весёлые картинки

Олег Разумовский
ВЕСЁЛЫЕ КАРТИНКИ
ОГЛАВЛЕНИЕ
1. Конец
2. Лунный камень
3. Скрипач на крыше
4. Потоп
5. Империя чувств зла
6. Затмение
7. Долпаёпы
8. Потап
9. Мрак
10. Анжело
11. Записки про охотника
12. Ткачиха
13. Вспомнил
14. Секс-рентген
15. Туманово
16. Пролетел над Кукушкиной гнездом
17. Жесть.
18. Бегемот
19. Собаки борзеют
20. Артисты
21. Судьба барабанщика
22. Замучен тяжёлой неволей
23. Весна блять!
24. Патриот
25. Бистро
26. Баба Люба
27. Джу-Джу
28. Жорик
29. У Грека
30. Тени
 

КОНЕЦ
   
   Когда она сдавила шарфом его шею, он кайфанул неслабо и припомнил разом, как это было с самого начала.
   Ясное осеннее утро, немного прохладное, бодрящее. Его слегка ведет и подташнивает после практически бессонной ночи. Но, в общем, самочувствие нормальное, да плюс еще эйфория от путешествия за границу. К тому же в тугих карманах новых джинсов солидная пачка долларов. Это еще как греет.
   Пестрый многоликий базар - толпы народа - изобилует всем этим ярким ширпотребом сомнительного производства, но с обязательным лейблом: "маде ин ненаше". Паша меняет пять баксов у дилера с табличной на шее. Получает свои деревянные. Покупает баночку пива. Пиво - бельгийское, кажется - и пачку сигарет "Кент".
   Потом в баре эта девушка скажет, что "Кент" - ее самые любимые, обожает их просто, куря одну за другой из пачки, положенной щедро на столик. Паша не жлоб. Наработал, теперь можно и расслабиться на всю катушку. Оттопыриться тут на родине. Изматывают, однако, эти загранпоездки, жить порой не хочется. Унижения одни чего стоят. Наглые таможенные чиновники, эти личные досмотры, когда приходится раздеваться наголо... Напряг страшный. Поборы всякие. Да, много нюансов... Зато и навар неслабый.
   Они пили зеленый банановый ликер, потом еще какой-то синий-синий, аж страшно стало, что выпьешь, и сам станешь такого цвета. Пока окончательно не перешли на "Амаретто" с привкусом миндаля. Выпили несколько бутылок.
   Он все рассказывал ей про Турцию, из которой только что вернулся. Настроение было очень даже клевое (товар удачно сдал и с отличной девчонкой познакомился), пока не появился этот ханыга со знакомой мордой. Постепенно Паша признал его - служили вместе в армии.
   - А помнишь, - говорил ханыга, блаженно улыбаясь, выпивая, не отрываясь, стакан «Распутинской» - угощение Паши. За встречу. Тыщу лет не виделись. Потом еще денег дал бичуге на "Свежесть" по его просьбе. Очень тот, оказывается, уважает эту гадость. Весь обносившийся, вонючий. Опустившийся до последней стадии. (Как его только сюда пустили, заведение, вроде, приличное). С испитой веснушчатой рожей. А в армии был орел, уже старик, когда Паша только что прибыл, молодой еще. Покрикивал на салабона, посылал в буфет за сигаретами и водкой через весь гарнизон, что было чревато, так как уж больно зверствовал патруль из комендатуры. Комендант по виду настоящий эсэсовец, как их показывали в фильмах Пашиного детства - бледное фанатичное зверское лицо и кричит, трясется, плюется, будто в истерическом припадке. Гоняет строевым до изнеможения. На губе очень плохо. Камеры сырые, холодные, не уснешь ночью, а днем на страшной жаре и жутком морозе роешь этот чертов противотанковый ров и попробуй только остановиться на минуту, сразу получишь еще пят суток. А ханыга этот издевается потом в сушилке, бьет сапогом под зад, заставляет лизать этот сапог...
   Теперь вот Паша процветающий бизнесмен при деньгах и даже зеленых, а этот черт, бравый когда-то сержант, совсем, считай, стал доходягой. Можно было, конечно, послать его на хер, но Паша добрый: угостил и даже дал ему башлей опохмелиться.
   Остался, тем не менее, осадок от непредвиденной встречи, и воспоминания нахлынули неприятные. Но ненадолго. Закурил хорошую сигаретку, посмотрел на симпатичную девушку напротив - зовут Света, лет двадцать пять, то есть на десять моложе его.
   
   - Я часто в этот бар захожу, - рассказывала Светлана потом, когда они окончательно определились на ночь в домике этого голого по пояс придурка с баяном, что попался им в темноте переулка, после того, как Паша провалился в люк канализации, - меня там постоянно снимают, - улыбалась она гордо, - и мужики, и бабы, вот помнишь, только ты подсел, один чувак отвалил сразу же, такой лысоватый, маленький, толстенький, он еще бутылку французского коньяка с собой прихватил недопитую, жлоб, вспомнил, да? Это фотограф один, водил меня к себе в студию сниматься обнаженной, в разных там крутых позах, извращенец полный, между нами.
   Она стояла перед Пашей совсем голая. Грудь у нее маленькая, даже бюстгальтер не носит, а жопа очень приличная и ноги крупные, сильные, накачанные".
   - Светлана, - прошептал он, лежа на диване среди грязных до черноты простыней, рваного одеяла. Хозяин, Саша, выделил им лучшую комнату, после того, как Паша отстегнул ему пару баксов за ночлег. Сразу отношение стало другое, как увидел зелень. Глазки забегали, что ни скажи, поддакивает, улыбается, услужливо кивает. Сволочь, рабская натура. Раскололся даже на водочку. Они, конечно, со Светкой как пришли сразу произвели впечатление: на стол поставил "Амаретто" (уже и не помнил, какая бутылка за вечер), сигареты "Кент", шоколадки "Сникерс" и "Марс". Эти жлобы приторчали, понятное дело. Надька, Сашкина баба, очень аккуратно, чуть ли не любовно обработала Пашины раны спиртом. Она, оказывается, бывшая медсестра. А не то могло быть заражение.
   - Да как же ты провалился в эту клоаку? - все спрашивала по ходу. - Ведь вообще мог разбиться насмерть.
   Выпили за второе рождение. Надя пошла танцевать фигурный вальс. Саша, ее мужик, совсем голый до пояса, хилый, лихо, если только слегка меланхолично, растягивал баян, а может, гармошку: Паша не сек в народных инструментах. Но ему по пьяни нравилось, как играет и поет хозяин. Хвалил. Тексты песен какие-то свежие, не затертые. А ведь у человека горе - "москвич" родной недавно угнали, негодяи.
   - С концами, дядя, - категорически определила Светлана, после того, как он со слезой поведал о своем несчастье. - И не думай искать, бесполезно это.
   - Правильно говоришь, молодец, не стоит дергаться, - согласился бедолага с девушкой, мол, глухой номер эти поиски: пустая трата денег и времени.
   И обратно стал наяривать что-то грустное, щемящее сердце радостной тоской про железную дорогу, тайгу, конвой, слезы матери, побег, расстрел... Фольклор, что звучит всю жизнь по всей России.
   - Да понимаете, - объяснял Паша гостеприимным хозяевам, как он с подругой очутился в этих краях, - мы тут один дом искали, вернее, старинный особняк: пригласили нас в гости на день рождения... и как меня угораздило в этот люк, ну, темень, конечно, полная, а там, правильно Надя говорит, клоака точно, теперь еще долго буду говном пахнуть, - он рассмеялся от всей души. Вот еще катастрофия.
   - Ладно, хоть жив остался, моли бога, руки и ноги целы, все нормально, а раны эти заживут моментом, я их отлично обработала, как учили, - утешала хозяйка, выделывая сложные фигуры вальса.
   
   Их действительно приглашал один малознакомый художник, который хотел рисовать Светлану. Еще там в баре-подвальчике. Он был уже практически отвязанный. Рассказывал, повторяя раз десять, наверное, одно и то же, про зверское убийство своего друга, журналиста Перьсеянцева. Об этом и в газетах писали. Найден у себя дома с признаками насильственной смерти. Что только с бедолагой не делали, прежде чем замочить. Даже шкуру снимали с живого, и все из-за каких-то полмиллиона деревянных. Он дал им в долг, а эти бандиты пришли и требовали назад расписку. Перьсеянцев, конечно, ни в какую. Принципиальный был человек. Тогда они начали его пытать, резать на части. Короче, нашли в луже крови то, что осталось.
   - Но я им не дамся, гадам, - кричал пьяный и ненормальный художник на весь бар, - я не зря кун-фу изучал и боевое карате. -  Он вскочил, стал прыгать среди тесно стоящих столиков, показывая всем, какие он знает приемы, отчаянно размахивая руками и ногами, выкрикивая при этом нечто дикое. - Ко мне уже раз приходили черти. В окно лезли. Но я их вот так и вот этак, а потом еще вот каким образом, поломал им, сволочам, конечности... А если что... - он вдруг замер и выхватил из кармана кожаной куртки револьвер с барабаном, - видели вы такую штуку, а?
   - Сыграем в русскую рулетку, - совсем неожиданно для себя грустно предложил Паша уже прилично под кайфом. Ту еще усталость сказывалась. Вчера только в Стамбуле. Сумасшедший город, сплошной базар, все торгуют, кажется, круглые сутки, когда спят, непонятно, но и мафии хватает, предлагают любой товар: давай садись в тачку, отвезем туда, где все есть недорого, но Паша не дурак: за десять долларов замочат делать нечего. А в баре - садится проститутка тебе на колени, посидит пять минут, и сутенер уже требует с тебя сто баксов, попробуй, не дай. Ну и коррупция, конечно, просто зверская, на каждом шагу чиновникам и полицейским отстегивай, достают просто.
   Художник обнял Пашу и крепко поцеловал в губы.
   - Люблю русских людей, а жидов, продавших Россию, ненавижу, - прошептал горячим шепотом.
   - Ты знаешь, что ты очень похож на Джагера, - сделал ему Паша комплимент в свою очередь.
   - Это Джагер похож на меня, - крикнул художник весело и разбил о стенку фужер.
   Светка сидела, словно каменное изваяние, нога на ногу, в руках бокал с синим ликером и сигарета, подбородок квадратный, взгляд жесткий, колючий. Сама такая белокурая, с короткой стрижкой. Чувствовалась в чувихе некоторая крутость.
   - Ну, смотрите, ребята, только обязательно приходите, буду ждать вас, - настойчиво приглашал их художник, - будут интересные гости, шампанское, икра с крабами.
   И дал им примерные координаты.
   - Да там сразу увидите - старинный особняк. Найдете.
   Они часа два, если не больше, лазили по этому отдаленному от центра району, куда на моторе повезли только за баксы. Вроде бы, раза три-четыре выходили на какой-то запущенный старый дом, который запросто мог быть тем самым особняком. Долго стучали в двери, но внутри было тихо-тихо, никаких признаков жизни. И окна совсем не горят. Ничего даже похожего на вечеринку.
   - Я хочу в туалет, - проговорила Света измученным голосом человека, которому весь кайф поломали. Как будто Паша виноват.
   - Хорошо, - сказал он, - давай прямо здесь.
   - Подержи меня, - попросила она.
   Было темно до такой степени, что он сидел только силуэт писающей женщины, зато отлично чувствовал эти сильные ноги, широкие плечи, весь тяжелый корпус, обширный зад... мощная струя ударила по запущенной в конец клумбе, некогда, видимо, роскошного сада.
   
   Только у Саши, полуголого мужика с баяном на груди, этого смурного клиента, что совершенно случайно попался им во время блужданий от дома к дому и пригласил в гости, они, наконец, расслабились. Света, казалось, была очень довольна. Она ведь еще раньше, когда он пытался отвезти ее к себе домой посмотреть видео, сообщила, что вечер без компании она считает напрасно прожитым.
   Саша пел под баян или гармошку, какая разница, душераздирающие песни, а Надя танцевала фигурный вальс. Те еще артисты. Оба худые, корявые. Он в одних брюках на тощих ногах, она - в синем спортивном костюме, вся костлявая и бледная.
   - Слушайте в Турции, - рассказывал Паша, развалившись на диване, прилично уже под кайфом, - одну бабу из нашей группы арестовали в универмаге. Она там карты продавала, и туз пик показался полицейскому похожим на пророка Мухамеда. Подходят двое усатых и тащат ее в участок. Я пытался отбить, они как швырнут. Локтем разбил витрину, порезал себе руку о стекло. Вот видите, какая глубокая рана, - он продемонстрировал всем присутствующим, закатав рукав рубашки, - еще толком не зажила. Пошел к врачу, там укол сделали, перевязали, смазали йодом и говорят: плати сорок долларов. Не слабо, да? А после еще в полиции били палкой по пяткам за сопротивление властям и порчу имущества. Ладно, хорошо хоть отпустили. Тюрьмы у них очень страшные. Кошмар. Средневековье просто. И главное, содержание за свой счет. Ты сам должен платить зелеными. Рассекаете? А откуда у меня такие деньги? Сдох бы там, вот и все дела.
   - Что ж все-таки с той женщиной стало, которую за карты арестовали? - спросила сердобольная Надя, не переставая выделывать сложные фигуры.
   - Ей тоже повезло, кстати. Судья ее спрашивает, сколько она получает в России. Ну, она все как есть: пят долларов в месяц. Тот расплакался и велел отпустить женщину.
   - Ничего, лет через десять и у нас будет все, как в Турции, - заметил глубокомысленно неглупый мужик Саша.
   Они еще долго пили уже глубоко за полночь. Сначала "Амаретто", которое отдавало экзотикой, потом левую водку, наконец, вообще какую-то гадость, самогон, наверное, не лучшего качества. Закусывали уже строго солеными огурцами, салом, маринованными помидорами. Перешли на "Беломор". Саша все наяривал, не уставая, свои печально-удалые, Света, казалось, веселилась от души, попав в интересную компанию, Надя совсем зафигурялась с этим вальсом, а Паша считал нужным рассказывать о своих путешествиях, дойдя последовательно до поезда, на котором возвращался домой из Москвы.
   В купе было страшно холодно и по голове всю ночь била громкая музыка. Не спалось, естественно, и делать нечего, приходилось слушать и видеть отчасти, лежа на второй полке, что происходило внизу.
   А ничего особенного. Просто трое мужиков выпивали себе на здоровье, вот и все. Один был явно постарше, командовал: давайте, ребята, вмажем. Идти нам никуда не надо. Сейчас выходить опасно. Что кругом делается, сами знаете. Преступность дикая, порядка нет никакого. А мы здесь будем сидеть в безопасности. Закроемся. Так, давай хапнем. Наливайте. Разные истории будет рассказывать. Шутить. Смеяться. Можно и друг над другом, верно? Я, например, не против, если вы надо мной насмехаться будете. Сейчас только дернем. Даже издеваться можно, ничего страшного. А что? Можно плеваться, мужики. Спокойно. Давайте курить, а? Да насрать... Будем мазать друг друга и безобразничать. Нет порядка, я говорю. Гори оно все гаром. Правильно? Но сначала послушайте мою историю. Вот раз решили мы под Новый год бить свинью. Собрались. Ну, там, я, брательник мой младший, батя наша и дядька пришел нам помогать. Выпили, конечно, как следует перед этим делом. Дядька и говорит: не будем мы специалиста звать, зачем зря тратиться, я сам ее зарежу. Ну ладно. Пьяные все, конечно. Пошли в хлев. Вывели свинью. Мы держим, а дядька режет. Колет ее, падлу, а свинья визжит, дрыгается, сил нет. Никак не замолкает. Дядька колет ее, сучку, пыряет ножом и никак не может успокоить. Он ей, видно, легкое проколол, она хрипит, кровью брызгает, мы сами все в крови. Наконец-то умолкла. Ну, все, вроде, порешили. Дядька пошел нож мыть, а мы уже начали палить ее, обрабатывать, как надо. Вдруг свинья как вскочит, как бросится бежать по двору. Мы хватаем, еле-еле ее держим, сил никаких нет. Дядька прибегает, опять ее колоть начал, никак не может, кончит заразу, все визжит и визжит, живучая. Пришлось, делать нечего, звать специалиста. Наливать ему, конечно, а что поделаешь. Тот ее одним ударом уговорил. Замолчала и больше не дергалась. Надо знать куда бить - под лопатку.
   Паша чуть не блеванул от такого рассказа, да и запах в купе становился слишком уж смрадным. Вышел подышать в коридор. Через какое-то время дверь открывается, и как-то боком, раком выползает тот самый мужик, инициатор веселья. Рожа у него, и так поросячья. Была все облевана и перепачкана говном, трико приспущено, жирный зад полуоткрыт и окровавлен. Он тяжело отдувался, сопел, но ничего не говорил.
   - Что у вас там было, пассажир? - спросила у него проводница, проходя мимо. Заглянула в купе и тотчас вылетела оттуда с криком: - Вот же свиньи, что делают! А Паша так и простоял у окна до самой своей станции.
   
   А где-то уже совсем глубокой ночью Паша и Света оказались, наконец, вдвоем в отведенной им "лучшей" комнате. На самом деле, грязной, засраной. Просто хлев какой-то. И пахнет, кроме всего прочего, крысами. На диване валяется растрепанная книжка, единственная в этом доме.
   - О, ты смотри, что они читают, - говорит Света с восторгом, - люблю Чейза, обожаю.
   Потом она стояла перед ним совершенно обнаженная. Он видел, что волосики у нее на лобке пострижены под модную "канадку". Острый такой триугольничек. Аккуратный, очень ровненький.
   Он встал перед девушкой на колени. Умолял:
   - Светочка, подрочи.
   - Кому, тебе или себе? - спросила она слегка взволнованно, но одновременно деловито.
   - Себе, конечно.
   Она долго и яростно мастурбировала перед ним, порой выворачивая, озорничая, всю ****у наизнанку, чтобы лучше видно было, стоя над Пашей, как статуя победителя. На лице с квадратным боксерским подбородком выражение презрения к слабым.
   За стенкой долго ругались Саша с Надей. Выясняли свои ****ские отношения. В конце концов, мужику, видимо, надоели разборки, устал он препираться с бабой и заехал ей баяном по голове. Опять и опять. Инструмент всхлипывал жалобно при каждом ударе, однако в сердце человека не было места состраданию в такое жестокое время, когда всем все по херу.
   
   Паша стал целовать Свете ноги. Долго лизал ей ****у. Она в итоге не выдержала - повалила его легла сверху. Сначала медленно, довольно мягко, потом все энергичней, яростней, покрикивая на него, матерясь, вдавливая его в этот жалкий диван. Становилось аж больно. Паша начал постанывать. Света вдруг кончила взрывчатым оргазмом с пронзительным воплем. Резко вскочила, схватила и натянула на себя его новые джинсы.
   - Клевые у тебя леваки. Ого, а в кармане баксы. Я забираю их, ладно? Это мне на трусики. И джинсы тоже - они мне как раз по размеру, правда?
   - Я хочу в туалет, - произнес Паша подавленно.
   - Давай прямо здесь, на улицу я тебя все равно не выпущу. Я тоже, кстати, хочу ссать.
   Сильная струя мочи чуть не сбила его с ног, как только он присел в раскорячку. Она забрызгала ему лицо, грудь...
   Как он любил, черт возьми, это почти каменное лицо, чуть ли не маску покорителя... голубые глаза, бессмысленный взгляд, короткую стрижку, эти маленькие совсем сиськи... большой зад, крепкие ноги...
   - Ешь, давай, - внезапно приказала она, показывая на его теплые еще какашки. Выходила турецкая еще пища.
   - Не хочу, - промолвил он довольно вяло.
   Тогда она ударила его в первый раз. Ногой в лицо. Потом еще и еще. Била и материла, обзывая обидно по-всякому, пока не пошла кровь из носа. Стала совать в разбитые губы фекалии.
   Он лежал у ее ног поверженный, весь раздавленный.
   - Поиграем в скарфинг, - предложила неожиданно девушка с улыбкой на губах, как бы примирительно.
   - Что это такое? - спросил он.
   - Ну, помнишь Есенина и Айседору Дункан. Они увлекались. О, это высочайший кайф, чтоб ты знал. Можно веревкой, но лучше шарфом. Тут главное не увлечься слишком и не потерять сознание, а том можно и с концами отъехать. Я однажды с подругой занималась этим делом, так та чуть не удавилась, хорошо я спасла. Откачала. А все равно она погибла в Польше. Бандиты ее замочили и труп целую неделю возили в автобусе, пока вся группа полностью не отоварилась. Жара стояла страшная, она стала уже разлагаться. Паша, ты сейчас поймешь, что скарфинг поглавнее гашиша будет.
   Она легла с ним рядом и нежно накинула на шею шарфик. Он кайфанул неслабо и, уже теряя сознание, отчаянно протянул руку, судорожно схватил свой член, резко дернул с выдернул его с корнем. Крепко зажал в руке окровавленную плоть.
   
   
ЛУННЫЙ КАМЕНЬ
   Пал Палыч лежал на раздолбанной койке, застеленной грязным синим одеялом. Печь едва тлела, топить, как следует, было нечем. Остальное в комнате - поломанный стол, чуть живой стул да телевизор старой марки, который давно уже не работал, потому что перегорела какая-то лампа, а доставать новую не было ни денег, ни желания. Не беда, однако. Краткие сюжеты "Марианны" пересказывала человеку его знакомая, Надька Проказова.
   "Луис Альберто выстрелил, Палыч",- было последнее, что она сообщила при краткой встрече возле коровника. С тех пор ее там больше не видели. Баба явно отлынивала от работы, пьянствовала, пропивала все деньги, детей кормить нечем. Старшая ее, лет десяти девчонка, украла в магазине буханку хлеба, забралась в сарай и съела ее так быстро, что налетевшие мигом местные не успели у нее отобрать.
   Пал Палыч или Юный Пионер, как его звали деревенские неизвестно почему, лежал на койке и умствовал, прикидывал, то есть, пытаясь осмыслить то, что творилось кругом. Какие-то непонятные начались дела. Неустойчивость во всем полная. Все суетятся, дергаются, мечутся, нервничают даже очень. Одним словом охуевают люди. Переживают за страну, говорят, что новое правительство убивает их морально. Все вокруг рушится, не за что зацепиться просто. Ни гимна нет своего, ни конституции, ни герба. Ко всем прочим бедам еще самая главная--колхоз этот "Авангард", где Палыч проживал все последние годы, хотя и не работал нигде, так как не позволяли убеждения - он думать был мастер, рассуждать, мыслить - идет, кажется, с молотка. Уже несколько месяцев без председателя и вот-вот, ходят упорные слухи, должны продать итальянцам.
   - Дожились, - мычит недовольный неумытый Юный Пионер (мужик лет пятидесяти с большой черной совсем цыганской бородой), - не хватало нам русским еще на иностранцев пахать. О себе лично он не думал, потому что промышлял неизвестно чем и ему хватало, а вот за народ болел, Жалко ему было жителей деревни Варваровщина, ставшей ему второй родиной.
   Да, неизвестно чем, казалось, занимался Пал Палыч, а на самом деле у него имелись всякие разные хитрые способы для продления существования. Одно время, например, он занимался буквально следующим: вырезал из дерева красивый крест или "хрест", как он называл свое изделие, и хитрым способом опускал его в пустую бутылку. Хорошо смотрелось, особенно с подсветкой где-нибудь в интересном интимном месте, скажем, на трюмо.
   Однажды он даже понес свое произведение в церковь, Подошел к первой встречной монашке в черном и спрашивает:"скажи, где тут у вас поп самый главный?" Женщина интересуется:"а тебе он зачем?" "Нужен,"- говорит ей Юный Пионер," у меня к нему дело. Видишь хрест в бутылке? Хочу ему такие поставлять, а он пусть толкает. Деньги поровну».
   Монашка тут как закрестится, как замашет на Палыча руками. Мол, прочь отсюда, антихрист. Вдруг сам поп показался, легок на помине. Здоровый такой мужик с большим серебряным крестом поверх одежды. Прогнал мужика за ворота палкой. Возле церкви показал умелец свою бутылку фотографам, что фотографируют желающих на фоне памятника архитектуры семнадцатого века. Те удивились его умению и посоветовали налить в бутылку водички и попробовать толкнуть вещицу под Пасху, когда сюда толпы народа валят. Как бы этот хрест в святой водице плавает.
   Пал Палыч, вроде, загорелся этой идеей, хотел побольше таких сувениров наделать и резко обогатиться, но мало-помалу стал остывать, апатия одолела. Захотелось положить на все, послать к черту и не покидать больше родной Авангард, который любил по-своему всей душой и сердцем. К тому же, куда приятней было лежать на койке и умствовать.
   А тут еще новая завмаг подрядила его на халтуру: колоть-пилить дрова, так он вообще забыл обо всем на свете. Она вдовой осталась недавно и ходила по деревне, как чумная. Ничего делать уже не могла, оставаться одна дома боялась. То у одного мужика поспит, то у другого. К Юному Пионеру тоже заглянула на ночь глядя. Спала на полу. Толстая, обрюзгшая вся, дрожащая от страха и от водки. А под утро и подрядила мужика на работу (очень упрашивала), пообещав хорошо заплатить за все дела.
   Завмаг эта, Михаловна, сюда в Варваровщину, из Эстонии недавно переехала с мужем отставным полковником. Там жить невозможно стало, она уверяла, из-за гонений на русских. Никаких прав у русскоязычного населения, прижали просто. Приехали сюда, купили дом в Варваровщине. Вроде зажили неплохо, а тут, бац, у полковника рак обнаружили внезапно. Недолго мучался. Как говорится, крякнул.
   Той осенью вообще в деревне трех мужиков не стало. Полковник этот раз, потом еще полковник, друг первого, который выпил на поминках какой-то левой водки с нехорошей примесью, так его бедного парализовало и к утру загнулся, посиневший весь перед смертью. А третий человек, Кудила его звали, пропал без вести. С концами. В свое время он был известен тем, что пил по-черному и пел песню: Все пропью, баян оставлю.
   Михаловна очень переживала, когда ее муж неожиданно склеил ласты. Хотела его с попом похоронить (местные некоторые говорили, что так якобы завещал сам покойник), однако, ждали-ждали батюшку из церкви - обещал быть непременно --так и не приехал. Не посылать же второй раз да и некогда. Знать судьба такая у человека, нагрешил много полковник. Закапали как обыкновенного колхозника.
   Юный Пионер против умершего ничего не имел, кстати. Тот ему ничего плохого не сделал. Даже наоборот, приглашал Палыча в гости, угощал водкой. Сам большой любитель был поддать этот военный, хотя ему и нельзя было злоупотреблять: диабет
   тик он и по ногам сильно било, после каждой поддачи. падал, если приходилось добираться домой от еще-полковника, с которым обычно вместе пили.
   Пал Палыч однажды донес пьяного полковника на руках до дома и тот не забыл этого, отблагодарил мужика по-человечьи. И вот именно в тот вечер, подсобив ближнему, Юный Пионер пошел к своей знакомой бабе, Надьке Проказовой, которая давно уже приглашала его к себе в гости, только он не решался никак. Сомнения какие-то одолевали, постоянно чего-то боялся.
   - Вредина, - выговаривала ему доярка при встрече, - какой же ты, Палыч,
   вредина. От самой же несло навозом, самогоном и силосом.
   Она была, впрочем, относительно молодая, лет тридцати, симпатичная, черненькая, небольшого роста, но полненькая и, по-видимому, распутная.
   - Четыре ребенка у нее и у всех детей разные отчества, - рассказывал Палыч "эстонке", как ее прозвали в деревне, желая посоветоваться с умной и авторитетной женщиной. Солидной, хорошо одетой, умеющей просто, но хитро не придерешься,
обсчитать в магазине, обвешать или специально подмочить мешок с песком, чтоб тяжелей был. К тому ж, она прибыла сюда в турлы считай что из-за границы. У нее и разговор совсем особый, не то что у местных - с небольшим приятными акцентом, благородный, хотя она русская в принципе баба, когда-то здешняя. Это после внезапной смерти мужа-полковника она несколько опустилась, перестала за собой следить, опухла вся, подурнела на морду лица, пропахла мочей и калом и вообще одурела от водки, так как фактически не просыхала, колотилась постоянно аж дрожь. Уже не могла для себя ничего толком приготовить, иной раз и обоссытся прямо за прилавком.
   - Позор а не женщина, - говорила про нее категорически Проказова, которая сильно ревновала полковницу к Палычу и зла была к тому же на завмага страшно, потому что та как-то раз наедала ее на двести рублей.
   - Сгорит она, - предрекала доярка, - вот увидите, сгорит эта дура обязательно, вот увидите, ничего уже на *** не соображает. Томочка, доярка сменная, рассказывала: приходит она к Михаловне с молоком, хотела на вино поменять, которое только для своих под прилавком, а та спит прямо на полу и возле печки валяются горящие головешки...
   Ладно, это уже после было, а попервости "эстонка" вполне нормальная была. Юный Пионер ее уважал и к ней прислушивался.
   - Распутная баба сразу видно, - говорила полковница про Проказову, выслушав Палыча очень внимательно,- держись ты от нее подальше, советую, спокойней тебе будет, а не то наживешь неприятностей. Заходи лучше к нам в гости, и муж тебя приглашает. К нему еще-полковник придет, выпивать будут. Приходи, Палыч, обязательно. А, представляешь, до тридцати лет мой муж вообще водку не пил, в рот не брал. Вот как с этим летчиком познакомился с Севера, так и запил. Тот просто алкаш конченый и моего споил. Водой их теперь не разольешь, то есть водярой. Пьют на смерть, кто кого перепьет.
   Пал Палыч слушал, помогая завмагу заносить в подсобку колбасу, и пока та болтала, засунул себе палку под фуфайку. Хотел было идти, а женщина его не пускает.
   - Дай я тебе, Палыч, про своего сына расскажу.
   Ну, рассказывай, делать нечего. Она и начала: какой он у нее хороший, как учился отлично, закончил с блеском "Макаровку", ходит теперь капитаном за границу, был недавно в Индии и привез матери оттуда Лунный камень. Такой красивый, ужас, просто прелесть. А отцу в подарок--папиросницу замечательную. В нее самые вонючие наши папиросы ложишь, вынимаешь через два часа - они пахнут восхитительно. И почему только, спрашивает женщина, мы, русские,
   такой народ не талантливый? Не можем ничего красиво делать. Видал бы Палыч этот Лунный камень, как он светится, как переливается, как сверкает в темноте... да ему просто цены нету....
   Юный Пионер обижался слегка за русский народ, потому что был как никак патриотом своего края. Он "эстонке" потом свой знаменитый хрест в бутылке.
   показал и подарил в итоге, чтоб убедить, что русские ничем не хуже. Ей это произведение Палыча очень понравилось. Поставила на видное место.
_ _ _
   Пал Палыч любовался на свою работу, когда выпивал с полковником, Михаловной и еще-полковником, летуном с Севера. Этот военный был, кстати, заядлый спорщик. Все со своим другом спорил о всяких пустяках и при этом приговаривал, что тот на Севере не был и поэтому ничего не знает.
   - Вот знаешь ли ты, как правильно одеколон пьют? - спросил еще-полковник, когда все уже прилично выпили, закусили и закосели.
   - Почему ж я не знаю, - ответил полковник и, достав из комода флакон одеколона, выпил его до половины, после чего еще-полковник вырвал у друга пузырек, вставил его себе в рот и опустошил содержимое до дна без рук Быстро-быстро. Просто моментом.
   - Вот как надо пить, - заключил он и добавил поучительно: - сразу видно, что ты на Севере не был.
   После этого наглядного примера "летун" прочитал им целую лекцию о том, какие сорта одеколонов предпочтительней к употреблению, Оказалось, что "Сирень" и "Ландыш" лучше всего идут, а если "Гвоздику", скажем, или "Шипр" там пьешь, то стоит очищать предварительно. Оказывается, на Севере есть такой особый прибор очистительный: через него одеколон пропускают - вредные масла прилипают к стенке, а чистый спирт сливается в особый сосуд. Это, конечно, вещь уникальная, изобретение русского гения, редкое и засекреченное, но есть и более доступное средство: надо добавить в кружку с одеколоном желток яйца и размешать, разболтав его хорошенькою. Тоже, мол, неплохо очищает.
   Так они выпивали и разговаривали. Юный Пионер больше помалкивал, почтительно слушая умных бывалых людей в больших чинах. А думал исключительно про таинственный Лунный камень, гадая, где бы Михаловна могла его прятать. Когда же спросили его, каким образом он научился так замечательно делать "хрест в бутылке", что стоит теперь на трюмо, отвечал уклончиво, а про себя думал: тюрьма научит.
   Где-то в середине вечера, уже изрядно под балдой, они слушали запись знаменитой поэмы Ивана Баркова "Лука Мудищев". Артисты на магнитофоне читали произведение на разные голоса прекрасно. Просто видишь происходящее действие, И даже пели иногда под аккордеон.
   - А ты знаешь, между прочим, - спросил лукаво еще-полковник друга, когда запись кончилась, - как умер Барков?
   - Кто ж не знает,- смело отвечал полковник,- залез в бочку с говном и утопился, а перед смертью крикнул, что жил грешно и умирает смешно.
   - Сразу видно, что ты на Севере не был, -презрительно опроверг его еще-полковник. - Вот послушай, как это было на самом деле. Он залез в камин головой, выставил наружу голый зад, а в жопе у него была записочка: жил смешно, умер грешно.
   Тут полковники заспорили. По пьяни каждый хотел доказать свою правоту.
   Юный Пионер, между тем, делал отчаянные попытки потихоньку выведать у Михаловны, где хранится Лунный камень. Та, может быть, и хотела открыть Палычу страшную тайну, но забалдела так капитально, что не вязала практически лыка. Она не понимала, чего от нее этот человек хочет, и только без конца советовала ему не связываться с распутной этой Проказовой.
-_ _ _ _
   А многодетная доярка, как нарочно, упорно домогалась склонности Пал Палыча и постоянно присылала ему записочки через свою сменщицу Томочку или других девок, где сообщала, что очень скучает без Юного Пионера, который ей по ночам постоянно снится. Просто не понимает, что с ней случилась: баба в тридцать лет, как с ума сошла, И убедительно просила его зайти в гости, сколько ж можно играть в кошки-мышки. Только себя мучить. В конце же обязательно добавляла: вредина.
   Наконец, она прислала ему целое послание:
   "Пал Палыч здраствуй. Извини меня за все. Но я иначе не могу. Ты мне очень нравистся и я тебя полюбила как очень хорошего человека. Я много поняла встречавшись с тобой хотя бы пять минут. Но попросила об одном одолжении и ты мне отказал. Ты мене прости садится не в свои сани нестоит. Мы с тобой разные люди я доярка ты образованный человек .  Ну что ж прощай
   Если захотиш видеть меня передай через девок записку.
   Всегда жду Надя
   До понедельника.
   Записку сразу разорви.
   Целую
   Мы ведь живые люди все-таки"
   Пал Палыч долго держался, не хотел связываться. Но однажды вечером не выдержал, сломался. Решил будь, что будет - русские любят рисковать. Хер с ней, что распутная. На морду она не страшная, а что бухает постоянно, то кто сейчас из баб не пьет? Это скорее правило, чем исключение. Завалил к ней, короче, на ночь глядя. У Надьки хата была вроде сарая, не комнаты, а какие-то клети для скота. Грязь кругом страшная, вонища прямо до удушья. Повсюду валяется всякое рваное тряпье. Потолок протекает, доски сгнили, вот-вот крыша рухнет. Печка совсем не дает тепла. Сама Проказова лежала на топчане в засаленном халате и читала книжку "Вишневый омут".
   - Вот, Палыч, советую почитать, - показала она ему обтрепанную обложку, - очень жалостливая книга. Я даже ночью плакала, как начиталась. Про любовь тут страшную. - И бросила книгу в темный угол крысам на съедение. Уставилась на мужчину, который изволил, наконец, явиться, своими карими большими завораживающими глазами. Ему аж нехорошо стало. Затягивало действительно, как в омут. Долго так смотрела на него женщина. Пристально, испытующе, изучающе. Наконец обозвала его врединой. Засмеялась, вскочила резко, кинулась куда-то в темноту, загремела какой-то посудой по этим клетям, посылая по ходу детишек под ногами исключительно к ****е матери. Вернулась вскорости к Палычу с бутылкой самогона. Юный Пионер, как он потом рассказывал полковнице, сразу обратил внимание, что там, в бутылке, болтается какой-то. подозрительный красный осадок, но подумал и решил--наверное, это спецом для подкраски. Так делают, чтоб лучше гляделось пойло.
   Выпили они по стакану. Надька полезла к Палычу: дай, мол, я тебя пожалею. Хотела поцеловать. Пахло же от женщины натуральным говном. Он отстранился, ему стало нехорошо. Выскочил на улицу на свежий воздух. Побежал скорей до хаты. Не добежал метров сто, обосрался. Да так его лихо пронесло, что последние штаны пришлось выкинуть.
   Спрашивает потом мужик у Михаловны, женщины опытной, пожилой, далеко не глупой, отчего могли быть такие страшные последствия. Ведь желудок у него вроде бы нормальный, все подряд переваривает, никогда не жаловался.
   - Я ж тебе, Палыч, говорила, что ходить к этой чертовой Проказовой не надо?- строго спрашивает у него завмаг.- Говорила или нет?
   Что отрицать, было дело. Не послушался.
   - Ну вот. Теперь слушай, что я скажу. Это она тебе "любжу" сделала и дала выпить специально.
   - А что это такое, Михаловна?- не понимает Палыч.
   - Да приворотное бабское зелье. Если баба хочет, чтоб ее мужик крепко любил, она добавляет в самогон свою менструальную кровь. Понял?
   Юный Пионер все понял и блеванул завмагу прямо на прилавок.
___ ____ ___
   Прошло около месяца. Умер полковник, скончался еще-полковник. Нашли в лесу обглоданные косточки мужика Кудилы, который любил пить и петь песни. Он пропал без вести и, оказывается, был съеден людоедом из Азии, что шалил в здешнем лесу. Наконец Пал Палыч послал через Томочку записку Надьке, приглашая ее вечером в гости. Затопил пожарче печку, лег на койку поверх грязного рваного одеяла. Ждал-ждал и заснул незаметно. Снился ему съеденный мужик Кудила, который ничего плохого Палычу не сделал, но и ничего хорошего тоже. Томочкин собака Полкан вышел на след людоеда, но тот хитрый гад-нерусский подстерег пса, удавил его и захавал. Томочка очень горевала, аж спала с лица. Ведь вся деревня Варваровщина знала, часто баба жила со своей собакой как с мужчиной. Это был второй уже у нее кобель, а первого застрелил Томочкин сын Максим, застав его с матерью во время акта.
   Юный Пионер, бородатый, в одних черных трусах, проснулся вдруг и увидел Надьку возле печки. Черные волосы распущены, щеки горят, лицо влажное, глаза сверкают, над верхней губой маленькие усики. Настоящая колдунья и что-то ворожит. Шепчет у печки: чай-чай, выручай. Бормочет что-то невнятное. Потом опять полушепотом; Луис Альберто не убил Марианну, пожалел...
   -Сейчас я, погоди,- крикнул Палыч, вскочил с койки и дал бабе сильного пинка в зад. Она так и торкнулась головой в открытую топку, перед которой только что колдовала.
   Он держал ее за ребра, чтоб не дергалась, сучка драная. Потом как затихла, разом стянул с нее старые и рваные спортивные штаны все в навозе.
- - -
   Уже совсем ночью, припоминал потом Юный Пионер, как в угарном бреду, натянул он на голову черный чулок и пошел к полковнице в дом. У нее было открыто настежь. Сама валялась на полу, спала и громко храпела во сне. Толстая, дряблая, грязная, опустившаяся в конец. Ему было противно на нее смотреть. Перерыл в комнате все на свете, искал этот загадочный Лунный камень.  Думалось:" если найду, тогда счастье" Не нашел ничего однако. Расстроенный вернулся к себе .в хату и лег опустошенный на свою раздолбанную койку.
   
