйти хороший дирижёр. Но характер очень непростой.
— Спасибо. Я буду с ней разговаривать, посмотрю, чем дышит.
— Надеюсь, вы найдёте общий язык. У меня не получилось.
У Гора остался неприятный осадок от той старой нелепой истории с Верой в гости-нице во время фестиваля Чайковского. Эти воспоминания, как камешек, упавший на илистое дно, поднял муть, заставил его думать о настроениях в коллективе. В который раз вспомнилось последнее собрание.
Его пришлось проводить во второй раз и по одному и тому же поводу: ЧП на та-можне. Несмотря на обещания таможенников не давать хода этому скользкому делу, ин-формация об инциденте дошла до Госконцерта, потом до министерства и оттуда докати-лась до местных властей. Гора несколько раз вызывали «на ковёр», обсуждали в дирек-ции филармонии и на партсобрании. Марк собирал цехком, затем весь оркестр: прови-нившиеся каялись, писали объяснительные. И наконец по совету Виктора Ивановича Ку-рёхина, который был с ними на гастролях в Италии, решили написать коллективное пись-мо с осуждением виновных и направить его во все инстанции. «Да выгнать их! — говорил Лукич. — Играй по правилам, не выпендривайся. Главное — чтобы в оркестре был порядок, а другим наука!» Гор сопротивлялся: конечно, их придется отстранить пару раз от поездок за рубеж, но уж никак не изгонять из коллектива. За что? За случайные промахи? Это были крепкие музыканты-профессионалы, да и ребята неплохие... Ну что там — садовый ножик или двести рублей!..
Маргалита за дверью учила какой-то текст. Марк в который раз начал просматри-вать партии, пытаясь наконец решить, как распределить их между исполнителями. Здесь нельзя было ошибиться. Было занятно наблюдать, как в последнее время его симфонические концерты стали аккуратно посещать солисты оперы. Заходили за кулисы, пространно хвалили, целовались с ним, как лучшие друзья. Марк и сам приходил на все спектакли, чтобы оценить их возможности. Он грустно посмеивался, понимая, что окончательный его выбор многих превратит из друзей в злейших врагов.
В театре таких голосов, какие могли бы удовлетворить его представления об идеа-ле, было не много. Средств, отпущенных на спектакль, хватало только на приглашение дивы. И всё. Даже его друг, начальник хозчасти театра Лев Аркадьевич Бойко, не мог дать путного совета. Денег было в обрез.
С Павиным они как-то столкнулись у входа в консерваторию. Аполлон взял Гора за пуговицу, приблизился, чуть привстав на мысках:
— Не мучайся, от тебя выбор солистов не зависит. Всё решают дирекция с художественным советом. И я! — добавил он с вызовом, глядя прямо в глаза Гору.
Марк смахнул его руку.
— Или я буду выбирать исполнителей, или будете ставить оперу вы, если сможе-те… В Парижике…
Гор стоял спокойно, не отводя глаз, — всё уже в плане, газеты протрубили анонс.
— Ну-ну, — Павин произнёс это на высокой дрогнувшей ноте. Резко повернулся и пошёл прочь.
Выбор и на самом деле был весьма ограничен. Больше всего Марка волновали тенора. До сих пор он не мог решить, кому отдать психологически сложную партию Платона Каратаева. Гор стал листать партитуру, чтобы найти нужное место, и обнаружил забытую им записку Майи. Она передала её после собрания, почти сунула в руку, явно не желая, чтобы кто-то это увидел. Марк, подчиняясь её движению, быстро спрятал записку между страницами партитуры, не придав этому обстоятельству особого значения, и теперь вдруг обнаружил её, развернул и неожиданно ощутил волнение и внутренний жар…
Через рифленое дверное стекло было видно, как Марго ходит по комнате из угла в угол. Её размытый силуэт то появлялся, то исчезал в освещённой электричеством раме. Она готовилась к завтрашней репетиции «Пера Гюнта». Марк сам предложил ей участие в этой музыкально-литературной композиции в роли восточной красавицы Анитры и теперь досадовал и на неё, и на себя, чувствуя, что время подобных ролей уже ушло, а Марго так схватилась за этот текст, что теперь его и клещами не вырвать.
«Мой дорогой, мой жестокий ангел! — писала Майя, Марк внутренне слышал её голос. — Боюсь называть тебя по имени, не хочу, чтобы кто-то чужой и недобрый, прочи-тав эту записку, мог воспользоваться ею и сделать тебе больно. Мне необходимо встре-титься с тобою в самое ближайшее время. Развеять мысли, которые невыносимо мучают меня, как наваждение. Что бы ты ни решил — я всё приму безропотно. Но пойми, что я не просто функция, я — женщина, которая не может безразлично относиться к своему будущему. Сегодня можешь приехать в любое время. Завтрашнего дня ждать мне будет безумно трудно».
Марк поспешно захлопнул партитуру, оделся и крикнул Маргалите:
— Я ненадолго!
— Куда ты на ночь глядя?
— Забыл заправить машину.
— А завтра нельзя?
— Завтра будет некогда и обязательно очередь.
— Лучше бы ты не ездил, попроси бензин у соседа взаймы.
— Нет… — Он быстро вышел.
Выруливая из гаража, поймал себя на мысли, что думает о Майе как о первой и необходимой оркестру флейтистке. Тут же укорил себя и, горячась, лавируя между выщерблинами на подмёрзшем к вечеру асфальте, вспомнил последнюю встречу с Майей, красивую и безумную. Каждое свидание с Майей вызывало в нём почти малярийный приступ молодости, растягивающийся потом на много дней.
