За окном дул ветер. В окно бился, выл в открытую форточку. В комнате было прохладно. Ильич ходил по комнате от стены к стене, странной походкой – на цыпочках, будто боялся наступить на пятки. В голове метались мысли о революции, о вооруженном восстании. Он жаждал крови. Крови, мучений.
- Василий! Василий! Где ты черт.
Дверь в комнату открылась, и вошел человек, огромный, с черными волосами. Густые брови нависли, словно тучи нависали над глубоко посажанными глазами. Лицо простое. Взгляд твердый, холодный.
- Звал, Ильич?
- Звал, звал Василий. Принеси-ка мне стакан крови, что-то голова побаливает.
- Так пили же только. Может, хватит, на ночь глядя.
- Неси не медленно, революционная контра, неси, говорю.
- Василий исчез. Через минуту он вернулся, держа в руках графин с темной жидкостью. Подошел к столу, заваленный бумагами.
- Полный стакан лей.
Ильич стоял у окна, заложив руки за спину. Он смотрел вдаль. Тихо, без движений, будто не живой.
- Готово, Владимир Ильич, пей.
- Спасибо, Василий. Чья это кровь разреши полюбопытствовать буржуазная или же кровь трудового народа?
- Буржуазная. Мерхольда - часового мастера.
- Вражья. Что ж хорошо, очень хорошо. И что же он сам дал или же...
- так разве сам даст какой человек, чтобы кровь его пили! Сопротивлялся. Хотел бежать гад. Но разве от пули убежишь. Одна пуля в сердце, как учили.
- Голову, голову нужно было резать! Этих только так убить можно, чтоб они сволочи, потом не восстали из мертвых.
- Голову отрубили, - Оправдывался Василий
- А дели куда?
- Наталья холодец сварит.
- Превосходно. А скажи Василий, ты кровь сам пил когда-нибудь? Пробовал?
- так разве мне можно! Я кто - мужик. Серый. Мне такое нельзя. Разве что свиную. Свиную пил. Мать из нее хлеб пекла.
- Как же это?
- В тесто вместо воды добавляла, чтоб сытней было. А чтоб человеческую кровь, нет, не пил никогда. Да и можно ли?
- Это ты правильно говоришь. Пить то ее может каждый, да не каждый потом за это отвечать захочет. И не стоит начинать голубчик. Человек ежели хотя бы раз чьй-либо крови попробует ни в век потом от нее отказаться не сможет. Я вот сам мучаюсь да поделать с собой ничего не могу. Знаю, что не хорошо это, да совладать уже с собой не могу. По ночам порой мальчики кровавые снятся. Стонут. Зовут за собой. Спаси Ильич, спаси. Не пей кровь. Сколько крови уже пролито и сколько еще прольется. Остановись. Да только не могу. Не за себя страдаю. За народ наш. Сколько пили помещики-капиталисты кровь трудового народа, сколько плетьми загубили. И вот я теперь, их крови испью. И не чашку, не графин. Испью столько, что умоется кровью Россия. Досыта. И если нужны будут жертвы наши, то столько загубим людей, сколько нужно будет, чтобы очистить все от этой дряни - инакомыслия буржуазного. Чтобы потом на крови, на костях построить наш новый мир, новый порядок. И воздвигнем знамя свободы цвета крови алой, крови наших братьев и сестер, что пали себя не щадя, ради идей революции.
Ильич взял стакан и залпом осушил его. На подбородке и усах остались висеть капли алой жидкости. Он улыбнулся. На зубах остался, еще не успевший смыться, кроваво-красный след.
- Идите спать, Василий! - обратился он уже на ты к хранителю. - Спать, спать, спать, немедленно спать! Впереди много дел и лучше будет, если перед выполнением их мы выспимся.
- А вы, Владимир Ильич? - Подражая хозяину, Василий тоже перешел на вы. - Вы когда спать?
- Мне вели постелить прямо здесь, на полу.
Василий вышел, старательно придерживая дверь, чтобы не хлопнуть, не потревожить лишний раз Ленина.
Ильич подошел к окну, открыл его и тихо-тихо завыл, сложив для этого губы дудочкой, под стать ветру.