   
   
СКРИПАЧ НА КРЫШЕ
О нем еще долго вспоминали в деревне Бухалово  (кстати, бухать там было уже практически некому) и в смешном, как обрубок, грязно- синем дизеле, прозванном в народе "окурком", в котором Скрипач добирался до упомянутой деревеньки. Да вообще личность эта была известна на всей сашновской железнодорожной линии.
   Его считали чудаком с большим, большим приветом, так как он имел обыкновение ходить по вагонам и играть на скрипке собственного изготовления всякие трогательные вещи, а пассажиры - в основном работяги - думали, что надо подавать милостыню, но, конечно же, не давали ни копейки в такое трудное время, когда цены растут катастрофически, дорожание это проклятое, и жизнь все ухудшается, никаких просветов. Тупо смотрели в окно пассажиры, где были то зеленые-зеленые, то золотые-золотые, то белые- белые, то все полинявшие, но всегда очень печальные поля.
   А Скрипач, между прочим, вовсе и не мечтал получить что-то: он хотел только смягчать нравы, пробуждать добрые чувства, желал, что б труженики задумались о прекрасном, духовном, вечном.
   О нем говорили, что он шибко ученый: три института закончил, учился даже в московском университете, из которого его выгнали в своё время за правду. Это было, когда в Москве еще обучались китайские студенты, Очень трудолюбивые, дисциплинированные ребята, экономившие буквально на всем и все лишнее отсылавшие на родину, помогая, таким образом, социалистическому государству. Вплоть до знаменитых событий, во время которых крестьяне с той стороны, оболваненные маоистской пропагандой и настроенные соответственно хунвейбинами, стали подходить к границе и садиться срать голыми жопами к нашей территории. Так они демонстрировали своё крайнее неуважение к бывшему старшему брату.
   Но и наши не лишены были остроумия. Однажды, как только китаёзы начали свой гнусный ритуал, на нашей стороне поднялся ввысь огромный, сшитый из множества половых тряпок портрет председателя Мао. На том все и кончилось.
   
+++++++
   
   - Хороший ты человек, Скрипач, но слишком добрый, мягкий, нельзя так в наше трудное время, - говорил музыканту дежурный по станции Самсон - небольшого роста мужичонка, довольно тощий и кривоногий, а если пьяный, то вообще похож на таракана.- Пропадёшь ведь и очень скоро, как пить дать, - предупреждал он Скрипача, ожидающего возвращения "окурка" с конечной станции пункта назначения- Сошно. Они оба сидели в дежурке перед печкой на старом МПСовском деревянном диване, над которым висела шкура самсоновой собаки. О её несчастной судьбе несколько позже.
   А пока у Самсона самого были большие неприятности. Жена его, Любочка, вот уже вторую неделю как отсутствовала. Поехала за козой женщина в деревню Ероши, что на той же сошновской ветке, заняв у местного учителя - пенсионера, Ивана Васильевича, пятьсот рублей - да исчезла. Пожалел после педагог с большим стажем и горькими опытом жизни, что дал запойной - загульной бабе такие деньги в долг. А ведь прекрасно знал ****скую натуру бывшей ученицы, которая лет с двенадцати начала пропадать. Например, у солдат-стройбатовцев, что стояли тогда в деревне Болтово, добираясь туда к ним верхом на ворованном коне. Через эти непроходимые болота.
   Служивые, кстати, что-то там долго рыли и наткнулись наконец на кости советского летчика и останки самолете. Разыскали даже родителей без вести пропавшего и похоронили его там же на месте с почестями. Сделали красивый памятник, к которому стали приходить пионеры по большим праздникам. Однако местные жители были обеспокоены, связывая с тех пор ухудшение жизни именно с этим прискорбным фактом. Дело в том, что они еще с самой войны держали это место в тайне. Когда сбитый немцами самолет вошел в землю на несколько метров, на поверхности оказалось столько керосина, что им надолго хватило освещать свои хаты в вечернюю пору: ведь с керосином в войну было худо. После этого они почитали пилота как бы за святого, совершая возле места его гибели нехитрые ритуалы - выпивали, плясали, пели частушки, иногда дрались.
   - Понимаешь, Скрипач,- рассказывал Самсон, прилично захорошев после второго стакана самогона, не повеселев, впрочем, ни грамма, - у нее, Любочки, в Ерошах этих хахаль есть, я знаю прекрасно--такой противный старый чёрт без верхней губы и части черепа. Стоит нажать только слегка в этом месте на голову, где у него медная пластинка - конец ему без булды и ****ства. Не соберусь вот никак туда съездить, но обязательно когда-нибудь выберусь, клянусь, давлену козлу на бошку, как следует,- божился по своему дежурный и от доброты душевной наливал пойла по новой себе и хорошему человеку, Скрипачу, тоже.
   - А она его любит, наверно. Дура! Любочка моя, имею в виду. Тот же, мудила страшный, хоть бы молчал, падла, а то как подопьёт, орёт, гад, на весь "окурок", как дерёт мою бабу в своих сраных Ерошах. Со всеми подробностями пересказывает. Аж перед людьми стыдно.
   Скрипач, чтоб сменить мрачную тему, вынимал свою самодельную скрипку и играл вдохновенно что-то лирическое, возвышенное. Лунную сонату, по-видимому. Самсон совершенно не разбирался в музыке, однако забывался под эти звуки, откинувшись на спинку старинного, затёртого до блеска дивана, но вскоре просыпался и снова за своё - теребить раны.
   - А возвращается от своего кобеля Любочка, сразу скидывает с себя всю одежду и ходит передо мной голая. Специально, Скрипач, пойми ты. И час, и другой так мимо меня шастает, тварь ебливая, пока у меня вся злость на неё не проходит. Вынимаю бутылку из заначки, распиваю с ней, чтоб не поминать лихом прошлое, и Любочка тащит меня в койку.
   После четвёртого стакана самогона, настоянного для крепости на навозе, Самсон вообще опрощается: начинает харкать в разные стороны: на и так уже порядком загаженный стол, на стенку расписанную всю матерными словами и выражениями, в чайник с остывшем чаем и даже на скрипачёву скрипку.
   - Ты моё безвыходное положение, слухай, понять должен, - продолжает дежурный, - ты человек учёный. Здесь баб, пойми, больше нет, в Бухалове, то есть - одни старухи, а их драть не будешь: без того мрут одна за однэй, как мухи, ****ь. За последний только месяц три штуки загнулись. А Гаше, может слыхал ты, внук Костя помог. Придушил ночью, положил в сундук и кинул в речку, чтоб завладеть поскорей домом. И то правда, зажилась Гашка на этом свете, лет ей считай, под девяносто. А Любочка, тварь, всем даёт без исключения. Стыдно даже рассказывать, но тебе, Скрипач, можно. Слухай. Однажды прихожу домой с дежурства, смотрю - на матрасе большая лужа, и , что характерно, в виде сердца. Это она, Любочка моя, с кем-то еблась и из неё натекло так. Прямо настоящее сердце, веришь-нет, как нарисованное. Любит это дело страшно, поебаться, то есть, аж зубами скрипит. А грязная баба, скажу я тебе... но это не в передачу, Скрипач, ладно? Строго между нами.
   Скрипач согласно кивает головой, подмигивает - мол, глухо как в могиле, умрёт с ним эта страшная тайна - сам капитально балдея от настоянного на навозе самогона, купленного у местного учителя, Ивана Васильевича, у которого, кстати, своё горе - пятнадцать кроликов загрызла у него самсонова собака. Он даже в суд подал на неё, но там случилась большая задержка из-за процесса над хладнокровным убийцей, который замочил из автомата, купленного по случаю на базаре, инспектора ГАИ, молодого старлея, лишившего этого шоферюгу прав вождения на год, резко понизив тем самым уровень жизни человека. И это в такое трудное время!
   "Козлу козлячья смерть",- комментировал этот прискорбный случай Самсон, радуясь в душе, что суд над его псом отложен, а, может, и вообще не состоится. Шофёр- убивец, всадив в мента девять пуль, сразу позвонил в милицию - мол, пришил тут одного вашего, мне самому приехать или вы за мной приедете.
   Вот из-за такого серьёзного дела и не стали в суде заниматься животиной, а она просто не могла уже без кроличьего мяса, однажды попробовав. Вскрывала ночью клети очень умно и жрала кролей прямо в наглую. Иван Васильевич очень опасался за остатки крольчатника. Пришлось разбираться полюбовно, по-человечьи. Предложил учитель владельцам собаки бутылку своего знаменитого самогона. Самсон ещё колебался несколько, так как любил своего пса по своему, но Любочка, та в миг, только увидела пойло, заставила мужика взять ружьё и застрелить собаку.
   - Да она за бутылку сама своего Самсона застрелит,- шутил потом по этому поводу потерпевший пенсионер.
   Самсон же, на память о любимом друге, содрал с него шкуру и повесил в своей дежурке над рабочим местом. Красиво смотрелось.
   " Сыграть бы им всем болезным на скрипочке для смягчения ожесточившихся сердец,- думал Скрипач, слушая подобные истории, Однажды, когда дежурный отрубился намертво, музыкант доморощенный и прошёлся по всему Бухалову голый, играя свою Лунную Деревня была  абсолютно безлюдной, как вымерла вся. Никто даже в окно не выглянул. Но Скрипач почему-то был уверен в пользе своего мероприятия.
   ***
   Дома у себя, в городе, на улице Степана Разина, он частенько проделывал нечто подобное. Снимал с себя всю одежду и переодевался во всё женское.  - Это для смягчения души, - шептал он, чувствуя сладкое возбуждение, Трусики, лифчик, чёрные чулочки... Читал сперва долго на память стихи Есенина, свои любимые, потом хватал резко скрипку и пилил-пилил до экстаза , до слёз и смеха, конвульсий, семяизвержения - мыслей вслух: не уж то и впрямь скоро конец света? Всё рушится, распадается, не за что даже зацепиться, кругом безысходность, бездуховность, аморальность. Спекулянты наглеют, американцы издеваются, даже китайцы показывают нам жопу... Рыдая, отбрасывал свою самодельную в угол, падал ничком на кровать. Весь в женском, с накрашенными губами, нарумяненными щеками...
   . ***
   - Хороший ты, Скрипач, мужик, добрый, но пропадёшь ведь в такое мутное время, - повторял Самсон, едва очухавшийся, грязный. Опустившийся, сопливый и облёванный, в отсутствии Любочки непригляденный. - Вот, гляди, она точно прибудет под мою получку. Обязательно. Как штык. К бабке не ходи. Прямо день в день, веришь-нет ? Могу спорить. Разденется наголо, я дам ей выпить, ляжем в койку. Потом она обоссыться, обосрётся... короче..., - и Самсон бился небритой почерневшей рожей о плохоструганный столик, давая тем самым понять, что разговор окончен, и ""окурок" уже на подходе. Пора Скрипачу сваливать.
   В тёплом вонючем вагоне, среди таких рож, что непривычный человек испугаться может, Скрипач плакал душой и мечтал о том, как обновит поздно вечером свой женский гардероб, который у него несколько обносился. Он любил, между прочим, менять его регулярно.
   Где-то часов в одиннадцать, осторожно как кошка, поднялся на чердак, где висят мокрые простыни и прочие тряпки. Приятно пахнет сырым, влажным, женским. Немного пылью и кошачьей мочей. В полукруглое окошко видна старая пихта, к стволу которой прибита каким-то извергом большая птица. Ещё живая, она трепыхается, а Скрипач торопливо подбирает себе гарнитур поприличней.
   Он уже собрал вроде всё необходимое и хотел уходить, насвистывая про себя нечто мажорное, марш победы как бы, когда из-за балки вдруг выскочил кругленький как мячик участковый Дворников с фонариком и пистолетом. Он давно уже караулил здесь вора, так как
   из дома номер тринадцать по улице Степана Разина неоднократно поступали жалобы жильцов женского пола насчёт пропажи нижнего белья.
   ***
   - Стой, ворюга застрелю сразу! - крикнул ментяра, но Скрипач так и рванул с испугу, Разбил полукруглое окно, выскочил на крышу. Выхватил скрипку, заиграл любимую Лунную. Да так жалобно, просто сил нет. Даже Луна не выдержала, показалась на небе. Осветила всё это безобразие. Скрипач удирал при этом, словно ошалевший. Участковый преследовал вора, и когда тот, как ему показалось, стал уходить, исчезая за трубой, несколько раз выстрелил из пистолета.
   Мёртвый Скрипач некоторое время, пока не приехала "скорая", лежал под пихтой, к которой была прибита живая птица. Она хлопала крыльями, агонизируя, а в воздухе почти до самого утра звучала самодельная скрипка, по возможности смягчая жестокие нравы ул. Разина.
   
   .
   ПОТОП.
   В самом начале этого смурного рассказа я сидел в приятном купе скорого поезда, где замечательно пахло французскими духами, а не чьими-то вонючими носками. Никто не чавкал рядом, не скрипел зубами. Не кричал и не стонал. Я кушал не колбаску противную, а вкусную конфетку, сосал апельсиновый леденец, курил заграничную сигаретку с фильтром.
   Стояло лето в самом начале и зеленая нежная трака, божьи пташки, липкие листочки, всякие козявки, желтый мягкий песочек и трогательные пипки доводили мня практически до экстаза. То есть эрекция мне не давала покоя до самого пункта отправления, хотя я и сам щипал себя постоянно за пухлый член или просил тех, кто случались рядом. Ну, например, эту славную девушку, которую лечил небольшими дозами сладковатой Кубанской от тяжелого отходняка, что она заработала честно накануне вечером в кабаке, куда заглянула на минутку: ну, знаешь как, встретила друзей, нельзя же отказаться, когда угощают, бокал за бокалом, так и накачалась шэмпом.
   Я купил две водки у официанта с внешностью певца Петра Мамонова. У него на роже было написано крупными буквами: ПОДТОРГОВЫВАЮ СПИРТНЫМ С ПЕРЕПЛАТОЙ. Был теплый день, за окном порхали птички, проносился красивый русский пейзаж с его горочками, рощицами, полянками, березками в новых сарафанах, разноцветными домиками и ясным пока небом. А потом пошел дождь и смыл всю эту идиллию на ***. Я имею в виду Потоп. То есть всех этих пятнистых коровок, черных овечек, смирных лошадок, трактора с прицепами и пьяных трактористов, насажавших красномордых бабенок, едущих в лес за опенками и кричащих на всю околицу как устали от этой жизни ****ой. Также многое другое, включая само небо, что постепенно становилось как застиранное... и, наконец, слиняло полностью. Как и не было его никогда. А все, что оставалось пока, было какое-то засранное. Суров наш Бог, оказывается, а мы, убогие, все баловались, надеялись на некоторое послабление. Ан, нет, дорогие мои, не уйти видно от расплаты аккурат апосля зряплаты. Ладно, не хотелось думать о крайне неприятном до поры до времени.
   Вагон наш плавно покачивало, мы слегка забалдели после двух пол стаканов и болтали обо всем на свете совершенно раскованно. Любая тема для нас не была табу. Ее звали Леночка. На мину замечательная была мартышка и веселая такая, прямо забавница. А умница какая! Просто золотая. Вся ароматненькая, мягонькая, шоколадная. Одно время работала в книжном магазине, потому что любила читать книжки, тянулась девушка к знаниям, но вскоре уволилась и предпочла заняться фарцовкой. Так, она утверждала, больше зарабатываешь, а ведь в ее возрасте, когда хочется иметь прикид обалденный, немаловажно сколько ты имеешь в день. Червонец или стольник.
   - Представляешь,- говорила она мне, с наслаждением закуривая, когда этот дождик, преддверие знаменитого потопа уже начинал накрапывать, слегка царапая окно купе, но еще вовсю светило солнце, никем пока не похищенное, пахло цветами и травами просто одуряюще,  - тут нас примерно месяц назад менты прихватили пьяных и подкуренных. Со мной два мальчика было, а у них шмотки и наркотики. Шировые оба и просто отвязанные. Замороженные. Прикинь, что им было потом. Избили нас козлы сразу же для профилактики, ни о чем не спрашивая... Меня-то отпустили, потому что на мне ничего не было, а ребята, кажется, попухли. По крайней мере, я их с тех пор не встречала, а раньше они постоянно в центре крутились. Видишь, какая жизнь у нас неустроенная, все время рисковать приходится. Сесть же запросто можно и очень хорошо, это я тебе точно говорю. Опасности подстерегают на каждом шагу, я сказала бы.
   Лена ехала на концерт "Пинк Флойд". На ней маечка, под которой только загорелое тело. Где так успела? Уже на югах побывала. Вот как. Вся черная в самом начале лета. Фирма. Потому что уже отдохнула в Ялте еще весной. Путанит понемногу, призналась она, затуманившись взглядом.
 - Да лучше б я туда не ездила, Алик, честное слово, - рассказывала она, нервно подергиваясь, - ну, представляешь, во0первых, нас там только приехали на пляже сразу обокрали. Прикинь, мальчики этим занимаются лет по двенадцати. Из дома убежали и по всей стране мотаются. Их потом менты нашли, только тряпки наши конечно уже тю-тю. А у пацанов этих там полная палатка, оказывается, фирменными вещами набита была. Кроме всего прочего две американские тачки обчистили. Ужас, что творится. Потом нас там наперстники чуть не убили. Приебались чего-то - мол, мы им помешали своими делами заниматься: еле сдернули от них, падла. Кроме того, в этой ****ой Ялте на каждом углу кирпичи продают накачанные подростки. Ну, знаешь, что такое? Ну, стоят такие амбалы, качки, и предлагают купить кирпич, скажем, за штуку. Если не даешь деньги, сразу бьют этим кирпичом по фейсу. Улет просто. Такая жизнь. Мраки! Лучше б мы туда не ездили. Жалели, знаешь как. Хорошо хоть через пару дней на одних мужичков из Италии вышли, плотно сели на этих итали, продержались за их счет недельку.
   - А я помню твою подружку,- сказал я, вспоминая с удовольствием эту девчонку, с какой Леночка была вместе, когда мы вчетвером устроили неслабую развлекуху на одной интересной хате. Со мной был Кент, который только что освободился, оттянув три года из положенных одиннадцати, что получил в свое время за такое же количество ударов топором по голове тестя. Выручил старик, полковник КГБ - у него на Лубянке оставались старые связи. В то утро Кент позвонил мне и сказал, что есть срочное дело, надо обязательно встретиться. Оказалось, накануне он пил с какой-то шкурой и в результате у него остались ее кошелек и куртка. Так вот, шмель он возвращать не собирается ни в коем случае, а куртку вернул бы, потому что хочет по страшной силе продолжить знакомство: чувиха ему очень понравилась. К тому же там документы. Пол паспорту мы быстро вычислили адрес девицы, но ее не оказалось дома. Денег было рублей пятьсот, и мы не кисло посидели в ресторане, где и зацепили Леночку с подружкой, кактамеезвали. Кирнули их малость, и уже сами порядком окривев, и, как у нас водится, охуев, вернулись на тот самый флэт, потому что ключи были в куртке этой бестолковой, куда-то исчезнувшей подружки Кента. Уже на хате выпили бутылку коньяка с лимоном в сахаре. Потанцевали немного под магнитофон. Потом разделись и разделились. Я был с Леночкой. Она вертлявая, озорная, сексуальная до безобразия. Заводная до бешенства. Стонала и кричала, царапалась, кусалась, визжала, как будто ее режут. Кончая, называла меня любимым, милым, самым лучшим. Просила еще и еще. Я выебал ее во все дырки. Даже в ухо, клянусь жизнью. Потом мы опять объединились все вчетвером, уже абсолютно голые, стесняться нечего. Выпили, что осталось, потанцевали быстрые танцы. Запыхались, сели на мягкий диван, стали рассказывать анекдоты, кто какие знал. Сидели все рядышком, вплотную. Курил, смеялись, балдели. По прошествии некоторого времени Кент предложил сделать чэндж. Все, разумеется, были не против разнообразия. Подружка Кактамеезвали любила страх всякие раскованно-рискованные позиции - например, на боку, сидя сверху, стоя в туалете над очком или лучше всего раком, уцепившись руками в подоконник. Она была похудей, чем Ленка, но с более волосатой ****ой. Если на то пошло, начистоту, то есть, без дураков, я таких мохнатых еще в своей жизни не видел или мне просто казалось в тот миг от сверхвозбуждения. Но заторчал капитально. Был в диком восторге. Поставил ее на стул, сучку, стал ласкать черную гривку, прижиматься к ней щекой, целовать слегка солоноватенькое и даже пролил туда несколько горьких слез умиления. Вкушал за всю ***ню аромат этого главного места, шептал чувихе всякие нежности. Просто подыхал от удовольствия, приговаривая, какая она у нее замечательная. Девка тоже тащилась, курва ****атая. Просто плакала от наслаждения. Млела, мычала, мучила свой клитор больших размеров, залезала пальцами в распухшее влагалище, буйно заросшее... шептала что-то непонятное, но эротичное до безумия...
   ...короче, весь этот сумасшедший сейшн продолжался довольно долго, но лихая подружка Кента так и не появилась. Видно набухалась где-то до отрубона, тварь немытая, с горя от большой потери. У друзей своих, наверное, таких же ебнутых как она сама. А домой заглянуть не доперла, глупая.
   - Сволочь,- повторял и повторял Кент, имея в виду только ее, - какая, бля, сволочь. Ведь мне никто не нужен, я ее одну хочу по страшной силе, адом буду, желаю целовать ей ножки в дырявых чулочках, начиная с маленьких пальчиков, лизать все выше и выше, снимать трусики и делать ей приятно, хорошо, замечательно ... ****ец всему!
   Но подвела на это раз бабу знаменитая женская интуиция. По пьяни, разумеется, когда некоторые чувства как бы притупляются. Прождали мы ее весь вечер напрасно. Трахаться надоело, смеяться тоже.
   - Слушайте, - сказал нам всем Кент, когда все просто опротивело, и Агрессия в красной косынке стояла в полный рост на пороге квартиры, криво улыбаясь, - давайте устроим здесь погром.
   Все, казалось, только этого и ждали. Девчонки наши завизжали от восторга, предчувствуя острое удовольствие. Утонченное наслаждение. Мы, как были неодетые, возбужденные, накинулись на мебель и иные предметы быта. Мы терзали все эти клеенки, обивку, дерматин, кожу. Рвали руками, ломая ногти, кусали зубами. Разыскали кой-какой инструмент. Молотили чем попало - топором, молотком, стамеской... Разрезали диван кухонными ножами, выпускали ему, мещанину, пружины на волю. Надругались над потрохами. Стулья, те непрочные оказались, как у нас делают. Мы их моментально разломали и потом уже орудовали во всю ноками почем зря - по чашкам-чашкам, тарелкам-тарелкам, стаканам-стаканам. Разнесли всю кухню на хер. Подушки распустили само собой: только пух и перья по комнатам. Одеяла, простыни, матрасы разрезали ножницами, сваливали в угол и поджигали к едренефене. Потом залили водой конечно, чтоб самим не сгореть там. Дышать стало практически нечем, но мы не унимались, продолжали дальше. От обоих кресел остались одни воспоминания в виде экзотических цветочков. Обои содрали и стены расписали все матерными словами - ***, ****а, ебтвоюмать и так далее, словарь слэнга у нас, слава богу, богатый. В цветной телевизор Кент запустил массивной пепельницей. Разбил весь экран в дребезги, как раз когда Ельцин выступал перед народом...
   ... в конце концов, мы порядком устали, задышали тяжело, но были довольны до усрачки. В итоге кому-то пришло в голову прямо гениальное - насрать и нассать на это дело. Очень остроумно, не так ли? К тому же мы все хотели давно как из пушки. Короче, наложили там неслабые кучи: в середине комнаты на истерзанном паласе, на поверженной, всей распиленной ножовкой стенке, в осколках и пыли китайского фарфора, на тех же жалких останках ненавистного нам дивана. После чего мы, мужики, ходили и поливали это дело, крепок зажав в руках свои шланг, чувствуя себя, наконец, настоящими мужчинами, как в фильмах про Джеймса Бонда, вообще суперменами точно, а девчонки наши, вообразя себя секс-бомбами, били мощными струями кипятка в потолок, о котором мы как-то забыли.
   Теперь вот мы с Леночкой, любуясь красивеньким русским пейзажиком за окошком купе скорого поезда, понимали, что все это ****ство очень скоро должно смыться божьим гневом - поля, рощи, свежая травка, трепетные листочки, вкусные веточки, забавные жучки, муравьи труженики, милые паучки, вся тварь господняя, кофточки молоденьких девочек и их ждущие чего-то важное письки... набухшие почки, печень, плесень, кишки, сопли, черепа и скелеты целые в могилках - все это ****ое добро, копимое веками - молоковозы эти желтые и красные КАМАЗы, эту и многую другую дрянь... В общем, близился ****ец полный. А мы вспоминали с девушкой ту замечательную оргию, перешедшую в славный погром, смеясь и радуясь от всей души. Было чего хоть перед смертью вспомнить.
   - Я, между прочим, скоро в Штаты уезжаю, познакомилась тут с одним американцем, - шепнула она мне на ухо и лизнула, до чего ж приятно, аж дрожь по всему телу, - надоело гнить, тут ловить, согласись, Алик, абсолютно нечего, нет сил терпеть больше, к тому ж один ***, Потоп скоро, спасутся только избранные.
   - Правильно делаешь, - одобрил я, уже прилично захорошев от нехуевой Кубанской, сладковатой на вкус, - хоть поживешь там малость по-человечески.
   - А "Пинк Флойд", Алик, эта такая группа... ****ь, просто обалдеть можно, ну, супер! - бормотала она, закатывая глазки туда, где парили маленькие ангелы и трубили чуть слышно с потемневшего изрядно неба, - у нас, знаешь, есть свой бункер для посвященных, мы там слушаем крутые диски. Поверишь на ***? Мы тащимся там от всякой заебательской музыки и, не знаю как ребята, а мы, девчонки, кончаем по десять раз за сейшн. Это нечто сверхчеловеческое, Алик, хочется закрыть глаза навеки и плыть, плыть куда-то... а очнуться уже в Штатах!
   Ленка смеялась, падла, и плакала одновременно, прижимаясь ко мне легкой маечкой, под которой неслабая грудь без всякого лифчика. Я залез ей туда рукой, стал поглаживать твердые, все возбужденные соски. Потом целовал их и ликовал как кто-то приговоренный к смертной казни, но прощенный за пять минут до экзекуции. Чувиха обмякла вся, расстегнула джинсы и нырнула туда к себе в трусики ручкой, чтоб потешить пальчиком то, что давно уже было мокренькое и готовенькое ко всему на свете. Стала гладить свою писю и мычать, закатывая глазки к ангелочкам, что смотрели на такое с любопытством, отложив на время трубы. Довольно сурово они все ж лицезрели подобное и не моргали голубыми глазами, полными скорби по падшему роду человеческому, но и любви к нам, падлам. Ненависти также ко всему свету, пришедшему в полную негодность.
   - Я привыкла этим делом с детства заниматься, Алик, пойми на ***, это ж так приятно, когда дрочишь, зачем отказывать себе в удовольствиях, каких, если разобраться, не очень в жизни много, - говорила Лена как на исповеди некоторое время спустя, когда мы кончили практически одновременно, причем я облил ей спермой грудь, живот и ноги, черные как у негритянки, - я просто лучше, ****ь, себя узнала, поверь мне, таким вот образом, - продолжала она то ли оправдываясь, то ли хвастаясь, - короче, ни о чем не жалею.
   Я поцеловал ее крепко в пухлые губки, испытывая неподдельную нежность, одобряя девочку целиком и полностью, а она, не будь дурой, попросила меня тут же поцеловать ее гораздо ниже в эти две набухшие дольки чудесного плода, вечно нас к себе манящего...
   - ...скоро в Штаты, скоро в Штаты! - кричала Леночка, улетая, задыхаясь, матерясь, плюясь мне прямо в рожу, а после, уже себя не помня, орала такое, чего лучше не вспоминать даже в подобном смурном рассказе...
   