Майя была одета необычно. Не было лёгкого халатика-разлетайки, не было зелё-ной повязочки в волосах. Она была словно в броне: плотные джинсы и кожаный жилетик. Он хотел её обнять, но Майя отстранилась и только сказала:
— Вот письмо, прочитай. Я его написала, чтобы не наговорить глупостей. Я приго-товлю чай.
— Ты меня всё больше озадачиваешь.
— Читай. — Она подала ему не заклеенный конверт.
Марк извлёк письмо и медленно развернул его.
«Мой близкий, мой далёкий, мой истязатель, мой повелитель! Каждый день на репетиции вижу тебя, слушаю тебя, подчиняюсь тебе, выполняя все фантазии. Но это работа. Я мечтаю, вижу во сне и почти наяву, как могло бы быть в жизни. Но ты всегда недоступен и закрыт. Чаще я встречаю твой требовательный взгляд. Ты язвителен, чудовищно капризен и своенравен. Наверное, с тобой невозможно жить в одном доме, в постоянном и непосредственном общении. Я сочувствую твоей жене и безумно завидую ей. Я хочу повиноваться тебе, терпеть от тебя всё, даже оскорбления. Я желаю твоих любых прикосновений, пусть грубых, вызывающих боль и обиду. Я беспрестанно желаю тебя и сознаю, что это совершенно невозможно, нереально. Оркестр для тебя — жизнь! Понимая всё это, я страстно хочу лишь одного — выносить под сердцем твоё дитя и владеть этим сокровищем. Подари мне это счастье!»
На мгновение Марка охватило чувство восторга. Он всегда так хотел сына! Теперь это почти свершилось! Его кровь, его плоть, его будущее. Марк уже видел лицо ребёнка, умилялся его проказам, радовался его успехам. Ощутимой и явной предстала связь вре-мён, и его сын — продолжатель древней линии. Эта идиллическая картинка улетучилась, как только он услышал шаги Майи. Марк ясно осознал опасность и губительность своих мыслей: одно неверное слово, необдуманный поступок — и вся его устроенная жизнь в оркестре, в опере, в обществе, наконец, оборвется, закроется, как в театре, тяжёлым, непроницаемым занавесом.
Майя молча, не поднимая глаз, поставила на стол поднос с чаем.
— Это невозможно. — Тихо сказал Марк, медленно свернул письмо, аккуратно вложил его в конверт. — Я не могу разбрасывать своих детей.
Он помолчал. Майя подняла глаза, полные презрения и тоски. Казалось, сейчас она скажет что-то непоправимое.
— Не надо, — попросил он, — прости, что потерял голову, как старый дурак, и те-перь мучаю и тебя, и себя. Мне бы не хотелось, чтобы ты покидала оркестр. Очень не хотелось бы… Я выполнил все свои обещания. Останься, прошу тебя… И позволь мне сохранить это письмо, разорвавшее мне сердце. Спасибо тебе за него. И ещё раз прости…
Марк повернулся и вышел.
— Тебе звонил Аверьян Лукич, — крикнула Маргалита из своей комнаты.
Марк набрал номер и грустно пошутил:
— Музей старого чудака Генри Мозера?
— Здорово, Марк Матвеич, — раздался в трубке бодрый голос Лукича, — скажи лучше: лечебница имени Мозера. Ты говорил, что познакомился с каким-то чудо-мастером.
— А что случилось?
— Каретные остановились. Жена вытирала пыль, говорит, только переставила — и всё, а они не ходят.
— Переживаешь?
Лукич вздохнул, промолчал.
— Дам я тебе, дам его адрес. Марк начал листать записную книжку.
— Что, говорят там, Герман Столяров на меня жалуется? — спросил без обиняков.
— Ходил вчера тут… Учти, он всё же народный РСФСР, на всех праздниках выступает, много друзей. Мне нравится, как он исполняет, красиво…
— Ты бы послушал, как он поёт Кутузова! — Марк начинал злиться. — Это же не романсы под водочку. Голос качается, как у пьяного, совершенно не понимает, что такое ритм. Как берутся ноты, так и поёт. А у Прокофьева всё очень не просто: всё должно быть точно, как часы.
— Можешь забыть, что я тебе скажу: завтра на репетицию придёт Бархатцев. А кто у тебя вместо Столярова?
— Отличный парень! Два года назад закончил консерваторию в Киеве. Свежий голос — бархат! Как у твоего нового Мозера. Свечи гасит — такая мощь!
— Всё ж-таки поосторожней. Говори адрес мастера — записываю…
Когда Бархатцев входил в зал, Герман Столяров заканчивал петь арию Кутузова: «…Враг су-ме-ет раз-ру-шить сте-ны и о-бра-тить всё в пе-пел и раз-ва-ли-ны…» Столяров был одет в обычный костюм, на левом глазу — чёрная повязка. Он играл: принимал величественные позы, но «видящий» глаз не сводил с палочки дирижёра.
«Для Кутузова-то — фактурный мужик, — подумал Бархатцев, только шипящие — как будто у него вставная челюсть».
Столяров сделал движение, словно открывает окно, в оркестре раздался колоколь-ный перезвон. Гор жестом «снял» звук и громко сказал:
— Пригласите Рамбаль, Бонэ и хор французских солдат. Оркестр, откройте один-надцатую картину, цифру пятьдесят четыре.
Столяров стоял в ожидании замечаний Гора. Но тот не смотрел в его сторону и да-же поднял руки, чтобы начать следующую картину.
Столяров с возмущением крикнул:
— Может быть, вы скажете что-то и мне…
Марк опустил руки и раздражённо, раздельно произнёс:
— У Кутузова был выбит правый, а не левый глаз. Повязка не там. — И вновь под-нял руки. — Пятьдесят четвёртая цифра, Allegro moderato. — Прошу…
Столяров неловко потоптался на месте, не решаясь уйти, но когда зазвучала фри-вольная песенка из одиннадцатой картины, с досадой тряхнул головой и с ругательства-ми, заглушёнными оркестром, ушёл со сцены.
Спевка по четвёртой картине была назначена на среду, а во вторник вечером Гору позвонил его студент Митя Жолтквов и сказал, что не сможет прийти. Гор не придал этому особенного значения, но спросил: «Что случилось?» Митя промямлил что-то невнятное, и только на следующий день, почти случайно, Гор узнал в деканате, что Жолтквов подал заявление о переходе в класс Аполлона Григорьевича Павина. Это обстоятельство не только оскорбило, но и удивило Марка. Он собирался предложить Жолтквову ассистировать в постановке оперы Прокофьева и немного посуфлировать в качестве предварительной практики.
Своих учеников Гор обязывал ходить почти на все свои репетиции, чтобы они учи-лись работать не только у зеркала с двумя роялями, но и в настоящих «боевых» условиях с оркестром, солистами, хором. А когда надо, понимать требования оперного режиссёра.
Войдя в репетиционный зал, где уже собрались его студенты и вызванные на спевку солисты, невольно бросил взгляд на место, где обычно сидел Жолтквов. Стул был свободен. Студенты, как ему показалось, как-то чрезмерно почтительно поздоровались с ним и потупили взоры. Вероятно, они уже знали о причинах неожиданного решения Мити. Шумные, голосистые солисты окружили Гора, чтобы задать свои накопившиеся, часто наивные, вопросы: «Можно, я сделаю здесь фермату, мне легче перейти на следующую ноту?» или: «Вы можете мне показать вступление, а то я просчитываюсь?» и ещё много в том же духе.
«Господи, как же им всем не хватает образования!» — думал Гор. Понятно, многие приходят в консерваторию прямо с производства, не закончив не только училища, но даже музыкальной школы. Не умея играть ни на одном инструменте, не зная музыкальной грамоты. Это обстоятельство невероятно осложняет общение с ними, приходится много времени тратить на объяснение элементарного, хотя среди этих плохо образованных людей встречаются подлинные большие таланты. Но и с ними часто бывает трудно…
Сегодня были вызваны исполнители на картину «Диванная у Элен Безуховой». В своём любимом углу сидел Немиров, грыз ногти. Его раздражали дурацкие вопросы во-калисток. Даниил Станиславович опасался: время уходит, а многие не могут войти в текст и интонации Прокофьева. Тексты — понятно, не стихотворные, трудные — чистая проза Толстого. Но музыка-то! Всё так ясно! Хорошо ему рассуждать с консерваторским (бывший виолончелист) и театральным образованием. Гору его постоянно приходилось успокаивать и убеждать, что всё однажды войдет в голову и в уши — потом силой не вы-рвешь. Спокойней надо работать. Зачем орать?! Это тебе не инструменталисты — сразу же зажимаются, теряют голос и не знают, куда и как двигаться в мизансцене.
— Так! Встали! Первая мизансцена, — высоким гортанным голосом выкрикнул Немиров, подошёл к сцене и трижды хлопнул в ладоши… — Фирсова, ты же Наташа, за-чем встала на место Элен, отойди вправо… Вступление!
Марк дал знак пианистке, Вета Осинина начала играть и вдруг оторвала руки от клавиш, будто обожглась.
— Ну почему опять западает «соль»?!
— Ты перейди за другой рояль, — раздражённо сказал Гор. — Где у вас настрой-щик?!
— Он бывает только днём.
— Играй на другом инструменте.
— Он тугой…
— Потерпи чуть-чуть… Сегодня я ему устрою «соль с перцем». Ещё раз!
Вета начала играть вступительный вальс, всем видом показывая, как ей тяжело.
— Занавес! — крикнул Немиров и рукой изобразил поднимающуюся тяжелую ма-терию… — Наташа, не стой, как колода, двигайся, двигайся… Наташа — это ртуть, а ты что…
— Я ручеёк, — ответила Фирсова и задвигала задом.
Все засмеялись, но музыка продолжалась.
— Ты с балетмейстером проходила движения?
Пианистка прекратила играть.
— Проходила. Он сказал, ручеёк…
— Ещё раз пойди к нему. Скажи, чтобы показал ртуть…
— Давайте не задерживаться на мелочах. Сегодня мы сводим голоса и мизансце-ны.
— Марк! Ты же видишь, что происходит…
— Вижу. Назначайте дополнительные уроки. Поехали. От Элен…
В антракте заглянул Князев — исполнитель Андрея Болконского. Подошёл к Гору, с восхищением сказал:
— Вчера на уроке по «Онегину» получил удовольствие от занятий… Такие тонкости подсказал ваш ученик!
— Кто же это?
— Ну, этот! Такая сложная фамилия… Жолтквов Митя.
— Он уже не мой ученик. — Гору был неприятен разговор.
— Да?! — опешил Князев. — А я-то думал, это вы его протолкнули к нам очеред-ным дирижёром…
— Для дирижёра он ещё сыроват…
— Понятно…
Князев переступил с ноги на ногу, не зная, что сказать.
— Побегу в консерваторию. Завтра ведь у нас с вами урок?
— Да. — Сухо ответил Гор и отвернулся.
Совещание в кабинете директора шло уже около двух часов — решения по подго-товке «Войны и мира» ещё не было выработано.
— Я не понимаю, — сказал директор театра, — мы будем ставить эту оперу или свернём всё к чёртовой матери, пока не поздно?
— К-как это можно! — заикаясь от волнения, выкрикнул Немиров. — Сделана уже половина работы, пишутся декорации… При чём тут основной репертуар?!