 ИМПЕРИЯ ЧУВСТВ ЗЛА
 
   "Полюбил моряк морячку... голубой прибой..." пела пожилая женщина в чёрной потёртой железнодорожной шинели, простых чулках и стоптанных чунях на больных ногах, проходя мимо поликлиники. "Я пьяная, а иду ещё за бутылкой, потому что, понимаешь, мне мало" - обратилась она неожиданно к молодому доктору, для которого рабочий день только что закончился. "Ты меня, сынок, не осуждай, пожалуйста".
   Не дай бог. Он и не думал. Скорее наоборот. Рожа у неё красная, глаза слегка выпучены и смотрят как бы с удивлением в разные стороны. А врач с восхищением наблюдал за ней, проходящей мимо. Покачиваясь. Напевая: "Ах, эти милые глаза в японском стиле, один сюда, другой - туда, меня пленили". Смеясь чёрт знает над чем. Удаляясь от него в сторону винного.
   Он с сожалением смотрел на уходящую натуру. Вот бы прикоснуться к такой. А на следующий день и повезло крупно. Она на приём к нему пожаловала с утра пораньше. Вошла в кабинет полусогнутая: резкие боли, даже рези, можно сказать, в желудке. Выпила, должно быть, какой-нибудь дряни, вот и плачевный результат.
   Врач велел ей раздеться наголо немедленно, не задавая лишних вопросов. И так всё ясно. Уложил на кушетку. Железнодорожница безропотно подчинилась, готовая на всё лишь бы прекратились страшные боли. На лице гримаса страдания, а пахнет от бабы каким-то керосином просто. Но даже этот неприятный запах почему-то возбуждал его. Тянуло к ней очень сильно. Особенно к нижней её половине, чего там темнить. Но то, что скрывалось под трусами, было совершенно сверх ожиданий - густая, жёсткая как сапожная щётка, обильная шерсть.
   Он едва сдержался. Возбуждение было просто дикое.
   Пощупал её слегка для порядка, помял твёрдый живот (она вскрикивала то и дело), сказал, наконец, почти хладнокровно, деланно равнодушно: "Что ж, придётся резать, женщина", - тут же, не дожидаясь ответа, выхватил из кармана халата острый ланцет и шарахнул по животу без всякой анестезии. Она закричала, заплакала, задёргалась, заругалась. Он засунул руку глубоко в кровавое месиво, стал шарить там, искать чего-то. Она рыдала, причитала, молила сжалиться над ней и одновременно крыла его отборным матом. Даже пыталась плевать в него, но он ловко уклонялся, делая своё привычное дело, как учили. Долго копался во внутренностях у пациентки, даже вспотел немного. Пот капал со лба и по носу. Извлёк, наконец, искомый кусочек поражённого мяса и бросил его решительно в ведро с какими-то ошмётками. Провёл осторожно рукой по надрезу и тот сразу же зарубцевался, только маленький совсем шрамик остался, еле заметный.
   Вот и вся операция. Длилась-то всего минут пятнадцать. Женщина встала с облегчением. Вся боль сразу исчезла чудесным образом, как и не было её совсем. Появилось лёгкость, бодрость, нахлынул прилив сил, энергии. Захотелось засадить срочно стакан водяры, заторнуть капусткой и салом.
   - Какое там здоровье,- жаловалась она потом молодому хирургу в интимной атмосфере своего неприлично грязного жилья, угощая дорогого гостя от всей души самогоном,-- я ж вся насквозь отравленная. Когда ещё лён этот на полях убирали, химии нанюхалась больше некуда. Понял? Если б не пила водку, давно б сдохла. Точно.
   "Раздеть бы её, сучку, наголо, повозить мордой по грязи, нассать на неё, насрать, потом поставить раком и отхлестать мокрой половой тряпкой по жопе",- размышлял врач. Дёрнув стакан ядрёного гнёта.
   - Потом ещё по жизни всякие неприятности, ты учти это, пожалуйста, - продолжала Она, балдея на старые дрожжи. - Мужик мой помер три года назад, отравился водкой. Правда, это ладно. Погиб Максим и *** с ним. Мишка Чёрный теперь зато ко мне открыто ходит постоянно. Частенько заглядывает. Когда хочу, прогоню, правильно? Зачем связываться. Он злится. Если я его выгоняю, говорит: не приду больше. А потом увидит меня, когда едет на своей дрезине, и бежит обратно сюда. Тянет его непреодолимо.--
   - Видно, вы его притягиваете,--предположил молодой человек, сам, если откровенно, неслабо привороженный красномордой железнодорожницей.
   - Муж мой ладно, не жалко, а тут послушай, ещё дочка молодая совсем умерла. Ей в школе ребята лягушку сунули за пазуху, она очень испугалась, начались припадки. Однажды упала головой в лужу и захлебнулась. Вот так в пятнадцать лет и ушла. Хорошо мне теперь одной в хате пустовать? Как считаешь?
   Он хотел пожалеть её. Красные до блеска щёки немолодой женщины были уже мокры от слёз. Утешить бы её хоть немного. Но вместо жалости вдруг охватила ярость. Резко схватил большой столовой нож и решительным движением вставил его ей в бок. Она ахнула от такого сюрприза. И тяжело съехала со стула на пол. Рухнула и растянулась на давно неметённом полу. Он стал в исступлении топтать её ботинками. Бил по голове, пинал всё тело. Она корчилась, стонала, материлась и обливалась кровью.
   Успокоившись минут через десять, не оставив на бабе к этому времени живого места - грудь вся синяя и под обеими глазами по большому фингалу - он вынул нож из глубокой раны и осторожно, с нежностью касаясь кровоточащей поверхности, заживил её. Почти ничего не видно стало.
   Железнодорожница, побледневшая от потери крови и слегка похорошевшая, лежала на диване.
***
   - Подлюга ты вороная, - говорила женщина доктору на следующий день, когда они гуляли вечером вдоль путей под грохот проходящих мимо составов, в основном тяжёлых товарников,-- ты зачем меня зарезал, мясник?
   - Это для профилактики,- отвечал он мягко, успокаивающе, как и положено медперсоналу.
   - А-а-а, - протянула она, - а я думала..."
   И вдруг запела громким хриплым голосом: «Но ты должен понимать, что я буду запивать..."
   И, прервав песню на полуслове, просила у хирурга за что-то прощения.: - Ты прости меня, сынок, пожалуйста, я, ты знаешь, психованная .Жизнь у меня очень трудная. Мать меня родила, когда ей было пятьдесят четыре года, а отцу семьдесят восемь лет, У него были седые волосы и борода, глаза голубые-голубые, брови же густые и чёрные. А мать настоящая уродина была. Она людей ненавидела и живьём начала гнить. Червяки её съели заживо. Так её, сынок, бог наказал, потому что она идиоткой была.
   Возле станции догнивал большой фанерный щит с выцветшей надписью: СССР--оплот мира и социализма. "Здесь бы её, сучку", подумал хирург сладострастно. Возбуждение было просто страшное. Между тем темнело, острее пахло углём, керосином, мазутом. Вспоминалась одна история из студенческого времени. Он познакомился с абитуриенткой, провалившей вступительный экзамен. Пригласил её выпить, чтобы утешить. Она отказалась, он ей по роже - выпила, сучка драная. Стал обнимать - ломается. Он ей опять по роже - успокоилась. Попробовал раздеть - та ни в какую. По роже ей, обратно, по роже. Нормально разделась, падла. Успокоил он целочку эту.
   Этот эпизод врач частенько вспоминал и смаковал с большим удовольствием. Железнодорожница тем временем кричала изо всех сил, чтобы перекричать грохот проходящих товарников: - Что б тебя чёрт забил! Выпил стакан и уже пьяный в дупель, дурень! Сразу за нож, живодёр. Не умеешь водку пить, нюхай навоз. Понял? Я ж вся в былиночку высохла... такая жизнь... К тому ж в магазинах, сам видишь, одни иностранные тряпки - ни фуфаек, ни галош... Какие сами, такие, короче, и сани... вот теперь зверобой взять... Раньше, слушай несчастный, в газетах писали, что он полезный от всех болезней; от давления, например, и желудок успокаивает тоже, а теперь какой-то ***плёт, слышь, написал в газете "Гудок"... ты понял меня, ай нет? - орала она охрипшим голосом, - Я говорю, какой-то ***плёт написал, что коровы этот зверобой не едят, будто он для печени вредный... А я этому хуеплёту, между прочим, не верю, чтоб ты знал. Сейчас вообще в газетах правды нет.
   Или телевизор взять. Вот мы смотрим Изауру, рабыню, после Марианну. Теперь Просто Марию. Я, например, Санту Барбару очень люблю, про Си-Си... Смотрим, сынок, и переживаем, как будто это нас касается. Да? А ведь у нас самих разве нет горя? У нас же, слушай несчастный, то понос, то золотуха. Что, не так разве?
   Они проходили мимо сожжённого недавно приватизированного ларька, овощного магазина, выкупленного уголовником. Жители посёлка были возмущены: раньше там хоть иногда можно было купить огурцов или помидоров, а теперь только портвейн "Три семёрки". Хорошо хоть этого уголовника, владельца магазина, потом наказали рэкетиры. Устроили ему катастрофу. Он ехал на своей "Волге"-- разбился сразу насмерть. У девушке при нём лет шестнадцати отняли обе ноги.
   - А Мишки Чёрного больше нет, сынок,--продолжала пожилая женщина,-- под Пасху выпивал он с мужиками и говорит им, что никакого бога фактически нет: ну, как это, его прибили гвоздями, а он воскрес. Вот прибейте меня, оживу я или нет?! А те, недолго думая, пригвоздили его к стенке свинарника. И вправду не воскрес Мишка.
   Я сама только что с похорон, слушай. Брата родного хоронила. Ты понял, ай нет, что я говорю? Нашли в ментовке забитого насмерть. Череп проломали ему, гады. Жена утром пришла забирать его из клоповника, бутылку с собой принесла, чтоб охмелить человека. Приходит, говорит: вставай, Сашка. А он и не дышит.
   "Хватит",- подумал доктор с некоторым даже ожесточением в сердце,-"пора кончать". Взял женщину решительно за руку, Потащил, Тяжёлый товарняк, не спеша, приближался к станции. Железнодорожница дерзко глянула на хирурга своими косящими голубыми глазами: что ты, мол, спешишь, как голый ****ься, погуляли б ещё вдоль путей, подышали б свежим воздухом. И тут он резко и сильно пихнул её под надвигающийся поезд.
   Несчастную перерезало аккуратно пополам. Причём верхняя её часть улетела ввысь, через переходной мост, куда-то в сторону депо, а нижняя половина туловища упала на платформу и забилась у ног молодого человека. Он судорожно схватил дрожащую плоть, прижал к груди и кинулся со всех ног к туалету при станции. Что стоял неподалёку от стенда "СССР - оплот мира и социализма". В руках он держал то, что несколько минут назад было неосторожной железнодорожницей.
 
 

ЗАТМЕНИЕ
   
Маруся, ты права, как обычно. Всё абсолютно точно. Справедливо. Я тебя нисколько не осуждаю, милая. Ты сделала свой выбор. Ведь это такое время... Кажется, все куда-то катится со страшной силой, улетучивается, распадается. И в природе полный бардак. Зима, Рождество. А снегу нету ни грамма, одна грязь на улице. Говорят, будет затмение.
   Как быстро темнеет в этом году, Маруся, уже ж три дня хоть глаз коли. А если тебя ограбят или вставят пику в бок, то ничего удивительного. Обычнее явление нашей непростой жизни нельзя теперь выходить на улицу в хорошей одежде, лучше в фуфайке и кирзе, так надёжней.
   Сообщения же по радио и теленовости напоминают сводки боевых действий. Повсюду вокруг нас идут сражения, а жертв так много, что не хватает никакого даже самого больного воображения. Отключиться от всего хочется. Как никогда ты права, Маруся.
   
   Какие у тебя холодные, однако, руки.
   В гостях у одного тут знакомого бизнесмена как-то вечером я почувствовал себя, знаешь, прямо как в бункере Гитлера накануне последнего штурма Рейхстага. Помнишь знаменитую картину Кукриниксов. По полу валяются пустые коньячные бутылки, на столе остатки заграничных консервов, пачки американских сигарет... Полумрак, чёрные шторы, спертый воздух, бледные испуганный лица. Это была ещё приличная компания, ты не подумай плохого, Маруся. Один только из них, поэтическая, видимо, натура, нажрался каких-то, то крутых колес, выбежал во двор голый и стал орать что-то дикое про конец света. Пока не приехала шестая бригада, из дурдома значит.
   Да вот ещё хозяин квартиры, к моему удивлению, оказался "голубым". А не подумаешь. Мужик вроде нормальный. Хотя это теперь не редкость. Расплодилось их как тараканов. Даже в газеты дают объявления на предмет знакомств, открыто призывают друг друга к сожительству. Раньше-то их сажали, петухов, а теперь власти почему-то терпят, вот в итоге и приревновал хозяина его сожитель к флейтисту из филармонии. Такому женственному, длинноволосому, манерному. Набил ему морду, разбил очки дорогие с английской диоптрией.
   Хозяин, понятно, очень расстроился, всех гостей прогнал, Маруся, кроме почему-то меня. Налил нам по стакану вермута. Хорошего, ты не подумай, итальянского. Мы выехали, и он повез меня к писателям, по его словам, лучшим из лучших. Это под Рождество, я напоминаю тебе, и по радио обещали затмение,
   Долго-долго ехали на тачке через весь город. Плевать, не мне платить и ладно.
   0, что за грудь, дорогая, какие нежные сосочки. Разреши потрогать, раз я уже все равно расстегнул кофточку и снял твой лифчик. Ты так любила нашу родину, Маруся, Советский союз, я имею в виду, которого теперь нету, расчленили его, сволочи.
   Короче, там, у писателей, из которых. я никого не знал точно, в центре комнаты стоял большой стол, накрытый для праздника. В углу скромная ёлочка, по телевизору показывали рождественское богослужение. Теперь любят у нас, Маруся, эту церковную канитель. Попы у нас вишь нынче в моде. Такой, мы народ переменчивый. Начни тут по радио ислам пропагандировать, так многие в мусульмане подадутся, я уверен. А эти священники, между прочим, только наживаются на нашей беде.
   Ладно, за столом, что самое главное сидело человек двадцать писателей и все, как выяснилось чуть позже, были пидарасами. Вот тебе картинка из Русского музея. На вид вполне приличны люди, не броско одетые. Пили "Пшеничную", закусывали по-простому: салом с отварной картошкой, консервами томатными. Скорее всего, реалисты, я прикинул. Общались между собой по-хорошему, потом пошли танцевать парами, кто с кем сидел рядом. 0бнимались, ласкались, целовались, любезничали. Тут я все и понял, дорогая моя.
   Ты знаешь, что характерно, Маруся, на следующий день, страдая на отходняке, как падла, получаю я письмо из родной деревни Самодурово. Пишут земляки, значит. И среди последних, новостей, которыми они меня постоянно балуют, вот такое сообщение: почтальонка наша Любочка, всеобщая любимица, пошла на доставку кореспонденции и не вернулась. Оказывается, дошла женщина до ближайшего пруда и ухнула туда в прорубь прямо с тяжёлой сумкой, в которой, ты понимаешь, масса всякой интересной информации: газет, журналов и писем, где одни только стоны и жалобы друг другу на мрачную жизнь.
   Я снимаю твою юбку. Лады? Какие у тебя гладкие ножки и прохладные тоже! А что за животик, прямо прелесть! Такой беленький, как первый снежок. Жирноват, правда, чуток, да ничего, я это люблю, для меня такое просто сахар. Целую тебя, милая, в твой пупок. Так бы и захавал всю тебя, так ты мне нравишься.
   Я бежал тогда из этого притона голубых, милая моя, прихватив с собой бутылку водки. Хотел зайти к знакомому художнику, посидеть у него по-человечески, без извращений побазарить за искусство. Застал его вместе с женой на лестничной площадке, у дверей их квартиры. Никак не могли войти почему-то. Обои пьяные в раскатень, да к тому же замок заело. А через глазок было видно, что в квартире кто-то есть. Там горел свет, ощущалось какое-то движение. Грабители, возможно. Ничего удивительного, сейчас это случается сплошь и рядом. Бомбят хаты, прямо эпидемия.
   "Ах ты, ****юга!" психанул чего-то художник и заехал своей жене изо всех сил по морде. -"****юга! Тварь ****ая! Сука!" - И врезал ей еще раз со всей дури. Стал избивать просто изуверски свою супругу. Вот они, Маруся, наши интеллигенты. Опустились все, разложились. Что за смутное время!
   Я целую твои ножки, можно? Начиная и пальчиков и все выше и выше. Ух, хорошо! Аж мороз по коже. А сам вспоминаю непроизвольно, как этот белорус, объевшийся националистической пропаганды, орал намедни в трамвае: "погубили, проклятые москали, нашу скромную белую родину! Испоганили нежную нашу Беларусь, чертовы кацапы, стрелять вас надо через одного, негодяев!" И плакал, зажатый намертво на задней площадке битком набитого вагона. В самом центре учти, Маруся, нашей России. Да в другое более спокойное время ему б так нарезали, подонку, что не доехал бы до своей  Синеокой. А тут ничего, молчат наглухо, задроченные россияне, никакой реакции. Народ стал у нас равнодушный, до того отупели, что поленились даже пристыдить гада. Пусть болтает, раз свобода слова. Вместо этого вдруг набросились на своего мужика в шляпе, мол, это партократ херов, вон натрепал морду, тунеядец, загораживает аж весь выход, вернее задний проход, пройти из-за него невозможно. А белорус всё орал, как сумасшедший, пока не докричался: убогий наш трамвайчик сошёл таки с рельсов и помчался резко вниз с горы, мимо нашего красивого собора, пока не завалился набок. Крови потом было море. Две или три "скорые" прибыли к месту происшествия, как обычно у нас, через два часа. А те, кому повезло, Маруся, и отделались легким испугом, не растерялись, проявили солдатскую смекалку и начали срывать с раненых и убитых путяные шапки, которые потом можно хорошо вставить.
   Я долго сидел, дорогая, в шоке на остановке, ожидая следующий номер. Ехать-то надо, как ты считаешь?
   Между прочим, снимаю твои трусики, обнажаю... не будем спешить однако.
   На остановке той сидели вместе со мной еще два плохо одетых типа, из тех, кто также чудом остались в живых после этой мясорубки, и во всю материли правительство, жидов, буржуев, заграницу, дерьмократов, прибывая, как и я, в шоке. К тому же, представь, прямо у наших ног имелась нехилая куча свежего говна, что вызвало, наконец, мое недоразумение: при теперешней дороговизне, плохой скудной пище, отсутствии практически средств к существованию и срать-то, в общем, должно быть нечем. А тут - получите вам, да так много. И учти, в публичном месте.
   "Ха, наивный",- спасибо просветили меня братья по несчастью, оба уже пожилые, опытные, не раз битые этой жизнь, перенесшие и немецкую оккупацию.--"Запомни,- говорят,-"молодежь сейчас нигде не работает, спекулирует только, да пьет-жрет вволю. Хулиганит и озорничает. Распустились все дальше некуда. Порядка нет потому что. Вот немцы, те умели заставить нас работать. Только бывало остановишься передохнуть, как дадут палкой, сразу начинаешь обратно, как миленький, вкалывать. Видно, нужен нам новый Гитлер, без него нельзя тут, балуемся мы, портимся".
   Выходило у них, Маруся, что только фашизм мог еще отчасти спасти гибнущую Россию. А тут еще непонятно откуда взявшаяся старушка стала рассказывать про свиней, которые, судя по ее рассказу, прямо жрут друг
   дружку с голодухи, а недавно пьяная свинарка Дарья упала к ним туда случайно, так захавали враз беднягу, одни резиновые сапоги от нее остались.
   "Кстати про свиней",- сказал, подходя к нам, небритый не первый уже день мужик в потертом пальтишке с оторванным карманом и с окровавленной рожей,-"тут намедни шурин мой Никодим забил борова. Ну, опалил его, как надо, только хотел заносить в хату, подъезжает " скорая", выходят из нее два амбала, санитары, бьют шурина без разговоров по ****ам, потом еще верности молотком по черепу, оглушают блин наглухо, ложат после борова на носилки, как больного, прикрывают сверху одеялом и быстренько уезжают, как и не было их. Такие вот нынче дела творятся, граждане".
   Я вспомнил тут, милая, почему-то разговор свой последний со своим старым знакомым, Кандалом Колей, когда распивали с ним с ним поллитру у него дома. Он рассказывал мне про конфликт один свой.
   "Вот как с тобой",- говорит,- "я с этим идиотом здесь сидел, выпивали литруху
   и он мне, волк, вдруг заявляет, что я козел и на ментов пашу, сука, да за такие вещи убивают сразу. Ведь я ж людей никогда не сдавал, гадом буду. Клянусь могилой матери. И пидарасом тоже не был, ты знаешь. Ну и двинул ему в ебло сразу, чтоб не ****ел лишку. Он -- брык с копыт моментально, лежит, падла, отдыхает. Я вижу топор валяется рядом, хватаю его и начинаю шинковать этого черта..."
   "Что ты с ним стал делать?" - не сразу понял я товарища.
   "Ну, членить начал придурка" "А как ты его, слушай?" " "А как бог на душу положил, так и разделал негодяя.
   Ладно, все, Маруся! Теперь ты передо мной вся как есть обнаженная. Я ложусь рядом. Ты такая вся холодная, просто прелесть.
   Что за жизнь у нас, в самом деле? Какое-то затмение. Взять хотя бы наших соседей этажом ниже. Кобашей этих. Ты отлично их знала. Ну, как же, простые ведь русские люди. Она толстая, как бочка, красноносая, вечно зимой и летом в фуфайке носит постоянно жратву своим свиньям в ведерке. Он -- тощий такой, быстрый, резкий. Постоянно в керзе и рваном ватнике, притом всю дорогу, сколько я его помню, поддатый. И ничего. Жили же нормально до последнего времени. А тут слышу, Маруся, сидя в туалете, как Кабашиха орет, что лично подожжет Белый дом и взорвет на *** Кремль. Кабаш сам бубнит что-то непонятное, но явно страшное. Потом они начинают ругаться. Я вставал, родная, и в три часа ночи, чтобы поссать, понимаешь, и слышал их дикие крики. Достали просто своим идиотизмом.
   Наконец Кабашиха вылетела полуодетая на лестничную площадку и заорала благим матом, что Кабаш ее сжег всю свою одежду и выбросил в окно все запасы еды: муку, соль, сахар, макароны. Основную жратву, то есть. Якобы в знак протеста против антинародной политики правительства. А ее саму хочет зарезать, изверг. Призывала соседей спасти невинную душу. Только всем сейчас, ты знаешь, дорогая, абсолютно по еру, если кого и убьют, тем лучше даже, другим больше жрачки достанется.
   А тут еще у Кабашей случилось несчастье. Большое горе. У них украли всей курей в сарае, а из
   подвала одновременно в тот же день вынесли варенье, маринованные грибы, консервированные овощи. Разоренье, короче полное. Как зимовать?
   Неизвестно. Тут они совсем ошалели. Кто кого спровоцировал, я не знаю, врать не буду, факт только, что случилось это в момент затмения. Уже и по радио объявили. Я сам чуть живой ходил, какой-то ужас меня преследовал. В общем Кабаш просто одурел от всех этих дел. Исколол свою толстую бабу ножиком, ран сто ей нанес, наверное. Она орала страшно, только никто не обращал никакого внимания само собой. После того, как сдохла окончательно, он сварил ее в баке, в котором они много лет совместно готовили пищу своим свиньям, и захавал в принципе родного человечка. Наевшись от пуза, сам пошел в милицию и во всем повинился.
   Такие дела, Маруся. Хорошо хоть ты отравилась, родная, умерла вовремя и ничего больше не видишь. Права ты как всегда, дорогая моя.
   

ДОЛПАЁПЫ
Этим летом я остался практически без бабла и чтоб не умереть окончательно с голода устроился по наводке бывшего переводчика Фельшера, который теперь работает исключительно охранником, сторожить батуты возле собора. Хорошо устроились эти сцуки, живущие здесь в Секелёвке – кто в церковь, а кто и на аттракционы. Можно сначала помолиться, а после попрыгать. Или наоборот. Заебись.

Работа у меня не бей лежачего. С девяти вечера до девяти утра и сто пятьдесят рублей. На жратву хватало. Я приходил, включал приёмник, слушал всякие передачи и часов в двенадцать засыпал. Пару раз будили бухающие пацаны, предлагали выпить, но я отказывался. Радио, кстати, я давно не слушал и понял, что передачи – полный ацтой. Только отнехуй делать и то тяжело. Противно. Неа, не рулит нихуя. Радио Россия для полных маразматиков и имбицилов, собирающихся крякнуть в самое ближайшее время, всякие там Европы плюс и прочая попсовая ***ня для ебланов и идотов, опять-таки радио Шансон для приблатнённых уебанов. Вообще приёмники надо выбрасывать или бить о чьи-то тупые головы.

Какой-то обдолбанный мудаг пришёл раз в три часа ночи и завёл странный и беспредметный разговор. Очевидно, ахтунг. Предложил принести маленький телик для совместного просмотра. Я послал его на *** вместе с идиотским ящиком. Я давно уже перестал смотреть эту ебланскую парашу и стех пор чувствую себя гораздо лучше.

Каждое утро, когда я выходил из домика, пробегала мимо маленькая старушка, собирающая бутылки, оставленные гуляющей молодёжью. Она предупредила меня насчёт отморозков, которые могут напасть ночью и проколоть все батуты. Научила охранной молитве: Господи, спаси меня от змея ползущего, зверя бегущего и лихого человека.

Днём я ходил в лесопитомник купаться на озеро. Дома одинхуй находиться невозможно. Наташка развела херову тучу хомякяв. Пять клеток стоят одна над другой. Однажды просыпаюсь поссать и вижу, как ****ые хомяки ебутся с залезшими к ним мышами. Хомки такие жирные, ленивые, неловкие. А мышины – поджарые, вёрткие, крутые. Свободно пролезали сквозь решётки. Они поебутся и пожрут на халяву в этих клетках. Скоро, блять, надо ждать мутантов по всей квартире. Да ладно, ***ня, выживем.

Иду по питомнику – навстречу попадается весьма приличная публика, часто с детьми. Кое-где пахнем дымом костров и шашлыками. Почти не слышно мата. Приличные мальчики тут и там целуются с дефочками. А, между тем, в лесных зарослях таятся насильники, маньяки и онанисты. Наташка раз нарвалась. Один придурок на неё дрочил. Ну, эти хоть не агрессивные. Просят только постоять бап и никуда не уходить пока они не кончат.

Пришёл я на берег, только разделся и лёг, подъезжает разъёбанный фургончик и из него вываливаются старички и старушки. Присмотрелся. ****ый случай! Не ругамшись. Ахуетьневстать. На самом деле молодые пацаны и девки, лет так пятнадцати, но рожи вполне старческие. Ясно – все на герани, на синьке, на грибах, на винте, на пошлом грызле и ещё ***знает на чём. Тела ещё более менее, но лица… Неприятно мне стало, и я ушёл на *** с пляжа.

Потом одной ночью меня вдруг будят в домике на работе часа в три. Выглянул в окошко – стоит крепыш уебан в красных шортах с золотой цепью на шее, на пальце крутит пушку, а рядом синий джип. Блять! Я грешным делом думал, что таких пещерных брател уже перестреляли всех давно. Ан нет, ещё сохранились некоторые экземпляры. Сам уебан обдолбанный весь и кричит: «Выходи, мужик, к тебе хозяин приехал».

Я вышел, и этот долпоёп стал ****ь мне мозга на тему, как это я могу спать, когда его ахуена дорогие батуты могут быть спизжены, и я тогда никогда в жизни с ним козлом нерасчитаюсь. И всё волыну вертит, мудак. Сделал свой жлобский говновысер и говорит, что, может, мне маузер дать от всяких отморозков. Давай, говорю, а сам думаю: заебись, я тебя уепка в следующий раз точно замочу пидараса.

Но другого раза не получилось. На месте этих батутов стали строить ледовый дворец. Отличное соседство с храмом. И хлеба духовного получили жители Секелёвки сразу и зрелищ. Хозяин свернул свою ***ню и куда-то переехал. Повезло уроду.

Я всё ж ращёт получил. Иначе пришлось бы маузер доставать, чтоб мочкануть этого уибана нах. Решил все деньги тут же проссать. Пил, пил во дворе с камаратами, потом пошёл спать. Проснулся, гляжу ещё не утро. Погнал в ночник Шерри. Нахуячился коньяком, ****ую к себе домой, вижу возле белой девятухи пацан-еблан ругается с пелоткой. Он на неё: проститутка, она: пидор. И так, наверна, часа два. А на балконе стоят две бабцы и курят. Кричу им: дайте закурить, дефчонки. Они дают и приглашают меня в гости. Вхожу – там шо****ец. Девять или десять пилоток. Все весёлые, расторможенные, сексуально озабоченные. У них, говорят, типа девишник. Стол накрыт всевозможной жрачкой и коньяком. Только хозяйка квартиры толстая, в синем халате и, кажется, в ментовке работает, а остальные классные все тёлки. Шо там было не стану рассказывать. Шо****ец короче. Паходу некоторые пилотки оказались в натуре лесбиянками. Да и ***сними. Каждый дрочит… Просыпаюсь утром у себя дома. Сразу раз по карманам – нет сотки баксом. Думаю: неужели ****ые сцуки с****или, када обнимали меня цалавали?

Вот облом блять. Потом принял душ, скинул очередную шнягу на удафком и начал восстанавливать в памяти события. И постепенно припомнил, шта когда ночью вернулся, бросил будто сотку в рюкзак. На ***? Не знаю. Полез туда – точно лежат. Обрадовался. Выскочил во двор и проссал все ****ые доллары с камрадами.

ПОТАП

Потап вышел на улицу поздним вечером, когда на черном, как гуталин, небе не было ни одной звезды, кроме той, что носила имя Полынь. Одет он был в тулуп, большие валенки и шапку-ушанку. В зубах торчала папиросина Беломорина. За плечами как бы видится берданка, но ее, увы, не имелось в наличии, врать не буду. Однако в кармане ватных штанов лежал, как обычно, приличный финяк.

Потап нисколько не продрог, несмотря на сильный мороз, совершая свою еженедельную субботнюю прогулку до бани, чтоб смыть всю накопившуюся грязь. Очиститься и как бы родиться заново.

Он шел и думал о проклятой жизни, в которой всякий труженик обобран и наглым образом ограблен чиновниками, ментами и брателлами. Наблюдал мужик ворон и галок на мрачных лохматых кладбищенских деревьях, но старался думать о хорошем. В голову приходили и светлые мысли: о бунтах, восстаниях и революциях. Вспоминал непроизвольно умершую от тяжелой болезни жену Глашку и русака зайца, которого он только зацепил из своей одностволки. А тот как даст стрекоча через все поле. Не везло Потапу в последнее время. Он тяжело вздохнул и затянулся папиросой до самых глубин легких. Что за невезуху кругом, расстраивался человек. А не потому ли, размышлял глубокомысленно, что правят нами вечно какие-то черти? В сердцах он смачно харкнул в какого-то разодетого типа, вылезавшего из иномарки. Тот только утерся и пробормотал: "осторожней надо, папаша"

У Потапа злости накопилось на несправедливую власть немерено. Дома, в бараке, построенном еще в тридцатые годы, лежал сосед его, Мишка, ветеран забоя. Ему вчера оторвало голову куском породы, а он, чудак, в этот момент как раз смешной анекдот рассказывал. Так и осталась улыбка на лице. Незаметно, рассуждая о плачевной судьбе своей родины, Потап дошел до бани. Она небольшая была и даже вросла немного в землю. Маленькие окошки закрашены розовой краской, чтоб пацаны не подсматривали, когда бабы мылись по пятницам. Мужик купил билетик и прошел в кабинки. Раздевался не спеша, растягивая удовольствие. Вещи прибрал аккуратно в шкафчик, чтоб не с****или. Рубаху русскую, тканую еще покойницей женой, он особенно не хотел терять. Она дорога ему была как память.

Банщик, Иван Чреватый, мужик шустрый, все рядом терся: не нужно ли чего экстренного? Пивка холодненького или водочки? Он верткий, красномордый, скурвившийся окончательно типус. Потап, человек с жизненным опытом, мудрый, рассудительный, послал шестерку на ***. " По совести надо жить", подумал про себя человек. На данном этапе он уже знал, кто виноват и что делать. Не гнилой же какой-нибудь интеллигент, осужденный всем ходом истории на уничтожение. " Только честь и совесть, " - думал он, тяжело дыша, как в гриппе. Покидая предбанник по скользким половицам, покрытым клочками мокрых газет, Потап важно ступал в банное помещение". Никакой пощады сукам, " заключал, входя в парную. Париться он любил страшно и мог сидеть в парилке хоть всю ночь. В бане было немноголюдно и те, кто составлял краснокожий контингент в клубах пара, выглядели не совсем полноценными. У кого руки не было, у кого ноги...  Большинству не хватало таза. Безухие и слепые тоже бросались в глаза. Ясно, что все были тупорылые уроды.

Потап в очередной раз вздохнул как бы от страшной усталости. "Довели людей, гады", - подумал со злостью

Некто довольно жирный, хитрый, выебистый, очевидно, большой начальник, поддавал из кувшина пару и смеялся от души шутке угодливого подчиненного. Даже здесь, одинаково голые, эти твари соблюдали субординацию

Потап недолго страдал от недостатка таза и вскоре вырвал полагающуюся ему по возрасту тару из рук какого-то шустрого мальца, во всю угождавшего супостатам. По ходу и своим задом тоже. Потап презирал пидорасов и при случае наказывал их по-своему. То есть, ****ил от души. Но этот пацан оказался еще и очень наглым. Стал кричать, что он недавно из Чечни и ему все по хую. Дернулся на Потапа, пытаясь набить ему ****ьник, но получил такой отпор, что мигом исчез где-то в темном углу и больше не рыпался.

"Да, потеряли мы наше молодое поколение",- мрачно размышлял Потап, - "совратили его власти, теперь надо поновой надо воспитывать, думал он, мешая горячую воду с холодной, пробуя пальцем. Обдался первым делом, как учили предки. Набрал воды еще раз примерно таким же манером. Смурные мужики рядом с ним терли друг другу спины мочалками и ****или всякую ***ню. Чему-то, ****и, радовались, как идиоты. Смаковали, кто, где отлично отоварился, как наебали кого-то за милую душу и сколько всего себе хапнули. "Надавать бы им всем по репам, убогим", - прикидывал Потап. Кидались ему в голову горячим кипятком и более радикальные мысли, когда он хлестал себя конфискованным у буржуя веником. Он все ж считал себя потомком Ермака Тимофеича и любил хулиганить по-крупному. Осерчал человек сильно в последнее время на беспредельников. Надоел ему этот бардак под завязку. "АААА!" - заорал он вдруг, словно ошпаренный кипятком, - "СЫРАНЬ НА КИЧКУ!" И тут же въебал толстому начальнику по голове тазом. Потом схватил мудака за ногу и долго бил его головой о скользкую стенку, о цементный пол и о раскаленную печь.


МРАК

Тоня, едрёна вошь! Где твоя чёрная юбка? Белая кофточка? Алмазная якобы, а на самом деле фальшивая брошь? Пропитое совместно золотое кольцо, подарок умершей бабушки? Где приблатнённая походка и речь скороговорка? Привычка падать и биться именно затылком? Пугать меня до смерти. Где твои периодические течки и виноватый голос, мол, извини, милый, у меня менстр?

Где твой крутой вид, мол, не тронь меня, а я тебя не трону, когда на поминках у бабушки гуляла вокруг стола с папироской, стряхивая пепел куда попало – в тарелки, в стаканы, на головы? Встревая то в один, то в другой умный разговор, всюду проявляя недюжинный, почти не женский интеллект и эрудицию такую, что хотелось, клянусь, стать на колени. Вся такая из себя энергичная, порывистая, слегка, может быть, выёбистая. Хватающая меня за рукав, за лацканы пиджака, воротник рубашки, отрывая его на хер. Рвущая что-то вообще на части. Дёргающая за манжеты штанин. Тащащая в критический момент, я говорю, с криком, когда я заколебался было, на улицу от бывшей жены. А та орёт, выставив в окно свой здоровый зад: «Смотри, идиот, что ты меняешь на свою худобу!»

Тоня, сука, всегда настаивающая на своём! Имеющая железный характер. Чёртову хватку. Днём школа. Ребятишки доводят до слёз. Дразнят костлявой, прозвали Воблой. Чуть что не по их, двойку поставишь или вызовешь родителей, кричат наглецы, на весь класс: тебя, что муж не удовлетворяет, что ты такая злая?! Подонки! Бьёшь их тогда чем попало – указкой, линейкой… А то снимешь австрийский сапог и молотишь по ненавистным бестолковкам.

А бывшая жена присылает записки: что, мол, сволочь, на гнилую интеллигенцию потянула, гада, мало было моего заработка продавщицы. Плюс продукты каждый день свежие, какие хрен найдёшь где, да дефицитные шмотки, плюс уважение людей – и начальник милиции, и секретарь райкома, редактор газеты, чины КГБ, не говоря уже о полковниках советской армии, приходят в гости и зовут к себе – а в бане бабы становятся в очередь, чтоб потереть спинку… Размазывает, тварь, всякую парашу о совместной, будто бы прекрасной жизни, в которой, если честно, любви не было ни грамма, а дрались, да, часто. Я ж ей, сучке дранной, четыре зуба выбил и сломал челюсть коленкой. Да ну её на хер, скотину! Толстую да глупую. Хотя, конечно, и правую в чём-то по- своему.
Тоня, отложи в сторону книжку по арифметике с интересными картинками и сложными для меня задачками про землемеров, водовозов, могильщиков. К примеру, если могильщик Федя вырыл за день две могилы и прилично заквасил, то, как заквасил могильщик Вася? Брось всё, говорю. Выключи телевизор. Или нет, не надо. Иди ко мне. Зову тебя, желая до самых печёнок. До выкручивания рук, душения подушкой, торканья окурков в рожу.

Тоня, где твоя улыбка рот до ушей, когда морда ненаштукатурена, потому что на работу вам не разрешают мазаться? Она, клянусь, согревает мне душу и по сей день в любой мороз. Помнишь, отключат батареи, выключат воду, ни газа, ни света. В окно страшно дует. А ты не унываешь. Говоришь: «Давай, что ль трахаться, милый». И снимает всё как рукой. Все обиды. Всю боль от этой жизни. Забываешь даже про Чернобыль, прочую экологию и порнографию. Рост преступности. Дефицит совести. Повсеместное хамство. Новую волну проституции.

Ты была неутомима в постели. Да и я с тобой прямо железный Феликс. Ещё до того как окончательно переселился к тебе, помнишь, мы проникали в окно Петрова неприхотливого жилища в полуразрушенном, давно идущем на слом доме. В дверь-то он не пускал никого, боясь ментовской облавы. Даже если звонили три раза якобы свои. Знал их ментовские штучки-дрючки. Они теперь учёные, гады, все наши коды выучили.
У Петра там вообще, Тоня, ты помнишь, конечно, всякие чудеса случались довольно часто. Он заманивал к себе похабной до неприличия, слякотной до полного безобразия и ветреной до о****енения погодой, когда хочется в петлю или, в крайнем случае, пасть на землю и просить кровавую луну о снисхождении. Вот тогда и манил к себе, старый чёрт, тех, кому некуда деться. Жёлтым старинным абажуром, какие помнили с детства, тёплой плиткой, раскалённой до красна. Приятным запахом отварной картошки. Фильмом военным по телику. Простым столиком, на котором вечно консервы в томате, два дежурных стакана и бутылка портвейна. А то и целых пять. Наполнялись ёмкости, велась интересная беседа. Открывались души, теплели сердца. Так мы утешались, Тоня, в то гнусное время, которого ты, дорогая моя, была достойная современница. Тикали мирно висячие ходики с тяжёлой гирей, намекая на то, что самый отчаянный спорщик, дурелом бессовестный, мог свободно получить молотком по черепу.
Случались, говорю, падла, всякие истории там. Врать не буду. Дело прошлое. Раз у него во время пьянки убили парня. Отнесли в туалет на улице. Бросили в очко. Поссали сверху, посрали и ушли. Продолжили бухать не слабо. Потом и разошлись как ни в чём не бывало по домам. А на следующий день мёртвое тело оказалось в постели самого старика Петра. Прикинь теперь, каково ему было видеть такое с похмела то. Крутого, то есть, бадуна. Не заслужил, видит бог, этого хозяин квартиры, который привечал нас всех как родных.


Тоня! Где твой кожаный кошелёк, в котором постоянно что-то звенело? А когда впритык не хватало на бутылку, можно было рассчитывать на твою соседку, коллегу по работе какую-нибудь или, в крайнем случае, на калеку-композитора Птушкина, сочинявшего марши для пионеров, а мы пообещали ему достать отличный цейсовский бинокль, чтоб он мог из своего окна рассматривать, как раздеваются девочки в общаге напротив. Под это дело мы у него и брали то пять, то десять рваных.

Твоя причёска, Тоня, стоит у меня перед глазами и будет всегда пока не умру на хер. Клянусь. ****ь буду! Сделанная на скороту в парикмахерской самой обычной, где у тебя нет знакомых, потому что ты ж у нас честная, не можешь поступиться определёнными принципами. Отсюда и эти жидкие волосы, делающие на затылке почти что лысину. В твои то годы! Тоска, *****, как вспомню. Просто хочется материться на наше правительство, которое уделяет ноль внимания педагогам. Ведь они же самые замученные в нашей позорной стране люди. На девяносто процентов постоянные клиенты дурдома. А тут ещё требуют повышать культурный уровень. Урывками посещай кино, ходи на концерты симфонической музыки. Выкраивай время на театр, на оперу. Тоня, помню, как ты бросала всё и просто летела на любимые тобой Кармен, Жизель ли. Одуревала по Баху. Не спала на Гамлете. Пренебрегала мне в пику выступлениями Пугачёвой по телевизору. «Я талант отрицаю», - говорила, поучая меня некультурного, «но это ж, пойми, так вульгарно, низко. Какое тут к чёрту искусство. Это у тебя, дорогой, от твоей Клавки такие упадническии вкусы. А мне хочется тебя немножко возвысить, облагородить, приучить к классике».

Тоня, убей меня! Я прощал тебе всё. Ты ж образованная. Вуз окончила. Для меня это потолок просто. Предел мечтаний. Я, родная, чувствовал свою перед тобой неполноценность. Был как не пришей к ****е рукав. При тебе, то есть. И помнишь в минуту отчаянной откровенности предложил делать со мной всё, что угодно. Блевать мне в харю. Топтать ногами в австрийских сапогах. Бить моим же солдатским ремнём с большой бляхой. Ты любила, не спорь, и сама доминировать. Сесть, например, сверху, закурить сигаретку, и трахать меня, милая, трахать чуть ли не до утра, когда я был весь синий, а за окном серело и начинало материться дворниками, злыми, потому что ещё не опохмелившись. Ты сама ругалась во время полового акта, как грузчик из винного. И в основном в мой адрес посылала проклятья. Я прощал тебе всё. Ты меня просто заколебала таким образом начисто. Терпел и сносил покорно. Не дай соврать, сука. Обливала кипяточком как бы ненароком на тесной кухне. Била в глаз локтем. Якобы случайно. Ногой под яйца. Вроде не замечая. Сыпала на свежие порезы соль из мною же купленной для тебя солонки в виде красной помидорки. Подарок, между прочим, к восьмому марта.
А однажды после праздничного ужина по случаю Дня международной солидарности трудящихся, когда у нас были гости, я проснулся ночью, чтобы попить, а за одно и поссать, и увидел в твоих руках ножницы. Ты презрительно смотрела на мои холодные, сморщенные от страха яйца и думала про себя: «Отхвачу-ка я их на хер!» А потом и добила б меня, чтоб не мучился, умирая от заражения крови. А, может, наоборот, дорогая, в случае, если б спасла меня «скорая помощь», полюбила пуще прежнего. Со всей свойственной тебе нежностью. Кормила б из ложечки. Не пускала ходить на работу. Покупала б в день по два портвейна. Портного приводила бы на дом. Сама связала бы свитер из толстой шерсти. Сдержала, наконец, обещание. Пахать бы стала в три школьных смены. Давать уроки на дому всяким придуркам. И даже…даже подумать страшно. Подторговывать телом на улице и возле дешёвых гостинец, где контингент неприхотливый, в основном командировочные из провинции, которые выходят перед сном выкурить беломорину в рваных трико и грязных майках. Постоять и заторчать от красивых звёзд на небе, у которых, если откровенно, почему-то постоянно хочется просить прощенья за эту подлую жизнь.

Тоня, пошла ты на хер! Однозначно. Не ты ли, милая, довела меня до ручки? До полного мрака. До того, что я вообще вольтанулся. Своим поведением, сучка, прежде всего, когда не поймёшь, чего ты на самом деле хочешь. То ли выделываешься, то ли на полном серьёзе дрочишься, дурочка. А? Вот именно…Я уже плясал под твою дудку на второй день нашего сожительства. Мыл тебя в ванной, стирал твои грязные тряпки. Плясал на самом деле под эту голубую флейту. Потому что ты захотела устроить себе такое развлечение под Новый год. Огонёк по телику, видите ли, был не в кайф. А какая разница, когда мы бухие в жопу? После того как я утомился, заснул и проснулся – увидел твою рожу…Боже, за что мне терпеть такой страх!? Ты не спала, естественно, и в руках имела мясницкий нож длиной в метр. Я точно такой у дружка моего Серёжки видел. Так он этой дурой своего сынишку неразумного Сашку зарезал, а заодно и сожителя его, парня постарше, приучившего маленького к гомосексуализму.

Тоня, большое тебе спасибо, ****ь, за всё. В частности за умные литературные слова, которыми я теперь владею в совершенстве. Например, мастурбация, скотоложство, антропофагия. Это ж блаженство, кабы ты знала далёкая, иногда щегольнуть каким-нибудь изящным термином после баньки, давя с дружками пол литру.

Тоня, заколебала ты меня праздными вопросами! Так и слышу по натуре твой хриплый голос. Какое там на *** хорошее настроение. Живёшь тут как в могиле. Темень и полный мрак. Кругом притом одни мрази. Дебилы. Сволочи. Людоеды. Кукуешь в основном. Шагаешь по комнате. Держась за стенку. Набиваешь синяки да шишки. Кое-как выкручиваешься, только чтоб не протянуть ноги. Денег никогда почти нет. А если купишь себе что, редкий случай, сразу же хочется пропить, даже не обмыв.

Ты помнишь, Тоня, как я раньше любил читать книжки? Всякие без разбора. Какие принесёшь из библиотеки, на те и набрасывался. Анатолия Иванова и Петра Проскурина. Из серьёзных авторов. А развлекались Юлианом Семёновым или Валентином Пикулем. Всё в прошлом, однако. Бывало ночью встану потихоньку, закурю Беломор и читаю, ****ь, читаю до утра. Может, от этого и крутые неприятности в моей жизни, что сильно начитанный. Любил думать нестандартно. А надо было просто брать от жизни то, что она давала. Как учила ещё моя Клавка.

Я помню, читал Декамерона. (Ты говорила, слегка смущаясь: «это всё про любовь, милый». И был уже в самом конце романа, когда случилось несчастье, о котором несколько позже. Наслаждались с тобой вместе похождением монахов и похотливых тёлок. Всё почти про секс прошёл, успел таки к счастью, до того как померк свет. Да, есть чего вспомнить. Как оказалось, это была последняя книжка в моей жизни. Вот жаль не с кем теперь поговорить обо всём этом книжном, поделиться учёным опытом: кругом же одни необразованные. Ублюдки. Дегенераты. Эмбицилы. Идиоты ёбнутые. С тобой бы, Тоня, побеседовать. Ты культурная. И очень гордая. О, отлично помню твой гонор и грубый, словно от регулярного употребления горькой, голос. Как ты гаркнула однажды, когда я собрал вещички, чтоб от тебя сдёрнуть. Ты кричала мне в вдогонку: «ну и вали, сука, понял!» Вот это, подумал, по нашему, по народному. И что же? Решил остаться на свою голову.

Нрав твой с надрывом вспоминаю часто и привычку дурную курить одну за одной папиросы во время разговора, тряся пепел куда попало: в цветы на подоконнике, в карман мне или даже на непокрытую голову. Резкие твои движения руками и ногами. Такие, ****ь, что играло очко нежелезное. Иногда хотелось даже очень врезать сразу со страшной силой, чтоб отучить тебя навсегда от хамства, но сдерживал себя в последнюю минуту. А тут ещё ты положишь холодную, как у покойника, руку на мой разгорячённый, потный, лысеющий череп (ты шутила: я тебе всю плешь проела, милый), как прижмёшься плоской грудью своей к моему пылающему от гнева сердца, так и отойду душой, позабуду все обиды разом. Захочется вдруг доставить тебе, дорогая, большое удовольствие. Зайти, например, в ближайший магазин и взять кассу. А на добытые деньги купить тебе хорошую обувку и модное платье – приодеть тебя, сучку.

А как красиво ты умела спеть весь модный репертуар того замечательного времени. Как пристраивалась в кресле по кошачьи возле радиолы. Подтягивала, подхватывала, подпевала. Растягивала звуки, как будто издевалась над певцом или певичкой. При этом корчила такие смешные рожицы, что хотелось хохотать взахлёб. До усрачки просто, схватившись за живот. Вместо этого, дурак, брал у тебя пятёрку как бы в долг и бежал до винного пока не закрыли.

Тоня, хорошая моя. Шкура! Ко мне теперь никто не ходит из порядочных. Разве что всякая нечисть, типа кладбищенского сторожа Ивана Мёртвого. Да Петра, отца того Павла, который погиб в Афгане ни за что. Как он погиб – это всё покрыто мраком. Вини теперь этих сумасшедших душманов или наше тупое правительство, а молодого человека нету. Только вот что, Тоня, помню отчётливо. Я и Ваня ночевали у Петра той ночью, в его мрачном доме, откуда всех жильцов выселили давно, только ему одному деваться было некуда: не давали почему-то квартиру человеку и ветерану. Бормотало что-то не по нашему не выключенное радио. Бредил и матерился во сне, лёжа на полу мертвецки пьяный Иван, кладбищенский сторож. Только Пётр не спал и от не фиг делать вспоминал войну с немцами. Как били фашистов, а они нас. Словно фильм смотрел старый, черно-белый, потёртый весь, местами драный.

После того как картина кончилась, встал Пётр со своей раздолбанной койки, тяжело дыша, задыхаясь просто от всего этого тяжёлого, что на него навалилось. Вышел как бы до ветру. Было темно, сыро. Остро пахло полынью. Ни звёзд, ни неба. Мрак. Вдруг видит приближаются к нему двое военных. Он так и застыл с папироской во рту. «Фрицы», - думает мгновенно ветеран, ещё не отошедший полностью от ужасов прошедшей войны. И тут же почти одновременно кумекает: «Нет, менты это верно по мою душу». Хочет бежать, исчезнуть с концами, а никак не может сдвинуться с места. Эти же, которые в погонах, всё ближе, ближе… «Ты чей, батя, будешь?» - спрашивают довольно мирно. «Советский я человек», - отвечает им Пётр достойно, а сам колотится весь, боится, думает, за что ему такое под старость, ведь итак всю жизнь страдал, как падла. Сходил называется поссать на двор в три часа ночи. Вспомнил зачем-то старуху свою, абсолютно глухую, по прозвищу Вишня, покойницу. Да малую дочку, первоклассницу-мученицу, изнасилованную извращенцем по дороге в школу.

«Тогда, значит», - говорят ему военные (Оказались два наших лейтенанта) «мы к тебе, отец, принимай гроб с телом сына».

Вот так вот, Тоня, вернулся старик уже с покойником. Гробик такой цинковый получил с рук на руки, а в нём предположительно сынок Пашка. Эх, дорогая, в какой стране живём! Слов нет, одни буквы… Век бы всего этого ****ства не видал, подумал я тогда, и, как вышло, накаркал на свою голову.

В общем, был Пётр в сомнениях насчет содержания гроба. В силу каких-то необъяснимых предчувствий. И попросил меня и Ваню Мёртвого, который поднялся всё ж с пола, с утра пораньше это дело проверить. Дал похмелиться натурально одеколоном «Шипр», который хранил в заначке. Раскололся по такому случаю. Говорит нам: «Вскрывайте, ребята, ящик, никому я нынче не верю».

Да как его вскроешь, милая, гроб то этот. Разве дырочку просверлить можно. Ну, выпили мы с кладбищенским сторожем, которому всё по херу. Он на своём погосте всякого навидался и уже ничего не боится. Взяли дрель. Работали, пока была энергия. Сделали, Тоня, отверстие. Да ты и сама, ****ь, свидетельница, так как вбежала вдруг, будто ошалевшая в комнату. Посмотрели мы, а там, в гробу лишь тряпьё какое-то старое, ветошь или что-то в этом роде, но никакого парня не видно. Так и не получил старый родную плоть от государства. А ты, Тоня…

Тоня, ёбтвоюмать! Не ругамшись. За что ты меня так? Что я тебе плохого сделал?

Только я отошёл от гробика – ты шасть к нему. Схватила эту самую дрель, набросилась на меня, как сумасшедшая, завалила на пол и стала сверлить сперва один глаз, а потом и другой… Всё, ****ь, не могу больше. Умолкаю на этом. Нет сил. Не скучай. Чао.



АНЖЕЛО


Итальянец болел с похмела, и, чтобы немного придти в себя, гулял по чужому городу, вспоминая родной Милан, где развлечений хватало, не то что в этой дыре. Ладно еще Москва, там и заведения есть подходящие и девочки, которые даже по- английски говорят. А в этой провинции... Одни тупорылые рожи кругом. Такое впечатление, что эти люди только что вышли из леса. В ресторане приходится пить шампанское бутылка за бутылкой. А что еще делать? Не умирать же от скуки. Но порой ему в самом деле казалось, что сидящий рядом за столиком русский вот-вот набросится и прикончит его.
Этими своими соображениями Анжело в итоге поделился со своим соседом, молодым человеком, студентом, решив, наконец, опохмелиться, так как от прогулок что-то мало толку. Студент очень расположил его к себе. Хороший был, вроде, парень, чуть ли не единственный нормальный человек на весь задроченный город. И английским неплохо владеет. Разговорились слово за слово. Студент живо интересовался Западом. Говорил, что хочет скоро туда податься. Здесь, мол, ловить абсолютно нечего. Анжело стал рассказывать ему про Америку.

- Американки, учти, полное говно в постели, - делился он своим заокеанским опытом, - во-первых, они не снимают шляпок во время ебли, а во-вторых... Ты прикинь, покупаю я пять презервативов, ну, думаю, отведу душу. А она, эта кобыла американская, после первого раза говорит: все, спасибо, довольно, я удовлетворилась полностью. Нет, у вас в России бабы лучше. Заводные. Ебутся от души.
На их столе уже стояли пять пустых шампанских, лежала гора апельсиновых корочек.

- Как бы врезал бы щас ему, гаду,- рассуждал некто поддатый за соседним столиком, имея в виду Анжело. Он делился впечатлениями от иностранца со своей подругой, официанткой, которая присела на минуту рядом выпить рюмку водки

- Ненавижу их, тварей, - цедил сквозь зубы приблатненный тип и корчил зверские гримасы, такие страшные, что можно испугаться на трезвую голову. Хорошо, что в кабаке все были очень пьяные. Мужик же в запале так размахался руками, что сбил на пол графинчик с водкой. Ничего страшного, заказал тотчас еще один. Халдейка резво побежала принести заказ.

- Я бы его, гандона, поставил на колени и выдал бы за щеку, пидорасу, - орал мужик ей вдогонку.

- Еще шампаньку, - крикнул в это время Анжело. Он был уже хорошо под кайфом и полностью удовлетворен своим собеседником. Они теперь оба ругали этот варварский город, из которого хотели поскорей сдернуть.

В ресторане заиграл оркестр. Посетители кинулись танцевать, как шальные. Анжело пригласил какую-то телку, от которой шел приторный аромат косметики, смешиваясь с исконным запахом пота и перегара.

- Вам нравятся русские поэты? - пыталась вести интеллектуальный разговор шалава, памятуя, что русские хоть и беднее западников, зато духовнее.

- Я знаю Пуськин, - говорил Анжело, напрягая память. Девица засмеялась так громко, что несколько пар уставились на нее, как на ненормальную.
Чувиха вдруг замолкла, а потом произнесла абсолютно серьезно:
- Вообще, я считаю, что Северянин лучше. Честное слово. Не верите, да? Клянусь. ****ь буду! - И она царапнула ногтем большого пальца по зубам.

- Переломать ему, уебищу, все ноги, а потом месить и месить сапогами по роже. Сделать из него, козла, макароны. - Так мечтал вслух некто ужасный и бухой уже практически в жопу, наливая себе и знакомой официантке по фужеру водки.

Когда в кабаке все кончилось, оркестр ушел и официанты перестали обслуживать клиентов, Анжело распрощался с приятным студентом и двинул к себе в номер. Он шел по полутемному и тревожному коридору, где могло случиться в принципе все, что угодно. Казалось, тихие стены хранили много страшных тайн. Возле двери итальянец начал шарить в кармане ключ, но его не понадобилось, так как дверь резко отварилась и Анжело рвануло вперед. Он упал на пол, вернее на грязноватый коврик. Лежал навзничь и видел, что над ним стоят трое. Били, как хотели. Поставили на ноги, прислонили к стенке и молотили, как по боксерской груше. Разбили всю рожу всмятку. Отбили почки, печень навечно. Он харкал кровью, пытался кричать о помощи, понимая с ужасом, что это бесполезно. Уже совсем вялого итальяшку наши мужики перекидывали один другому и ловили на огромные кулаки. В итоге повалили на койку, резко стянули с него штаны и засадили каждый по разу.

Тут то и вошел НЕКТО. Весь заросший до самых ушей густой шерстью, с бородой лопатой, недюжинного роста. В пасти у него торчала папироса Беломор. Он моментально раскидал эту шпану по углам. Они робко смотрели на происходящее дальше. Ужасный НЕКТО склонился над Анжело, который, хоть и побитый и поебаный, но дышал еще и не терял надежду увидеть родную Италию. Но вдруг произошло невероятное. Страшный тип одним рывком дернул итальяшку так, что мгновенно разорвал его на три равные части. Кинул по куску каждому из присутствующих негодяев. А потом выдавил из себя брезгливо:

- Хавайте, ублюдки.