Аполлон Григорьевич смотрел на Немирова с прищуром Наполеона перед стенами Москвы.
— Неужели погубите такое великолепное начинание? — в сердцах воскликнула концертмейстер Вета Осинина. — Весь театр живёт ожиданием премьеры как праздника!
— Позвольте мне! — Гор встал. — «Вино откупорено, надо его выпить…» — так сказал Наполеон, разглядывая в подзорную трубу башни Кремля. «Одно движение ру-ки — и погиб это древний азиатский город». Так кто мы — Наполеоны или Кутузовы?! — Марк сделал многозначительную паузу. — Действительно, постановка этой гениальной советской оперы безумно трудна — прежде всего, для солистов-вокалистов: интонацион-ные скачки, много ползучих хроматических ходов. Непривычные ритмы. Но если сейчас, ценой не столь великих репертуарных потерь, мы всё же осилим оперу Прокофьева, оторвём своё слуховое сознание от привычного, нам откроются мировые шедевры, такие как «Кавалер роз» Рихарда Штрауса, «Воццек» Берга, наконец, Вагнер, уже столетие звучащий во всём мире. Есть шедевры в советской музыке: «Леди Макбет» Шоста-ковича, «Любовь к трём апельсинам» Прокофьева… Не стану перечислять всего…
Павин в нетерпении высказаться вертел в руках свой знаменитый двухцветный карандаш, иногда что-то чиркая в блокноте…
— Меня упрекают в том, что я на каждую роль занял по нескольку исполните-лей. — Гор посмотрел на Павина. — Но, заметьте, все они учат по две-три роли. Это мед-ленней. Но именно такое решение даст спектаклю стабильность: позволит варьировать в «форс-мажорных» обстоятельствах. А главное — все осваивают непривычный материал, становятся современными вокалистами, заодно выявляется, кому какая роль ближе. — Он по-хозяйски оглядел аудиторию. — Раз мы взялись за эту работу, значит, мы не про-винциальный театр. Мы наконец должны избавиться от комплекса «заштатности», пока-зать всем, на что мы способны. Обрести лицо культурной столицы Сибири — наша пер-вейшая задача.
Не сорвать аплодисментов последние слова Гора категорически не могли.
— Авантюрист ты, Марк Матвеевич! — хитро улыбаясь, сказал директор театра. — Но раз коллектив поддерживает, я согласен. Или грудь в крестах, или голова в кустах!
Совмещать работу в своём оркестре и в опере было не просто. И Гор вынужден был приглашать в филармонический оркестр всё больше гастролёров. Но всякий раз сам готовил коллектив к их первой репетиции. Это было его священным принципом. Какого бы уровня ни был приглашённый дирижёр, Марк не давал оркестру расслабиться. Перед приездом Эрхарда Коха из Вены Гор успел позаниматься два часа групповыми и сделать одну часовую общую репетицию — всё остальное время съедала опера. Его студенты тоже были заняты: где переписывали и корректировали ноты, где суфлировали, изучая партитуру Прокофьева, иногда под его присмотром занимались с вокалистами…
На первую репетицию Коха Марк все же забежал. Интересно было, в какой манере австрийский музыкант дирижирует вальсами Штрауса. Гор никогда, даже под пыткой, не признался бы, что ревнует свой оркестр к любому мало-мальски приличному дирижёру. И теперь, придя в зал, он почти маниакально ходил вокруг родного коллектива. Музыканты незаметно перемигивались и шептались: «Гор-гор-гор». Он заходил то со стороны контрабасов, то — вторых скрипок и литавр и делал музыкантам тихие, но внятные замечания. Гастролёры удивлялись этому обстоятельству и деликатно молчали, стараясь скрыть улыбку или раздражение. Но Марк не мог усидеть на месте, быстро перемещался по залу, вслушиваясь в звучание оркестра с разных точек. Прики-дывал, что усилить, что пригасить. Особенно его раздражало, когда задние пульты играли излишне аккуратно, как он говорил, «вполсвиста». Тогда Гор свирепел. Музыканты, чувствуя его за своей спиной, просто вгрызались в инструменты… Было понятно, что этот Кох — не Бог весть какого класса, но Марку особенно нравилось, что австриец в вальсах чуть оттягивает вторую долю. Гор и сам требовал от оркестра делать так же: тогда вальс становился более элегантным.
Он подскочил к первым скрипкам и тихо шепнул Яну Соловьеву:
— Ты видишь, я тоже могу ехать в Вену!
— Через Вену, — ответил, почти не думая, Ян и испугался. Вена тогда была перевалочным пунктом для эмигрантов из СССР. — Извините. Я имел…
— Иметь обязательно будешь, — парировал Гор и отошел с досадой: «Сам нарвался!»
Марк ещё немного покрутился возле оркестра. Поняв, что, кроме второй доли, изящно оттягиваемой Кохом, ничего нового и интересного не услышит, расстроенный, пошёл заниматься с вокалистами.
Возле репетиционного класса кроме Александра Охотина, уже назначенного на роль Кутузова, сидел и Герман Столяров. Из класса долетали звуки рояля… Герман встал навстречу Марку.
— Вы не возражаете, я послушаю занятия?
— Слушайте, если вам это пригодится…
— А вдруг…
Марк вздохнул и открыл дверь, пропуская и того и другого.
— Здрасьте, — весело встретила их Вета Осинина. — Ну и музыку вы нам подсунули, Марк Матвеич! Нужно бы ещё пару рук.
— А нос зачем? Играй носом.
— Всё время приходится подыгрывать партию голоса, не могут запомнить.
— Пусть сами себе подыгрывают — для чего в консерватории учились?