ЗАПИСКИ ПРО ОХОТНИКА

В те далекие годы, когда я еще баловался ружьишком и посещал всякие отдаленные уголки нашей губернии, судьба свела меня с замечательным человеком и прирожденным охотником. Жил он в глухой деревушке, окруженной со всех сторон лесом. Охотиться Тимофеич начал в раннем возрасте, когда в тех краях еще была школа да медпункт приличный, и всем здоровым мужикам и бабам хватало работы. Да и дичи имелось вдоволь.
Теперь школы там нет, больницы тоже. Из мужиков осталось три человека. Под Новый год вот еще Колян умер. Когда ударили первые неслабые морозы, он пьяный упал в сугроб и проспал там всю ночь. Утром собеседники его нашли и привели в хату. Лечить-то нечем, кроме самогона. Колян руки отморозил, стакан взять не может. Придумали собеседники: надели ему варежки. Кое-как выпил. К ночи все равно крякнул мужик.
Но дело собственно не в этом. Я совсем о другом речь веду тут. Тимофеич мой отличный был охотник. Поначалу еще в ранней молодости ставил петли на зайцев, которые теперь, к слову сказать, перевелись все, так как поля пустуют и нет никакого корма ушастым. Позднее он подзаработал денег и приобрел одностволку и верного пса. В лесу собака находила притаившегося зайца и начиналась погоня по кругу. Надо знать вам, что беляк обязательно возвращается к месту своего былого сидения. Тут и бей его, не промахнись только, а то следующий круг у него будет еще шире.
Весной, объяснял мне опытный Тимофеич, заяц линяет и вообще дуреет. Подходишь к нему вплотную, а он только трясется и уши назад закидывает. Мочи его тогда по голове прикладом, вот и все дела.
Тимофеич мой очень рано потерял семью. Умерли отец с матерью, потом жена и двое детей. Все хозяйство осталось на нем. Да еще ведь в колхозе крутил баранку. Большой он всю жизнь труженик был. Работал, не покладая рук, и в итоге, конечно, надорвался. Ему и сорока нет, а он уже инвалид первой группы. У него и грыжа, и геморрой, и простатит, и сердце с почками далеко не в норме. Тем не менее, трудится человек и охоту не бросает. Вот только тетеревов что-то совсем почти не осталось в местных лесах, жалуется он мне. А тут недавно такая удача! Сбил большого петуха, не выходя из машины. Тетерев сидел на верхушке елки, близко подъезжать опасно, так как это был токующий глухарь. Интересно, что глухарь даже сбитый будет продолжать токование.
Итак, остановил Тимофеич свою машину в ста метрах от елки, не глуша мотора, и стал целиться из своей верной одностволки. Промахнуться никак нельзя: улетит петух сразу. Хорошенько приладился мужик, несмотря на вибрацию в кабинке, и сделал меткий выстрел. Тетерев тяжело рухнул на снег.
Дома Тимофеич поинтересовался, чем же питается эта большая птица. Вскрыл ему зоб и увидел там одну только кору, а в желудке исключительно камни. Какое, однако, неприхотливое создание. Себе бы так, подумал наш охотник.
Однажды Тимофеичу крупно повезло: он застрелил лося. Стал варить его и пока варит приговорил бутылку свойского самогона. Попробовал, наконец, лосятину - не укусить никак, такое жесткое мясо. Пришлось доваривать. Еще пять бутылок уговорил человек, пока смог раскушать этого лося.
Особый случай был с медвежатиной. Забил как-то охотник медведя. Снял с него шкуру. Смотрит - лежит перед ним настоящая женщина. Чудо. Позвал он гостей, среди которых оказалась одна совершенно непьющая бабенка. Она хотела просто попробовать хоть раз в жизни медвежатины. Сидят мужики в тимофеичевой хате, выпивают, закусывают, хоть бы ***, а у бабы этой вдруг красные пятна пошли по всей роже. После дело еще хужей стало. Глядят люди: у нее шерсть растет на теле. Пришлось гнать ее в лес из деревни от грехз подальше.
А вот еще вышла с Тимофеем занимательная история. Пошел он уже ближе к вечеру в лес. Так, на всякий случай проверить, нет ли какой зверюшки. Скот домашний к тому времени у него весь сдох, а жрать-то хочется. В хозяйстве разруха, колхоз ничем не помогает, пенсию годами задерживают.
И вдруг видит наш охотник здоровую кабаниху. Только она его тоже заметила и двинулась в направлении мужика. Ну, тот из верной своей одностволки пальнул и ранил свинью. Сначала подумал, что убил наповал. Пошел домой за веревкой, чтоб донести ее до хаты. Возвращается, а кабанихи-то и нет. Только кровавый след на снегу виден. И ведет он в чащу леса. Пошел Тимофеич по следу. Думает, что далеко не уйдет раненая добыча. Нагнал все же свинью, а та обернулась, посмотрела красными  глазьями, да как поперла на мужика. Страшная, злая, вся в крови. От кабанов известно одно спасение - надо лезть на дерево. Как охотник на ту елку без всяких веток вскочил, это просто чудо. Кабаниха побилась, побилась о ствол и рухнула в изнеможении. А у Тимофеича, как назло, патроны кончились. Тогда он додумался. Прикрепляет к ружьишку большой нож и идет так на зверюгу. Как бы в штыковую атаку. Ударил только один раз, и та уже больше не дрыбалась. Связал он ее, но до хаты дотащить уже сил не осталось. Думает: завтра утром приду и заберу. Приходит это он с утра пораньше и видит чудную картинку Репина. Какие-то толстые начальники пакуют его родную кабаниху в свой Газон. Что тут поделаешь? Не палить же по мудакам из одностволки. У них карабины с собой имеются.
Однако, наш охотник это дело так не оставил. Стал вечерами подстерегать начальников, когда они, препозднившись, возвращались откуда-нибудь не совсем трезвые. Он их подкарауливал в темном местечке и валил из верной одностволки. А чтоб добру не пропадать, тащил этих кабанов домой и хавал за милую душу под свойский самогнет. Мясо мягкое, не то что у того лося. Питалось-то начальство очень хорошо. Вот таким образом решил наш Тимофеич свой продовольственный вопрос.

ТКАЧИХА

Она рассказывала: - Позвонили, мол, ночью в 12 часов, не могли раньше в девять, например, раз он умер в 7 часов. А ночью то, знаешь как неприятно. Я прямо рухнула, хорошо по телефону успела соседке сообщить. Она медсестра. Хоть укол пришла сделала.
Я потом целый год из дома почти не выходила, почернела вся.

- Любили его, что ли очень?" - спросил студент.

- Да, "сказала она, слегка улыбаясь густо накрашенными малиновой помадой губами. Она - черноволосая, с сединой, смуглая, с большой несколько отвислой грудью под синей майкой. Сверху расстегнутая спортивная куртка.
 
- Врачи тоже черти, "продолжала она, "****и крашеные. Думаешь, они лечат? Да ни в жизнь. Потом как умер, бабы пугали, что будет приходить, мол, является хозяин, а я не боялась, он мне даже не снится. Раз только было - лежу я поздно ночью и слышу, будто говорит: подвинься, мне тесно. Я глаза открыла, смотрю - дымок такой возле кровати. Узкая полосочка. И все. Исчезло. Бывает такое, а?

Молодой парень в черных таиландских джинсах и турецком желтом свитере с надписью "Бойс" сказал, что еще как бывает.
 
- Говорят, есть книга такая, - сказала женщина, задумавшись, - про это самое, хочу достать.

- Есть, - подтвердил молодой человек, - но дорого стоит.

* * *

За окном электрички линяла осенняя природа. Пожилая тетка ехала на дачу доделывать там последние дела, студент - случайный попутчик - в неизвестном направлении.

Сидевший рядом с ними мужик в штопаных штанах рассказывал всю дорогу тупо молчащей бабе в платке.
 
- Вот слушай. Поставил он двустволку себе между ног, да как шарахнет — полчерепа снесло сразу. Глаз один вырвало на хер, другой едва болтается. Неприятно было смотреть на него в гробу.

Баба тупо молчала, никак не реагировала на мрачное сообщение спутника.
 
Молодой человек спортивного вида рассматривал свою собеседницу. Она ему, в общем, нравилась. Не совсем старая. Одна губа у нее далеко выдавалась вперед, делая лицо слегка обезьяньим, ноги в черных трико тонковаты, зато грудь очень даже приличная и узкая талия. Для ее возраста совсем неплохо.
 
- Что я видела то в жизни, - жаловалась она, - работала ткачихой до самой пенсии, нервы как струна. Теперь бы только пожить, как он умер, а все, поезд ушёл, поздно.

- Ну, что вы, да вы ж еще молодая, вам только и жить теперь, "утешал студент.

- Брать кого попало, детка, не хочется, - улыбалась она, явно польщенная комплиментом,- ты Ленку не знаешь случаем из Петуховского магазина. Продавщица, худая такая девка? Вот. У нее мать взяла себе мужика на старости лет, так он ее зарезал. И еще две недели ж ил с ней мертвой. Издевался, как хотел над трупом. Утюгом ее прижигал. Ужасы! Нет, мне такого счастья не надо. И потом, я ж со своим столько лет прожила, любила его сильно. Какой никакой, а я за ним ухаживала за больным. Когда мне ясно стало, что умрет, я ему все купила — рубашку, тапочки. И бахрому. Только покрывала не было, не могла достать. Потом достала все-таки, детка, с большим трудом. Только ему не показывала, конечно. А рубашку давала примерить. Он спрашивает: зачем мне, я все равно лежу? Я врала, мол, пригодится еще.

- ... его с работы уволили и прав лишили за пьянку, - рассказывал рядом мужик в рваных штанах, разных туфлях. «На помойке, наверно, нашел, сейчас с обувью туго, - думала ткачиха, - «а у меня от мужа сапоги хорошие остались, они двести рублей теперь стоят».

- Вот случай, - обращался этот оборванец к все так же тупо молчащей бабе в стареньком платке, - а он переживал очень, поддал и бросился под электричку. Его долго-долго тянуло, перемололо всего, накрутило на колеса, понимаешь?

- Вы такая молодая еще, - говорил студент ткачихе.

- А что я видела в жизни, детка? 0н был следователь. Часто дома не бывал. Где пропадал, я не знаю. Может, по работе, а, может, гулял только где-нибудь. Приходил пьяный. Бил меня. Да так ловко, что фингалов не оставлял, как другие мужчины своим женам, а три-четыре дня после этого ходила, как контуженная. Сам то пропадал днями и ночами, а если я задержусь где, не дай бог, на пять минут, приставал как пиявка: где была, мол? А где я была? Кобеля принимала, вот что. Как будто не знает, что дел — море. Одни эти жуки на даче чего стоят, не справишься с ними никак, и выводить бесполезно. Бьюсь из года в год, а что толку?

- Слушай частушку новую, - говорила круглая как бочка контролерша в зеленой куртке своей подружке с корзиной для грибов: как многие той осенью женщина запасалась, так как зима намечалась очень голодная, "слушай, подруга, частушку - у Мишки Горбачева на голове проталина. Всю Россию развалил, а прет на Сталина.

- Это ж надо такое придумать - проталина, - смеялась грибница и замечала после глубокомысленно: - нет, Маруся, все-таки умный у нас народ и талантливый.

- Это, да. Только что толку, живем как свиньи, - говорила контролерша, давясь смехом и уходя вдаль вагона ловить безбилетников.

- Нервы как струна, - повторяла ткачиха, - вою жизнь до пенсии на этом льнокомбинате проработала. Никто нормальный меня теперь не возьмет, а какого-нибудь пьяного вечно черта мне не нужно, тем более что среди мужиков сейчас ****ей. ты меня извини, детка, больше, чем среди баб.

- Вы меня извините, - обратилась вдруг к ткачихе женщина в грязном байковом халате и резиновых сапогах, - вы только что говорили, как нужно крыс травить, повторите, пожалуйста, рецепт, будьте так добры.
Оба они, студент и его пожилая собеседница, удивились, конечно, потому что ни о каких крысах у них речь не шла ни в коем случае. Лишь об умершем около года назад супруге ткачихином и всяких перипетиях ее непростой жизни.
 
- Вот теперь дача эта, куда я сейчас еду, детка. Я ее не хотела. Муж настоял. Говорит: будешь меня хоть вспоминать. А легко мне одной теперь на ней пахать. Вспоминаю, конечно, делать нечего.

- Вот видите, - сказал молодой человек задумчиво.
 
- Правда, картошки хватает на участке, покупать не приходится. Наоборот, продала на триста рублей где-то.

- Насчет картошки, - обернулся к ним мужчина в штопанных полосатых штанах, разных туфлях, - был недавно случай. Мой сосед поехал на свою дачу копать картошку. Приезжает, а там двое уже во всю роют. Он подходит, говорит: ребята, что вы тут делаете? А они ему: не теряйся, мол, батя, становись рядом. Он видит: они здоровые оба как быки, драться с ними бесполезно. Стал, что ж делать. Капают втроем. Парни себе покрупней, хозяину помельче достается. Накопали себе ребята, сколько им надо, сели в Жигули и уехали. А соседу моему так, ерунда осталась. Мелочь. Вот что нынче делается.

* * *

Дня через два ткачиха встречала студента на перроне станции. Пригласила, застенчиво улыбаясь, зайти к ней. Мол, хочет показать хромовые сапоги, что остались от мужа. Они стояли теперь 200 рублей на базаре. У нее приличная двухкомнатная квартира. Хорошая мебель, всякие шифоньеры. Один шкафчик красиво вделан в стенку — это муж покойник, он любил мастерить, золотые руки. Вот и он сам, Коля - большая цветная фотография в милицейской форме на телевизоре.

Студент сидел на диване, не снимая кроссовок, поставив их прямо на дорогой ковер. Она волновалась: ведь он мог подошвы загрязнить о рельсы, а там мазут этот, потом не ототрешь ничем. Пригласила его на кухню. Он все спрашивал: где ж сапоги то? Сделала яичницу с салом. Он отказался, говорил, что сыт, не любит жирного. Потом все-таки съел все, исключая сала.
 
-  А Коля сало любил очень, - задумчиво произнесла ткачиха и начала рассказывать:- Однажды шли с ним от дочки после ее свадьбы. Мою дочь, кстати, Сказка кличут. И вот возле самого дома, он, муж мой то есть, раз меня в подыхало. Их там, в милиции, детка, учат, как бить, что б следов не было. Сапогом врезал, а после и кулаком, но не в рожу, а по голове сверху /после три дня болела, гудела вся. Тут я озверела просто, схватила его за галстук и стала давить. Задушить могла запросто, если б не сосед, такой кучерявый, весь черный, пьянь последняя и ворюга, не видно его что-то, верно, опять посадили. Он еле-еле оттащил меня, а то б задавила точно, как пить дать.

- А вы его любили?- спросил студент, потягивая горячий кофе.

- Еще как, детка. Не поверишь. Я после его смерти чуть с ума не сошла. Похудела сильно, еще сейчас не пришла в норму. До сих пор вон грудь дряблая, ты заметил?

Он протянул руку и дотронулся до вожделенной сиськи под халатом.
 
Потом они сидели на диване перед телевизором, смотрели какой-то итальянский фильм. Он не въезжал в сюжет. Мужчина целовал женщину, уткнувшись ей лицом между ног. Чувиха явно балдела, ахала, закатывала глазки.
- Почему нам в свое время такого не показывали? -  спросила ткачиха чисто риторически, от делать нечего.  - Кстати, через неделю у Коли день рождения, пойду на кладбище, некоторые говорят, что не надо ходить, не положено, но я навещу все равно. А во сне он мне не снится. Я в церковь сходила и землю с его могилки осветила. Так нужно, детка, что б мертвец не беспокоил. Хочешь водки, а? давай налью что ли.

Она притащила бутылку, налила по стопке. Выпили.
 
- Где ж сапоги - то обещанные?-  спросил он.
 
- Погоди. Я после Колиной смерти пить было начала. Хотела водкой отравиться и умереть. Соседка ко мне стала ходить, алкоголичка. Но раз прогнала ее, и пить бросила. А то у меня в ванной и петля была приготовлена.

Он обнял ее за шею, пощекотал за ухом.
 
- Между прочим, - сказала она, - в окно все видно, что мы с тобой здесь делаем. Я тут, расскажу тебе, от нечего делать, одной то вечерами скучно, за одним мужиком наблюдаю. Он на кухне у себя голый ходит, а в комнате у него черные шторы, ничего не видно, не знаю даже, есть ли у него баба или нет. Хочешь, покажу тебе альбом с фотографиями?

Сна принесла альбом с плюшевыми крышками темно-бордового цвета.
 
- Это на кладбище. Вот он Коля в гробу, на первом плане та рядом, смотри, одни алкоголики стоят, видишь какие рожи, как специально подобрались, бичи просто. Меня здесь, слава богу, нету. Я валялась где-то. Откачивали. Плохие фотографии, да? Его дружки снимали, милиционеры. Пьяницы. Вот он перед строем стоит, Коля. Видишь, какой высокий, здоровый. А это моя дочка, Сказка. Ей четырнадцать лет здесь. В пионерлагере с подружкой загорают в одних купальниках.
 
Он смотрел на эту Сказку. Большая грудь, крутые бедра, симпатичная мордашка. Думал напряженно: "где ж эти сапоги чертовы, почему не несет она?»

- Сними ты кроссовки,- сказала ткачиха неожиданно.

- А где сапоги, вы ж обещали показать?"

- Потом. Куда они денутся?


Пока он развязывал шнурки, она достала из дивана подушку и простыни. Сказала хрипло: - Снимай штаны тоже.

Он скинул джинсы, прилег с ней рядом. Она вытерла с губ жирную помаду. Студент поцеловал ее, потом еще раз по ее просьбе. Помял с удовольствием эти огромные сиськи, которые так понравились ему еще в электричке.

- Давай согрешим, детка, а?- попросила ткачиха.

- Нет, - отрезал он, - показывайте сапоги, я из-за них пришел.

- Согрешим, а? Ну, пожалуйста. Я чистая, не подумай. СПИДа нету. Как Коля умер, я ни с кем, честное слово. Ни разу. У тебя же было ко мне желание, я чувствовала.

- Где сапоги то?- он крикнул. Натянул быстро джинсы и уставился на экран, где итальянец целовал итальянку. Завязал кроссовки и выскочил из ткачихиной квартиры.

* * *

Он уже неделю жил на кладбище, после того как поругался с женой. Она там ****анула где-то, с кем-то. Он расстроился. Психанул. Ушел из дома, некоторое время занимался онанизмом среди могилок. Однажды почувствовал сильнейшее возбуждение при виде фотографии женщины на памятнике. Разрыл могилу руками, вскрыл гроб и оттрахал молодую еще в принципе бабенку, не выходя из ямки.
 
Студент весь истрепался, изорвался. Модный недавно еще прикид - черные таиландские джинсы и желтый турецкий свитер - стали грязные, рваные, все в сырой земле и глине. Рожа не бритая, пожелтевшая. Хотелось жрать постоянно и ****ься. Каждую ночь почти он разрывал себе могилку.
 
А однажды, ближе к вечеру, таясь в кустах, увидел ткачиху, свою знакомую. Она сидела возле красивого надгробья из черного мрамора, над которым памятник со звездой. Перед ней стояла бутылка водки, лежала всякая закусь. Сало, яички, пирожки, колбаска. Он неслышно подкрался поближе и как вампир набросился на женщину. Бешено сорвал с нее куртку, кофту, лифчик... Бросил ее на черное надгробье. Содрал с нее черное трико. Навалился всем дрожащим телом, вставил ей. Она вскрикнула, но негромко. Студент заебал по ее смуглой роже, расквасил сразу же нос. Кровь хлынула на могилу. Опрокинулась банка с цветами, помялись венки. Он передохнул малость, выпил водки, заторнул пирожком и салом. Разбил бутылку о памятник и тем, что осталось в руках, перерезал ткачихе горло.



ВСПОМНИЛ

Пошёл на кухню поставить чайник и, выглянув в окно, увидел, как во дворик забежала девушка лет семнадцати, быстро стянула джинсы, помочилась, выставив мне на показ неслабую жопу, стремительно оделась и убежала.

Вспомнил по ходу, как недавно в маскве пошли попить с другом водки (предпочли из всех Немирофф-Горилку) и в районе Ордынки он завёл меня в одно заведение «Второе дыхание», где я увидел такие хари, какие могут только присниться в кошмаре. Подобных рож уже и в провинции не видно, а тут центр масквы нах. Что интересно, некоторые из них говорили на хорошем английском языке. И тут я захотел поссать. Зашёл в туалет, поссал, а выйти не могу. Блять! Замок заел нах. Что делать. Думаю, там в зале все такие бухие, что *** сообразят как открыть. Клаустрофобия ****а не по децки, пока минут десять возился с этим раздолбанным замком. 

А когда ехал из масквы домой, три соседних купе заняли чеченцы. Шумные азиатские семьи. Постоянно базарят промеж собой о чём-то насущном или ****ят по мобильникам. В Вязьме в вагон вошли тётки с домашней жратвой. Я всегда у них покупаю, патамушта недорого и вкусна. Хотел достать бумажник из рюкзака. И не смог его найти. Лазил по всем отделениям – нету, блять, и всё. Вспомнил, што по вагону проходили немые, предлагаю порнуху и всякую ***ню. Может, они с****или, когда я ходил в туалет. Чеченцы на меня смотрят и говорят: «ты на нас случайно нэ подумал?» Сказал, что не подумал, но сам, конечно, подумал. Наконец, когда поезд уже тронулся и тётки со жратвой свалили, нашёл деньги в одном маленьком отделении, куда редко что-то кладу.

Жрать хотелось, и я начал отнехуй делать рассматривать чеченских девушек. Какие же среди них есть прям красавицы. Даже залюбовался одной из них. Вспомнил Лермонтова и весь кавказский литературный ряд. Тут же вспомнил чеченку Дашу, которая работала дояркой в колхозе Авангард и давала русским мужикам ****ь себя только в жопу, а ****у берегла для мужа чечена.

Пил чай и вспоминал, как однажды приехал в Таллин и стал бродить по старому городу. Там у них рядом стоят три церкви – православная, католическая и протестантская. И вот в одной из них подваливает ко мне русский мужочонка и начинает, не хуже какого-нибудь гида, рассказывать всё про церкви и религии. ****ел, ****ел, а потом говорит: «слушай, я подрачить люблю в храмах божьих, расскажи мне теперь какие-нибудь сальности».
Ах, ты, думаю, мразь, гондон, еблан ***в, тварь ебливая… Короче вывел его и долго ****ил с видом на таллиннский порт.

Вот кому это рассказываю, никто мне не верит. А на самом деле таких фриков да и по круче дохуя ж как грязи. Вот у нас в кафе Заря одно время часто приходил один пидор, которого все звали пан Вотруба. Такой с острой бородкой клинышком. На вид добрый. Однажды я сижу, он меня подзывает. Начал какую-то пургу гнать, что у его любимой сестры, которая живёт *** знает где далеко, кажется, в саратаве, сення днюха, и он хочет со мной выпить. Ну, и погнал, мол, нахуя нам девушки и в том же духе с намёками. Угощал коньяком. Звал с собой, но я, конечно, не пошёл. Зато патом сколько раз заскакивал в Зарю и пил за счёт этого пидора. Он всё спрашивал: ну, кагда же?

Или вот ещё… Хотя ну их фриков на ***. Заебали они уже. Куда не плюнь везде эти ебланы, уроды и ***сосы.

   

СЕКС - РЕНТГЕН

Темное помещение было похоже на таинственный грот. Варвара вошла туда покачиваясь. Ее слегка подташнивало. Волновалась страшно. Даже фамилию свою сначала забыла. Она была очень болезненная, потому что нежная, оттого что  южная.
- Вы откуда, простите, будете, женщина? - спросил ее рентгенолог Григорий Черепушкин.  Он пожилой и вежливый, что ей  очень  понравилось. По жизни она сколько раз нарывалась на конкретное хамство. Какой-нибудь алкаш вдруг начинает тебя лапать и даже склонять к сожительству. Безумные они мужики наши, это точно. А тут она обрадовалась даже, снимая кофту в ярких цветах. Мужчина-то ноль эмоций. Да, возможно, он и не может уже, что, впрочем, даже и лучше. Она обрадовалась даже. Он бормотал что-то вполне безобидное, записывая ее данные. У его открытого рта было мокро от слюны. В помещение темно. Лищь светит специальная красная лампа. Прохладно, как в морге. Варя  плохо соображала. Большой бюстгальтер номер пять небрежно бросила на стол.   
- Ну, рассказывайте, женщина, - произнес, наконец, Григорий Иванович Черепушкин, рентгенолог.
   
Она прислонилась грудью к холодному стеклу и начала.
   
- Ладно, слушайте,-  произнесла она, наконец, решительно, будто отчалила от берега груженая баржа, - первый раз я этим делом заниматься стала, когда еще в школе училась.
   
Григорий Иванович Черепушкин ходил тем временем по кабинету, бормоча что-то невнятное, искоса, но профессионально поглядывая на полуобнаженную женщину. Отметил, что сиськи большие и отвислые, губы ярко накрашены, а тело все в шрамах и желтых пятнах от побоев. Будто кто по пьяной лавочке на ней бедной лезгинку танцевал. "От чего бы это", - подумал  отстраненно, как будто не принадлежал человек к нашему железному веку. Он был одет несколько старомодно. ботинки с широким мысом и  грязными шнурками, короткие брюки, длинный пиджак, широкий галстук весь в соплях. Черепушкин, старый мудак, имел обыкновение сморкаться в этот предмет. Рубашка под пиджаком виднелась пестрая и совсем застиранная. Одним словом, сразу видно, что человек пожил как следует и много чего в этой ****ой жизни повидал.
   
Где-то там, в оставленной обоими персонажами повседневности, осыпались цветы в палисадниках, тревожно завывал в трубах злой ветер, подавалось к чаю печенье Мария и клубничное, ****ь, варенье; у кого-то саднило в боку, а где-то прорывалось наружу нашей печально-надрывной песнью.
   
Черепушкин вышел куда-то и долго не возвращался. Варвара аж затосковала. Ей приходилось стоять обнаженной по пояс в довольно прохладном помещение. ***во это для здоровья, о котором она очень беспокоилась. Вспоминался же от нехуй делать Артем Петрович, который носил длинный кожаный плащ, а сам невысокого такого расточку был мужчина. Зато в постели настоящий герой, поэтому и понимал о себе чересчур много. Всегда придет бывало с коньячком армянским, зная ее тонкую натуру, и кон феточками дорогими в красивой коробке. "Ты, Варвара,"- скажет бывало, подбоченясь, глядя на нее строго, даже сурово, "настоящая, ****ь, барышня по виду. Честное партейное. Я  таких, как ты красавиц, милая, в прежнее время ох и до *** в расход пустил. Несчетное количество штук. Да. Поэтому знаю вашу сестру досконально и нюхом, *****, чую. Мы в сортире, извини, вас мочили. За правое дело. И, заметь себе хорошенько, ни одна коза не жаловалась, но напротив все просили у нас прощенья. Факт. Значит, совесть у них, ****ей, имелась все-таки. Некоторые каялись, сучки, но нельзя нам было быть добренькими, пойми, родная. Или мы их или они нас. Понятно? Дело прошлое. Остыл я нынче. Нет той ярости. А тебя люблю, дуру."
   
Варвара смеялась только и не знала толком, то ли верить мудаку, то ли сомневаться в правдивости его слов. Потом они выпивали по стаканчику, закусывали лимончиком с сахаром, тоненькими дольками лежащим на тарелочке, или ветчинкой там из его черного портфельчика. После этого Артем Петрович исчезал куда-то. Она же слушала музыку по проигрывателю. Уйдет бывало вся в мир грез, а он вдруг - прямо жутко делалось - подкрадывался к ней сзади и начинал душить. Шарфом, чулком или просто удавкой. Когда же она уже хрипела, срывал с нее всю одежду, рвал на части платье, кофточку, бюстгальтер. Бил ее по ребрам, сбивал с ног ударом в челюсть. Топтал ногами в яловых сапогах. А после делал это самое с ней грубо, обычно сзади. Отменный, между тем, был ебарь, надо отдать ему должное. Царство ему небесное.
   
Или вот, скажем, Максим Петрович. Толстый, между прочим, как боров. Но респектабельный даже очень. Обязательно в модном темном костюме даже в самую жару. Сама-то я разденусь до купальника, загорю вся дочерна, а его так и похоронили в стильном костюмчике. Большой  любитель пошутить был покойник-то. В домике, помню, пахнет свежими яблоками, которые лежат прямо на полу, а он как набросится и бьет без предупреждения. Ни с того ни с сего, кстати. Вроде только что говорил о событиях на Ближнем востоке и вдруг, бам, прямой удар прямо в рожу. Потом по почкам, по печени. Короче, беспредел. Будто я дешевка какая. А я ведь далеко не с каждым. Отнюдь. Да пошли они на ***, козла вонючие! Я себе цену знаю. А Максим Петрович был, прямо как бык бешеный. Бросался на меня, словно на красное. Глаза у него наливались кровью. Отчетливо было видно при заходящем солнце. Я вся избитая из-под него вылезала, а по всему телу еще занозы, потому что этот мудак любил этим делом на полу заниматься. Раздолбай. И привычка у него была одновременно есть яблоко. Царство ему небесное.
   
Но основной, конечно, был Борис Семенович. С гладкой коричневой лысиной, от которой завсегда пахло хорошим одеколоном. Кажется, "В Полет", если не ошибаюсь. Он совершал со мной длительные прогулки до самой речки и обратно к домику, рассказывая про Гренландию, где он впервые попробовал мясо замороженного мамонта. И до чего ж скусно, говорил, прямо как телятина. Но лучше всего обезьянена, которую он отведал в Африке. Путешественник был он великий.
   
Варвара слушала человека внимательно, чуть прикрыв глаза от наслаждения, а Борис Семеныч болтал и трогал ее обширный зад. А потом как даст неожиданно с правой по виску и тут же с левой в правый глаз. Она брык с копыт и валяется. Он долго топчет ее в остроносых туфлях на высоких каблуках и при этом несет какую-то ахинею, как жрал типа скунсов в Австралии вместе с пигмеями. Сорвет бывало всю дорогую одежду, изорвет ее в клочья и трубит, как слон. мудила грешный. После кусаться начинает, словно упырь какой. Да и голос имел загробный. А вид вполне туберкулезный. Уебище полное. Впрочем, даже очень хороший человек. Положительный, самостоятельный. И очень аккуратный мужчина. Бывало завсегда спросит перед этим делом " а ты, ****ь, сегодня подмывалась, Варвара? Только не ври мне, а то все зубы выбью."  Серьезный такой тоже мужик, образованный. Даже несколько надменный. Что твой министр. Отменный притом чистюля. Вот почему меня и содержал. Я ведь всегда была и есть женщина чистая. Любил он меня сильно и уважал за ум тоже. Я обычно к его приходу и скатерку подберу новенькую и приборы поставлю нетроганные. Музычку какую-нибудь включу подобающую случаю. Он Кабзона любил и Лещенко. Даже очень. "А эти новые, *****, Варвара,"- говаривал, " они разве поют? Да ни *** подобного. Хрипят только. Да хрипят. Хрип один от них идет". И машет рукой безнадежно, Борис Семеныч мой, царство ему небесное. "Хрипят," - повторял опять задумчиво и просил меня налить ему стопку белой. Выпивал и бил меня кулаком по голове очень больно. Черт туберкулезный. ****абол ***в. Потом, слава богу, наконец, затихал и засыпал лицом к стенке. Сто лет я б его смурной рожи не видала.
   
А перед смертью аккурат, мне потом передали, одно только слово и вымолвил протяжно "пи-да-ра-сы."  Прохрипел просто. И затих навеки. Успокоился, наконец. Очень был неугомонный этот Борис Семенович. Земля ему пухом.
   
Варвара так разволновалась вся, что не заметила, как начала говорить вслух. А тут и явился пропащий Черепушкин, рентгенолог херов. Весь какой-то измученный, задроченный, весь в соплях. Одежда помятая на ***, рожа красная. На пиджаке болтаются какие-то мерзкие веревочки. Смердит, падла, как труп и чешется, словно у него чесотка открылась.
   
- Продолжим, - сказал Григорий Иваныч несколько веселее, чем раньше, и открыл свой талмуд. Сел и весь сгорбился. Придурок ****ый в рот. Забормотал нечто бодрое.
   
Варвара напротив несколько заскучала. Надоела ей вся эта ***ня. Да и зябко там было, простыть можно легко. А ей это нужно?  В смысле на лекарства тратиться и все такое прочие. Лишняя канитель. Продолжила, однако, свой рассказ.
   
...я поначалу мало чего чувствовала, вы понимаете, да и происходило все на скороту - в подвалах, в сараях, на чердаках и только месяцев через пять на берегу озера в палатке все получилось, ****ь, как надо, классно, сбылась, то есть, мечта девушки. Я стонала, *****, орала, мы были такие неистовые, что разнесли эту ****ую палатку на *** на части, на куски просто ...
   
Григорий Иванович Черепушкин, старый черт, подошел к Варваре сзади и со всех сил въебал ей двумя сомкнутыми руками по спине. Он называл это дать по горбяке. Был он мало образован, но достаточно хитер и изворотлив. Да и *** бы с ним. Одним словом, подкрался он к женщине неслышно, словно кошка, дал ей по спине, а после подсоединил к ушам тонкие проволочки. По ее тупой башке прошел довольно сильный заряд. Следом ебнуло еще сильнее. Она вся задрожала, вцепилась рукой в запястье ебнутого Черепушкина и продолжала исповедь: " да заеби ж ты меня, парень, на ***, я орала благим матом, и хоть он старался изо всех сил, я один хуй была неудовлетворенная и от него в ****у сбежала, от сосунка, после того как у костра распили поллитру и искупались обнаженные в озере. Он отключился, а я подалась обратно в город и по дороге еще дала шоферу "жигуленка" за то, что он подкинул меня, урод. А там в, в центре, в гостинице, познакомилась с футбольной командой из Калуги. Они как раз проиграли  с позорным счетом и находились в плохом настроении. Недовольные, очень даже грустные и сильно поддатые. Одиннадцать взрослых, крепких и злых мужиков на одну меня малолетку. ****ец. И в многоместном номере ихнем они захотели разрядиться и снять стрессы. Живо сдвинули койки в сексодром и понеслось это дело под Чайковского по радио. Другой музыки у козлов не было. А жаль. Футбалеры стали в очередь, как они на поле строятся, во главе с капитаном. Как сейчас помню, звали Колей. Рыжий такой с тупой мордой и большими ушами. Дебил полный. На рожу-то не очень, но с большой елдой и отличным чувством юмора был человек. Он сначала въебал мне по харе, так что пошла кровь, а уже потом начал ****ь довольно серьезно. Кайф. После уже в разнобой пошло, беспорядочно. Заезжали ко мне кто мог во все дырки. Вдвоем, втроем и всей кодлой. Хуи только мелькали перед глазами. Драли, короче, в одиннадцать конкретных хуев. Я ведь молоденькая совсем была. Растерялась. Стала задыхаться. Стручки эти лезли и между ног, и в зад и под мышки. Прокляла все на свете. На хуй нужно. Но хорошо тоже было. Понравилось. Сама уже вся в сперме ихней и в говне, потому что их тренер, который опоздал и позже пришел в номер, обосрался во время акта. А некоторые футболисты потом сидели на полу и пили водку или отсасывали друг у друга. Я говорю, ****ец был полный. Оттянулись футболисты и забыли про позорный проигрыш. Кто-то уже дрыхнул, а другие лудили меня и лудили, козлы вонючие. Волки позорные. Твари пастозные. Только под утро поутихли да и у меня этот зуд в ****е проходить начал. Тогда решила исчезнуть я из этой гостиницы...
               