— Ой! — вздохнула Вета. — Скажете тоже...
— Ладно. Что есть, то есть. Давай соль-мажор, три такта до арии…
«Ве-ли-ча-ва-я, в сол-неч-ных лу-чах…» — глубоким басом запел Охотин.
«Красивый бас, и тембр такой необычный…» — Марк порадовался, что выбрал именно его на эту роль. Герман слушал внимательно, что-то прикидывал в уме…
— Так! — остановил Гор. — Ты понимаешь драму, трагичность момента? Кутузов взял на себя фантастическую ответственность. Один! За судьбу всей страны. Он, конечно, уверен, но надо быть полным идиотом, чтобы не сомневаться… Вот, твоему ребёнку нужна, не дай Бог, операция. Там прекрасные врачи. Но есть наркоз-шмаркоз, у кого-то рука дрогнула. Ты что, не волнуешься? Но это волнение мужчины, без истерик, понял?
Саша кивнул.
— Подбавь ему басы, пусть ощутит ход истории… Давай ещё раз…
Столяров достал блокнот и что-то почиркал в нём карандашом, поглядывая на Го-ра.
— Саша, — прервал Марк Охотина, — «Уж-ли бли-зит-ся скорб-ный, тяж-кий час…» — на слово «тяжкий» сделай маленький нажим…
— Только не оттягивай, — подсказала Вета.
Охотин вздохнул и допел арию до конца.
— Марк Матвеич, взгляните. — Столяров протянул блокнот. На листке был шаржи-рованно изображён Марк с повязкой на правом глазу.
— Ну что ж, вы исправляетесь.
— Даже царь престарелому Кутузову доверил армию. А вы не желаете дать роль Михаила Илларионовича народному артисту.
Марк язвительно улыбнулся.
— А вы обратили внимание, что у Прокофьева царь не имеет голоса, в партитуре так и написано: «Без слов».
Вечером позвонила Майя.
— Мар! — крикнула Маргалита. — Опять твоя флейтистка. Ты хочешь, чтобы я ей выцарапала глаза?
— Ты что, с ума сошла, Марго?! Она хочет сыграть сольный концерт.
— Она просто хочет. Что, я не вижу? Звонит беспрестанно, как к себе домой.
— Перестань. Положи трубку, я уже взял...
— Марк Матвеевич! — молчание…
— Ну, говори… Нас никто не слушает.
— Это уже не важно… Я уезжаю.
— Куда? — Марк опешил.
— Уезжаю. Больше не могу… Видеть вас каждый день… на расстоянии…
— Майя, мы взрослые люди…
— Тем более… Я уже всё решила…
Марк занервничал, не мог уже себе представить, что не будет видеть перед собою эту влюблённую женщину, не будет слышать звук её флейты, такой пластичный, что можно лепить всё, что приходит в голову. Всякий раз, приходя на репетицию, он отыскивал её рыжую голову, и если Майя не была занята в программе, расстраивался. Она ещё играла в опере Прокофьева и заметно украшала звучание оркестра…
— Куда ты уезжаешь? — повторил он. — У тебя здесь квартира, у тебя здесь всё.
— Квартиру я возвращаю, — жёстко сказала Майя. Просто не хотела бежать, как Вера. И добавила, горячечной скороговоркой: — Я вас люблю! Не пытайтесь меня оста-навливать. Устроюсь — напишу. — И повесила трубку…
Марк слушал короткие гудки и продолжал держать трубку у уха. Потом треснул ею о телефон и, кажется, расколол.
— Что случилось? — выглянула Марго.
— Уйди! — грубо крикнул Гор и продолжал сидеть, не зная, что предпринять.
Его охватил ступор, паралич, прострация — как назвать это чувство, когда рушится надежда, в которой человек не может признаться даже самому себе? Так он просидел весь вечер, не включая свет, не закрывая партитуру, не желая выходить из этого состоя-ния. В своей комнате, так же тихо, в глубоком кресле, уронив голову на грудь, охватив её руками, сидела Маргалита. В какой странной полифонии переплетались их мысли и чувства — одному Богу известно.
Наступил день сдачи спектакля. Ждали начальство. В фойе было шумно и празд-нично. По столь торжественному случаю среди дня даже открыли музей и выложили афиши. Хранитель музея, Георгий Фёдорович Шлиппе, почтенный старец с размётанной по синей блузе бородой, держал пучок шариковых ручек, предлагая первым слушателям оставить свои, ещё ничьим влиянием не замутнённые, отзывы.
У стены, наблюдая за движущейся мимо публикой, стоял известный театральный фотограф Доня — всегда юный бывший артист кордебалета. Тощий и извивистый, как червяк, он ухитрялся со своим аппаратом стоять в позе болотной птицы на одной ноге. Другая либо отыскивала опору, либо завивалась вокруг своей напарницы. Доня подробно знал все уголки и щели в театре, его можно было одновременно видеть везде. Информацию о своих снимках он каллиграфически заносил в миниатюрный блокнот и не чурался иных заметок, даже любопытных диалогов, коих становился свидетелем. Двигало им охотничье чувство настоящего журналиста.
«За правой кулисой, возле будки помрежа», — записал Доня в своём блокнотике.
Дочка артиста миманса, изображавшая только в десятой картине девочку Малашу, уже бегала среди исполнителей, собравшихся за кулисами, и беззастенчиво дергала хористов за края нарядных старинных костюмов. От возбуждения волосы её растрепались и колечками выбегали из-под косынки. Отец с тайной гордостью поглядывал на неё. Подойдя к солисту балета, исполнявшему роль Александра Первого, спросила:
— А где твои красные штаны?