ТУМАНОВА
Лёша, хозяин запушенной, захламлённой квартиры на ул. Реввоенсовета, где я обитал какое-то время, любил всё убогое, больное, грязное и чуть живое. Мало того, что квартиру запустил шо****ец, вечно у него жили помоечные кошки, бродячие собаки, вонючие козы и полудохлые куры.

А тут раз прихожу вечером – сидит на кухне старушко. Решил чаю попить, ещё зачуток заварки оставалось, она обращается: сходи, пожалуйста, в магазин. Ладно, тут не далеко, хоть и дождь идёт. Погода опять конкретно стала раком. Принёс бутылку Пшеничной и колбасы. Сам-то с бадунища. Повезло вабще. Как тому мужику, которого встретил на переходе. Там на пересечение Б.Советской и ул. Ленина светофор очень плохо работает. Ждать приходится подолгу, пока этот зелёный загорится. А потом эти ахуевшие водилы ещё и на зелёный прут. Смотри, чтоб не сбили. И вот стоит рядом зачуханный такой чел с пакетом и бормочет: сегодня ***во, ***во, вот вчера было хорошо. Ну, я думал сначала, что это он про светофор. Оказывается: вчера вечером кто-то пришёл, принёс три водки, отлично посидели, а сегодня, блять, хуёво.

А до этого я весь день пил «Лейся песня» сначала с Кирой Йабанутой на Блони, хоть там и менты звереют, прям из горла, потом с Клюгером Першинг, он типа Медовухи, хорош на старые дрожжи, после уже не очень помню, но когда в мурлычку вошёл около больницы, вроде, пришёл в себя. Рюхнулся – там тощая бледная девка в больничном халате и тапочках берёт две водки и четыре вина. А сама еле стоит уже и сама с собой бредит. Ну, я вписался в тему. Она охотно пошла на контакт, патамушта я уже тоже был вряд ли вменяемый. Но энергия перла яибу, вмазать-то хотелось конкретно. Короче, присели где-то за гастрономом на лавку в темноте. Уже, значит, меркалось. Выпили, заторнули её колбасой, и тут эта дефчонка начала. Ну, блять, истерика полная. Слёзы и крики и жить она не хочет и надо ей из больнички съёбывать, а то ****ец, ну, и всякая такая ***ня. И отомстить она этому козлу хочет и убьёт его нахер только отсюда вырвется и приедет в свои ****я. Я уже молчу, только слушаю и иногда предлагаю не расстраиваться, а лучше ещё бухунть. А что мне ещё говорить, правда ж?  Она не отказывается нихуя. Выпьет, блять, на какое-то время успокоится, заулыбается, кокетничать начинает, а потом опять вспоминает своё горе и в слёзы. И просит помочь ей сдёрнуть из больнички, найти этого козла и устроить ему кирдык за всю ***ню.

 Ну, обещаю, конечно. А сам вижу, что бухло то кончается. Мы чего-то с ней наскороту эту вотку и с вином раскидали. А мне только как раз захорошело. Перебиваю дикие вопли и говорю, что надо продолжить, раз пошла такая тема. Больная сразу успокаивается и вынимает тыщу. На, говорит, иди купи ещё бухла и пожрать нам. А сама опять плакать и грозиться. Беру деньги и думаю: пошла ты нахуй, ****юга тощая, чтоб ты сдохла, я вышел погулять, а ты грузишь своей ***той. Выпил с ней последний раз, занюхал её волосами, которые остро пахли больничной тухлятиной и ушёл в туман. Ну, и конечно не вернулся к ней. Пшла она, ебланка, в ****у.

Потом практически ничего не помню и вот оказываюсь-очухиваюсь возле дома и как-то ещё поднимаюсь на второй этаж. Вхожу – там на кухне эта бабка сидит.

Старушко вабще и не такая старая, как казалось, всего пятьдесят лет – звали Люба. Это я потом канву просёк. Но такая вся худая и измученная шо****ец.  Выпив вотки на старые дрожжи, она начала баруздеть про свою нелёгкую жизнь. Что блять за засада. Любят же у нас бабы на их ****скую долю жаловаться. Путаясь, сбиваясь и повторяясь. Мозгов-то мало осталось, да ещё эта водка. Ну, я ёбнул стакан, закурил на халяву, захорошел и стал втыкать отнехуйделать. Да ещё надеялся, канешна, что бабка продолжить захочет и отстегнёт маленько бабла.

Жизнь у Любы хорошая была только при советах. Вспоминает это время как рай. А как началась перестройка, всё пошло под откос. Муж выпил какого-то плохого спирта и двинул кони. Сын начал баловаться. Подсел на компьютерные игры, начал воровать и перестал ходить в школу. Слово скажешь – начинает рычать. Связался со шпаной малолетней. За какую-то неделю угнали восемь тачек и на последней чуть не разбились. Менты их отловили. Дали условно. Она пыталась урезонивать оболтуса, он орал на неё и посылал на ***. Увлёкся наркотиками и самогоном. Как-то раз набросился на Любу, побил её и нарисовал у неё на лбу свастику.

С тех пор стал бить периодически и отнимать деньги. Уже большой вырос, скотина, а негде никогда не работал, пил только да гулял, хотел жить красиво. Когда у Любы появлялись деньги, он забирал все, покупал себе хорошую водку, дорогие сигареты, приличную жрачку и приглашал ****ей. Шиковал, подонок. Гуляли не долго, но круто. Потом деньги кончались, сынок садился на сэм и стрелял у мамки бычки.

Рас****яй ***в продолжал избивать мамашу и, наконец, вломил ей так, что та оказалась в реанимации. Сломаны ребра, пробита голова, отбиты печень и почки. Теперь она инвалидка со всех сторон.

Тут Люба заплакала и раскололась ещё на бутылку. Я сбегал по быстрому в ближайший мелкий магазин, патамушта отходняк уже начинал ****ь нихуёва.

Выпили по стакану и старушка продолжила свою скорбную ****ёжь. После больнички она домой боялась идти, и врачи сжалились, отправили её в Туманово. Это такой типо «санаторий» для всяких престарелых зеков и бездомных баб. Живи там хоть до смерти. Только не пей, а то выгонят. Но всё равно ж все бухают. И мужики и женщины. Благо там цыгане рядом живут: снабжают и паленой водкой и ширевом.  Люба в первый день как прибыла, напилась и всю палату напоила. Только строго запретила им там сцать и курить. Главврач наутро прописал им трудотерапию. Полоть участок, не вставая с колен целую неделю. Через три дня у Любы поднялась температура, и она слегла. Хорошо один старый зек выручил. Он такой худющий, как палка. Еле ходит. Но тут как уидел бабло, моментом смотался к цыганам и принёс выпить. И всё ж оказался гадом. Люба потом даёт ему последнюю тыщу, и тот линяет с концами. Так и не явился он в Туманово, загулял где-то.

Тут мы ебнули с ней ещё по стакану, и Люба начала уже конкретно бредить. Я, кричит, этому уроду отомщу, я мстительная очень, да если бы у меня были рога, я б всех забодала. Я к нему пойду и подожгу этот дом нахуй. Я с ублюдком разберусь, этава дела так не оставлю, нет-нет-нет, нихуя… И надолго так сама с сабой затеяла беседу. То орёт, то причитает, то плачет, а то смеётся. Эх, блять, суровая ты бабская доля. Ну, я слушал-слушал и пошёл спать.


   

ПРОЛЕТЕЛ НАД КУКУШКИНОЙ ГНЕЗДОМ

Мы выпивали с Кухтенёнком на Блони возле Глинки, где собирается всякая отвязанная публика, а бичи контролирует бутылки по своим территориям. Кстати, разговорился с одним бомжом. Неплохо живёт человек. Курит Уинстон. Говорит, что нашёл ночью целую пачку. Тут молодняк круто гуляет, а он подбирает за ними ближе к утру. Две «мобилы» уже нашёл. Частенько попадаются полные бутылки пива, вина и водки. Неплохо живёт. ***во только жить негде. Хату давно проссал. Ночует, где придётся. Да вот повезло недавно: пол года отсидел на тюрьме. Не за что, ясный ***.
У Кухтенёнка своя беда: брат близнец пропал с концами. Они, близнецы, очень чувствительны в отношении друг друга. Помню, ещё в ранней юности у меня были соседи, как говорится, двойняшки. Ну, выпивали раз на озере, купались. Жара. Играли в карты. Смотрят – одного брата что-то давно нет. Второй ошалел. Бросается в воду. Утонул вслед за первым.

Эти Кухтенята раньше, типа змея Горыныча налетали, не успеешь бутылку открыть они уже тута. Дай хлебнуть. Как дадут в две хари, и пузырь пустой. Ладно, по одному птеродактили подлетают, типа там Архитектора или покойника Пушкина. Это ещё терпимо. А тут два таких не любителя вмазать…

Короче, один из Кухтенят пропал. Грешили, в основном, на чеченцев. Мол, увезли в рабство. Видел вроде кто-то, как он выпивал с каким-то чёрным на берегу Днепра. Ну, и, короче, брат охуевает, мечется, бегает по городу и ищет, всех расспрашивает, а по ходу налетает на пьющих и требует свой дозняк. Я только «отвёртку» хотел одеть, подскакивает. Кричит: дай хлебнуть, Алик. Подыхаю, мол. Вас до ***: Сява, Виноград, Зуй, Дилан, Цыбулкин и так далее. А я, ****ь, один. Только Кухтенёнку на этот раз не повезло на халяву. Он практически вырвал у меня баночку, хлебнул жадно и тут же дико вскрикнул. Оказалось, его укусила оса, которая приснула было на самом краю. Куснула тварь Кухтенёнка причём за язык. Говорят осы в этом сезоне особенно агрессивные.
Что вы думаете? Укус-то оказался смертельным. Кухтенёнок весь пошёл пятнами, потом изо рта хлынула потоком кровь. Он подёргался немного в судорогах и затих, бедолага, на лавке возле Глинки, который наш земляк. На губах белая пена… Не у Глинки, разумеется. У этого только на башке белые следы от голубей. Сердобольный бич, который рядом сидел со своими сумками хотел Кухтенёнка оживить самогонкой. Влил в него пол баклажки. Только *** в рот. Погиб братан. А как там близнец, никто не знает.

Пришлось поминать человека уже с кем придётся, потому что у меня деньги тоже скончались. Надо было срочно падать кому-то на хвост. И тут – уже за полночь было – натыкаюсь на Дарина. Сразу видно человек в запое и киряет уже не первые сутки, так как разъезжает по центру на роликах. Едет-едет, ёбнется об асфальт, аклимается, встанет и опять вперёд. Вообще-то он вполне приличный человек, снимает квартиру за сто долларов в месяц, играет в какой-то группе. Если вы увидите его в свободное от запоев время вместе с женой и коляской с ребёнком, никогда не скажете, что бухарик.

Итак, вижу Дарина на роликах и с бутылкой «Бриллиантовой» водки. Он бы её точно расхуярил, если б я не тормознул братана. Во время перехватил пузырь и отвёз клиента на свою лавку, где уже остывал Кухтенёнок. Помянули мы его тотчас, и у Дарина тут же возникла идея ехать к Кукушкиной. Я не против, делать всё равно нечего. Ночь, но тепло и спать не хочется. Двинулись туда к ней на Дорогобужскую. Дарин на роликах, я почти бегом, чтобы не отстать от пассажира, ибо у него бабла немерено. Он, впрочем, медленно ехал: боялся наебнуться конкретно. Да ещё по дороге в бары заскакивал ёбнуть сотку. Я следом. Пили, разумеется, в две хари. Дарин он пьяный добрый, но у трезвого даже просить бесполезно. Не даст ни копейки. Козёл.

Кукушкина жила на девятом этаже в доме без лифта. Еле туда поднялись. Дарин ещё на роликах, прикиньте. Кукушкина, ****а, раньше крутая была шалава. На пару со Шкодой они только богатых мужиков и динамили. Пили, жрали на халяву и сдёргивали. В крайнем случае, шли к ним на хаты и подмешивали буржуям в водку кауфелин. Когда те отключались, брали всё ценное и линяли. Однако ****ись девки почему-то в основном с неполноценными расами, типа негров, индусов, сингалов и ментов. Но раз Кукушкиной не повезло. От кого-то она там убегала и попала под тачку. Ноги ей расплющило внизу. Теперь ходить совершенно не в состоянии. К ней зато все приходят. Дверь в квартире вообще не закрывается. Мы вошли – она на полу лежала вся в говне. Кто-то с ней бухал и кинул одну. Она хотела до туалета доползти, но не получилось. Уснула и обосралась, а, может, наоборот: сначала обосралась, а потом уснула.

Мы с Дариным кинули её на кровать, а сами начали выпивать и закусывать. Чувак, молодец, по ходу набрал водяры и жрачки. Тут у ****ой Кукушкиной пили в основном Сэм от Гренадёрши из соседнего подъезда и левак от левых бабок на базарчике, а мы прибыли с хорошей правой водкой. Кажется, «Лейся песня».

Гнездо у Кукушкиной было предельно разорено. Всю приличную мебель и аппаратуру давно вынесли. (Кукушкина, помню, рассказывал, что она лежала и видела, как выставляют хату, но ничего конкретно сделать не могла). Осталось только тяжёлое пианино, которое с девятого этажа трудно тащить. На него пока никто не покусился. Кукушкина пьяная садилась за него и распевала старые песни. Потом долго билась в истерике, требовала ещё и ещё сэма, пока не затихала на разъёбанной койке. ****и девку по старой памяти все, кому не лень, мужики и бабы. Вообще она талантливая была чувиха. Но всё в прошлом. Теперь эта овца и дверь не закрывает. Да там и замка нет. К ней днём и ночью прутся всякие левые типы. Однако пахал чёрно-белый телик. Шёл концерт группы Рамштайн. Мы с Дарином нажрались в говно и отрубились. Проснулся я через сутки. Вижу все спят, а рядом со мной лежит пьяная тёлка лет шестнадцати. Выебал, конечно. Потом оказалось, что это Воробьихина дочка так подросла уже. Мамка-то сбичивалась в ноль. Кукушкина говорит, что я её *** узнал бы, если б увидел, живёт, мол, с бомжами на Киселе где-то и сюда на Дорогобужскую иногда приходит деньги клянчить. А дочка классная стала, только жизнь у неё непонятная.
 Пошёл я умылся и двинул с этой хаты. И очень вовремя, потому что, как мне потом рассказывали, только я свалил, туда явились два блатных типа (только-только откинулись) и замочили всех, кто нам был, на глушняк.  Кукушкину, которая так и не оклималась, ещё двух бичующих девок и парня, случайно зашедшего на огонёк попить на халяву сэма. В оконцовке эти негодяи всё же как-то спустили тяжёлое пианино с девятого этажа, но на улице их повязали менты. Вот такой расклад.
Кстати, Дарин потом вскорости повесился почему-то. Чего ему не хватало, никто не мог понять. Мама у него была в бизнесе и баблоса там было дохуище. А Дарин, мне рассказывали, выпивал с пацанами, потом говорит, что сбегает зачем-то домой на минутку. Ну и короче залез в петлю.



ЖЕСТЬ

Решил блять не пить до полной победы Разума. Иду-гуляю по Блони. Солнце, свежая зелёная листва, липы, посаженные ещё при Екатерине. На лавках повсюду дефчонки с пивом. Голые белые ноги, полуобнажённые груди и прыщавые жопы. Громко матерятся. Ща нам, постпанкам, надо в противовес этой вульгарной шпане нааабарот вести себя чрезвычайно политкаректно и не выражаться. Как старые зеки, которые никогда не ругаются.

Зашёл в Телепорт, прикупил инету, выхожу к фастфудам у Юноны. Там Цыбулькин хавает бюргер и машет мне рукой. Беру кофе, присоединяюсь. Этот персонаж здесь у нас одно время доходил, спивался и еле-еле держался наплаву. То бандиты на него наезжали, то менты. Совсем тощий стал и обносился весь. Каким-то усилием воли переехал в маскво и там приподнялся. Вон какой толстый стал и вальяжный. Все наши люди в маскво толстеют и тупеют. Закон жизни.


Кароче,  Цыбулькин рассказывает, спешит, бедолага, поделиться опытом пребывания в провинции. Говорит, что приехал сюда провести отпуск у знакомой девушки в Колодне. Да лучше б не приезжал. (Зло матерится). Привёз сорок штук, с которыми мог бы прекрасно отдохнуть и на Ямайке. А тут побывал прям как в аду. Эта девушка с мамкой живут в каком то бараке, в комнате, где недавно замочили на глушняк их папо. Даже кровь не успели смыть с полу. Да им и некогда. Кажный день пьяные. И начали сходу Цыбулькина раскручивать. (Он рассказывает, жрёт свой бургер, а сам аж колотится).

Вобчем эти злые тётки када пьяные весёлые и тащат его на Днепр купаться в апреле месяце, а как только вотка кончается, впадают в депресуху, на глазах мрачнеют и прям убить готовы. Это они сами, наверное, батьку и грохнули, Цыбулькин прикидывает.

Был случай, я тоже вспомнил, там же где-то в калодне. (Эта жесть вабще а не район, анклав ещё тот, люди прям звери). А Цыбулкин дал слабинку, патамушта маскво оно расслабляет человека, лишает его важного качества, жёсткости, без которой в провинции не выживешь. Надо было сразу послать этих тёток подальше и сдёрнуть на ямайку, но Цыбулкин забоялся. Как только они начинали смуреть, сразу отстёгивал им баблище, которое эти две офцы тутже пропивали и тащили его на Днепр, где все колоднянцы купаются круглый год. Такие хари – описаться можно с непривычки. И все корявые, заносчивые, приставучие.

Не, я тожа когда из москво приехал первое время не мог тут к рожам привыкнуть. Казалось, все хотят вот-вот на тебя накинуться, от****ить и отобрать все наличные. Слабеют люди в столицах эта факт.   

В итоге за пару недель злые колоднянские бабы пропили все цыбулькинские бабки и прогнали его из дома, где ещё пахло кровью их батьки. На билет он у кого-то нашёл и собирался вечерней лошадью абратно в масквоию. И правильно, нечего масквичам тут у нас делать.

А я набухался, конечно, провожая товарища. Как же не поддержать его в такой беде.
               
.

БЕГЕМОТ

Интересные бывают совпадения. Однажды выпиваю с Бегемотом во дворе улицы Ленина.  Этот друг, кстати, потом начал от себя бегать. Хотел изменить образ жизни и больше не пить. Уехал сначала на Соловки, а потом в какую-то рыболовецкую деревню под Кёнигом. Только от себя *** уйдёшь; мужик пропил там за пару дней машину своей жены и повесился на яблоне. Пьём, короче, с ним и вдруг к подъезду дома напротив подъезжает «скорая», и из неё выносят старуху на стуле. К нам подбегает бабёнка лет тридцати и просит помочь закинуть неходячую мамашку на пятый этаж без лифта. Ну, несём, конечно, этот полутруп тяжеленный, и бабёнка, дочка болезной, даёт нам стольник, чтоб выпили за здоровье матери. Пропили само собой как нехуйнахуй.

Ровно через неделю сидим опять с Бегемотом во дворе, давим винишко. Только на этот раз где-то на Советской. И вот прикол. Опять подъезжает «скорая», выносят старушку на стуле (ясный *** другую) и другая дочка просит нас закинуть мать на пятый и даёт тот же стольник. Ни пизжу ни грамма и никакие это не глюки. Не верите? Ну, и *** с вами.


Я собственно про Бегемота. Он походу в тот день деньги получил. Наверное, расчёт, как обычно, потому что долго на одной работе не задерживается. Такая у него бегемотская привычка.

Иду это я по Ленина без всякой задней мысли, вообще без мыслей, так как ни денег, ни каких-то плодотворных идей, где их достать в башке не крутится. А выпить хочется, помираю. Накануне-то как обычно. Нормальные мужики меня поймут. Вдруг звонок на мобилу. Бегемот беспокоит и предлагает попить чисто пивуса в одном приличном азеровском заведении возле кинотеатра Октябрь. Там ещё кафе «Пионерское» есть, оставшаяся с брежневских, кажись, времён стекляшка, только мы его не любим из-за контингента. Собираются там какие-то вписавшиеся в систему приличные работяги. Обсосы с козлиными мордами. Или группами сядут и орут про свои рабочие и семейные комплексы или по одиночке давят два часа жалкие сто грамм и о чём-то томительно мечтают. Дрочат, наверно, умственно на свои зарплаты и на то, как они их лихо потратят на всякий ширпотреб или своих вонючих тёлок. *** с ними, однако.

А, вот, кстати, тоже совпадение, что Бегемот позвонил, когда я на полной мели был и даже не мечтал хапнуть в тот вечер. Ну, везуха. Бывает. Сидим, короче, с ним в чурецком балагане и наслаждаемся пивом «Арсенальное». Только вскоре перешли на водку «Зелёная марка», а потом Бегемот разошёлся и предлагает идти в сауну. Ещё  в  гостинице «центрашка» тогда сауну не закрыли, где можно было ****ей заказать. Потом её нахуй ликвидировали, потому что кто-то из городских бонз поймал там на шлюхе трипак. 
 
Нет, пизжу. Сначала Терепевт появился, и мы усугубили метиловым спиртом, который этот липила откуда-то из области пригнал. Кто-то ему там подарил трёхлитровую бутыль за какие-то услуги.  Как раз Ельцан ещё помер, и эти два идиота стали вызывать его дух, чтобы дать ему неслабой ****ы. Пили, пили. Вызывали-вызывали. Ничего не получилось, потому что дух ельцынский куда-то от них съебался, как чувствовал, что ****юлей огребёт, и погнали ночью купаться на Днепр в наше место возле трикотажной фабрики, где сливают в реку всякую парашу. Там за последнее время уже несколько наших дружков утонуло. И только где-то под утро пошли мы с Бегемотом в сауну, а Терапевт чёта заменжевался и продолжил бухать в одно жало, потому что метилового спирта оставалось ещё дохуя и больше.

Я собственно, насколько помню, до встречи с Бегемотом гулял по парку и видел, как беспонтовая молодёжь потягивает пивос и целуется. Девчонки сплошь и рядом сидят на коленях у пацанов. Это сейчас походу модно. А не будет ли у нас, мужики, скоро как в Амстердаме, где пидорасы воткрытую трахаются в парках и других публичных местах? Я тут на одном доме в посадском районе Рачевка видел недавно такую надпись: "хачу в Галандию". Это к чему пидоросы клонят, а?  По-крайней мере, на Тропе Хошимина я уже наблюдал такой эпизод. Познакомился в начале лета с девушкой из педколеджа. Она как раз экзамены сдала и хотела чисто попить пивка и расслабиться. Ну, взяли пару баклажек «Арсенального» и пошли на Тропу. Сели на бревно, пивко потягиваем, покуриваем и общаемся. Вдруг эта подруга говорит, что ей надо срочно поссать. Понятно после пивоса. Ушла в кусты. Я жду – нет и нет девчонки. Аж заволновался. Там на Тропе всякое случается. Как-то шалил насильних, как потом оказалось прапор, который ловил молодых девчонок и извращался с ними как хотел.  Ну, пошёл искать я шкуру и напоролся на двух пидоров. Они голые стояли, покалено в траве, и целовались. Я их вспугнул, и они убежали. А девка эта оказывается встрела там каких-то друзей, которые травкой баловались, и присела с ними пыхнуть зачуток. Вотона ****ая Галандия где у нас начинается, мужики. На Тропе, блять, Хошимина. Ахуеть!   

Вообще с Бегемотом самый прикол был, когда мы к одному скульптору зашли в гости. Сели в его крохотной мастерской, уставленной всякими скульптурами. Выпили, и скульптор (он, кстати, тех коров делал позорных, что торчат у гламурного заведения "Русский двор") начал хвастаться какие у него заказы клёвые. Показывает одну статуэтку и говорит, что её реставрация стоит двадцать тысяч долларов. Только он это сказал, Бегемот лезет налить себе вина и жопой валит эту дорогущую вещь. Вдребезги, конечно. Чётам было я нихуя не помню, потому что к этому времени уже сильно напился и как-то по-тихому оттуда свалил.

С ****ями ж был такой расклад. Пригнали нам в сауну «центрашки» парочку девиц и мне, как закон подлости, попалась  шкура с рукой в лангете. Чуть к ней притронешься, кричит: ой, мне больно. Ну, нахуй мне такие ласки. Говорю: ты б бюллетень что ли взяла бы, если работать не можешь. А она, сучка, грубить начала. Прогнал её пинками и заснул. Просыпаюсь – на столике стоит бутылка вискаря, а передо мной сидит какая-то новая длинноногая тёлка. Тут и Бегемот появился со своей девкой. Начали короче отдыхать по полной.



СОБАКИ БОРЗЕЮТ

Давно заметил, что ситуация с бесхозными собаками в городе далеко ненормальная. Бегают повсюду, лают, кидаются, порой и реально набрасываются и кусаются. Ходят слухи, что недавно ребёночка загрызли насмерть.

Некоторые, изгнанные недобрыми хозяевами псы, верно сторожат свои бывшие подъезды и готовы загрызть любого постороннего, пытающегося проникнуть в дом. Иные по ночам жалобно воют под окнами, вроде тех мужиков, которых жёны выгнали за пьянство и рас****яйство.

А тут я иду, блять, средь бела дня, что характерно совершенно трезвый, как раз перед солнечным затмением, и вижу, бегут три собаки – две чёрные и одна рыжая ( паходу самка).  Собачатся между собой, то ли кусаются, то ли ласкаются. Обгоняют меня и вдруг неожиданно нападают сзади. Две хватают за ноги, а третья (сучка) повисла на поясе. Ну, обороняюсь, как могу, пизжу тварей ногами. В итоге они убегают. Прихожу домой в некотором шоке, снимаю джинсы, чтобы осмотреть раны, и вдруг понимаю нах, что нет футляра с телефоном, который висел на ремне. Вот же мрази! Да это ж настоящий собачий гопстоп, комраты.

Вспомнил тотчас, что за псами шла пожилая бичёвского вида тётка и бормотала: это их наркоман выпустил. Неужели надрессировал, гад, собак мобилы ****ить? Нихуя себе. Теперь искать их бесполезно. Они уже, наверно, вещь хозяину отнесли и в другом раёне промышляют, сцуки.

Мне советовали знакомые сразу же идти в травмпункт, потому что собаки неизвестные и могут быть бешеные, однако я решил лечиться испытанным народным способом. Лишь короткое время колебался: взять пару дешёвых водок «Велис» или четыре вина. Остановился на портвейне номер 29. Он стоит ровно двадцать девять рублей, и мужики крепко на него подсели, прозвав рабоче-крестьянским. В нём химии дахуища и, я решил, что от бешенства самое то пойло.

Взял, короче, три пузыря и пошёл подальше на Тропу Хошимина к роднику, а то везде уже борзые легавые нашего брата алкаша вяжут. Помню недавно только присели возле Чайника (так прозвали конструктивистскую развалину, которая стоит недалеко от нашей заветной Тропы) и по первому стакану прошлись – скачут барбосы ментовские с автоматами и забирают нас всей эпопеей в ихний сучий гадюшник.

Сел так на поваленное дерево. Хорошо. Никого нет – ни друзей, ни врагов не видать. Полная ****аврот благодать. Зелень кругом. Птички поют. Мирвана, как любил говорить Лёха Давыд, который теперь то на игле, то на стакане и бродит по городу, как зомби. Одел пару пузырей, вроде полегчало. Укусы болеть перестали, и вообще стало заибись. Вдруг откуда не возьмись, бегут по тропе люди с собачьими головами. Весёлые такие и между собой собачатся. Вроде, как-то неуловимо знакомые. Кого-то из центровой братвы напоминают. Батя, кажись, Тоша, потом Ирка, которая в Японии на раскрутке лохов в питейном заведении работала, подружка её Жанка, полная оторва, потом ещё двое молодых барбосов, Михна и Масюк. Садятся возле меня на пнях и начинают портвешок номер двадцать девять разливать. Мне, конечно, *** налили. Хорошо, думаю, собаки.

Выпили они, суки, сидят, прикалываются, ржут все, как идиоты. Жанка уже готовая. Выпила последний стакан и брык на грязный матрас, который для таких, как она, сюда спецом с помойки притащили. Меня по-прежнему не замечают, борзые твари. А, может, я невидимый стал. Не исключено. Отлично. Заибись.

Вино у них довольно быстро кончилось, вход пошла трава. Тоша забил несколько косяков. Он, сука, мне давно не нравился: всегда, как выпивали, пойло или дурь зажимал и подкалывал ещё, пёс. А Батя барбулятор сделал из грязной баклажки, что тут на тропе тыщу лет валялась вместе с пробками, старым говном и пустыми пачками из-под сигарет. Начали они пыхать. Тут уж я не выдержал. Встаю. Высокий, даже громадный, сильный, как Геракл, и злой, как вепрь, только сам не знаю, что это за животное. Подхожу к ним – как въебу. Батя сразу на высокое дерево улетел. Весит там, на суку, и чего-то лает еле слышно. Я Тоше с левой ***к – он куда-то в глубокий овраг рухнул. И ни звука. Не тявкнул даже. Михна с Масюком, самые молодые и резвые барбосы, сразу сориентировались и рванули вверх под гору. Догонять не стал. *** с ними, в следующий раз проучу, псов. Смотрю – а где же Ирка, которая японских лашар крутила на бабло? А она срать пошла к роднику. У меня тоже против неё накопилось. Она однажды у меня ночевала и всю ночь охуевала, а утром приставала, чтоб я её, сучару, похмелял, а то она щас сдохнет. Пошёл в кусты, Ирка там сидит и на меня зырит. Ну, я ей раз с ноги ёбнул и хватит с неё. Рухнула трупом. А я пошёл и из барбулятора пыхнул пару раз. Меня так вставило, камраты, что яибу. Я, как шаман на оленьей упряжке, взлетел с Тропы Хошимина и вмиг оказался у себя дома. А там соседка Люба ошалевает, сучка задроченная на грани белочки. Орёт, громит всё подряд, краны уже все сломала, вот-вот в газовую плиту залезет и взорвёт нахуй дом. Ну, пришлось успокоить тварь конченую, голимую устрицу.  Вырубил собаку паршивую надолго.

А меня тем временем прёт так классно только на жратву сильно пропёрло. Поставил гречневую кашу варить, сам лёг на диван, телек немного позырил, там какие-то кавказские овчарки между собой ***рются насмерть. Выключил быстро дебилятор и заснул. Посыпаюсь от дикого бапского крика за окном: ну, ударь меня, ударь, дитёныш человеческий, а, не можешь, ну, тогда ****уй домой, ***ло. Какая-то ****ская нежить на улице охуевает. Сцуки! А в комнате чад, пахнем паленым. Каша вся сгорела, кастрюля нах плавится. Выключил газ и снова заснул. 



АРТИСТЫ

Что до меня, то я очень люблю театр. Жизни без него себе не представляю, и поэтому вожусь, в основном, с артистами. Часто выпиваю с заслуженными ветеранами сцены, например, с Колей Киром, обладающим внешностью чеховского интеллигента и лучшим голосом в нашем театре. Он обычно перед началом спектакля выпивает бутылку водки из горла и, не приходя в сознание, идет на сцену. А я продолжаю бухать за кулисами или в гримерной. Все меня тут знают и никто слова никогда не скажет, если что. То есть, я и отрубиться могу спокойно. Порой приходится выпивать с молодежью. Это анархисты-беспредельщики, такие как Гоша, Хайдер, Черчель или Абдурашид. Что они творят - это черная комедия. Частенько действо переходит на улицу. Они во всю резвятся у бронзового оленя в парке героев. Садятся на него верхом впятером или даже шестером, красят ему яйца в золотистый цвет, ломают рога и расстреливают из рогатки. Животное безропотно сносит все эти актерские шалости.

Иногда в плохую погоду мы перемещаемся в помещение ВТО и буквально ставим его на уши. Однажды там произошел действительно казус. В голубом зале выставили гроб одного умершего актёра-пидора, и кто-то из нас, пьяный в говнище, оттрахал покойника в жопу, приняв за спящую шалаву. Мы потом назвали этот спектакль "Спящая красавица и семь гномом", потому что мы все, грешным делом, прошлись по трупику. Попутал нас лукавый.

То ли в этот знаменательный день, то ли накануне я познакомился за стойкой бара с молодым артистом, только что прибывшим к нам из Рязани. Прогрессивный режиссер нашего драмтеатра Елдович, недавно вернувшийся из Израиля, как раз набирал труппу для постановки экспериментального спектакля с группен-сексом. Коля Кир, слывший ярым антисемитом, всячески поносил еврея и утверждал принародно, что наши исконные хлысты куда круче на сходняках со своим родным свальным грехом. Однако сам не отказывался участвовать в авангардистской постановке.

Короче, я схлеснулся с рязанским артистом, чье погоняло, ****ь буду, не помню. Да и не суть, потому что он недавно повесился в дремучем лесу. Мы выпили с ним в баре по сотке водки, и он рассказал мне свою грустную историю. Актер жил в общаге с одной тоже артисткой, Федулихой, которая недавно потеряла мужа. И вот однажды она вечером пошла прогуляться после репетиции, а вернулась в три часа ночи абсолютно голая, только кеды на ногах, и очень избитая. Рязанец( вот и погоняло вспомнилось) не сдержался, психанул и дал ей в лоб. Утром мать Федулихи выставила артиста на улицу. Куда ему теперь деваться?

Я по пьяни, конечно, пожалел человека и разрешил ему пожить какое-то время у себя. Думаю: ****ить там все равно нечего, все итак спизжено до того. Но этот деятель один *** умудрился, прежде чем свалить с концами и повеситься в лесу, зацепить у меня мыло и пачку сигарет Прима. А я, дурак, возил уебка к актрисе-травести Воробьихе. ( Сам актер-любовник Воробей лежал в полном наркозе). Мы с Рязанцем воспользовались ситуацией и выебали актрису в паре. Она же, веселая такая, всю дорогу улыбалась, даже когда я давал ей за щеку.

Потом стали кумекать, где б нам взять пойла. На наше счастье приперлась характерная актриса Фигли-Мигли и притащила с собой две бутылки паленой водяры. Все знают, что она неплохо зарабатывает на минетах. Пришла уже изрядно датая и села прямо на обоссанный диван. Это, конечно, в падлу. Эта Фигли-Мигли, ****ь, совсем опустилась, между нами. Она чего-то лепетала про Елдовича и новые формы, пока Воробьиха не дала ей конкретно по репе. Характерная в итоге отключилась и обоссалась на итак уже обоссанном диване. Идиотка. Кто же теперь на этом диване сидеть будет? Да она вообще тварь конченная. Однажды помню попали мы на хату к одному актеру, у которого в комнатушке не было даже туалета. Ссал он ночью в бутылку, чтоб не бегать на двор. А эта пьяная ****а Фигли-Мигли думала, что там вино и выпила эту мочу. С ней вообще пить в падлу. Мразь опущенная. Ну и ****или мы ее потом. когда утром опохмелились сэмом на Заполке, где пойлом торгуют из любого окна. Возили сучку рожей по асфальту. Она потом долго вся черная была и только сюсюкала, не в силах произнести внятного слова.
Зависли мы, ладно, у Воробьихи и уже, ****ь, кислород перекрывать начало без бухалова. Тут Графиня, трагическая актриса, припирается на наше счастье. А с ней ее друг, Вертушкин. Он на сцене вертится, крутится, а в чем собственно его амплуа и весь прикол никто просечь не может. Графиню же недавно выгнали из театра. Якобы она там чего-то украла из реквизита. Но все считают, что это интриги Федулихи, которая ревнует ее к Елдовичу. *** их там баб проссышь. Короче, Графиня пошла работать в мотель. Без сутенера. Трахалась, в основном, с иностранцами, почему-то предпочитая итальянцев. И очень этим гордилась.

Но суть в том, что эта ебнутая пара притащила с собой пять штук водки и палку колбасы. Тут у нас, понятное дело, настроение поднялось. Выпили и вообще развеселились. Все стали хвалить Елдовича за авангардизм, широту взглядов и любовь к экспериментам. А на самом деле бабы просто любили его за большой член. Вот и все дела. Сидели и пили мы на полу, так как не хотели присаживаться на обоссанный диван, где тяжело храпела конченная Фигли-Мигли. А другой мебели у Воробьихи не было, потому что они с Воробьем уже давно все проссали. Два дурака. Воробья недавно на проезжей части тряханула, чуть под машину не попал. Допился, придурок. Теперь у них тут блатхата. Ночью прямо через балкон к ним лазят черные маковары, которые, после того как Воробей влез в долги,  всемером ****и Воробьиху на кухне и прижигали ей утюглм грудь и плечи. Сама показывала. Самого Воробья потом нашли расчлененным в том же дремучем лесу, где повесился со временем Рязанец.
 
В ту ночь все кончилось тем, что мы все заразились от Воробьихи трипером. Но я, тем не менее, продолжаю любить наш театр и вротебать.
.


СУДЬБА БАРАБАНЩИКА

Летом по самой жаре мы тащили с Зуем продавать его ударную установку от ****ого медгородка до самой нах Кирова. Заебались, честно говоря. Зато на квартире нас ждала удача: нам не только сразу же отслюнили бабло, но и напоили шампанским и накормили оливье. Приятная дама, мать оболтуса, начинающего рокера, покупающего эту ***ню, завела с нами какую-то интересную тему, которую я начисто забыл, так как уже был прилично кривой. Но впечатления остались самые приятные.

Потом ещё долго сидели и алкоголизировались с Зуем в баре гостиницы «Патриот», пока этот барабанщик-придурок не начал выёбываться и требовать, чтоб барменша немедленно сняла пастозные записи Макаревича и Гребенщикова и поставила неумерущую группу Эйсюдусю. Та, блять, упрямилась, а Зуй взъерепенился и начал орать, пока не въебал по стойке пустой бутылкой, которая разбилась в дребезги.  Тут мы сразу поняли, хоть и оба уже как следует датые, что надо валить по берому, иначе заметут в элементе. На Кирова там ментов как грязи.

На улице Зуй смеялся и продолжал охуевать некоторое время, цепляя прохожих, а потом вдруг рухнул прямо в грязь (с утра шёл сильный дождь) в своём светлом костюме. Уёбок ***в. Как его теперь поднимать нахуй, рас****оса? Прохожие, канешна, хер хто поможет, им наши проблемы допесды. С трудом всёж дотащил товарища до троллейбуса и впихнул, вставил в плотную людскую массу. Он грязный весь, да и пох, потому что публика у нас в общественном транспорте тоже не особо чистая ездит.

Пока ехали до его дома за медгородком, недалеко от трамвайного парка у развалины здания, разбомблённого ещё фрицами (его, кстати, всё-таки снесли недавно),  вспоминал отнехуйделать всю предысторию нашего общения с этим кексом.

Зуй был беспесды уважаемым центровым персонажем и нехуёвым барабанщиком, переигравшим со всеми достойными группами города. Подхалтуривал, правда, и в кабаках, где допивался до того, что порой падал под ударную установку, но в целом, какой бы пьяный не был, стучал весь вечер, будто на автопилоте.

Самый прикол, однако, не в этом. Однажды в кафе «Заря», ещё когда это заведение было модным местом, где собиралась центровая багема, Зуй снял одну пелотку, и мы втроём погнали к нему на хату. Там он поставил что-то из своего крутняка на полную громкость. Мать чего-то там зашумела, барабанщик тотчас послал её на *** и хлопнул дверью так, что женщина шуганулась и побежала на улицу. С тех пор и не появлялась, жила в маленьком домике неподалёку в частном секторе, куда Зуй порой захаживал, чтоб стрельнуть у мамаши двадцатку на сэм, который гнался тут повсеместно, однако он сам предпочитал бать только у Петровича, который делал пойло на совесть, а не так как некоторые.


Мы с Зуем выебали эту пелотку и решили оттянуться в мотеле за городом. Взяли тачку и погнали. Однако водила на пол дороги чего-то завыёбывался, стал говорить, что у него плохо с бензином и требовал рассчитаться. Вот тогда Зуй и охуел капитально. Башню у него снесло нахер. Он схватил водилу за шею и стал душить, обзывая при этом мерзкими словами, типа пидор, козёл, петух, животное и так далее. Чуть мы куда-то не въебались, но всё ж доехали до места, а с гнилым водилой, канешна, не рассчитались. Послали его откровенно нахуй и впесду.

В мотеле балдели какие-то америкосы. Шумели, пели песни, потом начали ****ься на природе. Мы отобрали у них несколько бутылок виски и долго ещё веселились с нашей мартышкой на берегу какого-то водоёма.

Зуй после этого случая што та забухал по-чёрному. В итоге уже не смог конкретно стучать на барабанах. Больше бегал в частный сектор за сэмом к Петровичу, а потом охуевал по всему дому. Врубал музон на всю мощность и стучал по по установке и головам своим ближним. В музыке он застрял на своей любимой Эйсидусе и всё што дальше было в роке казалось ему какофонией. Короче, пропал чувак не за грош.

Так я размышлял, и тут троллейбус привёз нас почти к той самой развалине, возле которой жил барабанщик. Зуй чевота рванулся от меня, побежал, и я подумал, что человек пришёл в себя капитально. Однако как я блять ошибся нахуй! Перед самым домом с утра налило огромную лужу, в которую ****ый мудаг и рухнул в своём светлом прикиде. Плавал там, барахтался, взывал о помощи…  Да кто ж тебе уебану поможет?



ЗАМУЧЕН ТЯЖЁЛОЙ НЕВОЛЕЙ

Мне было очень ***во и хотелось набухаться до полного о****енения. Вся жизнь проебана. Ничего хорошего, ****ь, так и не выпало на мою долю. Кругом сплошное ****ство и дурдом. Полный облом и измена. Нормально живут только брателлы и всякие воры в законе. В смысле чиновники. Все остальные унижены и оскорблены. Да и они тоже уроды. Я им ни грамма не сочувствую. Смотреть на людей противно, хоть из дома не выходи. Но и сидеть в четырех стенах тоже невыносимо всю дорогу.

Нечаянно, блуждая по улицам, я встретил свою старую знакомую, Файку. (Потом её убили на хате во время пьянки, дали по башке бутылкой, и она умерла в реанимации). Чувмха брела, сама не знала куда, как натуральная сомнамбула. Тоже хотела опохмелиться очень срочно. Мы с ней помнится в вытрезвоне познакомились лет десять назад и с тех пор встречались строго раз в год случайно и напивались в ласкуты. Сначала скинулись с девчонкой и купили два огнетушителя Вермута. Выпили где-то у помойки. Слегка захорошели. Потом Файка снимает с руки золотое кольцо и кричит, что надо, мол, срочно пропить рыжье. Скинули, конечно, в ювелирке почти за бесценок. Некоторые закормленные твари наживаются на нашей беде. Но уж очень хочется порой замутиться, заглумиться и забыть все на свете в этой ****ой жизни. Ни ***. Будет революция, эти скоты ответят за все.

Смеркалось, когда мы пили у Файки на ее пустой хате. После смерти матери она продала все, что только можно, начиная с книг и кончая унитазом. Срали все в ванной. Ну, и вонища же там стояла! Но нам-то пьяным по хую. Пили мы с девчонкой и походу вспоминали старых знакомых. Выходило, что они практически все уже покойники, за исключением единиц, которые бродят по городу, как натуральные зомби. Кто сдох от убойной алкогольной дозы, кто от передоза ширева. Некоторые упали из окна, иных убили в пьяных драках. До *** народа сгнило в зонах и дурках. *** с ними, придурками. Ну, а кто виноват на хуй? Конечно же, бесчеловечный режим. С какой радостью мы будем расхуяривать его на хуй и в ****у. Те из нас, кому посчастливится дожить до этих радостных дней.

Был канун Восьмого марта. Все срочно таяло, но вдруг ближе к ночи пошел снег, а потом крепко подморозило. Транспорт стал абсолютно весь. Ехай домой на чем хочешь, а ведь пешком пилить не охота через весь ****ский город. Одни только частники рисковали подвозить людей за бешеные деньги. Рады были, жлобы, подзаработать больше, чем обычно.

Бабы перед своим родным праздником были преимущественно навеселе. Наглые, каковыми им и положено быть в такой день, они мечтали о хорошем ебаре и шикарном столе. Так в зонах зеки мечтают о ведре чефира и двух пидорасах. Вся эта ****ская кодла отчаянно билась за право влезть в тачку, оттесняя в сторонку единственного среди них задроченного мужичонку. Пока он не охуел тоже с горя и начал орать на них:

- Что же вы дрочитесь, сучки! Я тут уже три дня стою, жду машину, а вы тока подашли нахуй и уже ехать хочите!

Так кричал этот очень потертый хмельной и фитильной тип. Но какая-то наглая баба очень в теле быстро поставила его на место:

- Ничего, подождешь еще. Мы вот с подругами уже седьмые сутки не спим на ***, и уехать отсюда не можем в ****у.

И бабцы всей свое кодлой оттеснили мужика за обочину, напирая на него животами и сиськами.

  - Ну, твари ебучие! - орал он, как невменяемый, чуть не падая в канаву.
 
- Шел бы ты на ***, больно грамотный, - весело отвечали ему тетки, залезая в тачку.

Я понял, что мои шансы уехать этой ночью равны нулю и вернулся к Файке. У нее еще оставалось выпить да и сигарет хватало. Поебались тоже в тепле. Тело у Файки было грязное и жесткое после трехмесячного запоя. Вскоре выяснилось, что она в последнее время ****ся исключительно с чурками, помогая им торговать фруктами на базаре. А в конце рабочего дня черные ебут ее во все дырки на каменном полу под стойкой, бросив туда старую бурку.
 



ВЕСНА БЛЯТЬ

Весна всёж нагрянула, блять! В начале весны у бап более всего проявляется их ****ская натура. Прямо по рожам видать. Морды яблов у пелоток становятся  такие радостные, озабоченные, чевота ждущие ( да ясный *** чего они шкуры ждут) проста так и хочется въебать им с ноги. Скоро бабы вабще охуевать начнут – тогда ****ец, который особенно близок.

    Ибо весна. И на далёких мусульманских югах уже собираются в стаи птицы, намыливаясь к мигрировать к нам сюды. Вот тоже ещё ****и такие, не лучше этих спидоносных бап. Теперь с детства любимая картинка художника савраскина, «Грачи прилетели», приобретает несколько иной и довольно зловещий смысл. Так и видишь больших чёрных мрачных зловещих птиц  ( савраскин, блять, точно с бодуна рисовал) сидящих на голых деревьях, а внизу, на едва оттаявшей земле, валяются в неестветсвенных позах помершие от птичьего гриппа людишки.

    Но весна, блять! Американ мужеподобное бабо вышли к зданию ООН с плакатиками против войны в Ираке. Всех повязали менты. В Лондане и Данмарке народ вышел на демонстрации опять же против пиндоских империалистов нах. Однака больше всего радуют французкие гавроши. ****ятся с властями не по децки. Так и надо, пацаны. На каждый кривой закон властей нужно отвечать прямой боевой акцией. Жгут, сукины дети.

    И у нас тоже активизировались нацболы. Иду дворами центра, смотрю, стоят пацаны, пьют пиво. Кричат: подойди, разговор есть. Ну, рассказали, что приковались намедни наручниками в Доме офоцеров при большом стечении военной наменклатуры, включая генералов, и продержались минут двадцать. Выкрикивали лозунги типо: Министра обороны – рядовым в Чечню! Потом приехали менты и всех повязали. Отвезли в ментовку. Однако, пацаны и там продолжали агитацию. Развесили в камере нацболовский флаг, скандировали свои любимые речёвки, типо: буржуев на нары, рабочих на Канары! Ну, весна, блять. И менты лояльные какие-то. Дали только по пятьсот рублей штрафа каждому за административные нарушения. Мол, в следующий раз, говорят, как решите приковываться или там самоссожение устраивать, предупреждайте администрацию. ****ец! Весна, башню у всех сносит.

    Вот и я пошёл выпить в Трактир. Иду по Блони, вижу, поэт Дилан гуляет пьяный в раскатень и бормочит под нос мои известные всему центру стихи: По улице Ленина мчится трёхтонка, а кузове бьётся о бортик бабёнка, обортик, обортик, мечтает бабёнка и бьётся о кузов ребёнком, так хочется врезать ей в харю за это.

    В Трактире только успел сотку ёбнуть, входит Кира Йабанутая (имя вымышленное, подарок от поэта Родионова) и прямо ко мне садится на колени и начинает рассказывать, как бухала с одной подружкой, потом они поебались, и эта овца говорит, что, мол, всё хорошо, только ей всё равно мужского члена не хватает. Тут Йабанутая как начала эту пелотку ****еть, короче, разбила ей весь ****ьник в смятку. Ну, весна, хули, гормоны играют.

    Тут и завёлся. Хватаю Йабанутую и едем с ней в "Море суши" на Кирова. Сначала всё хорошо – смеёмся, целуемся, пьём саке, жрём эти суши, а потом засыпаем обои мордами в эти самые суши.

    Весна блять, вот и я, наконец, раскумарился и расскас написал.



ПАТРИОТ

Я живу в гостинице «Патриот», последнем прибежище негодяев. На улице Кирова. Снял, как обычно, на сутки, а проживаю уже неделю. Днём гуляю по Кирову и киряю с разными случайными собутыльниками и в основном собутыльницами, которых потом тащу к себе в номер.

Гостиница мрачная, тёмный коридор, не номера, а какие-то казематы. Но мне похеру. Я прихожу сюда постоянно поздно вечером бухой в жопу, а убегаю утром с бадуна невменяемый. Баб ебу тоже даже не знаю каких – страшных или нечего так. По бухлу и в темноте я рож ихних не запоминаю. Я **** ****ей за единую и неделиму, за великую и могучую, а они, сцучки махали так, что я чуть не бился башкой о потолок. Потом я хватал их в охапку и выкидывал нахуй из окна «Патриота».

Однажды прогуливаясь по Кирова в поисках где б хапнуть, повстречал доктора Кацмана. Это человек интересной судьбы. В своё время он сдёрнул в Израиль, но как-то там не прижился. Забухал и забичивал конкретно. Водку ****ил в супермаркетах. Выносить то нельзя, так он приноровился каким-то образом открывать и выпивать бутылку прямо в магазине наскороту. Потом в отчаяние занял в кассе взаимопомощи денег и улетел в Ригу. Только прилетает, снимает номер в гостинице и быстрее бежит в ресторан, чтобы хмельнуться. А номер оставил не закрытым. Приходит – ни вещей, ни документов. Приезжает в родной город, и тут я ему, чтоб поддержать человека, отдаю свою подружку Тупицыну, которая мне окончательно надоела. Просто заебала конкретно все мозги, блять. Последней струной было то, что она въебала мне прямо в бровь каблуком сапога. А метила, сцучка, в глаз. Потом я ей припомнил. Встречаю как-то по весне, как раз прощёное воскресенье было, только я Тупицыной не простил её подлянку. Въебал так, что она в своей белой куртке рухнула прямо в грязь.

Теперь насчёт педофилов. В то время как менты озабочены собственным благосостоянием и борьбой с оппозицией, я этих извращенцев быстро вычисляю на детский площадках. У меня, блять, глаз намётан. Подлетаю к этим уродам с бейсбольной битой и мочу на глушняк.

Ну, с Кацманом мы, конечно, загуляли на его бабло немереное. Он теперь алкашей кодирует и имеет на этом большое лавэ. Смеётся поддатый и говорит, что пока дураков ему хватает. С голода не умирает. Купил недавно «альфоромео», но сам то водить не умеет, записал на какого-то еврея, а тот на кацмановской тачке свалил в Израиль. Кацман, однако, неунывающий мазохист. Тотчас покупает себе БМВ и катит зачем-то в Польшу. Там оставляет машину возле магазина, а когда выходит, её и в помине нет. Угнали нахуй братья славяне. Нет, я пшеков никогда не любил. Они хитровыебанные, а бабы их все продажные сссучки. Но Кацман опять не унывает и делает баблос, кодируя дебилов. Бухали мы с Кацманом в чепке на Октябрьской (это популярное заведение для малоимущих, кстати, недавно прикрыла ****ая система), пока у доктора не пошла из носа кровь. Тогда я его бросаю и иду гулять обратно по Кирова.

   

БИСТРО
Бистро придумали русские казаки в Париже в начале девятнадцатого века. Они постоянно куда-то торопились (****ь француженок и ****ить французов) и кричали официантам: «быстро, быстро».

Теперь, когда закрылись все наши культовые заведения: «Заря», «Яма», «Трактир Ы» и «чепок» на Октябрьской, остаётся одно только «Бистро» на Маяковской. Последнее прибежище негодяев или, как назвал его завсегдатай этого места Вакуня, «клуб одиноких сердец». Только тут ещё можно встретить остатки маргинальной гвардии и почувствовать себя в своей тарелке или лучше сказать бутылке. Сюда приходят  по инерции Батя (торчал срок за протест против войны в афгане), поэт-мракобес Кулёмин, Анька Катастрофа, тот же Вакуня, Клюгер, Жура (хотя тот уже почти не ходок, всё больше у себя на Соколовского бухает), Долосы (младший, который художник и старший - похуист), Пасева с Бакунина, который раза три сидел и всё за компьютеры, Жанка Луна и Наташка Смерть, хотя эта последняя всё больше  у себя где-то на Кирова пьёт с тамошним смурным народом. Здесь же иногда отмечается первый панк города Разик, который как-то упал с третьего этажа и теперь ходит не очень хорошо и с башкой не всегда дружит.

 Бистро ретрозаведение. Здесь всё осталось точно так, как было двадцать лет назад. Те же два стола (старой гвардии хватает), и пастозный красный интерьер. Ещё недавно на Ленина такого же рода «кампотня» существовала, хотя туда уже никто из центровых не захаживал, а раньше модное место было. На вешалке там работал у нас свой чувак, Никсон, и мы начинали бухать прямо там, среди пальто, курток и шапок. В тесноте, тепле и необиде. Расслаблялись сразу и от души базарили о всяком разном. Некоторые там и оставались, пригревшись, до самого закрытия. В «кампотне» всегда битком и все как бы свои. Тут можно было и выпить на халяву да и подкурить не проблем. Помню, раз сижу там с Наташкой, а напротив какие-то пацаны в кожанках на меня в упор смотрят. Думаю: чего им надо? А они смотрели, смотрели, потом подходят и говорят: ну, мы видим, что тут без подкурки не обойтись. Вышли, конечно, на лестницу возле вешалки и  дунули за всю беду.

Раньше в «Бистро» у Сургуча с Бакунина кредит был. Он работал тогда на стоянке возле гостиницы «Центральная» и легко похмелял всех больных с бадуна центровых, пока его не убили при тёмных и загадочных обстоятельствах на той же Бакунина, где он проживал. Вспоминаю прикол. Ещё «Три стола» при «центрашке» работали, тоже культовое место, где мы хмелились ликёром с утра пораньше и случалось зависали  допоздна. Однажды был прикол. Пришёл я туда без копейки и как закон подлости ни одной знакомой хари. Стал так у входа и думаю: нихера не уйду отсюда, пока кто-то не хмельнёт. Четыре часа ждал и всё ж дождался. Пришёл человек с деньгами, и мы с ним отлично погудели весь вечер и под занавес, как обычно, сняли тёлок.
 
Выхожу тоже из «Трёх столов» как-то на свежий воздух покурить и вижу, что Сергуч какому-то фуцману нарезает возле входа в ресторан. Сургуч он здоровый был лоб, бывший хоккеист всё же, а тот лох ещё на голову его выше. И Сургуч никак не может сбить с ног этого урода. Тут я подлетаю и с первого удара посылаю залётного фраера в кусты. Сургуч меня сразу сильно зауважал, пригласил за стол и с тех пор, если я подыхал когда с похмелюги, постоянно вёл в Бистро и  хмелил там по полной. Царство ему небесное, хороший был без булды, то бишь беспепсды, мужик, хотя и психованный, как мы все грешные.

Бистро ещё чем знаменито, кстати. На его ступенях этим летом умер музыкант Стас Горобко, известный человек в центре города. В тот вечер как раз Россия играла в футбол с Голландией, а мы с Кулёминым стояли на Ленина под аркой и курили. Дело к вечеру и шёл дождь. Вдруг видим, идёт к нам Стас в своей обычной курточке с капюшоном и, похоже, с бадунища, как всегда. Лицо какое-то тёмное. Он последнее время бухал по-чёрному и даже хотел свалить в столицу, чтобы как-то изменить обстановку, но не получилось. У него в подъезде один мужик, как назло, сломал ногу и на бюллетене запил, и у него, как на грех, стояло дома несколько бидонов свойского самогона. Ну, и одному-то пить скучно, он и стал к себе Стаса приглашать. Тот  допивался до того, что падал и ломал себе конечности да разбивал еблище прямо на лестнице, не выходя из подъезда. Ну, короче, Стас к нам подходит и говорит, что болеет очень сильно. А сам типо трезвый, только рожа какая-то чёрная. Ну, Кулёмин дал ему хлебнуть перцовки из фляги. Стас ещё постоял с нами, поболтал, рассказал пару анекдотов и пошёл смотреть футбольный матч, а оказался в Бистро, на ступенях которого и помер.

Теперь если ещё и бистро закроют, совсем некуда будет одиноким волкам податься, хоть ты вой прямо здесь в ****ом центре.


БАБА ЛЮБА
Помню раньше мы, когда выпивали, постоянно почему-то пели на мотив Престли «о, баб баба-люба, па-па, баба-люба, о, БАМ баба-люба БАБАМ бимбум».

И вот накаркали. Однажды эта самая баба Люба из той старой песни  пришла к нам жить такой тихой, задроченной овечкой. Она несколько дней к ряду сидела на кухне, распивала свою обычную четвертинку, курила строго Балканку и жаловалась на сына, который её бьёт смертным боем. Сломал ей рёбра, довёл до туберкулёза. Потом квартирантов на неё натравливал. Три здоровенных бугуя приходили бить её, за то якобы, что она в окно за ними подсматривает. Да разве ей это нужно? Нахуй ей эти белорусы упали. А в самое последнее время по сына  наводке стали доставать её «чёрные» с целью отобрать квартиру. Сам сын живёт теперь с какой-то тёмной девкой, похоже цыганкой, из далёкой деревни. Оба нигде не работают, пьют, всё в доме уже пропили и Любу постоянно раскручивают на её жалкую пенсию.
Так жаловалась нам на кухне по весне эта убитая горем старушка.

Прошло два месяца. Наступило лето. Пошёл я как-то поутру поссать в туалет. Ну, ссу и ссу. Вдруг – бабах! Дверь с грохотом открывается, и я вижу бабам бабу Любу. Она ногой, падла, дверь вышибла. И что за чудо? Передо мной вовсе не та задроченная и убитая горем старушка, а прямо эсэсовка из концлагеря. Стоит такая вся поджарая, напряжённая, в коричневых брюках, тёмной кофточке, на голове аккуратный пучёк. Лет бабе Любе, кстати, где-то за шестьдесят, однако по морщинистой роже видно, что была красавица. И кричит командным голосом:
- Свет в туалете гасить надо!
Да какой свет гасить, если я ещё толком не поссал.
Короче, послал старушку нахуй, и думал, что она резко успокоится. Только нет, *** в рот, и нехуя подобного.
Прошёл ещё месяц. Баба Люба отсутствовала. Ушла пьяная в сиську (а пила она считай кажный день, если только не допивалась до того, что уже и за чекушкой сходить не могла) погулять к крепостной стене, залезла на башню Веселуху, оступилась и ёбнулась оттуда. Переломала ноги руки и уже ломаные рёбра. Я тогда ещё подумал: а ведь скажет, что её побили. И точно. Впоследствии она всё это дело на меня списала. Да ещё прибавила, сучара. Мол, я её терроризировал, как хотел. Пытался отравить газом. Она даже конфорки открутила и куда-то их занекала. А потом вообще учудила. Говорит, что я воду отравил в водопроводе, и эта мразь, других слов у меня для такой твари больше нет, сломала все краны – на кухне и в ванной.

Словом, пролежала баба Люба в Красном кресте месяца три с лихуем и припёрлась поздней осенью снова к нам жить. В хате уже ни воды, ни газа. Но ей здесь всё равно лучше, чем на Запольной в бараке, где даже уборная во дворе. Тут туалет хоть есть. Был на самом деле. Потому что после того, как эта уёбищная мразь из больницы выписалась, она начала засорять унитаз, бросая туда всякий мусор, окурки своей Балканки и газеты типо «Комсомольская правда», которую почитывала на отходняках, чтобы отвлекаться от каматоза.
В итоге говно начало всплывать и расползлось по всей прихожей. Люди, кто приходил к нам порой, затыкали носы и морщились, а некоторые вообще сразу убегали. Это с одной стороны и не плохо, потому что за квартиру, свет (счётчик эта шизуха расхуярила тоже, так что без света мы уже давно сидим) и газ сто лет не плочено, а приходят всякие там приставы да прочие негодяи и требуют плату. Пошли они все нахуй, ***сосы.

Если взять с одной стороны, а с другой без всех удобств тоже жить не интересно. Это баба Люба, ****ь мразь ****ая, привыкла на своей Заполке, где ни в одном бараке нет даже туалета, и они все там срут на улице, а мы здесь в центре всё ж хотели бы оправляться в доме. Кроме того, тут поблизости никаких уборных бесплатных  нет, а меня раз с утра пораньше конкретно припёрло, так что пришлось бежать бегом в дальний овраг к крепости. Чуть не обосрался внатуре. 
А баба Люба тем временем становилась всё чуднее. Мало того, что радио Шансон на всю громкость включала в любое время суток, она уже сама с собой разговаривала… Да не с собой, я потом понял, а с натуральными чертями. Они её походу охмурили неслабо. Тут в хате от покойного купца, владельца этого дома до революции, какие-то иконы остались, так эта мразь собрала их все вместе и сожгла прямо на кухне. Устроила костёр. Соседи прибежали, конечно, а она сидит, курит свою Балканку и типо греется. Батареи то она сама и расхуячала все ломом. А свалила всё опять-таки на меня, овца задроченная. Говорит им, кобыла ****ая, что я и раньше, когда ещё газ функционировал, забывал бывало кашу за пьянкой выключать, и вся кастрюля у меня нахуй сгорала в ****у. Она, мол, спасала весь дом от неминучего пожара. Вот же тварь грязная и лживая. ****аболка, ****утая на всю дурную итак голову. Да ещё прибавляла за моей спиной, будто я всю хату облевал и никогда за собой не убираю.

Баба Люба со временем худая стала, жёлтая и страшная, даже все следы былой красоты с лица исчезли. Передвигалась по хате еле-еле, что-то бормоча типо, «можно ли где-то в этом ****ом мире человеку поссать?», но как только ёбнет из своей чекушки, сразу, блять, оживала и начинала меня оскорблять по всякому, даже не хочу приводить здесь эти нехорошие слова, и гнать вон со двора.
- Когда ты отсюда съедешь? – кричит и не поймёшь то ли смеётся, то ли плачет.

А раз прихожу откуда-то под вечер. Она сидит на кухне на бодрячке такая вся напряжённо-расслабленная и курит свою вечную Бакланку. Орёт сразу только я вошёл:
- Ну, что тебя с ноги ****ануть что ли? Когда ж ты, наконец, отсюда съебёшься? – И стонет так сладко, будто её черти щекочут. И щекотали сто пудов, хоть к бабке не ходи.

Держался я держался, а потом и купил индийские палочки-благовонье. Только зажёг, баба Люба как закашляла, как задёргалась да как запричитала. Блеванула даже, неслабый харч кинула, хоть и не жрёт же ничего давно, мразь, все деньги у неё на бухло уходят. Заплакала даже горькими слезами. Вот как её припёрло всю и покорёжило аж скособочило без булды и ****ства. А я смеюсь – что не любишь, падла? Сижу у себя в каморке и тихо хихикаю, а сам в душе ржунемогу. Думаю, что скоро эта мразь ебучая всё ж покинет нашу квартиру, и тогда мы с соседями займёмся тут капитальным ремонтом.