Рядом громко засмеялись, вспомнив, как вчера на прогоне он выскочил танцевать мазурку в украинских шароварах, не сумев влезть в тесные, треснувшие по швам лосины.
— Уйди! — сквозь общий хохот крикнул Немиров. — Лучше бы вообще без штанов пришёл — было бы не так смешно.
— Хор готов, — предупредила в микрофон помреж Таня. — Солисты готовы. Зад-ник опустили, полонез начали… — Она перекрестилась. — Занавес!
«Царская ложа». — Так Доня ради краткости и в силу возвышенности своей натуры называл правительственную ложу. Как он туда проникал, оставалось тайной.
Николай Романович благосклонно кивнул Бархатцеву. Вадим Николаевич перехватил взглядом кивок и, наклонившись к Жихареву, секретарю по идеологии обкома, пояснил:
— Александр Первый без грима! Солист балета — вылитый Романов, и даже фа-милия его Романов.
— Уж не родственник ли недобитый? — смеясь, закашлял в кулак Жихарев.
— А что, — улыбнулся Бархатцев, — глядишь, и припомнит…
— Разговорчики, — строго прошипел Жихарев.
Началась мазурка, и царь Александр в первой паре галантно протанцевал лириче-скую часть её и растворился в глубине сцены.
— А кто Элен? — спросил Жихарев. — Предполагалась Дива…
— С Дивой не договорились, — ответствовал начальник управления культуры Ва-дим Николаевич Коренных.
— Плохо договаривались, — бросил Жихарев. — Впрочем, эта, может, и посвежей будет. Она «заслуженная»?
— Пока нет. Думаем.
— Не надо думать. Представляйте. Как она вам? — обернулся он к Бархатцеву.
— Пора дать. Уже пять лет здесь работает.
— А зовут как?
— Вероника Князева.
— Что же… э-э-э… жена Князева, что ли?
— Так точно.
— Смотри, какую бабу отхватил… Ишь ты…
(Правая кулиса.)
— Андрей Болконский, Князев, приготовиться… На трели выходишь… Трель. Выхо-ди…
Романов взял на руки расшалившуюся за кулисами девочку, тихо, на ухо, спросил:
— Нравится тебе опера?
— Всю жизнь в оперу буду играть.
— Только тихо. Давай послушаем.
С умильной улыбкой подошёл отец девочки.
— Сегодня всё как по маслу, — сказал он. — Как бы не сглазить, тьфу-тьфу-тьфу…
— По дереву постучи.
Артист миманса наклонился и постучал по полу.
— Не по голове же. С Гором-то как хорошо! Вот дирижёр! И удобно, и… — он по-дыскивал нужное слово, тряс пальцами в воздухе… — Прям… вот… вот кому быть главным у нас!
— Ну ты сказанул. Что же, он уйдёт из симфонического?
— А что?!
— Они съездили в Италию, и, говорят, теперь такие планы!..
— Ну, и с нами бы съездил.
— Могу спорить: хоть как пройдёт «Война и мир», другого спектакля ему ни за что не дадут ставить.
— Почему?
— А слишком хорошо — это тоже плохо.
— Не может быть…
— Послушай!.. — Они притихли, начала петь Фирсова.
(Вторая картина. На сцене.)
«Ка-кой ве-сё-лый бал! Как всё кру-гом на-ряд-но здесь, и как свет-ло…»
(У будки помрежа.)
— Как распелась Наташа!
— Что?
— Как Наташа — ну, Фирсова — распелась, говорю. При этом танцует… а! Смотри-те!
— Она самая красивая, — сказала девочка.
— Устами младенца…
— Марк Матвеевич мне тоже нравится, он мне конфеты давал…
— Давно у нас оркестр так тембристо и стройно не звучал…
— Не звучал, — подтвердил артист миманса.
— И Андрей отличный.
— У Князева Андрей мне больше нравится, чем у Соболева.
— У Соболева тоже неплохо, но он тяжеловат. Хотя в избе бред у него лучше полу-чается.
— Это где хор стонет: «Пи-ти, пи-ти, пи-ти»?
— Ну да. Но тембр у Князева богаче будет и ровней по всему диапазону…
— Отойдите, мать вашу, — рявкнула помреж Таня. — Разбухтелись тут. Идите тре-паться в «карман»…
— Всё-всё-всё… Мы тихо…
— Почему нет второго задника? — зашипела в микрофон помреж.
— Заело, сволочь…
(В зале. У столика Немирова.)
— Почему второй задник не опустили? — возмущенно спросил художника Неми-ров.
— Не знаю, утром всё проверяли, — сжав зубы, с тоской ответил Геловани.
— А может, так даже лучше? — неуверенно спросил Немиров. — И звучит вроде ясней, тот задник гасил звук.
— Нет. Без второго невозможно: свет не тот, напряжение сцены совсем пропада-ет…
(Царская ложа. Идёт десятая картина.)
Николай Романович наклонился к Коренных:
— Вспомнил, как стыли в окопах под Москвой.
— Страх был? — сочувственно спросил Коренных.
— Страх был, но больше — сомнения: отчего так история повторяется?
— Земли много, завидуют…
Бархатцев вслушивался в их разговор…
— Кутузов мне нравится… вроде говорит, а не поёт, а слушать хочется…
— Ты Толстого-то читал?
— В школе, — не вполне уверенно ответил Вадим Николаевич, — конечно, читал…
— Читал! — передразнил Жихарев. — Вот я читал так читал! В госпитале во время войны, аж два раза…
(За кулисами.)
— Хор приготовился, — командует помреж и вместе с хором пропевает про себя: «Меч нам и пла-мень не-сут нам… А французы, — повторяет она за Кутузовым, — точ-но тур-ки, бу-дут ло-ша-ди-но-е мя-со жрать».
— Я заберу твою малышку, — сказал Романов, — теперь ты не подкачай, — и вы-толкнул артиста миманса, переодетого в старика-крестьянина, на сцену…
— Занавес! — в микрофон говорит Таня.
(Лестница за кулисами.)
Хористы разом заговорили, зашумели, пошли вниз курить.
— Как думаешь, потянет на премию?
— Мы с тобой точно потянем…
— А чо Жако-то подскакивал к кулисе?
— Да он с Костей договорился за бутылку, чтобы тот нижнее «си» подстраховал.
— Подстраховал?
— Ты же слышал, как «си» прозвучало…
— Вместе будут пить?
Собеседник засмеялся и похлопал друга по плечу:
— Нас обязательно позовут… С бутылкой и своими стаканами.
Обсуждение спектакля в хоровом классе при стечении большого количества поста-новщиков, солистов, представителей всех цехов и, конечно же, высокого партийного на-чальства прошло почти торжественно, как Первомайская демонстрация. Хвалили дирек-тора, режиссёра, даже художника. Ему и монтировщикам простили застрявший задник, который успели починить к концу спектакля (оказалось, в механизме второпях кто-то ос-тавил отвёртку). Павин, недавно вернувшийся из Парижа, пытался делиться впечатлениями, с тайной надеждой принизить восторг в адрес Гора. Начал рассказывать о контактах с французскими театрами, но директор вежливо перевёл разговор на «Войну и мир», пообещав, что впечатлениям Аполлона Григорьевича в Париже посвятят общее собрание театра.
Николай Романович в заключение высказался в том смысле, что если премьеры пройдут так же хорошо, как и сдача, то они, то есть обком, будут способствовать показам спектакля в Москве. Он сделал неопределённый жест рукой, словно обещая и другие на-грады. Что он имел в виду, уточнять не стал.
Когда все разошлись, директор зазвал Гора, Немирова и главного художника Эду-арда Геловани к себе в кабинет. Он откупорил шампанское, молча разлил по четырём фужерам и торжественно произнёс:
— Прицелились мы отлично, теперь — чтобы рука не дрогнула.
Чокнулись и молча выпили.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ЗДЕСЬ РАЙ! ЗДЕСЬ АД!
На пультах была разложена Пятая симфония Шостаковича. Гор стоял на подиуме в необычной позе, скрестив на груди руки. Драматизм момента витал в воздухе. Оркестр замер. Марк колебался: если сейчас он не распрощается с коллективом, то будет обречён до конца дней оставаться дирижёром из провинции…
События последней недели декабря были странными и стремительными. В мест-ное издательство неожиданно пришло письмо от ЗД. Поводом стала книжка об оркестре Гора. Внимание известного человека к книге, вышедшей полтора года назад, особенно удивило. Начав с мелких и непринципиальных музыкальных неточностей, автор письма разразился упрёками в адрес издательства, позволившего себе пропагандировать на всю страну провинциальный оркестр и провинциального дирижёра. Марк вспомнил, как ещё в Москве его предупреждал Иван Семёнович Козловский: «Не вылезай из фрака — простудишься!» Гор тогда не придал значения прозрению старого друга. Затем появилась статья в «Вечёрке» с критикой спектакля «Война и мир». Неизвестный автор с фамилией Погодин писал о том, что самовольство постановщиков в обращении с материалом оперы и излишние режиссёрские и сценографические эффекты исказили патриотическую идею Прокофьева. А кое-где трагедийные и драматические моменты превратили в фарс, что особенно подчёркивалось музыкальными темпами, хотя нельзя не признать, отмечал автор, что хор, оркестр и солисты были на приличном уровне. Слова «на приличном уровне» особенно возмутили Гора. Немиров уверял, что всё это происки Павина и бывшего ученика Гора Жолтквова.
Гор не двигался, по-прежнему стоял, скрестив руки, не решаясь ни попрощаться, ни начать репетицию. Голова горела.
Из Москвы последнее время доходили слухи, что в коллегии министерства заявку спектакля на Госпремию кто-то упорно тормозит. А стремление сибиряков показать свои спектакли на сцене Большого театра встречает глухое и невнятное сопротивление. Дошла информация, что и ЗД собирается ставить свою версию «Войны и мира» на два вечера, как и было первоначально задумано Прокофьевым. Слухи трудно было проверить, но они безумно волновали Гора и дирекцию театра. К тому же художника Эдуарда Геловани сманили в столицу. Спектакль и театр после его отъезда в некотором смысле осиротели. Искали нового молодого художника, но пока безрезультатно.
Позвонил Кербут, прочитавший статью в «Вечёрке», сказал:
— Просто наступила зима. Потерпи. Идут какие-то странные перетряхивания бюд-жета. В газете вас недаром упрекнули в несоразмерных тратах на постановку «Войны и мира». Я думаю, в новом году вряд ли станут финансировать строительство зала. Скорее всего, передвинут сроки. Но в любом случае им никуда не деться: кругом строят.