                ДЖУ-ДЖУ
Кондратий Синицын! Страшный тип, как вспомню - вздрогну.  До сих пор иногда снится по ночам его ужасная рожа. Ведь это он, сука, пугал меня, подростка, возле морга. Я подглядывал в маленькое оконце и видел, как Кондратий  кромсает трупы, помогая доктору Бесполову. По ходу он также помог ему пропить "Волгу", которую врач купил после трех лет работы в Эфиопии. Сначала он конкретно разбил ее, катаясь с любовницей. Та оказалась в покойницкой, однако Бесполов на этот раз выжил. Но вскоре запил так, что пробухал все на свете.
  Кондратий, я говорю, пугал меня, подкрадываясь сзади и делая зверские рожи. Но я, что странно, не бежал от него, а замирал, словно завороженный. Он же гнал меня отовсюду: от бани, куда я зырил на моющихся по пятницам баб, а он там подрабатывал банщиком, от клуба, когда я хотел прорваться на танцы ( Кондратий был дружинником), чтоб поглазеть на попки танцующих девочек, и с кладбища, куда меня неодолимо тянуло подрочить ближе к вечеру, но у мужика был там домик, в котором он ночевал и сторожил.
  - Черт задроченный, - бормотал он, прижучивая меня возле упомянутых мест, - подожди, доберусь до тебя, падонка.
  Одевался он очень просто - старая рваная фуфайка на голое тело, замасленная кепчонка, поношенное и выцветшее галифе да кирзачи с пробитой подошвой. Впрочем, примерно так ходили тогда все наши мужики.
  Однажды Кондратий затащил меня в подвал, где имел каморку. Там пахло гнилью и сыростью. Было страшно до ужаса. Он посадил меня на бочку с вонючей капустой и зашептал хриплым голосом:
  -  Я сам людоед, малый, ты это учти.
  И щекотал при этом трофейной большой финкой.
  - Привык я, пойми козленыш, во время голодухи. Охотился за людьми, подстерегал их, забивал и хавал. За милую душу шла человечина. – И хохотал, как ёбнутый напрочь.
  Черт его знает, может, он и меня бы захавал тогда, но на мое счастье кто-то шел по подвалу с мешком картошки и спугнул его. Я убежал и долго не мог отойти от страха. Но выводов не сделал. Однажды я прильнул к окошку бани и увидел там Синицу с бабой, Шуркой Невзоровой. Он парил ее и рассказывал всякие байки. Оба они были пьяные. Вскоре эта Шурка умерла, подавившись блином на Пасху, выпивая у Кондратия на кладбище.
  - После революции, говорю, Шура, - толковал Синица в бане, - мы в деревне нашей вытащили барина свого из склепа - он там лежал, словно мумий - посадили его, сплутатора, под дерево, дали в рот цыгарку и в руку держать бутылку водки. Ох, и смеялись же мы над этой картинкой, слушай, не могли просто. Держались за животики.
  Кондратий как следует поддавал пару из кувшина, а Шурка, захорошев от выпитого, визжала, как падла, когда он драял ее веником.
  Я вспомнил тогда, как однажды, заглянув по обыкновению после обеда в морг, увидел непутевого доктора Бесполова, лежащим в полном отрубоне на лавке, а Кондратия, стоявшим над трупом. Он запихивал выпавшие внутренности обратно, частично выбрасывая их в ведро. При этом не выпускал изо рта Беломорину. Упаковав покойницу, он резко повернул ее к себе задом и засадил ей в жопу.

  Страшный Кондратий Синицын не  прекращал попыток затащить меня в свой подвал под церковью, в которой уже давно находился клуб. Там у него, как я уже говорил, имелась каморка. В ней стояла небольшая печка-буржуйка. Жрал он  из старой и ржавой каски, пил из пробитой пулей  алюминиевой кружки. Хлеб и сало резал трофейной финкой, а спал на жесткой лавке, накрывшись старенькой шинелькой. В углу мяукала большая черная кошка, а за занавеской стоял злой божок, привезенный спивающимся врачом Бесполовым из далекой Эфиопии. Возле идола на полу лежали человеческие кости. Попал  божок к Кандратию следующим хитрым образом. Этот рассказ я подслушал опять-таки в бане. Мужик рассказывал один случай Шурке Невзоровой, давя с ней пол литру. Оказывается, он просто украл этого идола на квартире у Бесполого, делая ему там какую-то ***ню по хозяйству.  Покончив с делами, они распили бутылку "Столичной", которую этот врач-рвач (так постоянно называл его Кондратий) все ж поставил. Лепила, после того как свою любовницу угробил, закирял по-черному. Спивался походу и пьянел от ста граммов. Уже труп не мог, как следует, разрезать. Вся работа на Синицу легла. Выпил Бесполый стаканюгу и отключился на хер. Ну, а Кондратий и прихватил этого Джу-Джу. Так назывался африканский идол. Доктор, перед тем как вырубиться, успел сообщить мужику, что этот истукан никто иной, как бог тьмы.

  Еще я ходил зырить к деревянной уборной, в стенах которой имелись большие щели. Однажды засек там Шурку Невзорову. Покойница сидела  с голыми мощными ляжками и постанывала. Потом стала материться в пол голоса, но никак не могла посрать должным образом. Меня очень волновал вопрос, удастся ли ей закончить процесс, и в этом интересном месте я был прижучен страшным Кондратием. Он схватил меня за плечи и заорал:
  - Ну, что, попался, заморыш, теперь тебе точно ****ец.
  Мужик потащил меня через колючий кустарник, где полно битого стекла и свежего говна, к церкви. В подвале под низкими сводами он зажег фонарик и погнал меня по мрачным переходам. Наконец, мы оказались в каморке, где царил полу мрак. Лишь в углу светились глаза злого бога Джу-Джу.
  - На колени, ублюдок! - крикнул Кондратий громким голосом и сильно толкнул меня в спину.
 
  Чудом я выбрался из этого подземелья.  Некоторые эпизоды просто выпали из памяти:  так реально страшно все было. Очнулся  в дурдоме. Видно, крыша у меня поехала капитально. Ничего удивительно: такой ужас. Тут всякий ебнулся бы от страха. Синица налил мне сразу полную кружку водяры и велел выпить залпом до дна. Потом дал заторнуть крутым яйцом. Прямо вбил его мне в рот. Я эти яйца с тех пор терпеть не могу. Мне казалось, что Кондратий точно собирается замочить меня. Наверное, заколет своей трофейной финкой и принесет в жертву африканскому богу Джу-Дже.
  - Что, пацан, страшно? - спрашивал злобный мудак. - Дай-ка я тебя зарежу. Все равно от тебя никакой пользы не будет. Не такое нам надо молодое поколение. Ты, малый, гнилой, порченый.
  И он смеялся своим идиотским смехом. Потом Синица выпил еще водки прямо из бутылки, задрав свою харю перпендикулярно сырым сводам. Прикурил свою беломорину от буржуйки и вдруг резко бросился на меня. Повалил на холодный пол и стал колоть финкой, как поросенка. Только пока что не глубоко.
  - Порченый, гнилой, - бормотал он при этом.
  Перед тем как окончательно покончить со мной, Кондратий плеснул себе еще водяры в кружку, отрезал добрый кусман сала. Выпил и заторнул. А после этого полез прикурить папиросу от буржуйки, но уже сильно пьяный не удержался и упал рожей в пылающую печку.
  Я, истекающий кровью, со всех ног рванул из каморки. Стучало бешено сердце, ноги подкашивались. Я падал в грязь. Но летел, как стрела. Никак не мог найти выход в темном подвале и боялся, что мужик или этот страшный Джу-Джу будут меня преследовать. И когда совсем уже отчаялся, увидел бледный свет в конце одного из проходов. Кинулся туда и больше ничего не помню.
               
                ЖОРИК
Меня звали тогда Жорик. Кажется, это погоняло дал мне Алик Левш. Такой был фитильной нескладный парень с лошадиным лицом. Он подавал нам пацанам дурной пример. Вечно пьяный и с папиросой в зубах. Называет нас «букварями» и советует не ходить в школу. Утром, заметив меня с полевой офицерской сумкой, в которой я ношу учебники, заманивает в сторожку возле бывшей церкви, где живёт монтёр дядя Коля и его дочка, рыжая Райка, которую батя часто бьёт ремнем за плохое поведение. Она оторва. Левш наливает мне полный грибатый стакан «Московской» по два восемьдесят семь. Мир сразу становится ярким и интересным. Из маленького окошка видна огромная воронка от авиабомбы. Весной она заполняется водой, превращаясь почти в озеро. Здесь плавает много электрических лампочек, которые интересно взрывать камнями. За воронкой наш деревянный двухэтажный дом, построенный в 1907 году. Эта дата вырезана под самой крышей. Рядом с домом могучий развесистый дуб. Его ветки практически достигают моего окна на втором этаже.
Я всё же иду в школу. Почему-то тянет, хотя там ничего интересного. На учёбу я давно забил, в дневнике одни красные жирные огромные двойки. Сажусь на заднюю парту, пытаюсь что-то писать. Буквы и цифры смешно прыгают в тетрадке в клеточку. Я улыбаюсь. Все кругом какие-то не такие. Смешные. Потолок вертится над головой, за окном видная крепостная стена на холме и башня Веселуха. Иногда мы забираемся туда по опасной развалившейся лестнице и пьём портвейн на самом верху. Маленький город оттуда весь, как на ладони. Однажды мой друг Шварик чуть не упал в проём. Зацепился и повис на руках. Я вытащил его. Наверху классно. Видно как вьётся узкой серебристой лентой река Днепр. Говорят, когда-то он был очень широкий, а теперь его переплыть нечего делать.
Пожилая математичка в длинной белой вязаной кофте делает мне замечание. Наверное, я с кем-то разговаривал. По ходу читает мораль. Видела меня возле клуба «25 лет октября» с нехорошими ребятами. Предостерегает: «с кем поведёшься, от того и наберёшься, скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты». Умные прописные истины. Мне льстит, что она упоминает имена местных королей – Витьки Кули и Кыли Мальца. Мой авторитет в глазах одноклассников растёт. Кто-то начинает уважать, кто-то побаиваться. Девочки западают. Особенно Алла Григорьева, но мне нравится Лиля Бухарина из десятого класса. На перемене стою на лестничной площадке четвёртого этажа, где учатся старшие классы. Она проходит мимо с подружкой. Смотрит на меня и говори:
- А у тебя пуговица оторвалась. Хочешь, пришью?
Я молчу. Лиля смеётся, что-то шепчет подружке. Они проходят мимо.
Подходит Самулена. Он на год старше меня. Обнимает меня и напевает: «Город ласковых улыбок Бухарест». Хитро подмигивает. Мол, Бухариха классная тёлка. Я на него в обиде. Он хороший художник и недавно нарисовал на меня карикатуру в школьной стенгазете. Мудак. Вообще Самулена нормальный. Только выёбистый. Играет в футбол за юношей «Спартака» и считает себя выше других. Зато я в последнее время очень плотно закантачил с блатным авторитетом, Витой Кулей. Он в нашем районе основной. Вечером вышли поиграть в футбол на «стедик», кто-то подходит ко мне и говорит:
- Жорик, тебе Куля просил передать, чтоб ты к нему домой зашёл.
Все, стоящие и стучащие по воротам, приторчали. Льстиво заулыбались мне. Самулена подошёл. Похлопал по спине, обнял за плечи. Он немного выше меня ростом и шире в плечах. Его трудно обвести, у него практически невозможно отобрать мяч. Удар у него, конечно, классный.

Вечером пью водку в компании Кули. Мы сидим в железнодорожной столовой за большой пальмой. Пьём гранёнными грибатыми стаканами, запиваем пивом. Едим котлеты с картофельным пюре и коричневой подливой. После первой бутылки все резко оживляются. Куля краснеет. Это у него обычно. Когда выпьет. Он блондин, лицо белое. Глаза голубые. Обнимает меня и поёт: «И вдруг за поворотом гоп стоп не вертухайся, четверо отважных молодцов, Коней застопорили, червончики побрили, купцов спать уложили навсегда». Это старая блатная песня. Куля общается с известными городскими авторитетами, которые мне кажутся легендарными личностями. Писаряты с Рачевки, Братья Протезы с Бакунина, Вася Грек… Пацаны базарят за голубятни. Собираются ночью брать. Я на дела не хожу, да мне никто и не предлагает. Хватает одного общения с этой компанией.
- Ты, Жорик, скажи, если кто на тебя прыгает, -  говорит мне уже прилично поддатый Куля. Рядом сидит его двоюродный брат Шмон. Его мать, тётя Лёля, работает билетёршей в клубе "Двадцать лет Октября" и бесплатно пропускает нас в кино. За столиком ещё Медведь с Таборной горы, стильный Лиса из Колодни и мой одноклассник Наум, который шестерит перед Кулей.
Выходим. На улице по-осеннему темно. Закуриваем. Продолжаем базарить. Медведь спорит с Кулей. Шмон предлагает пойти на вечер в ПТУ, то есть «бурсу». Там есть красивые девки. Входим. Лохи-птушники с опаской посматривают на нас. Некоторые пытаются подшестерить перед Кулей. Я выбираю самую красивую девку и приглашаю её на танец, Потом вывожу во двор. Прохладно. Пахнет осенними цветами и яблоками. Целуемся. Девка очень классная.

Я хожу в узких брюках и чёрной куртке. В кармане финка. Её продал мне за пять рублей сосед Васька, который бросил школу и пошёл работать слесарем. Сам и сделал финяк с красивой наборной ручкой. Васёк увлёкся Битлами и получил кликуху Жучок. Он и был похож на жука: смуглый, небольшого роста, длинные чёрные волосы. К нему приезжают чуваки-битломаны. Они слушают последние диски «Биттлз». Комната у Васьки обклеена портретами кумиров. Вечером он выходит на улицу со «Спидолой» и ловит «жучков». Если удаётся поймать какую-нибудь вещь, типа "She loves me" или "Can’t buy me love" чувак начинает просто охуевать от радости. Обычно мы слушаем музыку на стедике, после того как уже темнеет и уже невозможно играть в футбол.

С финкой в кармане как-то спокойней идти по улицам вечером. Кругом полно всяких придурков и неизвестно, что у них на уме. Я возвращаюсь от Кули. На автобусной остановке вижу Лилю и её одноклассника Мамодю. Такой неприятный тип в костюме с галстуком и в очках. Он что-то втирает ей, она смеётся. Прохожу мимо, кося под Кулю. То есть, убирая шею в плечи, слегка горблюсь и заплетаюсь ногами. Когда ровняюсь с остановкой, говорю им:
- Ну, вы молодцы.

Ревную, конечно. На следующий день Лиля после школы просит проводить её до дома. Подружка Наташка линяет на пол дороге. У Лили свой дом с садом. Возле калитки договариваемся встретиться вечером. Темнеет. Нож в кармане. Правая рука перевязана. Это когда убирали картошку, Наум проткнул мне ладонь вилами. На него иногда находит, и он начинает дурачиться, как идиот. В школьном туалете, например, ссыт через кабинки на головы младшеклассников. На поле вдруг выхватывает из кучи навоза вилы и начинает махать ими в разные стороны. Я поднимаю руку вверх, говорю:
- Кончай одуревать, Наум.
И он протыкает мне руку. Опасно, Может быть заражение. Какая-то худощавая крестьянка мочится на тряпочку и прикладывает к моей ране. Я еду в больницу к матери. Мне перевязывают руку и делают укол от столбняка. Лиле говорю, что это меня порезали. Модно ходить с ножами. То и дело слышишь выражения, типа: его пиканули, вставили в жопу шило, порезали или подрезали. Пьяный Куля постоянно повторяет: я его, волка противного, точно порежу». Думаю, что это он про Медведя с Таборки. Неприятный вообще тип. Он и ко мне приябывается, но ссыт, потому что знает, кто за мной стоит. Теперь меня уважают почти как Витьку Кулю.

Лиля живёт в переулке, где сплошь частные домики с садами и огородами. Пахнет яблоками, дымом костров. Жители жгут сухие листья. Она идёт ко мне навстречу в коротком красном пальто. Подходит и сразу прижимается ко мне. Мы долго целуемся. Темнеет. Мимо нас проходит пьяный железнодорожник в расстегнутом кителе и съехавших штанах. Орёт песню и матерится. Останавливается почти рядом с нами и начинает ссать.

Капля, гад, почему-то постоянно приябывается ко мне. Дразнится, издевается. Несколько раз бью его – не помогает. Однажды вечером встречаю козла у клуба «20 лет Октября». Вынимаю финку.
- Что хочешь перо?
Он явно зассал. Убегает.
Я иду на танцы. В самом разгаре кто-то из пацанов предупреждает, что меня ищут менты. Первая мысль: надо спрятать нож. Бегу к дому и прячу штырину в поленицу дров возле подъезда. Возвращаюсь в клуб, танцую с какой-то девчонкой. Рядом Лиса и Наум делают рок. Бросают друга через голову. Вижу, как прямо ко мне идут два мента. В камере даже нар нет, только цементный пол. Холодно  страшно. Вдруг на моё счастье вводят ещё одного задержанного. Мужик бросает на пол овчинный тулуп. Я сразу прыгаю на него. Кайф. Тепло. А мужик ходит по камере и повторяет:
- Завтра же в Сочи. Только в Сочи. Завтра же. Обязательно в Сочи.
Утром начальник спрашивает, где мой нож. Видно, Капля, мудак, заложил меня родителям. Я не колюсь, всё отрицаю. Мол, никакого ножа не было. Врёт, козлёныш. В итоге меня отпускают.

Моя мечта – джинсы и нормальная стёганная куртка.
- Придёт лето, мы тебе джинсы на пляже пригреем, - обещает Куля и лукаво подмигивает. На берегу Днепра мы обычно сидим своей кодлой. Играем в карты, шутим, базарим. Пьём водку «Московская» и пиво «Жигулёвское», курим папиросы «Беломор». У нас весело. Когда проходит белый пароход, бросаемся в набегающие волны. На палубе поют и танцуют весёлые люди. Чувствуется праздник. Пароход идёт очень медленно. Близко подплывать нельзя: может затянуть под винт.

Джинсы в магазине не купишь, а вот хорошую куртку я присмотрел в военторге. Стоит сорок рублей. Мать даёт деньги. Едем покупать с Самуленой. Обновка сидит отлично. Теперь я вполне нормально прикинут. Ещё бы узкие джинсы и всё вообще было бы заебись. Обмываем покупку в стеклянном кафе «Пионерское» возле кинотеатра Октябрь. Берём бутылку лимонной «Столичной». Стоит четыре рубля. Такие напитки мы пьём только по праздникам. Наливаем по стакану с краями. Идёт отлично. Кисленькая. Выходим и, пошатываясь, идём через центр города. Самулена обнимает меня за плечи и начинает орать из Битлов: She loves you. Yeah, Yeah, Yeah. Настроение отличное. Садимся в автобус и едем домой. Только выходим – навстречу противный Мамодя в очках. Сразу бью ему в табло. Самулена добавляет с правой. За Мамодю пишется какой-то фуцман. Мы дерёмся на краю вонючей речки говнянки.

В школе вечер. Спортзал битком забит народом. Девчонки пахнут потом и дешёвыми духами. Без конца ставят одно и тоже очень знойное танго. Дежурит наша классная Лариса. По-моему, она слегка поддатая. Она на уроках частенько издевается надо мной. Когда мы проходили Гоголя, сравнивала меня с Хлестаковым. Ругала меня за перстень с бюрезовым камнем – подарок Кули. Ещё бы, кричит, я кольцо в ноздрю вставил, как индус. Иногда перед сном я представляю, как вхожу в класс с автоматом и расстреливаю её на глазах у прихуевших одноклассников. Танцую несколько медляков с Алкой. Она мне нравится. Но когда появляется Лиля с подружкой Наташкой, худая такая нескладная девчонка, я сразу забываю обо всём на свете. Танцевать с Лилей одно удовольствие. Она пахнет свежими яблоками. Мамодя ссыт и к нам не подходит. В конце вечера он напивается и теряет свой стильный галстук. Мудак. Лиля приглашает меня к себе на Новый год.

Перед Новым годом события развивались стремительно. Я чуть не пиканул Кылю Мальца, конкурента Витьки Кули по району. На танцах в клубе «Двадцать лет октября» он стал без конца приглашать Лилю. Я был хорошо датый и в итоге не выдержал. Вызвал его на крыльцо. Вынул нож. Ещё бы миг и порезал бы короля. Но он схватил лезвие рукой и выдернул у меня штырину. До сих пор помню это обилие крови и испуганные лица пацанов.
На следующий день нас всех потрясла новость: Витька Куля, мой карифан и покровитель, всё же вставил пику Медведю, волку противному. Достал до самой селезёнки.

Лиля Бухарина вскоре вышла замуж за местного участкового Дударя. Потом развелась, забухала по чёрному и, как сообщил мне однажды Мамодя (тоже спившийся тип к тому времени) её убили во время крутой пьянки. Левш погиб страшной смертью – на него наехала машина, когда он вылезал из люка. Самулена уехал в Москву к брату, поступил там в институт, но проучился недолго. Забухал тоже и пропал с концами. Такая вот ***ня.


У ГРЕКА
В восьмом классе я сильно поругался с родителями. Мать подняла крик из-за того, что нашла у меня в куртке финку и зажигалку в виде пистолета. (Она подумала, что это настоящий). Отец, вабще, мудак полный написал на меня заяву в ментовку за то, что я обклеил свою комнату голыми бабами. Я психанул и перешёл жить к Греку на Б. Советскую. У него как раз мамаша попала в дурку; облила на кухне соседку бензином и подожгла нахер. Грек жил один, но кажный вечер у него собиралась шумная компания. Пили вино, базарили, слушали музон.
Грек был такой смазливый тип и вечно ходил в чёрном костюме, который очень шёл к его бледному лицу. Говорили, что он родня тем грекам, которые ещё не так давно чистили обувь в будке здесь же на Советской возле первого гастронома. Но Грек был гораздо интеллигентней. Его даже брали в театр играть мальчиков. Не исключено, что его там трахали, так как среди артистов немало пидарасов, однако об этом история умалчивает. Палюбому было в его облике что-то порочное.
Потом, лет через несколько. Я встречал Грека. Он был в том же чёрном костюме, но уже очень поношенном, а от былой красоты его остались только воспоминания. Он как-то пожелтел и сильно осунулся. Видно, чувак капитально сел на стакан и в корне изменился.
А тогда к Греку приходи модные в нашем городке люди, типа чувихи Тури-Фури, чей рокенрольный походняк сводил сума весь гуляющий Брод. (В те времена модного американизма так называли центральную улицу Ленина; по ней вечерами, словно стадо идиотов, гуляли из конца в конец прикинутые и слегка поддатые молодые люди). Бывал там тоже Хохол, который отлично играл на гитаре. Позднее он уехал в Азию за наркатой и пропал там где-то в песках. Нашли одну руку, по которой и опознали классного гитариста. Он лидировал в одной модной группе «Атланты», которую долго запрещали, а потом, наконец, выпустили в Облпрофе, но велели держаться на сцене крайне прилично и песен не петь. Шёл чистый инструментал, но нам и этого хватало. Ахуевали просто. Тем более, что в буфете продавали французкое дешёвое вино «Бардо».
Если днём к Греку приходили девочки, он давал мне деньги, чтоб я шёл в кино. Я отправлялся в кинотеатр «Октябрь», пил перед началом сеанса пиво, курил в туалете среди таких же, как и я, оторванных подростков, забивших на школу и родоков, а потом в тёмном кинозале пытался трогать за коленки сидящих рядом девчонок. Некоторые даже не протестовали.
Однажды ко мне хотел приебаться какой-то пидар в сером костюме, но я показал ему финку, и он сразу отвалил на другую половину зала.
Вабще в кинотеатр тогда было ходить стрёмно. Говорили, что блатные проигрывают зрителей в карты. Играют на определённое место и проигравший должен пойти и зарезать сидящего там человека во время сеанса. Чаще я с кем-то, например, с Волыной, стрелял деньги возле двух касс «Октября». Народ тогда просто валил на фильмы, несмотря на то, что большинство были просто ***та ***той. (И народ в смысле и кино). Но бабло нам срубить было легче лёгкого. Мы с друганом набирали искомую на винишко сумму буквально за считанные минуты, потому что (сам не знаю почему) граждане отстёгивали просто моментально, не задавая никаких глупых вопросов.
Грек в то время уже был чел известный, и к нему часто захаживали всякие уважаемые центровые. Именно у него я познакомился с Геной Скородумом, который занимался раскруткой глупых девиц и приезжих лохов. Он им вешал на уши всякую ***ню и раскалывал на выпивку. Умел так загипнотизировать людей, что они сами вели его в кабак и поили, пока ему самому не надоедало, и он начинал опускать их, обзывая козлами или козлихами.
Там же тусились ещё Балда, Билл и прочие падонки, которые так или иначе отметились в нашем городке.
Балда со временем подсел на иглу и как-то на кумаре проник в одно учреждение с топором и въебал им по сейфу. Сработала сигнализация, Балду повязали.

В то время по городу ходили зловещие слухи о блатных с Бакунина, которые наводили ужас на обывателей. Имена Васи Грека и братьев Протезов были у нас, пацанов, на слуху. Про грека даже песенку пели:
Када качаются фонарики ночные,
И вам дорогу переходит Вася Грек…
Но только тот Грек, у которого я вписался, был не из той блатной компании.
Билл жил в Москве, тусился с фарцой. Приезжал в ахуенных прикидах. Потом его из столицы выселили. У нас в городе ему не везло: то менты его ****или за внешний вызывающий вид, то блатные нарезали. Учили чувака те и те жить по-советски, но тот, молодец, не дрогнул и **** всех врот, хоть и ходил постоянно с фингалами, пряча их под модными очками. Умер, как положено, с перепоя в своём подъезде.
Тут как раз освободился Витька Куля, блатной авторитет, который мне в своё время покровительствовал. Он сел за нож. Воткнул штырину Медведю, волку позорному с Танцовой горы и достал аж до селезёнки. Мы зашли с ним в кафе Пионерское возле кинотеатра Октябрь и взяли четыре бутылки какого-то дешёвого вина. Пили стаканами, как привыкли ещё в железнодорожной столовой, когда жили в Сартировке. Очень жёсткий, кстати, райончег и до сих пор. А Калодня вабще ****ец, там даже бабы щас все отмороженные. Многие меняют пол. Но во времена Кули Сартировка держала Колодню и Танцовую гору, и когда Медведь начал качать права, то получил сполна.
Кароче напились мы с Кулей, и я начал блевать. 

ТЕНИ

«Их тени двигались рядом со мной
Наши тени были похожи – ****ец».
Андрей Родионов

Мой друг Толик, погоняло Тень, любил на зиму податься на Север. Работал там на стройках века, в  Саматлоре или Нижнем Вартовске, жил в вагончике, мёрз, страдал и зарабатывал не слабую копейку. А летом возвращался в родной Шахновск, и мы с ним все эти деньги пропивали за несколько дней.

Любили мы с Тенью тоже оторваться куда-нибудь спонтанно по бухлу и практически без бабла на кармане. Бывало, сидим в привокзальном кабаке «Гудок», выпиваем и вдруг нас клинит, и мы решаем куда-то дёрнуть. Типа заебал ****ый Шахновск нахуй, надо из него срочно валить. Берём ещё бутылку и ждём ближайший поезд в любом направлении. Куда первый придёт, туда и катим – в Прибалтику, на юга, в Москву или Питер. Шахновск он хорошо расположен, по центру, от него все клёвые точки недалеко.

Иногда мы убалтывали проводника  и платили ему как-то по минимуму, порой и кидали через болт. Если в поезде был ресторан, садились туда, заказывали какую-то выпивку и пожрать. Пили-ели, а потом, не расплатившись, убегали по вагонам и находили себе какое-то местечко. Или тупо тряслись и курили одну за одной в прохладном тамбуре.
 
Как-то летом Тень предлагает: погнали, Алик, в Крым, заебал уже ****ский  Шахновск в ****у. Ну, собрались быстро. Прихватили зубные щётки, плавки и в путь. Денег практически ноль, на выпивку еле хватает. Добрались до вокзала – смотрим, поезд стоит азеровский на Феодосию.
- О, класс, - Тень говорит. – У меня там дядька живёт. Примет нас, как родных.
Заходим в вагон без всяких билетов, конечно, и говорим пожилому азеру-проводнику, что мы сейчас за пивком сгоняем, а с ним потом рассчитаемся по-человечьи. И бросаем у него в купе свои сумки. Весело бежим в буфет, покупаем пивос, возвращаемся и видим, что поезд уже убыл. А, ****а! У нас же там всё в сумках осталось – одежда, какие-то башли…

Нихуя не унываем с Тенью. Садимся на следующий проходящий через вагон-ресторан. Заказываем бухла и жрачки. Пьём, жрём и опрокидываем кабак. Находим себе место в купе с какой-то московской шкурой, которая нас ещё чем-то кормит, и благополучно доезжаем до Харькова, где нас выкидывают как безбилетных.

Не унываем нихуя. Тотчас идём в привокзальный кабак. Делаем заказ и собираемся линять, однако тут мы чёта слишком затяжелели (сказывалась дорожная усталость), где-то промедлили, и нас повязали менты. Какое-то время промучились в ментовке, в полной непонятке, но нахохленные мусора видят, что с нас снять нечего и отпустили в итоге с богом. Или лучше сказать с чёртом. И мы рванули осматривать город. Ничего такой, весёленький показался, солнечный в отличие от вечно мрачного Шахновска, с множеством очень винных погребков, некоторые из которых мы с Тенью благополучно кинули. А на вокзале случайно познакомились с отставшим от поезда земляком, который на наше счастье  имел при себе бабло, и неслабо продолжили. К вечеру решили всё ж пробираться в Феодосию. Сели опять на проходящий паровоз и благополучно добрались до Симферополя. Оттуда до гостеприимного дядьки Тени было рукой подать. Только поезда туда не ходили, нужно было добираться стопом. Вышли на шоссе и очень скоро поймали частника. Этот жирный хохолистый жлоб с хитрой толстой идиотской мордой спецом выехал подзаработать. Но мы доехали с ним до развилки на Феодосию и говорим, что у нас нет никаких денег, и пошёл он, мудак, нахуй. Он и поехал с кислой рожей, а что ему ещё оставалось делать? Не драться же с двумя отмороженными чуваками, которым внатуре терять нечего.
 
А мы пошли искать дядьку Тени. Нашли кое-как. Тот долго нас подозрительно рассматривал и расспрашивал. Такой, ****ь, охохолившийся хитровыебанный обыватель, сцука.  Тень он видел в последний раз лет двадцать назад, меня вообще заподозрил в том, что я в бегах. Но в первую ночь не выгнал, даже местным самогоном угостил и чем-то накормил. Однако дал понять, что жить у него нам не придётся.

Да и не очень надо. Мы прогулялись по городу. Он нам не понравился. Плоский какой-то, пыльный и скучный. Вечером сдали мою куртку за стольник и поехали на электричке в Коктебель.

В Планерском поселились у какого-то жлобистого хохла с хитрой харей прямо в саду. Спали на широкой кровати под открытым небом, усеянным крупными звёздами. Поутру я поднимался на гору Кара-Даг и занимался там йогой. Потом мы шли к бочке с сухим вином, выпивали по десять стаканов и брели на пляж. Падали мордами в песок и спали, загорая во сне, до самого обеда. Денег почти не было, так что жрать приходилось на халяву. Столовые-то битком, а жратва стоит открыто и свободно. Мы её просто тырили. Иногда ещё удавалось украсть горячую кукурузу или какие-то фрукты на базаре. Вино ****или в магазине, где оно открыто стояло в ящиках. Крымчане они хитрожопые, но тупорылые. Так и жили. А вечером шли в кабак под названием «Карадаг». Пили, ели и убегали, не расплатившись.

Вскоре мы подружились с двумя девушками из Питера и перешли жить к ним в сарайчик. Моя чувиха почему-то только брала, а чувиха Тени только давала. Приходилось время от времени меняться. Такая вот ***ня.

Наконец, нам всё надоело. Мы кинули хохлистого жлоба, у которого снимали широкую кровать под звёздным крымским небом и рванули в Симфирополь. Там Тень потерялся, связавшись с местными лоховками, а я стал добираться до дома без копейки денег.

КОНЕЦ