Это мало успокоило Гора. Его уже трудно было удержать. Окончательно всё реши-ло письмо из Минска от Майи. Она сообщала, что Государственный оркестр Белоруссии объявил конкурс на место главного дирижёра. Марк тут же бросился к телефону и набрал Минск. Пока его соединяли, он успел дочитать письмо. Майя писала, что играет первую флейту в Минской опере, что получила однокомнатную квартиру рядом с театром, светлую и уютную. С трамвайным калорифером, над которым сушила одежду Марка, она безжалостно рассталась. Город и люди ей нравятся, во всём ощущается близость Запада. Марк не раз бывал с гастролями в Минске и хорошо помнил цен-тральную часть города, восходящую террасами к белому аккорду колоннады здания оперы. Вспомнил оркестр, где его очень тепло принимали. Последние строчки письма Марк читал, охваченный сильным волнением и жаром: «Полгода назад у меня родился очаровательный сын — от пяточек до волосиков весь в тебя. Не волнуйся, я держу в тайне твоё отцовство и благодарна судьбе, что когда-то в Большом зале Московской консерватории мы встретились. Помогает мне воспитывать Мишеньку моя мама. Я счастлива!» Наконец дали Минск, в трубке прозвучал голос художественного руководителя оркестра Ивана Степановича Гончара:
— Марк! Рад тебя слышать!
— Говорят, у вас там конкурс на место главного?!
— Если ты о себе, считай, что конкурса уже нет. Приезжай, сыграй один концерт для формальности — и мы никого не будем больше искать...
Марк смотрел на притихший оркестр… Мгновения утекали… Напряжённо молчали музыканты… Судьба-искусительница шептала: «Ну! Что же ты?» А у него перед глазами было лицо разъярённого секретаря обкома, ворвавшегося в вагон поезда, готового через пять минут увезти Марка из этого города.
— Ты предатель! — кричал он. — Разнюнился! Подумаешь, задели его величест-во! — Он надвинулся на Гора. — Ты не понимаешь момента! Исторического! Затишье перед броском! Мы с тобой ещё по Москве погарцуем. Так что и не вздумай… Сейчас же — в мою машину и домой! Я ж от Гаянэ узнал час назад… Ишь чего удумал… Какой Минск?! Ты здесь получишь «народного»… и зал построим… - На мгновение в сознании Гора вспыхнул лик Майи в образе Мадонны с Младенцем, за стеклом отрезвляюще свистнул маневровый, напоминая о флейтисте из Якутска, которого Марк вызвал накануне. Решимость его дрогнула… - Всё! Договорились! В машину — и домой! Такую бабу, как Маргалита, тебе вовек не найти… — Он подхватил чемодан Гора и стал вытеснять Марка из купе своим мощным торсом, приговаривая: «Сказал, всё будет! Иди, иди…».
Марк очнулся.
— Пятую Шостаковича — с самого начала! Вы должны сыграть так, будто двигаете города и сдвигаете горы! — рубанул рукой.
«Здесь ра-а-ай», — в октаву грозно заревели виолончели и контрабасы.
«Здесь ра-а-ай», — двумя октавами выше с готовностью откликнулись первые и вторые скрипки.
«Здесь а-а-ад», — секундой ниже высказались неуёмные виолончели и контраба-сы.
«Здесь а-а-ад», — каноном подтвердили скрипки.
«До-соль», — вновь о рае загудели виолончели и контрабасы.
«До-соль», — подчинились скрипки.
«Фа-ре», — сурово напомнили о преисподней низкие голоса и, объединившись, по секундам, как по лестнице, медленными, тяжёлыми шагами спустились к первому кругу ада: вышкам и глухим заборам… Только где-то высоко-высоко в голубом небе парила забытая мелодия счастливой любви…
В этот момент щёлкнула дверь, отделявшая сцену от гулкой лестничной клетки, и на пороге возник круглолицый человек с улыбчивыми азиатскими глазами.
Гор остановил оркестр.
— Почему опоздал?
Человек удивился.
— Однако самолёт так прилетел.
— Это будет твоё последнее опоздание. Согласен?
Молодой человек улыбнулся, с готовностью кивнул.
Все смотрели на него с интересом.
— Отныне это наш первый флейтист, Фёдор Тугунуров из Якутска. Учился в Ленин-граде, лауреат Всероссийского конкурса. Люда, уступи ему место, пожалуйста.
Люда манерно поджала губки, укоризненно взглянула на своего супруга-контрабасиста и покорно пересела.
— Федя, ты Пятую Шостаковича играл?
— Играл, — подтвердил Тугунуров и вновь улыбнулся.
Гор ободряюще подмигнул ему.
— Тогда — da capo al fine!
— Что в переводе: О зохен вэйн («И танки наши быстры»)! — добавил концертмейстер Ремир.
— И наши люди музыкой полны? — стремительно отреагировал Гор.
От этой немудрёной шутки Марк почувствовал себя вновь в родной стихии. Где-то приоткрылись двери, и повеяло прохладной свежестью. Ему захотелось показать этому парню из Якутии, на что способен его оркестр. Марк с такой страстью и энергией дал вступление, что у виолончелиста со второго пульта порвался волос на смычке и мотался за рукой раздражающей ниткой на протяжении всего эпизода, пока в паузе тот не оборвал его… Перед соло фагота Марк почти не дирижировал, наблюдал за реакцией Феди: фаготист был гордостью Марка. Но лицо Тугунурова не выражало ничего, кроме сосредоточенности, он внимательно следил за руками дирижёра, и когда подходило его вступление, смешно раздувая щёки, легко обволакивал палочку густым вибрирующим звуком и естественно встраивался в ансамбль с другими инструментами. Вслушиваясь в его игру, Марк всё больше убеждался, что не ошибся в выборе и этот якут не случайный гость в его оркестре. Когда закончилась первая часть, Марк спросил:
— Ну как, Фёдор Тугунуров, устал?
— Устал однако, — Фёдор вытер тыльной стороной ладони губы, словно только что глотнул крепкого вина, — давно не играл в полную силу.
— Привыкай. Ты чувствуешь, в каком оркестре теперь играешь?!
Фёдор смущённо заулыбался, но ничего не ответил.
— То-то! — подвёл черту Гор. — Ну, проиграли, теперь будем работать.
Новосибирск, 19 августа 2009 г.